| ||
|
Недавно, на одном собрании, мне пришлось сказать, что, — вопреки общему мнению, — как раз П.Б. Струве нисколько не меняется; что в своем теперешнем состоянии он находится уже очень давно, и с той точки, которой достиг задолго до войны, ни на поллинии не сдвинулся. Война, февраль, октябрь, эмиграция — все это прошло над ним, как четыре волны над камнем: закрепившись, камень уже никаких волн не замечает. Через день открываю, случайно, принесенную из переплета старую книгу на статье Мережковского "Красная Шапочка" — и, прежде всего, изумляюсь: что это? Не вчера ли написано? Струве, Милюков, патриотизм, национализм, мощь России... А потом вижу и знакомый образ Струве... того же сегодняшнего Струве. Сегодняшний только раздражительнее, мелко-полемичнее, да и компания вокруг него собралась особая; но ведь в тогдашние времена для Ренниковых и Сувориных было "Новое Время", а теперь куда же им? Существа дела это нисколько не касается. В своей статье (11-го или 12-го года) Мережковский, говоря о Струве, называет его национализм не по-современному "зоологическим", а, пожалуй, еще сильнее — "людоедским". И предупреждает, что для Красной Шапочки этот волк весьма опасен. Хотя ту Красную Шапочку, о которой я хочу сейчас говорить, проглотил другой волк, но ведь она, как и в сказке, освободится же от него; поэтому и о волке "по Струве" следует помнить; у него в пасти тоже не сладко. Помнить! Мало ли о чем следует помнить! А память человеческая так хрупка. "Если все помнить — и жить нельзя", — сказал кто-то. Да, правда, живой должен забывать многое, чтобы жить дальше. Но есть такое, что, забыв, — мы перестаем жить. Погружаемся в забвенье сонное, — в сон. Тогда "беспамятство как Атлас давит душу..." и совсем может ее задавить, наконец. Немало у нас было сонного забвенья в России. Спали и глубоко, и не глубоко, дремали, грезили, бредили... Спали стоя, сидя, говоря. Но одних уже первая волна разбудила, других вторая... все четыре проспал лишь тот, кто, как Струве, успел до всяких волн заснуть камнем. Теперь, здесь (и в России, конечно) опять время ткет вокруг нас спасительную ткань забвенья... спасительную для жизни ("нельзя все помнить и продолжать жить"). И теперь у иных это нужное забвенье переходит в сонное забытье — забывающийся лишается чувств. Тем важнее толкать человека, напоминать ему... его же самого, в состоянии бодрствования. Каким он был тогда? Что видел открытыми глазами? Что было — тогда? Очень многие могут, и для собственной пользы должны, вспомнить нашу Красную Шапочку — февральскую революцию; вспомнить момент, "когда мы... ну, не мертвые, а сонные — пробудились". Внешне вспомнить — мало: я предлагаю вспомнить изнутри, внутренно. Впрочем, настоящая память о чем-либо — есть воссоздание в полноте, внешнего и внутреннего. Это нелегко. Не все ведь одарены волевой памятью и, главное, честностью перед собой. У кого память и воображенье слабы — можно помочь; но кто не хочет быть честен перед собой, с тем уж ничего не поделаешь. Что же было тогда? А вот что. С 14-го до 16-го года почти все, а к 17-му решительно все, от любого думца — через глупого обывателя — до матроса Вани Пугачева, знали одну вещь, ее не точно, лишь приблизительно, формулировать можно так: без перемены правительства ничто не остановит нашествия немцев, и нельзя предупредить бессмысленного восстания. Конечно, Ваня Пугачев не этими, иными, словами пользовался: он, может быть, просто говорил: "Нет, чего там, ничего не будет. Или уж такое...". А то и просто мычал, ворочая глазами. Конечно, и думцы в словах не сходились; но я утверждаю: знание было у всех общее, одинаково твердое; его только разно выражали, в меру своих способностей. Знание было правилом, — с естественными исключениями для безумных, мертвецов и младенцев. Февральская революция сделалась сама, никто ее не "делал" (если бы кто и мог — вряд ли решился бы ее делать). Но когда она пришла, и пришла именно как революция, а не что-то безлико-бессмысленное, — она принесла с собой момент совершенно исключительной, повелительной радости. Особенность этой радости в том, что она была общая, одна у всех; она соединила правого думца с последним Ваней Пугачевым, как ранее соединяло их общее знание — ощущение. Пусть это был только момент, и в следующий думец с Ваней уже расстались. Такие моменты не могут рассматриваться в категории времени. Я где-то упоминаю, что и сама революция "не имеет дления". Моменты — или миги — соединения людей в общей радости (именно в радости, т.е. в положительном) чрезвычайно редки. Но и чрезвычайно важны: они всегда утверждают какую-то несомненную правду: они — как бы довременное ее приоткрытие, свидетельство о ней, вернейшее ее обещание. Кто впоследствии от правды подобного момента отрекается — тот или так слаб, что все забыл (можно напомнить), или не желает быть честным перед собой (нельзя помочь). О нашей революции достаточно лишь хранить память: оправданий ей не нужно, она уже оправдана. Я говорю "нашей", а не "февральской", потому что другой, кроме февральской, и не было: октябрьский переворот — просто волк учуял на пути Красную Шапочку и съел ее. Ну, а что этого касается, т.е. как случилось, что люди свою правду, свою Красную Шапочку, от волка не уберегли, — тут дело особое. О нем тоже не надо забывать. И его тоже не надо оправдывать... хотя вовсе не потому, что оно, как революция, уже оправдано. Нет, не оправдано; и всегда лучше, полезнее, сознать вину, чем оправдывать себя: мы, мол, ни при чем, судьба, рок, или force majeure... [исключительные обстоятельства (фр.)] Редко бывает, чтобы в таких человеческих делах, о каких мы говорим, люди оказывались совершенно не повинны. У каждого свой сучок, если не бревно, в глазу, и ничего нет постыдного в этом сознаться. Гораздо хуже так с этим сучком и ходить и, чего доброго, с ним же в Россию вернуться. И.И. Фундаминский говорил недавно, что русская интеллигенция ("духовный орден", о восстановлении которого он мечтает) не была подготовлена к власти, когда власть попала к ней в руки: дух этого ордена был слишком "жертвенный". Может быть, и так (я думаю, было кое-что и кроме этого). Во всяком случае слова Фундаминского звучали не как самооправдание, а как сознание вины греха, — что очень важно. Не грех ли в самом деле, "жертвенность" в иные исторические моменты? Прямой вывод отсюда: восстановлять "орден" русской интеллигенции нужно на других духовных основах, не на "жертвенности". На каких — Фундаминский не сказал, но пока довольно и того, что он сказал: мы были виноваты; мы были не такими, какими нужно быть; мы должны измениться. И тут я опять прихожу к вечному моему вопросу (очень, в сущности, скромному) о всех нас, — об эмиграции: что она сознала? Растет ли, меняется ли? Учится ли? Хочет ли учиться, хочет ли меняться? Каменно-спящих, все равно на правом берегу или на левом, — не разбудишь, конечно. Я о них и не говорю. А только о тех, кто помнит, — может вспомнить, — нашу Красную Шапочку с ее правдой. Молодые? Им как будто нечего помнить самим; но они понимают же, что правда не с ними родилась, и задача всякого поколения — схватиться за верную ниточку, тянуть ее дальше. А память человеческая — шире одной человеческой жизни. Вот, в этих, знающих и чувствующих, что Красная Шапочка жива, — все и дело. Впервые опубликовано: Последние Новости. Париж. 1927. 31 марта. № 2199. С. 2.
Гиппиус, Зинаида Николаевна (1869-1945) — русская поэтесса и писательница, драматург и литературный критик, одна из видных представительниц "Серебряного века" русской культуры. | ||
|