На главную |
Произведения А.К. Гирса |
СОДЕРЖАНИЕ
_________
Лишь в правильном изучении истории находятся указания на то, чего можно добиваться в международных сделках, по любому вопросу, распознавать границы достижимого — высшая задача дипломатического искусства. Так говорил Бисмарк, в самом начале своей политической карьеры, в бытность прусским посланником при германском союзном сейме.
Если правилом этим следует неуклонно руководствоваться дипломатам, ведущим переговоры по международным вопросам, то оно вообще полезно и всем тем, кто желает иметь правильное суждение о задачах своего отечества в области внешней политики.
Общественное мнение, под влиянием минуты и не углубляясь в причины того или другого явления международной жизни, нередко избирает ложное направление, могущее увлечь государство на опасный путь и затемнить истинную цель, к которой оно должно стремиться. Основанное же на правильном изучении истории суждение общества о том, что происходит, в области внешней политики, будет менее страстным и, если не оценит безошибочно данного положения или не определит с точностью его ближайших последствий, то и не навлечет напрасно на страну никаких невзгод, нередко сопряженных с увлечением враждою или дружбою к тому или другому народу.
Когда зимою 1887—1888 года, в виду настойчиво высказываемых венскою печатью опасений войны с Россиею, австрийское правительство, с согласия Германии, обнародовало секретный австро-германский договор 1879 года (в свое время сообщенный петербургскому кабинету), наше общественное мнение, в силу помянутого договора, несказанно заволновалось и русское общество, убежденное, что война с с союзными державами сделалась неминуемою в ближайшем будущем, решило бесповоротно, что Австрия и Германия, во вражде с Россиею, связаны на веки.
В истории, между тем, мы находим массу указаний на то, что вражда эта несравненно слабее того соперничества, порою глухого, порою открытого, но без передышки, которое легло с покон века в основание взаимных отношений Пруссии и Австрии и после разгрома последней, тридцать лет тому назад, не могло совершенно исчезнуть с появлением договора 1879 года. Договор этот—лишь один ив многочисленных фазисов отношений Пруссии, а ныне Германии, к Австрии, и для правильного суждения о нем, необходимо познакомиться с историею этих отношений и выяснить, насколько могут быть однородны побуждения, которыми руководятся обе эти державы в их сношениях с Россиею, и на твердой ли почве построено соглашение 1879 года.
В законченном, года два тому назад (1896), обширном труде профессора берлинского университета фон-Зибеля «Основание германской империи Вильгельмом II-м»* можно найти, по интересующему нас вопросу, массу драгоценных документальных сведений, почерпнутых автором, главным образом, в государственном архиве Берлина. Желая ознакомить русских читателей с этим трудом, мы приводим здесь к переводе описание хода германских дел в эпоху давно отошедшей в область истории, но столь живо памятной еще Крымской кампании. В этом описании мы встречаем положения, во многом сходные с теми, которые Россия пережила в последнюю Турецкую войну, при чем с особенною яркостью выступает разница целей, преследованных Пруссиею и Австриею, всякий раз когда восточные дела понуждали эти державы стать в вполне определенные отношения к России.
______________________
* Die liegrundung des deutschen Reiches durch Wilhelm I, von Heinrich von Sybel. Zweiter Band. Munchen and Leipzig 1889. Drack and Verlag von R. Oldenburg.
______________________
Обстоятельства ныне, конечно, изменились, но не на столько, чтобы в корень изменить взаимоотношения вековых соперников и отношения каждого из них, в отдельности, к России.
В наши дни обострившейся до крайних пределов национальной ревности, когда даже родственные по происхождению и языку племена тщетно пытаются объединить свои желания и стремления в устройстве их государственной жизни, возможно ли допустить, чтобы соглашение, придуманное правителями двух столь разношерстных государственных величин, каковы современные Германия и Австро-Венгрия, легло в основание будущей политики этих стран, в противность последовательным историческим требованиям, которым они были подчинены за все время своего развития?
Описание Зибелем главнейших моментов Крымской войны и оценка его нашей политики в ту эпоху полны для нас существенного интереса. Теперь (1897), когда воспоминания о постигших нас неудачах, по отдаленности их и искуплении последующими победами, утратили свой острый характер, когда нанесенные нам раны зажили, а с другой стороны, Восточный вопрос продолжает стоять перед нами во всей своей сложности—не бесполезно ознакомиться с указаниями иностранного историка на наши увлечения и ошибки и проверить его. Сознанные ошибки не повторяются: в этом залог истинного успеха и надежнейшее средство оградить себя от «козней вражеских».
А. Г.
________________
I. Союз между Австриею и Пруссиею
Ход германских дел подвергся в 1854 году задержке и сильным толчкам, благодаря охватившему всю Европу кризису—войне России с Турциею и Западными державами. Нас интересует здесь влияние кризиса на германские дела; мы ограничимся, поэтому, краткими указаниями на общий ход событий, и то лишь на сколько эти указания необходимы для выяснения германской политики тех годов.
Император Николай I стоял тогда на высшей ступени успехов, почета и мощи. В сознании своей власти, повелевая неограниченно государством и церковью, он с самого начала явился противником современного либерализма и с величайшею энергиею, всеми средствами, которыми располагал, выступил против революции 1848 года. В усмирении венгерского мятежа он видел залог безусловной приверженности Австрии. Прусского короля он суровою рукою, под конец даже к собственному удовлетворению последнего, вырвал из тисков объединительной политики и тем самым восстановил раздробление Германии, одинаково приятное как средним германским государствам, так и России. Своими угрозами он принудил германские державы выдать Дании Шлезвиг-Голгатинию, и это послужило поводом к окончательному укреплению дружбы его со многими выдававшимися государственными людьми Англии.
Единственная великая европейская держава, не оказывавшая ему угодливости, была Франция. Она казалась ему источником всяких революций, страною, расшатанною анархиею и партийными раздорами; он не поколебался, в лице нового главы республики, открыто выразить презрение к французским порядкам. В глазах всего света, он сделался, таким образом, убежищем законности и консервативных начал; либералы Европы его ненавидели, но еще более боялись, влиятельные же лица из феодальных и клерикальных партий, почитали его с пламенною ревностью.
В 1852 году, он глядел на западную часть нашего материка, как на устроенную по его указаниям и теперь снова направил взор назад, на турецкий Восток.
Здесь также он думал найти обильный материал для применения своего властительского призвания. Хотя Порта смиренно и молчаливо повиновалась его мановениям, тем не менее и в Константинополь проник яд революционных мыслей; оказав гостеприимства польским и венгерским беглецам, Порта приняла даже некоторых ив них на службу. Когда Франция потребовала для католиков в Иерусалиме бо́льшего удела во владении и пользовании Св. местами, на счет прав тамошних греков, Диван, после некоторого колебания, обнаружил готовность исполнить такое требование. Конечно, вследствие резкого сопротивления тому со стороны России, он ограничился ничтожною мерою—дозволением иметь ключ от никогда не запиравшейся церковной двери; но и тут император Николай, опираясь на единомыслие с Англиею, объявил, что посягательство это на права греческой церкви, заключает в себе тяжкое оскорбление лично для него, тем более, что уж без того греческие общины, в различных провинциях Турции, терпят притеснения и оскорбления, благодаря произволу турецких чиновников, и что Россия, на основании заключенных договоров, имеет формальное право охраны своих единоверцев. Чем осторожнее теперь Франция, несмотря на явную неосновательность русских притязаний, отступала от своих требований, чем насильственнее распространялось на всю Европу могущество России, сказавшееся в 1852 году, тем глубже русский самодержец проникался мыслью, что наступило благоприятное время для решения в выгодном, исключительно для России, смысле давно уже постановленного Восточного вопроса. Другими словами, он снова, как и в 1829 году, исходил из того воззрения, что турецкое владычество, потрясенное внутри, близко к смерти; христианские подданные, 10 —12 миллионов которых в одной Европе были единоверцами русских, собирались сбросить иго полумесяца; было бы безчестно и безбожно удерживать их от того, не ободрять и не поддерживать. Тем самым открылось бы наследство «больного человека» и пришлось бы лишь, при урегулировании этого вопроса, по возможности устранить от участия в этом деле неблагосклонно относящихся к нему сотоварищей. Исходя из такой мысли, император Николай в 1863 году заговорил о Турции с английским посланником в Петербурге, сэром Гамильтон Сеймуром, и заявил, что он требует для себя лишь протектората над Молдавией, Валахией и Сербией и что желает предоставить Англии Кандию и Египет. Он надеялся, что Англия не устоит против этого предложения.
— Если мы оба будем согласны, сказал он посланнику, нам нечего заботиться ни о ком; если я говорю Россия, то это значит и Австрия, так как на востоке у нас одни и те же интересы.
Прежде всего Диван пришел в заключению, что ужасный конец лучше ужаса, не имеющего конца. Русский ультиматум был отклонен. Император Николай ответил тем, что войска его заняли Молдавию и Валахию, не для войны, но в материальное обеспечение того, что его законные требования будут исполнены.
О Пруссии он даже и не упомянул, о Франции отозвался, в разговоре с Сеймуром, с резкою враждебностью, что ему Однако не помешало, после того как в Лондоне холодно отклонили его планы, такую же попытку возобновить и с французским посланником, Кастельбажаком. Он настолько был уверен в успехе своего предложения, что в Севастополе подготовил к выходу черноморский флот, стянул в Бессарабии сильную армию и послал в Константинополь адмирала князя Меншикова, для передачи решающего вопрос ультиматума. Требования кн. Меншикова сводились к заключению договора, по которому обе державы соглашались сохранять неприкосновенными права и привилегии исповедующих греко-российскую веру турецких подданных; так что впредь, при всяком нарушении прав последних, русский император имел бы основание для фактического вмешательства. Ясно, что это было бы равносильно погибели турецкой самостоятельности и смерти «больного человека». Дивану представился, таким образом, выбор между добровольным подчинением и гибелью от русского меча.
С самого начала осложнений; Наполеон, только что возведенный на императорский престол и окруженный в то время отличными советниками, увидел в заносчивости России возможность для себя крупных успехов. Рассчитанною уступчивостью в вопросе о Св. местах он возбудил своего противника к еще более резкому образу действий, но с появлением Меншикова, сделавшим разрыв неизбежным, тотчас отправил французский флот в греческие воды. Сначала английские министры давали себя убаюкивать уверениями петербургского кабинета, но при занятии княжеств общественное мнение в Лондоне с такою силою восстало против этого, что кабинет последовал примеру Франции и также послал флот для защиты Турции.
Не менее значительное влияние оказал русский образ действий и на венский двор. Хотя личное почитание и признательность молодого императора к своему могучему соседу не изменились, но дальнейшие распоряжения последнего слишком явно угрожали жизненным интересам монархии. Россия охватила уже границы Австрии с севера и востока: нельзя было дать себя охватить колоссу и с юга. Особын обстоятельства усиливали это соображение. Свобода плавания по Дунаю, укреплением русских в Валахии, была бы отдана на полный произвол России.
Единоверная с русским народом большая часть турецких христиан была в то же время единоплеменна южным австрийским славянам, и нельзя было предусмотреть, насколько национальное движение первых могло распространиться и за пределами Турецкой империи. При дальнейшем течении дел император Николай, правда, дал за себя и за своих наследников торжественное заверение, что он не потерпит такого переступления границ; но граф Буоль, не сомневаясь в добросовестности такого обещания, был весьма мало уверен в его исполнимости, и поэтому выражал намерение добиться, совместно с западными державами, посредничества в возникавшем грозном деле.
Что касается Пруссии, то король и министры были очень довольны не иметь, благодаря географическому положению страны, непосредственных интересов в исходе осложнения; вместе с тем они признавали незаконность русских наступательных действий и собирались, не колеблясь, примкнуть в дипломатическим шагам других дворов. В Вене собралась конференция четырех держав с целью добиться соглашения сторон путем дешевых взаимных уступок. Эта первая попытка не удалась, так как Россия, сначала принявшая предложение держав, впоследствии его отклонила. На это Порта объявила России войну и отправила войско на освобождение Валахии; на Дунае последовали сражения и в то же время на Босфоре появились флоты западных держав для защиты Турции против нападения со стороны моря. Но когда, несмотря на последнюю меру, адмирал Нахимов уничтожил турецкую эскадру в Синопе, западные державы направили свои флоты в Черное море и объявили, что они дальнейших нападений на турецкие берега не потерпят. На это Россия ответила превращением дипломатических сношений, с Франциею и Англиею. Венская же конференция пришла к соглашению относительно главных условий устойчивого мира: неприкосновенность турецкой территории и, следовательно, как первое условие мира — очищение русскими княжеств, пересмотр трактатов 1841 года, принятие Турции в состав европейских держав и непринужденное объявление султаном дарования покровительства всем христианским церквам, без различия исповеданий.
Диван был на все это согласен, но Россия упорствовала в своих первоначальных требованиях и отклонила услуги четырех держав, так как спор ее с Турциею был-де делом внутренним и домашним.
Таким образом, за один год, политическое положение Европы подверглось коренному изменению. К началу 1853 года Россия, во главе священного союза и в сердечной дружбе с Англиею, несомненно руководила высшею политикою в то время, как Франция, к которой все дворы относились с недоверием, занимала совершенно изолированное положение. Год спустя Россия увидела направленными против себя единодушное сопротивление всех великих держав и одинаковое со стороны каждой из них порицание ее действий, а, кроме того, две державы угрожали вооруженною силою.
Не мало оскорблены были в Петербурге тем, что во главе этой сильной коалиции стоял особенно ненавидимый и презираемый Наполеон, занявший руководящее положение на Венской конференции. Англия уже соглашалась с ним, что Синопская бойня видела честь морских держав и что при продолжающемся упорстве России casus belli уже был на лицо. Если бы теперь еще удалось привлечь обе немецкие державы к одинаковому решению—также помощью оружия привести в исполнение включенное в протоколы конференции постановление—то тем самым священный союз распался бы окончательно, и беспокойным честолюбивым мечтам Наполеона не было бы более границ.
В последних числах февраля 1854 года западные державы, намереваясь потребовать от России скорейшего очищения княжеств и отказ в этом считать за объявление войны, просили венский и берлинские дворы уведомить их, какое они в этом случае полагают принять решение. Представители морских держав вручили обоим дворам проект конвенции, в силу которой все четыре правительства обязывались, для приведения в исполнение протокольных постановлений конференции, применить те средства, которые будут предложены и выработаны их представителями.
Решительный момент наступил. Но тут-то и разошлись пути.
В Вене император Франц-Иосиф с глубокою горестью и тяжкою заботою видел, как с каждым днем увеличивалась пропасть между русскими и австрийскими интересами.
Перейдя Дунай, русские подвигались в глубь Болгарии; повстанцы Эпира и Фессалии, подстрекаемые из Афин, стояли уже под ружьем. Австрии никак нельзя было допускать дальнейшего развития такого положения дел. Граф Буоль распорядился сформированием в Банате отряда в 25,000 человек, побуждал морские державы к энергичным представлениям афинскому двору и выразил России величайшее изумление по поводу того, что высокий защитник законности ныне сам покровительствует революции. Это изумление было, очевидно, неосновательно, так как царь не только был монархом, но и главою духовенства в России и, следовательно, ему, как в былые времена пророку Магомету и римским папам, восстание православных подданных против неверных властителей представлялось делом вполне законным. Как бы то ни было, граф Буоль был того мнения, что следовало уничтожить опасность в ее зародыше и не бояться разрыва с Россиею.
Решимость на такую политику росла в нем по мере того, как западные державы приближались к вооруженной борьбе, когда именно, казалось бы, Австрии надлежало проявить большую сдержанность в принятии соответствующих мер. При благоприятном исходе она могла или приобрести княжества, или установить над ними свой протекторат взамен русского. Конечно, Буоль не скрывал от себя внутренних финансовых и политических затруднений и потому стремился, на случай войны, заручиться поддержкою не только отдаленных западных держав, но и соседних— Пруссии и прочих германских. Уже 8-го января он предложил с этою целью заключить в Берлине союзный договор, начинавшийся с объявления общего нейтралитета и кончавшийся оговоркою о свободе действий, направляемых к охране собственных интересов. Пруссия ответила тогда в том смысле, что так как в действительности господствовало полное соглашение и никто никому не угрожал, то и не представлялось надобности в документальном обязательстве.
По мере того, как Россия распространяла свои действия на Дунае, в Вене росло недовольство против ее высокомерия; в Венгрии стянули значительные военные силы, а западным державам ответили, что, согласно их желанию, в Петербург посылается энергическое требование очистить княжества с тем, что, в случае отказа, ответственность будет возложена на петербургский кабинет и с того момента Австрия будет руководиться в своих действиях лини, собственными интересами.
Между тем, с первых же дней осложнения Восточного вопроса, в Пруссии было повсюду заметно усиленное возбуждение. Те, которые были мало-мальски либерально настроены или были поклонниками объединения Германии, или скорбели по поводу Ольмюца и IIIлезвиг-Голштинии — все эти люди ликовали при виде тех возрастающих опасностей, которые Россия на себя навлекла своим честолюбием.
Большинству населения казалось немыслимым, чтобы Пруссия, испытавшая на себе наибольшую тяжесть давления России, не примкнула к общему течению. Для Пруссии снова представлялся случай, как некоторые думали, держаться смелой политики и одним ударом стать во главе Германии и положить конец подавлявшему всю Европу превосходству русской силы. Такия воззрения глубоко проникали во влиятельные сферы. Кружок сановников и дипломатов — графы Гольц и Пурталес, тайные советники Ветман-Гольвег и Матис—основавшие печатный орган для борьбы с феодальными тенденциями—«Das preussische Wochenblatt»—настойчиво требовали совместного действия с западными державами. Барон Бунзен, тогдашний прусский посланник в Лондоне, проектировал, совместно с английскими государственными людьми, новую карту Европы, на которой границы России были значительно отодвинуты назад. Военный министр Бонин не видел оснований уклоняться, при существовавших обстоятельствах, от разрыва с Россиею. Сам наследный принц Прусский склонялся в эту сторону; он находил, что России, своевольно нарушившей европейский мир, следовало дать хороший урок.
Но в решающих сферах Берлина имели силу совсем иные воззрения.
На первого министра, Мантейфеля, который не видел никакого поражения в заключенном им Ольмюцком договоре, трескучие проявления военного пыла либералов действовали скорее отталкивающим, чем подбадривающим образом. Правда, он признавал неправоту России (влиятельный докладчик его, Балан, держался этого мнения еще упорнее) и потому без колебания предоставил Пруссии вступить в Венскую конференцию, согласиться на все постановления последней и намеревался и впредь поступать одинаково.
Но следовало ли действовать и оружием? Кто это мог сказать? Конечно, благодаря своей холодной и апатичной натуре, Мантейфель желал держаться не смелой, но безопасной политики, и таким образом у него возникло предположение, что при единодушной и твердой решимости четырех держав можно было бы, без угрозы войною, склонить Россию к уступчивости и достигнуть сохранения мира.
В резком противоречии с такими решениями или поползновениями было настроение лично приближенных к королю, на первом месте генерал-адъютанта фон-Герлаха, генералов—графа Дона и графа фон-дер-Грёбена, к коим впоследствии примкнули, хотя и имели меньшее значение, флигель-адъютант полковник Мантейфель, кабинетский советник Нибур и бывший одно время министром граф Альвенслебен-Эркслебен. Здесь, руководясь консервативными взглядами, все были просто-на-просто русскими, преисполненными горячим почитанием в великому царю, спасшему Австрию в 1849 году, а Пруссию в 1850 году от демона революции, вступившему в священный бой для водружения креста на св. Софии и очистки Европы от прикосновения ислама. Броситься ради него в войну не желали, но в остальном хотели сделать все, чтобы улучшить положение России. Если же участие в борьбе сделалось бы неизбежным, то Пруссия была бы на стороне не революционной Франции, но консервативной России.
К этой партии причислял себя тогда еще один человек, верующий христианин, твердый приверженец монархических начал, но свободный от доктринерских приемов «Крестовой Газеты» («Kreuzzeitung»), безусловный партизан реальной политики—Бисмарк, прусский посланник при союзном сейме. Он вполне сходился с генералом фон-Герлахом в желании избегнуть войны с Россиею, но случись последняя, он держался бы поговорки: «si duo faciunt idem non est idem!»
Взвешивая последствия такой войны, Бисмарк видел для Пруссии лишь невыгоды. Для западных держав борьба не представляла особенной опасности, победа же—большие выгоды. Для Пруссии было наоборот. На нее главным образом легла бы тяжесть борьбы; даже самая блестящая победа не представляла бы выгод. Чего нам было искать на Востоке? Тем более мы имели оснований дорожить дружественными отношениями к России, для нас крайне ценными и, быт может, впоследствии необходимыми. Наш единственный враг, как то доказывают постоянно дела таможенного союза и союзного сейма,—Австрия; она в то же время единственная держава, стеснение действий которой могло бы принести нам действительную пользу. Если же пришлось бы непременно воевать, то во всяком случае против Австрии, и тем принудить венский двор сделать нам существенные уступки в делах германских; лучшее же покамест—твердый нейтралитет, и это тем более, что его желают все прочие германские государства.
Всякий день монарх, которому все докладывалось, выслушивал все эти соображения и всякое из них находило отголосок в его душе, доступной всем впечатлениям и влияниям. Он, как и Бунзен, одобрял сопротивление Англии тому, чтобы Турция была завоевана Россиею, и жаловался на то, что высокомерие его зятя разрушило сплоченность всей старой Европы против революции и ее представителя Наполеона. Но здесь, как всегда, на него действовали религиозные соображения сильнее, чем политические. Англия, как единоверная протестантская страна, издавна казалась ему драгоценнейшим союзником, но, исходя из той же точки зрения, он возмущался мыслью видеть миллионы христиан под языческим господством и предвидел Божий суд над всяким, кто обнажил бы меч за полумесяц против креста. Поэтому для него не могло быть более грустного и безвыходного оборота дел, как тот, который дала Англия, втянутая шаг за шагом в общий союз и с Турцией, и с Францией, в «кровосмешение», как он говорил, с язычеством и революцией, а он сам не был в состоянии оправдать образа действий России, источника всего бедствия. Сначала он делал все, что мог, чтобы предотвратить открытый разрыв.
Уже в июне 1853 года король сделал попытку примирения, имевшую, по обыкновению, несчастье лишь вызвать неудовольствие всех сторон. Затем он согласился с постановлениями конференции и настоятельно поддерживал их в Петербурге, в постоянной надежде, что такое единодушие Европы побудит Россию к сговорчивости. Но видя, что все это не достигало цели и что объявление России войны западными державами становилось все вероятнее, он пришел, под влиянием вихря боровшихся в нем чувств, к решению совершенно особого свойства. Король твердо решил держаться нейтралитета в этой ужасной войне: с Россиею он не мог идти, так как считал ее неправою; выступить же против нее, значило воевать за Магомета против Христа. При этом он не сомневался, что Наполеон выпустит на нейтральную Пруссию всех кровопийц революции, которые, к сожалению, найдут в самой Германии слишком много пособников. Чтобы предотвратить эту опасность, он решился еще раз обратиться к Англии. Для этого дела он выбрал дипломата с антирусским образом мыслей, даровитого и решительного, хотя, правда, не всегда осмотрительного и послушного,— графа Альберта Пурталеса, которого он рекомендовал принцу-супругу письмом от 22-го декабря 1853 г. В этом письме, между прочим, говорилось: «Я сделаю все, что только во власти Пруссии, чтобы выдержать «прыжок тигра» с запада, спасти от его когтей бедную, несчастную, виновную и вследствие того наполовину ошалевшую, а наполовину пребывающую в заговоре Германию и чтобы побороть безбожное, противохристианское чудовище революции, побуждающее к «прыжку тигра» Венгрию, Польшу, Италию и Германию. Я имел искреннее желание и твердую решимость, замечает он далее, идти в этих усложнениях в непоколебимом согласии с моей милой Англиею. Если же она теперь станет, ради турок, метать смерть и разорение на христианских воинов, то и это горячее желание не осуществится».
Пурталес должен был все пустить в ход, чтобы мысль о нейтралитете Пруссии понравилась английскому правительству, чтобы последнее видело в нем даже выигрыш для общего дела. Огромную выгоду представляет существование такого о́ргана, который во всякое время готов быть посредником и возвестителем мира; нейтралитет Пруссии не будет пассивным, напротив, она будет деятельно хлопотать о том, чтобы подготовлять Россию к принятию добрых услуг, и когда дело дойдет до окончательного решения, Пруссия не преминет, в случае нужды, положить на весы и свою гирю.
Оказать такие значительные услуги Пруссия может лишь при требовании, чтобы сама Англия, а по ее воздействию и Франция, гарантировали неприкосновенность прусской и вообще германской территории; чтобы обе державы воздерживались от вмешательства во внутренние дела Германии и заранее выразили согласие на то, чтобы Пруссия, в случае если будет к тому вынуждена вследствие революционных движений или раздоров между отдельными немецкими государствами, взяла на себя снова, и, быть может, переступая пределы союзного права, те обязанности, которые она выполнила в 1849 году.
Получив такие разъяснения, английские министры удивились тому, как может нейтралитет Пруссии быть полезнее содействия прусской армии в триста тысяч человек. Удивление их возросло, когда они увидели далее, что в награду за такой драгоценный нейтралитет они должны были предоставить Пруссии полную власть преобразовать германский союз, но удивлению их не было предела, когда барон Бунзен, ценою этого «действительного и автономного» нейтралитета*, поставил еще условие, а именно, чтобы Англия, после мира и при посредстве его, доставила королю его верный Нейенбург.
______________________
* Письмо короля к Бунзену от 9-го января 1854 года.
______________________
Мы уже упоминали о том, что после февральской революции 1848 г. партия радикалов в Нейенбурге прогнала королевские власти и установила демократическое правительство. Король, протесты которого остались без последствий, добился все-таки в 1852 г. от великих держав протокола, в силу которого его суверенные права были признаны и последовало соглашение на ведение по сему вопросу переговоров, в продолжение которых король обязывался отдельно ничего не предпринимать. С той поры по этому делу державы не пошевельнули пальцем, у короля же на первом месте среди его политических планов стоял возврат его «милого уголка на Юре», всегда верного Нейенбурга, жителями которого он мог гордиться более, чем всеми остальными подданными. Мы увидим позднее, что эта мысль, напряженная до болезненности, имела и для него и для Пруссии важнейшие последствия.
Едва ли нужно упоминать, что посылка графа Пурталеса в Лондон осталась совершенно бесплодною. Но тем менее мог и барон Бунзен, несмотря на дружбу своего царствующего благоволителя, склонить последнего принять точку зрения западных держав. Когда же, в феврале 1854 года, западные державы сделали категорический запрос, король, правда, обратился к своему высокопоставленному зятю с горячей мольбой, очищением княжеств спасти Европу от колоссального бедствия; но при этом он непоколебимо остался на своей точке зрения относительно войны за турок против христиан, о которой он и слышать не хотел, безусловно отклонил предложенную западными державами конвенцию и объявил, что Пруссия согласна с основными положениями протокола, но не желает себе связывать рук в выборе средств к приведению их в исполнение.
В начале марта он отправил собственноручные письма Виктории и Наполеону, которых увещевал пойти на уступки и на мир, и объявил о своем безусловном нейтралитете*. Как бы ни судили о побуждениях короля, об отдельных его попытках и о тех пестрых арабесках, которыми он украсил свои письма—всякий беспристрастный человек должен ныне согласиться, что при тогдашнем положении Пруссии, при ее отношениях к Австрии, при слабости германского союза, политика нейтралитета наиболее соответствовала интересам государства. Можно было допустить предположение, что Пруссия сильным нападением на Россию собрала бы вокруг себя всю Германию и установила бы национальное единство под своим главенством, но это лишь в том случае, если бы у Пруссии не было в такой войне двух союзников, которые охотно бы глядели, как прусские батальоны дерутся с русскими, но потом тем с бо́льшею энергиею уничтожили бы в Германии всякую попытку к объединению.
______________________
* Ему казалось, что наступило время, когда искусство дипломатов истощается и дело должно поступить в руки к самим монархам.
______________________
—Только никакого объединения,—заявил Наполеон герцогу Кобургскому.
—Нет мысли нечестивее, как мысль германского единства, сказал Буоль так же определенно, как некогда Меттерних.
Достаточно сказать, что вышеприведенные доводы Бисмарка исключали всякое сомнение в правильности нейтралитета. Шум, поднятый французскими и еще более английскими газетами, утверждавшими, что Пруссия тем самым отказывается от положения великой державы, был, правда, ребяческий, так как всякая великая держава вольна принимать решения лишь в собственном интересе, но во всяком случае вполне объяснялся искренним желанием свалить на плечи Пруссии главную тяжесть войны.
В Берлине всего лучше было бы следовать непрестанно повторяемому Бисмарком совету,—с спокойным мужеством и гордым хладнокровием держаться нейтралитета, не взирая на поношения и угрозы. Но там картина «прыжка тигра с Запада» не давала покоя*, и генерал фон-Герлах настаивал на том, что теперь, когда на поддержку Англии нечего рассчитывать, следует обратиться к Австрии, чтобы не очутиться в совершенном одиночестве лицом к лицу с опасностью. Могло случиться, что Австрия, заключив предложенную западными державами конвенцию, вовлечет и остальные германские государства в политику войны. Мы видели как в январе, желая обеспечить за собою свободу действий, в Пруссии отклонили предложенный нейтральный союз, теперь же король решался сделать с своей стороны такое же предложение в Вене, в надежде удержать венский двор от войны на Востоке, а на Западе обеспечить германские границы от французского нападения. 11-го марта, отправляя императору Францу-Иосифу копию с своего письма к королеве Виктории, он сообщал, что хотя сделал этот шаг очень гласно, но тем не менее никакой разумной надежды на успех его не имел.
______________________
* Наполеон сказал однажды герцогу Кобургскону вполне определительно, что он в конце концов должен будет воевать с Пруссиею.
______________________
«Ваше величество поймете, объяснял он, что мое послание к королеве продиктовано, так сказать, моею совестью. Оно когда-нибудь послужит свидетельством той истины, что я постиг призвание, возложенное на меня Провидением, а именно призвание быть человеком и поборником мира, во́-время и не во́-время, при хорошей и дурной погоде. Я должен говорить людям правду, обрисовывать опасности, изображать весь ужас ответственности, с успехом или неуспехом все равно. Я желаю исполнять то, что признаю за долг. Господь будет направлять. Кончая это письмо заявляю о намерении держаться абсолютного нейтралитета и о твердой решимости при помощи его защищать всеми силами, коими располагаю, независимость Пруссии против всякого, кто пожелал бы разыграть роль насилующего указчика». Затем он выражал радость по поводу известия, что Австрия желала заключить конвенцию с западными державами вчетвером, т.е. не без Пруссии. «В, предположении, продолжал он, что этот «глоток усладительного пития» не есть обольщение, прошу ваше величество в скором времени известить нас, какие требования вы непременно связываете с этим «благословенным» решением. Мне кажется необходимым, в правом и живом единении Австрии и Пруссии, войти с предложением ко всем немецким государствам и этим приступить в данную минуту к делу. Форму пускай определят дипломаты; сущностью, как мне кажется, должен быть наступательный и оборонительный союз трех великих среднеевропейских народных масс, заключенный на время предстоящей гнусной войны и полностью обеспечивающий, за все время ее, все наши границы от вторжения». Король кончал словами: «наше положение не без больших и серьёзных опасностей, но я мужаюсь и уповаю на Бога. Вашему величеству, обладающему юношеским мужеством, это будет легче, чем мне. Поручаю себя от всего сердца и всей души вашей оживляющей дружбе и доброте».
Содержание этого письма возымело в Вене большое влияние. И там посматривали на Париж с немалою озабоченностью, к чему, благодаря положению дел в Италии, имели гораздо более оснований, чем в Пруссии. В это время началась война России с западными державами; на Дунае, в Болгарии, русские готовились к усиленному нападению. Необходимость этому помешать и освободить княжества казалась графу Буолю все настоятельнее. Быть может удастся склонить Пруссию вступить в предлагаемый союз и взять на себя, вместо Австрии, обязанность воздействовать на Россию, и в то же время, даже не принимая участия в борьбе, обещать Австрии, как в мае 1851 году, охрану ее не немецких владений.
Решили тотчас-же сделать такую попытку. В ответ на письмо дяди император отправил длинное послание, в котором прежде всего высказывал свое горячее желание сохранить мир, а затем выражал убеждение, что лучшим к тому средством может служить предлагаемый королем оборонительный союз всех среднеевропейских государств. Он обещал послать в Берлин фельдцейхмейстера фон-Гесса, с поручением изложить королю искреннейшие намерения и воззрения Австрии относительно всяких случайностей.
«По заключении такого союза, писал император, всякий из договаривающихся в делах, не относящихся до прямой цели договора, сохранил бы полную свободу действий, и если бы Австрия воспользовалась таковою для занятия известных турецких провинций, то в случае нападения на нее России, она могла бы рассчитывать на полную поддержку со стороны союзников. Мне кажется чрезвычайно важным, чтобы значение этого пункта было вполне выяснено. Если я твердо решился не покидать до сей поры избранного мною свободного и выжидательного положения и не давать себя сталкивать с него западными державами, то я тем не менее не могу не допустить грозной случайности, когда, вынужденный к тому безрассудным поведением России, я должен буду, в обеспечение австрийских и, конечно, германских интересов, пойти на занятие Молдавии и Валахии. При этом я далек от мысли не только о формальном объявлении войны России, но и о нападении на русскую территорию. Австрийские штыки во всяком случае остановились бы у Прута».
Несмотря на стремление сохранить мир, проглядывавшее в некоторых отдельных фразах этого послания, разница венских и берлинских воззрений на цели предлагаемого союза бросалась в глаза. Бисмарк, с которым на этот раз раньше не посоветовались, был вообще недоволен всей мыслью. Он выразил мнение, что такой шаг следовало сделать не с Австриею, но с остальными государствами союза против Австрии. Что могло быть радостнее для Пруссии, как если бы коалиция между Россиею, Австриею и средними германскими государствами, тяготевшая над нею с 1849 года, распалась бы быть может на всегда. Генерал Герлах, с другой стороны, был преисполнен лучших надежд, хотя, при склонности Австрии к действию, считал необходимым соблюдать в переговорах величайшую осторожность. К тому было не мало оснований, и это обнаружилось, лишь только генерал Гесс прибыл (в конце марта) в Берлин и сделал свои предложения. Они сводились очень просто к заключению оборонительного и наступательного союза между Австриею, Пруссиею и Германиею, на вечные времена и ради обеспечения всех владений, с какой бы стороны опасность ни появилась. Австрия выставила в Венгрии 150.000 войска, выставит вскоре еще 100.000 и предлагала Пруссии поставить сначала 100.000, затем еще 50.000, а остальные государства обязывались мобилизовать одну половину союзного контингента тотчас-же, а другую—впоследствии, по требованию обеих великих держав. Вскоре за тем генерал прибавил еще параграф, в силу которого союзники обязывались нести солидарно расходы по вооружению и по ведению военных действий.
Для Пруссии все это было немыслимо. Балан составил контр-проект, по которому союз заключался лишь на срок бывшей в то время войны; что касалось деятельности союза, равно срока и размера вооружения, то все это ставилось в зависимость от последующих соглашений, а о расходах умалчивалось совершенно. Когда затем Гесс внес проект общей депеши для Петербурга, в которой очищение княжеств русскими требовалось под угрозою вооруженного вмешательства, то прусские уполномоченные в принципе согласились, но потребовали формы, исключающей всякий вызов.
В противоположность осмотрительности Пруссии, в Вене старались завязать все более и более тесные сношения с западными державами. 9 апреля граф Буоль снова собрал на конференцию посланников четырех великих держав; составлен был протокол в том смысле, что державы, хотя две из них уже были в войне с Россиею, подтверждали высказанные ими основные положения, а именно: неприкосновенность Турции, очищение русскими Придунайских княжеств, непринужденное признание султаном орав его христианских подданных и принятие Турции в состав европейских государств. При этом говорилось, что ни в каком случае ни одна из держав не вступит в какое-либо соглашение, противоречащее этим положениям, без совместного обсуждения вопроса. Когда протокол этот был представлен прусскому королю, он пришел в некоторое раздумье, но затем, не желая отступать от того, что он заявил ранее, подписал его.
Между тем в Берлине приходили к соглашению относительно отдельных положений договора, руководясь, в существе, основаниями проекта Балана. На все время настоящей войны державы взаимно гарантировали свои владения полностью. Они обязывались охранять права и интересы Германии, а также отражать всякое нападение на свои владения даже в том случае, если одна из них, с согласия другой, сочла бы нужным активно выступить на охрану германских интересов. Решение вопроса, каковы могут быть эти случаи, составляло предмет особого соглашения. Определение, вследствие заключения союза, потребных военных сил также подлежало особому соглашению. Все германские государства должны были быть приглашены вступить в этот союз. Ни одна из обеих держав не имела бы права за все время действия договора заключать с другими державами такого союза, который не был бы в полном соответствии с заключаемым теперь договором.
Из этого видно, что Пруссия приняла меры к тому, чтобы не быть против своей воли втянутою односторонними действиями Австрии в военные операции. Параграф второй предусматривал возможность таких действий и обязывал Пруссию к защите австрийских владений лишь в том случае, если Австрия получила бы заблаговременно согласие ее на свое предприятие.
Как только пришли к соглашению по этому вопросу и еще до подписания договора, Гесс объявил, что предусматриваемый случай уже на лицо, а именно: Австрия, в интересах Германии и на основании протокола от 9-го апреля, собиралась потребовать от России очищения княжеств и, в случае нужды, поддержать свое требование вооруженною силою. В виду этого Гесс предложил Пруссии, руководясь вторым пунктом договора, гарантировать в этом предприятии Австрии ее владения. После всего происходившего, предложение это само по себе поразить не могло; тем не менее король воспротивился такой поспешности, усмотрев возможность последствий всякого рода, и почти раскаивался в подписания венского протокола. В это время из Петербурга пришло резкое отклонение предложенного ранее Пруссиею посредничества и в такой форме и такого содержания, что король сильно вознегодовал на своего зятя. Он согласился, по предложению генерала Гесса, прибавить к договору статью, по которой, в случае отказа России очистить княжества по требованию Австрии, поддержанному Пруссиею, меры, которые примет Австрия, подпадают под статью вторую. Но, значилось далее, совместное нападение может последовать лишь в случае, если Россия присоединит к себе княжества и перейдет Балканы.
Вслед за этим договор, со включением добавочной статьи, был подписан 20-го апреля, и кроме того выработана военная конвенция, по которой Пруссия обязывалась, смотря но обстоятельствам, выставить на восточной границе, в течение 36-ти дневного срока, 100 тысяч человек и, в случае нужды, увеличить численность своего войска до 200.000; о всем атом она должна была придти к соглашению с Австриею. Таким образом, вопрос о том, когда принять эти меры и принимать-ли их вообще, решался по обоюдному соглашению союзных держав, а не по исключительному усмотрению Австрии.
В действительности это был союз совершенно своеобразный: сердечное согласие при величайшей осторожности, братское доверие при всевозможных оговорках. Пруссия ясно видела возможность разрыва с Россиею, а Австрия радовалась союзу ради своих дел в Италии и Франции. Для Австрии существенною целью договора была защита своей территории в случае действий против России, а для Пруссии—гарантия ее нейтралитета от возможных посягательств со стороны Франции и революции. В австрийском толковании союз делал фронт против Востока, в прусском—против Запада. Насколько намерения короля Фридриха-Вильгельма в этом направлении были решительны, видно ясно из того, как он обошелся с влиятельными до сего представителями противоположных тенденций: в первых числах мая Бунзен был отозван из Лондона, военный министр фон-Бонин отставлен от должности, а принц прусский уволен от всех своих военных должностей и даже ему пригрозили за его оппозицию заключением в крепость*.
______________________
* В чем заключалась оппозиция принца прусского (впоследствии императора Вильгельма I) и каков был его образ мыслей — ясно видно из нижеследующего отрывка из письма его герцогу Эрнсту Кобургскому от 4-го (16) марта 1855 года.
«Самое скверное в поведения Пруссии то, писал он, что европейская точка зрения в мировом кризисе совершенно упущена ею из виду; поэтому она хочет быть то великою, то лишь немецкою державою. Как первая, она должна постоянно иметь в виду конечную цель драмы, что значит: России не смеет провести своего беззакония 1853 года. Нашею нерешительностью, колебаниями и, под конец, бездействием мы доведем дело до того, что России удастся выйти победоносно из катастрофы, и тогда она всем нам продиктует мир, тогда вся Европа должна будет плясать под ее дудку, а для этого не требуется никаких земельных завоеваний, а лишь нравственное преобладание, которое она извлечет из такой победы, имея за собою миллион штыков, с 1848 года знакомых как укротителей для тех, кто плясать не хочет.
«Не допустить достижения такой цели у Пруссии не хватает мужества; она ищет оправдаться в недостатке такого мужества и находит средства к тому в желании Германии сохранить мир; поэтому она выставляет себя немецкою державою, показывая себя, так сказать, вынужденною а tout prix добиваться мира, чтобы не порвать с Германиею.
«Я понимаю задачи Пруссии обратно: чтобы не допустить Россию до победы, чтобы не помогать ей Достигнуть того преобладания, она должна сговориться с Западом и, вместе с Австриею, вести Германию по тому пути, который единственный правильный».
(Anы meinem Leben und aus meiner Zeit» von Ernst von Sachsen-Coburg-Gotha. Том II, стран. 254—255).
Разница не малая между продиктованными увлечением строками наследника прусского престола и наказом умудренного долгим и блестящим царствованием монарха, на смертном одре заповедавшего своему внуку «держаться России» и приказавшего положить в себе в гроб русский Георгиевский крест.
______________________
Между тем из Вены и Берлина был отправлен ко всем немецким дворам циркуляр с извещением о заключенном договоре, с запросом о добровольном приступлении к нему и с объявлением о внесении в союзный сейм соответствующего предложения. Но тут суждено было Австрии опытом убедиться в крайне досадном для нее явлении. Еще с бо́льшею резкостью, нежели в последней борьбе по поводу таможенного союза, выяснилось на этот раз, насколько германские интересы рознились от австрийских и были тождественны с прусскими. В спокойные времена недоверие дворов к объединительным и присоединительным стремлениям Пруссии могло еще затемнять эту истину, но при всяком действительном усложнении природа вещей неудержимо стремилась наружу.
Подобно Пруссии, средние государства испытывали сильнейшее отвращение к какому бы то ни было участию в воинствующей политике. Единственным исключением было вечно беспокойное честолюбие фон-Бейста. Он не забыл услуг, оказанных Россиею в 1850 году немецкому партикуляризму.
— Мы должны желать торжества России, говорил он; мы нуждаемся в России для отпора завоевательным стремлениям Пруссии.
Уже с лета 1853 года он убеждал правительства, образовавшие для таможенной борьбы с Пруссиею дармштадтскую коалицию, создать теснейший союз средних государств, который примкнул бы впоследствии к австро-прусскому союзу с Россиею. Но эти воинственные планы тотчас же встретили решительное сопротивление со стороны мюнхенских и штутгардтских друзей. Здесь кроме покоя и мира и безусловного нейтралитета в Восточном вопросе ничего не желали. Подобно берлинскому кабинету, находили и здесь, что вмешательство в турецкие дела было бы для Германии тяжелою жертвою и не представляло ни малейшей выгоды. Сообразуясь с этим, дармштадтские союзники собрались в Бамберге для новых конференций, с целью придать вес их противоречию австрийским планам активной политики. 25-го мая они составили тождественную ноту, в которой, в обычных формах, величались возвышенные сердца обоих монархов и стремления их объединить все немецкие силы. Поэтому они охотно приступят к договору, но надеяться, что если имеется в виду действительный нейтралитет, ни русские, ни турецкие и ни союзные войска в княжества допущены не будут. Кроме того, они высказали предположение, что в предстоящей конференции союз получит особое представительство наравне с Австриею и Пруссиею, но что за все время войны Германия будет по возможности уклоняться от участия в ней.
Как легко себе представить, граф Буоль был одинаково поражен и рассержен этими заявлениями. В то время как король Фридрих-Вильгельм, с одной стороны, убедительно упрашивал своего царственного зятя милостиво отнестись к мирному настроению германских князей, а с другой—убеждал послать в Петербург требование в возможно мягком тоне и не ранее как после приступления к договору германского союза, граф Буоль решил действовать в противном смысле, а именно, бамбергским претензиям против у поставить свершившийся факт и послать в Петербург требование тотчас же, т.е. 3-го июня, не обсуждая формы его с союзом или с Пруссиею. Чтобы оградиться от раздражения Пруссии на такое быстрое действие, император Франц-Иосиф, пребывавший в то время с своей молодою супругою в Праге, пригласил короля крайне сердечным письмом к свиданию в Тетчене, куда также были вызваны Вуоль и Мантейфель. Здесь императору удалось удержать на время в австрийском фарватере своего дядю, который, ходя находил желания бамбергцев вполне правильными, тем не менее называл их поступок заносчивостью мелких людей. Король одобрил форму австрийского требования, сговорился о прусской депеше, имевшей поддержать это требование и об общем ответе бамбергцам; последний, в существе, заключался в том, что их приступление к договору ожидали с уверенностью и что желания их исполнят, насколько то позволять обстоятельства. Но вместе с тем император, не задолго перед тем распорядившийся новым набором 95.000 рекрутов, не утаил от своего высокого союзника, что отказ России будет иметь непосредственным последствием войну и что он тогда должен будет рассчитывать на защиту Пруссиею австрийской территории. Король же, с своей стороны, был исполнен лучших надежд, в расчете на уступчивость России.
II. Разлад
Слишком скоро обстоятельства показали, на какой шаткой почве был построен договор 20-го апреля.
Сперва все сводилось к тому, какое решение примет Россия по вопросу об ощищении княжеств, и сначала казалось, что такое решение не обещало быть благоприятным; но вскоре в Петербурге взвесили все печальные последствия подобного сопротивления. Император, как доносил прусский поверенный в делах, был завален работой, при том постоянно болен, озабочен, по временам запальчив и нерешителен. Ведение дел утратило установившееся единство и последовательность, император принимал резкие решения, но видел затем молчаливое неодобрение канцлера графа Нессельроде и допускал, чтобы тот умерял их и приводил в исполнение, руководясь собственными соображениями. Так и теперь, граф провел почти удовлетворительный ответ на венское требование.
В этом ответе, от 29-го июня, заявлялось о готовности России очистить княжества, если Австрия примет па себя гарантию в том, что и противники воздержатся от дальнейших враждебных действий против русской территории; по установлении такого перемирия Россия согласна приступить к мирным переговорам, приняв в основание венский протокол 9-го апреля.
В действительности, сделанные уступки были не маловажны. Но граф Буоль этим доволен не был. Уже 14-го июня он, без предварительного соглашения с Берлином, заключил с Турциею договор о совместном занятии княжеств и придвинул к румынской границе более сильную армию. 9-го июля он объявил русскому правительству, что предложение последнего приостановить военные действия он с полным сочувствием передаст западным державам, но не может гарантировать принятие его, если же державы на то согласятся, то Австрия будет настаивать на том, чтобы княжества были очищены в самый непродолжительный срок. В то же время он понуждал Пруссию мобилизировать 200.000 человек, а остальные немецкие государства—половину союзного контингента; он даже заявил последним, вскоре после того и к величайшему изумлению Пруссии, о предстоящем внесении в сейм обеими великими державами предложения о мобилизации. Одним словом, всякий его поступок свидетельствовал о нескрываемом желании воевать.
Тем тверже держалась Пруссия миролюбивого настроения. Противоречие между ее и австрийскими воззрениями, казавшееся сглаженным апрельским договором, выступало с резкою ясностью. В Берлине объявили себя удовлетворенными русским ответом; требование России при очищении неприятельской территории—не встречать дальнейших угроз ее областям, по справедливости находили основательным и во всяком случае русская нота способна была служить исходным пунктом общих мирных переговоров. Таким образом, мобилизация была немыслима; единственное, на что король решился, было увеличение до размеров военного положения числа лошадей в кавалерии и артиллерии. Он сам написал депеши в Париж и Лондон, заканчивавшиеся заявлением, что теперь дело за морскими державами, которые должны заявить, какие цели они преследуют в войне и какие условия они готовы предложить для приостановки военных действий и заключения мира.
В те же дни Австрия запросила Париж и Лондон о их мнении относительно русского предложения. Ответ оказался таким, каким граф Буоль его ожидал. Лишь только в Париже узнали содержание ноты 29 июня, обе западные державы пришли к заключению, что подобающим ответом на нее должен быть наступательный и оборонительный союз с Австриею и, следовательно, вступление последней в войну с Россиею.
Проект такого союза был выработан в Париже и всесторонне обсужден в Вене. Но тут случилось нечто неожиданное. После того, как император Николай показал в последней ноте, что он не позволяет чужим что либо ему предписывать, он повелел, по собственному усмотрению, отозвать «но стратегическим соображениям» свои войска из княжеств за Прут и отнял тем самым у графа Буоля повод к войне. Тут-то и обнаружились с полною ясностью на союзном сейме политические тенденции средних и маленьких немецких государств. Уже после тетченского циркуляра большинство правительств без всякого воодушевления отнеслось к предложению приступить к апрельскому договору; некоторыми из них высказывалось мнение, что приступить следует для того, чтобы существенно умерить сопротивление Пруссии планам графа Буоля. Но при всем том подготовительные совещания комитетов шли черепашьим шагом. Лишь теперь, когда, благодаря выступлению русских из княжеств, опасная добавочная статья договора теряла смысл, было решено (24 июля) приступить к нему всем союзом, но с осторожной оговоркою, что средства к достижению цели должны подлежать последующему обсуждению. Австрия, не желая дать выступить с слишком большою гласностью новой руководящей роли, выпавшей на долю Пруссии, голосовала всюду с большинством.
Всего этого было достаточно, чтобы до некоторой степени охладить порывы графа Буоля. Тут он впервые несколько отступил от мысли о формальном союзе с морскими державами; тем более, что переговоры о том, какие условия предложить России для заключения перемирия и мира, шли своим чередом. В этом вопросе скоро пришли к соглашению, приняв в основание прежние венские протоколы, и граф Буоль согласился с тем, чтобы морские державы, устраняя миролюбивую Пруссию от всякого участия в совещании, в то же время обязали бы Австрию, в почти договорной форме, к принятию пунктов, по которым состоялось соглашение. Путем обмена тождественных нот. (8 августа) решено было установить следующия требования, оговаривая право предъявить и другие, смотря по ходу военных действий.
1) Европейская гарантия прав Дунайских княжеств взамен прежнего протектората России;
2) Свободное плавание по Дунаю до моря;
3) Пересмотр договора 1841 года в смысле обеспечения европейского равновесия;
4) Требование прав для турецких христиан в форме, согласуемой с суверенными правами султана.
Ни одна из договаривающихся сторон не предложит к обсуждению таких русских предложений, которые не выражали бы принятия полностью означенных принципов.
10-го августа граф Буоль отправил эту программу в Петербург как общее требование трех держав и одновременно сообщил о том в Берлин, предлагая приступить к этому делу мира.
Легко понять то впечатление, которое произвело на берлинский кабинет подобное известие. Искренний союзник снова, по собственному усмотрению и не спрашивая Пруссии, сделал шаг, дававший Австрии опять повод к войне с Россиею и способный вовлечь Пруссию и Германию в путаницу. Раздражение усилилось еще тем, что западные державы не проронили Пруссии ни одного слова об этом деле.
— Хотят, кажется, нас наказать, говорил Мантейфель, за уклонение от их взглядов.
К тому же нашли, что все четыре пункта, в смысле германских интересов, представляют весьма ничтожные выгоды. Свободное плавание по Дунаю не имело в данное время особого значения и обещало выгоды лишь в далеком будущем. Устранение русского протектората над Дунайскими княжествами было делом хорошим, но замена его гарантиею всей Европы могла, при известных обстоятельствах, иметь весьма тягостные последствия. Третий и четвертый пункты были для Германии просто безразличны, а при их полной неопределенности, все сводилось прежде всего к тому, какое они получат ближайшее толкование. Несмотря на все это, король решил 13-го августа посоветовать императору Николаю принятие четырех пунктов положить в основание переговоров о приостановке военных действий и о мире; но в Вене выставил на вид, что в случае отказа России, он ни к каким враждебным намерениям против нее обязываться не будет. За время этой переписки, русские совершенно очистили Валахию, и 20-го августа австрийцы и турки вступили в страну.
В Вене, между тем, возникли заботы о последствиях. Граф Буоль поручил своему посланнику при союзном сейме, Прокешу, позондировать настроение немецких дворов, и последний, непосредственно до наступления каникулярного времени, предложил в заседании комитета вопрос, склонны ли немецкие правительства поставить австрийские войска в княжествах, приравнивая последние к австрийской территории, под защиту апрельского договора и, затем, придут ли правительства—после того, что Австриею сделано—к соглашению относительно принятия я выполнения четырех пунктов. Члены комитета могли только заявить, что ответы своих правительств они представят после каникул.
В начале сентября появилась русская нота (от 26-го августа), в которой четыре пункта безусловно отклонялись, с заявлением, что Россия и впредь будет ограничиваться защитою своей территории, в твердой решимости ожидать дальнейших событий. Прусский король был в то время в Путбусе, на острове Рюгене, окруженный Бисмарком, Альвенслебеном и полковником Мантейфелем. Теперь туда же был вызван и министр-президент, и 3-го сентября отправлен, в ответ на постановленные Прокешом вопросы, циркуляр ко всем немецким дворам следующего содержания: в виду заявления русского правительства держаться лишь оборонительного положения, для австрийских войск в княжестве опасности не представляется и для защиты их более широкое толкование апрельского договора представляется излишним. Четыре пункта подлежат многостороннему обсуждению, а теперь, после русского отказа, король никак не может советовать своим союзникам усвоить эти пункты таким образом, чтобы из этого возникли обязательства и тягости; надо надеяться, что и Австрия воздержится от нападения и тем не допустит новых усложнений.
При известных нам воззрениях средне-германских государств, такой отзыв разрушал всякую надежду Австрии на какое-либо воинственное постановление союзного сейма, если только Фридрих-Вильгельм не переменит мнения в последнюю минуту. Граф Буоль решил поэтому пока держаться спокойно, тем более что собранные до сей поры в Варне 50 тысяч англо-французского десантного войска, вместе с частью турецкой армии, были отправлены в Крым и, таким образом, Австрия, в случае нападения на Россию на Дунае или Карпатах, и с той стороны не когда получить поддержки.
Такой ход дел в высшей мере раздражил западные державы. Судя по тому, что им ранее заявлял Буоль, они рассчитывали, что, в случае отклонения Россиею четырех пунктов, Австрия отозвала бы из Петербурга своего представителя, т.е. пошла бы на дипломатический разрыв, за которым вскоре последовали бы и военные действия. Но ничего подобного не произошло, и Россия могла с спокойным духом бросить значительные массы вооруженных сил на дерзких нападающих в Севастополе. Австрия свалила вину на Пруссию, но достигла в Париже и Лондоне лишь половинного успеха. Оба эти двора были действительно злобно настроены против берлинского кабинета, но находили, что Пруссия имела более оснований, нежели Австрия, удерживать дружбу России, и постоянно обнаруживала одно и то же настроение, тогда как Австрия все время бряцала саблею,— но в решительный момент из ножен ее не вынимала. Таким образом, они изливали раздражение одинаково на обе немецкие державы. Наполеон, которого посетил тогда принц Альберт*), в доверительной беседе, сказал своему гостю, что он естественно должен, приноровлять свою политику к ходу событий, но что его сердечным желанием было и остается освобождение Польши от русского, а Италии от австрийского ига; такое желание ставило в своеобразный свет его тогдашнее стремление вовлечь Австрию в войну с Россией. Посланники его при немецких дворах, принимая озабоченные лица, высказывались в том смысле, что если, благодаря поведению Германии, Россия не будет принуждена, до истечения года, заключить мир, то весною придется призвать на помощь революционные силы. В соответствии с такими речами, появился в разных местах слух, что Франция, тайно согласившись с Австриею, собирает войска на восточной границе, с целью провести их через южную Германию в Польшу, для нападения на Россию с самой слабой стороны. Английские газеты высказывались, что если сонные немцы вскоре не выполнят добровольно своего долга по отношению к Европе, то их потащат с бранью и посрамлением на поле битвы; английская дипломатия намекала на то же, так что министр Мантейфель начал верить в возможность блокады прусских берегов соединенными флотами. Бисмарк смеялся над этим. «Блокаде, писал он, которая английской торговле нанесет больший вред, чем нам, я не верю до тех пор, пока ее не увижу, а что касается прохода французской армии, то простым и весьма действительным средством против него была бы мобилизация двух прусских и двух южно-германских корпусов; если мы покажем, что мы решительно не боимся, к нам отнесутся с почтением».
______________________
* Принц супруг королевы Виктории.
______________________
Между тем король получил от принца-супруга Альберта весьма важные, на половину угрожающие письма, содержание которых побудило его попытаться отвратить грозу не мобилизациею, но дружелюбием. Он отправил поэтому в Париж одного из своих генерал-адъютантов, старого генерала фон-Веделя, не дав ему определенного поручения, но снабдив красноречивым, переполненным выражениями симпатии и почитания письмом к Наполеону. Письмо это удачного действия не имело. Наполеон, изъявив благодарность за расположение, поручил все таки Друэн-де-Люису спросить прусского посланника, графа Гацфельдта, идет ли дело о личных отношениях монарха к монарху или о соглашении двух правительств для совместного действия. Граф Гацфельдт нашел возможным лишь ответить, что едва ли можно держаться того взгляда, что если одно правительство ведет войну, то и другое должно тотчас же ударить на общего противника. Оставшаяся без всяких последствий поездка Веделя в Париж произвела в Германии то впечатление, что Пруссия начинает колебаться, и что Австрия и в этот раз оказывается самою сильною из государств союза.
В таком положении находились дела, когда, 28-го сентября, в Вене была получена телеграмма из Бухареста с известием, что туда прибыл татарин, принесший весть о страшном поражении русских войск и взятии Севастополя союзниками. Граф Буоль заликовал, дважды протелеграфировал Наполеону пламенные поздравления и решил, пользуясь одуряющим впечатлением, произведенным на всю Европу вестью об этой победе, швырнуть за борт сопротивление Пруссии и средних государств его проектам*. 30-го сентября он сообщил в Берлин, что теперь Австрии приходится действовать в сейме уже без поддержки Пруссии, а остальным немецким дворам объявил 1-го октября, что Австрия весьма определительно потребует от сейма охраны австрийских войск, расположенных в княжествах, и решительного приступления к требованиям, изложенным в четырех пунктах. Расчеты Буоля оказались не неосновательными: большинство средних и малых государств союза напугались и уверили императорского посланника в их полном единомыслии. С своей стороны, Пруссия отправила всем циркулярное послание, в котором предостерегала их от дачи обещания, благодаря которому сначала Австрия, а потом и вся Германия могли быть втянутыми в злосчастную войну русских с турками на берегах Прута. Между тем опасность войны со дня на день уменьшалась, так как татарская почта оказалась весьма скоро наглою уткою, и, наоборот, все узнали, что Севастополь оказывает геройское сопротивление; обе стороны стягивали все свои силы около этого пункта и о битвах на берегах Прута не было и речи. В виду этого Россия подтвердила в Берлине свое заявление ограничиваться оборонительными действиями и даже дала понять, что, при известных условиях, не прочь принять четыре пункта. И из Вены пришли объяснения менее резкого свойства; требование о принятии четырех пунктов обещали поддержать, в случае нужды, оружием, но в остальном были далеки от желания произвести нападение и ни в какое соглашение с державами о том, что следует считать поводом к войне, обещали не входить без предварительного сообщения о том Пруссии и Германии (9-го ноября).
______________________
* Достойно замечания то обстоятельство, что когда Севастополь был действительно оставлен русскими, австрийский кабинет уже не счел нужным поздравить с этим событием Наполеона, что́ последний нашел «un peu fort». Впоследствии Австрия, желая оправдать такое упущение, заявила, что она хотела сперва выждать получения сведений о размере потерь. «Такое оправдание, сказал Наполеон в беседе с герцогом Эрнстом Кобургским, почти хуже самого упущения».
В ряду крупных событий, вызвавших крутой поворот в отношениях императора французов к венскому двору, этот маленький эпизод не лишен значения для характеристики мелочной политики, усвоенной графом Буолем после всех пережитых им во время Крымской войны неудач.
«Aus meinem Leben und aus meiner Zeit», von Ernst II Gerzog von S. Coburg Gotha, Том II, стр. 282.
______________________
Мантейфель неоднократно осведомлялся вслед затем у графа Буоля о его отношениях к западным державам и получал один и тот же ответ, что заняты ближайшим рассмотрением четырех пунктов.
При таких обстоятельствах, когда все, казалось, склонялось к миру, берлинский двор уже не счел опасным сделать шаг на встречу австрийским желаниям; 26-го ноября выработали совместную дополнительную статью к апрельскому договору, и тотчас-же внесли в сейм предложение приступить к ней. В силу этой статьи Пруссия распространяла обещанную охрану австрийской территории и на австрийские войска, находившиеся в княжествах, а обе державы обязывались совместно побуждать Россию к принятию четырех пунктов. Дополнительные же указания относительно военных действий в случае отказа России, или вооруженной помощи Австрии, если бы она произвела нападение—были, как и прежде, тщательно избегнуты. Впрочем, тотчас же оказалось, что они были-бы излишними, так как 28-го ноября русский посланник в Вене, князь Горчаков, объявил графу Буолю, что император Николай принимает четыре пункта в их буквальном смысле. Можно было предполагать, что тем самым открывается путь к успешным переговорам о мире.
Но Пруссии снова предстояло испытать неожиданность и и даже большую, чем когда-либо прежде, со стороны ее «искреннего союзника» с 20-го апреля.
Граф Буоль был далеко не чистосердечен, когда говорил, что ведет переговоры с западными державами лишь по разработке четырех пунктов. В течении последних недель он занимался делами гораздо бо́льшей важности. Ему, как кажется, надоело то, что решение вопроса затягивалось; при истощении финансов, армия должна была вернуться на мирное положение или же броситься на поле сражения; но для последнего нужна была поддержка, которой Германия оказывать не желала. Тогда Буоль обратился к западным державам, с предложением заключить более тесный союз*. Как в Лондоне, так и в Париже предложение это было встречено охотно, тем более, что упорное сопротивление Севастополя давало жизненное значение вопросу о невозможности для России, в случае, если Австрия примет угрожающее положение, направить в Крым все свои силы. Граф Буоль выразил поэтому готовность принять участие в войне в случае, если Россия не исполнит требований, изложенных в четырех пунктах. Сначала западные державы вообще не желали ограничиваться четырьмя пунктами, но затем удовлетворились сделанною уже 8-го августа оговоркою включить новые условия, смотря по ходу военных действий. Влед за тем граф Буоль предложил следующее: лишь только дело дойдет до войны между Австриею и Россиею, вступает в силу наступательный и оборонительный союз трех держав, обеспечивающий Австрии помощь и на суше и на море. Наконец, он потребовал установления определенного срока, с которого начиналось бы действие этого союза, и предложил последний день года, в случае, если бы всеобщий мир не был бы до той поры обеспечен. В половине ноября дипломаты пришли к полному соглашению по этому делу. До сей поры император Франц-Иосиф не делал возражений; но теперь, когда граф Буоль представил ему на утверждение готовое дело, он изменил воззрения. Его личные чувства к императору Николаю препятствовали сделать шаг, неизбежным последствием которого, по всем данным, была бы война против столь высокочтимого монарха. Но известно, что граф Буоль объяснил ему, что того настоятельно требуют интересы монархии, что при существующем положении дел остается лишь выбирать между разрывом с западными державами и разрывом с Россиею и что, если император будет настаивать на выжидательном образе действий, то он, Буоль, должен просить об отставке. После этого император с сокрушенным сердцем дал свое согласие на заключение союза.
______________________
* Речь лорда Кларендона в верхней палате, 26-го июня 1855 г.
______________________
До сей поры в Берлине о всем атом и не подозревали. Лишь теперь граф Буоль вспомнил о данном им 9-го ноября обещании и решил буквально его исполнить путем сообщения Мантейфелю еще формально не заключенного и не подписанного в ту минуту договора. 1-го декабря посланник, граф Эстергази, явился к прусскому министру, чтобы прочитать (но не вручить) ему депешу от 28-го ноября, в которой граф Буоль уведомлял, что западные державы хотели непременно предъявить еще более резкие требования, чем те, которые изложены в четырех пунктах; Австрия этого не одобрила, но должна была убедиться, что ее противоречие будет действительно лишь в том случае, если она. ближе сойдется с державами. Это вызвало необходимость принять твердые взаимные обязательства. Переговоры эти привели к союзному договору, который хотя еще не формулирован окончательно и не подписан, но тем не менее выработан. В виду всего этого Австрия предоставляла Пруссии приступить к этому договору.
2-го декабря, прусский посланник при венском дворе, граф Арним, телеграфировал своему правительству, что союзный договор заключен.
Событие это повсюду произвело сильное возбуждение. Прежде всего Россия убедилась в истине сказанных некогда слов князя Шварценберга, что Австрия удивит мир своею неблагодарностью. Князь Горчаков был как громом поражен, когда Буоль ему сообщил содержание договора, хотел тут же потребовать свои кредитивные грамоты, жаловался, что его обманули, что три дня тому назад дружески отнеслись к принятию Россиею четырех пунктов и что теперь заключили против нее военный союз. В заключение он объявил, что до получения указаний из Петербурга никакого ответа дать не может, и ушел от министра преисполненным ненависти не против западных держав, с которыми Россия уже воевала, но против вероломной Австрии. Одинаково вне себя, благодаря приближавшейся опасности войны, были посланники средних и малых германских государств, а затем и сами дворы, так что одно время представилась возможность непринятия союзным сеймом добавочной статьи 26-го ноября. Между тем в Берлине все таки одержало верх мнение, что в данную минуту было не желательно столь явное обнаружение соперничества, и 9-го декабря состоялось приступление к договору союзного сейма, но в форме, совершенно исключавшей обязательство напасть на Россию; военной же комиссии было поручено внести в сейм проект мер, необходимых для безопасности Германии. В Берлине, как легко себе представить, был лишь один отзыв о скрытности австрийской политики и о неблагонадежности такого союзника. Король внутренне крайне раздраженный, объявил, под личиною спокойствия, что он останется при решении, принятом им 20-го апреля. Но его вечно колеблющийся дух, его возбужденная фантазия, метали его во все стороны. Конечно, с Австриею уже он никакого дела иметь не будет; но заключенный последний союз удваивал для него тягость враждебного настроения западных держав. Говорили о том, что на конференции об окончательном мире Пруссия будет допущена лишь в том случае, если она приступит к тройственному союзу. Королю казалось такое исключение столь же обидным, как и приступление к союзу, после неблаговидного поведения Австрии. Он думал, как бы ему избегнуть и того и другого, и пришел к мысли отклонить венский договор и предложить западным державам особый союз с Пруссиею, такого же содержания, как акт 2-го декабря; далее, он готов был обещать, если мир не состоится, выставить войска на восточной границе, фронтом против России. Все это, однако, при двух непременных условиях: во 1-х, чтобы Царство Польское не было революционным путем восстановлено, и во 2-х, обеспечение против всякого прохода чужих войск через прусскую и вообще германскую территорию.
Подыскав себе дипломата либеральной окраски, графа Узедома, король отправил его в Лондон, с собственноручным письмом (от 14-го декабря) к королеве Виктории. «Он везет, писал король, важные предложения, которые я, с полным доверием, вручаю вам. Как мировая и как первая протестантская держава, Великобритания не должна предоставлять Пруссию той судьбе, которую для нее готовят. Посылка Узедома—исключительно доверительный шаг перед вашим величеством. Вы, милостивейшая королева, определите, должен ли будет Узедом вступить в переговоры с вашими министрами. Мне и моему правительству совершенно чужда arriere-pensee домогаться отделения Англии от Франции».
Это посольство имело такое же действие, как и поездка графа Пурталеса. Королева не допустила никаких официальных переговоров поэтому предмету и когда, впоследствии, кое-что об этом было узнано в Париже, Друэн-де-Люис резко выразился, что все это сводятся к воспрепятствованию французскому вторжению в Польшу, т.е. к прикрытию самой уязвимой части России.
— Как кажется, говорил Друэн, — Уводом имеет в своем чемодане несколько проектов союзов, и по недосмотру предложил в Лондоне тот, который предназначался для Петербурга.
Таким образом, случилось именно так, как писал Бисмарк, 13-го декабря, барону Мантейфелю: «полагаю, что отдельные переговоры с Англиею скорее ухудшат, нежели улучшат наши отношения к западным державам; Англия даст нам набегаться, и мы без нужды обнаруживаем признаки, что чувствуем себя не в своей тарелке».
Гораздо проще и практичнее был образ действий прусского правительства, когда, 16-го декабря, посланники трех держав передали ему формальное извещение о заключении союза, с предложением приступить к нему. В своем ответе, от 19-го декабря, министр Мантейфель разъяснял, что Пруссия принесла уже много пользы в Восточном вопросе. Когда западные державы прибегли к оружию, Пруссия, при помощи дипломатических сношений, не мало содействовала достигнутому до сей поры успеху. Средства были различны, но цель преследовалась та же. Теперь от Пруссии требуют, чтобы она вступила в войну с Россиею, на случай если последняя, до истечения года, не примет мирных условий, предлагаемых западными державами. Естественно, что Пруссия, прежде всего, должна знать, в чем заключаются эти условия, так как невозможно обязаться вести войну ради неизвестных требований. Теперь все сводится к ближайшему разъяснению четырех пунктов, и поэтому Пруссия просит державы сообщить ей принятые ими, по этому вопросу, решения.
Такая просьба повлекла бы за собою участие Пруссии в дальнейших переговорах, и Франция и Англия решительно против этого восстали. Граф Буоль поэтому и ответил, 24-го декабря, что о толковании державами четырех пунктов он сказать ничего не может, так как последние к соглашению еще не пришли и что, вообще, такое соглашение, пока свирепствует война—невозможно. После столь смелого заявления, что условия мира во время войны формулированы быть не могут, Берлину лишь оставалось или верить в удивительную венскую логику, или прямо сознаться, что над ним открыто смеются. Тем более резкое впечатление произвела вторая, одновременная, депеша гр. Буоля, в которой выражалось сожаление о том, что Пруссия держит себя в стороне от, тройственного союза, а затем, без всякого смущения предлагалось выставить, согласно военной конвенции 20-го апреля, 200.000 человек прусских войск, так как опасность нападения русских на австрийскую территорию после 1-го января уже делается очевидною. Одновременно же было сообщено, что Прокешу поручили внести (в сейм) соответствующие предложения о мобилизации половины или всего союзного контингента, для пополнения или прусской, или австрийской армии. Очевидно, гр. Буоль рассчитывал, что, после того как Австрия так тесно сблизилась с западными державами, ни у одного германского правительства не хватит духу оказать сопротивление венским требованиям.
Впрочем, тотчас же после отправления обеих депеш выяснилось, что, хотя к концу года не предвиделось заключения мира и оборонительный и наступательный союз должен был вступить в силу, Австрия, тем не менее, не начала бы тотчас войны против России. Как ни был император Николай внутренне озлоблен на враждебное положение, принятое Австриею, интерес России не доводить дело до открытого разрыва был слишком очевиден, и князь Горчаков получил приказание вступить в переговоры о мире, на основании четырех пунктов. 28-го декабря состоялась первая конференция между ним и представителями трех держав. Здесь союзники предъявили требования, на которые кн. Горчаков должен был снова заявить, что они не предусмотрены в данных ему полномочиях, и просить 14-ти дневного срока, для получения новых инструкций. Как ни вздыхал гр. Буоль о потере времени и денег, но предложение Горчакова не могло быть отклонено, особенно потому, что суровая зима препятствовала в данный момент всяким военным действиям. Кроме того, дружбу гр. Буоля с западными державами сильно замутило то обстоятельство, что Наполеон вел, в течение декабря, переговоры с Сардиниею о союзе и посылке ею войска в Крым. Англия, при ограниченности ее боевых сил, горячо ухватилась за это и обещала королю Виктору-Эммануилу значительное денежное пособие. При таких условиях, 26-го декабря, был подписан союзный договор между Сардиниею и западными державами. Более неприятного и опасного ничего не могло приключиться для венского двора. Поборник итальянского единства, защитник всех итальянских революционеров, смертный враг австрийского владычества в Италии*, приобретала, ныне права на благодарность и поддержку западных держав и, прежде всего, того итальянского заговорщика, который сделался неограниченным монархом Франции.
______________________
* ечь идет о Кавуре. А. Г.
______________________
— Никогда, сказал граф Буоль барону Буркенэ, знамена Пиемонта, даже если они развеваются рядом с французскими, не будут ничем иным, как вражескими полевыми значками.
Как пи уверял Друэн-де-Люис, что договор имеет лишь военное значение, недоверчивое настроение Буоля осталось во всей силе. С тем большим напряжением он ожидал прусского ответа на свою депешу от 24-го декабря.
Ответ этот пришел 5-го января 1855 года и был именно таким, каким должен был быть по обстоятельствам дела. Апрельский договор с его дополнениями имел в виду лишь отражение русского нападения. Теперь, менее чем когда-либо, предвиделась возможность такого нападения. Если же Австрия, с своей стороны, нападет на русскую территорию, то она никак не может рассчитывать на поддержку германских государств. Дополнительная статья, от 26-го ноября, имеет, главным образом, в виду совместную обеих держав поддержку четырех пунктов: поэтому, доколе Австрия продолжает держать Пруссию в стороне от венских конференций, статья эта, вообще, Пруссию не связывает. За всем тем, не видится никакого основания мобилизироваль прусскую армию. Пруссия, впрочем, исподволь настолько подвинула боевую готовность своего войска, что, в случае нужды, могла выставить его скорее, чем в указанный апрельским договором 36-ти дневный срок.
Таким образом, для Австрии, с одной стороны, возникли тяжкие опасения насчет Сардинии, с другой — пришлось получить категорический отказ, подсказанный немецкою сдержанностью. Граф Буоль упал духом, а в императоре Франце-Иосифе ожило прежнее отвращение к борьбе против Николая. Одновременно с тем, на конференции 7-го января, князь Горчаков мог заявить о согласии его правительства па предъявленные, 28-го декабря, союзниками требования и, таким образом, переговорам о специальных условиях мира ничто более не препятствовало. Граф Буоль все-таки счел нужным сделать еще попытку у остальных германских государств. 14-го января он сообщил им циркулярно, что, несмотря на уклончивость Пруссии, императорский посланник-президент получил приказание внести в сейм предложение о мобилизации всего или половины союзного контингента и о выборе союзного главнокомандующего. На случай (весьма вероятный), если бы такое постановление сейма не состоялось, другою депешею, от того же числа, Буоль сделал дальнейший шаг, а именно: запросил доверительно некоторые германские дворы, не предоставят ли они, каждый в отдельности, свои войска в распоряжение п под высшее начальство его величества императора, при чем им гарантировались их владения и обещалось соответственное участие в имеющих быть достигнутыми войною выгодах. Очень трудно было бы, конечно, определить, какие выгоды могла принести Восточная война какому-нибудь Вюртембергу или Ганноверу.
Хотя австрийские предложения были поддержаны Друэн-де-Люисом путем весьма грубых и настойчивых нот, тем не менее, единственным их последствием было новое поражение венской политики. Бавария и Саксония тотчас же ответили отказом; многие, более мелкие государства, поручили своим посланникам голосовать лишь за предложение, внесенное обеими большими державами, Пруссиею и Австриею, но ни в каком случае за предложение, сделанное одною из них; даже всегда преданный Дармштадт не пожелал отдать свои войска в распоряжение Австрии, для посылки их в неведомую даль; на стороне Австрии оказался один Брауншвейг.
8-го февраля последовало постановление союзного сейма такого содержания: в виду отсутствия всякой опасности подвергнуться нападению со стороны России, не усматривается никакого основания к мобилизации или к выбору союзного главнокомандующего; но, принимая в соображение неустойчивое положение Европы вообще, и так как союз, на основании пункта 2-го своих статутов, несет попечение о неприкосновенности и независимости Германии, контингенты имеют быть приведены в боевую готовность на столько, чтобы через 14 дней после могущего последовать воззвания они имели бы возможность выступить из своих постоянных квартир.
В переводе на язык в действительности это значило: наступательной воинствующей политики мы знать не хотим, но будем противиться всякому, кто пытается нарушить наш нейтралитет.
Велик был гнев графа Буоля на столь неблагоприятное явление. В течение февраля и марта, между Берлином, Веною и средними немецкими государствами шла весьма оживленная переписка; со стороны Австрии в возбужденном и угрожающем тоне, а со стороны Пруссии — в спокойно отклоняющем. Положение дела оттого не изменилось, но разногласие между Австриею и Германиею возросло.
III. Последствия
Между тем открытие конференции о мире затягивалось со дня на день, с недели на неделю. Прежде чем приходить к заключению с противником относительно каждого отдельного пункта, трем державам было, очевидно, необходимо установить предварительное о том соглашение. Здесь оказалось, что почти по поводу каждого слова возникали затруднения и это по той простой причине, что высокие союзники действовали уже не так, как 2-го декабря, но каждый в ином направлении. Западные державы хотели требовать то, что им было существенно необходимо, и, в случае отказа, продолжать войну; Австрия же, после всего недавно ею пережитого, не желала ставить требований так, чтобы допустить вероятность отказа, а с ним и необходимость воевать. Вначале Австрия, при обсуждении некоторых статей, спорила в этом смысле с Франциею, находя поддержку в Англии своим более мягким толкованиям; но затем Друэн-де-Люис заявил, что если дело будет так хромать далее, Франция заключит с Россиею бессодержательный мир, предоставив своим союзникам заботы об ограничении русского влияния на Востоке. К тому времени подоспела в Англии перемена министерства; на место мягкого лорда Абердина поступил воинственный лорд Пальмерстон, так что вскоре английские требования оказались еще резче французских, а граф Буоль, в объяснение сдержанности Австрии, не находил другого предлога, как постоянные жалобы на пагубную дружбу Пруссии с Россиею. Среди этих безнадежных пререканий пришло известие из Петербурга, что император Николай скончался 2-го марта (18 февраля) от запущенного гриппа, перешедшего в воспаление легких. Его некогда славная жизнь завершилась мрачно. Утомленная продолжительным хворанием, но могучая натура была наконец надломлена страшными душевными волнениями последнего года. Но тем тверже и до последнего вздоха он держался того облика, в котором всю жизнь показывал себя свету. Как в 1828 году, без всяких своекорыстных намерений, он обнажил меч на защиту греческих христиан, а в 1848 выступил против революции в сознании ее безбожия, так и за несколько дней до своей кончины он объявил путем манифеста, что совершенно бескорыстно, лишь для освобождения православной церкви, открыл борьбу. Конечно, не лицемерие подсказывало ему, государственному и духовному самодержцу, эти слова. Если бы такие святые задачи были счастливо разрешены и па долю России выпало бы расширение пределов ее могущества, то тем лишь подтвердилось бы, что все устраивается в лучшему для тех, кто служит Господу.
Так как император Александр II объявил при вступлении на престол, что он будет во всяком случае продолжать политику своего отца, то перемена царствования имела последствием лишь то, что начало конференции было снова отложено на две недели, вследствие необходимости снабдить князя Горчакова новыми полномочиями. За это время союзники пришли к соглашению о дальнейшей разработке первых двух пунктов, касавшихся княжеств и свободы плавания по Дунаю. Затем, по прибытии турецкого уполномоченного, совещания могли, наконец, начаться 16-го марта.
Вскоре оказалось, что при обсуждении первых двух пунктов существенных затруднений возникнуть не могло, и в шесть заседаний был выработан, при общем согласии, ряд относящихся к этим пунктам статей. Иначе представилось дело при третьем пункте, т.е. при пересмотре договора 1841 года. Всякий понимал, что здесь было более чем разногласие и, следовательно, здесь гнездился вопрос о мире или войне.
Договор 1841 года установлял, что в мирное время никакой иностранный военный корабль не мог вступать в Дарданеллы. Но с того времени Россия соорудила себе на Черном море флот, значительно превосходящий турецкий, и истинною целью постановки третьего пункта было устранение русского перевеса на Понте.
Князь Горчаков заявил 7-го января, что в общем он согласен, но с особенным ударением сделал оговорку, что соответствующие тому меры ни в каком случае не должны затрагивать суверенных прав царя. Теперь спрашивалось: можно ли было достигнуть цели при подобной оговорке. Представлялась возможность, по уничтожении договора 1841 года, учредить в турецких портах Черного моря стоянки для флотов западных держав и Россия, в то время, не возбудила бы противоречий. Но Англия нашла в такой мере много разных неудобств и решила требовать, как простейшего и самого действительного средства, нейтрализации Черного моря, т.е. удаления из этой области всех военных судов и уничтожения военных портов, несмотря на полную вероятность отклонения Россиею такого требования. Кто желал скорого мира, тот должен был поэтому склоняться к среднему предложению—вместо полной нейтрализации моря, к ограничению черноморского флота, будь то путем запрещения увеличивать его численность в данное время, или же установлением определенного числа судов по решению конференции или по особому договору между Россиею и Турциею. В виду важности вопроса, Англия и Порта отправили в конце марта на конференцию по одному из выдающихся своих министров—лорда Джона Русселя и Аали-пашу, а затем и Друэн-де-Люис добыл от Наполеона полномочия на такую же поездку. Вместо конференции посланников образовалась конференция министров. Ей предстояло иметь огромное значение не только для Крымской войны, но и для европейской политики в течение целого десятилетия.
Друэн-де-Люис был умный, сведущий, в убеждениях последовательный и в действиях гибкий человек, выросший в католицизме и воспитанный в старой школе французской дипломатии. Приверженец строго консервативной политики, он был чужд самолюбия старонаполеоновского пошиба, не стремился не к военной славе, ни к переворотам и самое выгодное положение для своей страны видел в системе европейских государств, санкционированной установленным, в 1816 году, порядком: единство и вытекающее из него могущество французского народа,—разъединенность и отсюда бессилие соседей, т.е. Германии и Италии. Его отвращение к итальянскому единству усиливалось связанною с последним угрозою папскому владычеству, ибо он преклонялся перед католическою церковью не только как перед средством достигнуть спасения души, но как перед союзницею Французской монархии и носительницею французского влияния на Востоке. К Германии и к протестантской и унитарной Пруссии он питал решительное нерасположение, ибо ему казалось, что оба эти свойства не искоренимы из натуры и истории этого государства, несмотря на то, что Фридрих-Вильгельм IV милостиво относился к полной независимости католической церкви и оказывал полное уважение суверенитету немецких князей. По всем этим данным, Друэн-де-Люис заключал, что Австрийская империя, как защитница папы и оплот немецкого союзного сейма, представляется лучшим союзником, какого только Франция может найти в Европе, в то же время втайне надеялся, что подобный союз служил бы не только поддержкою беспокойной политике его государя, но и несколько обуздывал бы ее. Таким образом, он искренно желал, чтобы из союза, заключенного с Австрией на время Крымской войны, образовался союз постоянный. Он намеревался в Вене все пустить в ход, чтобы укрепить соглашение с Австриею, имея в виду как мир, так и войну.
Как умный дипломат, он отправился сначала в Лондон, с целью по возможности предотвратить препятствия его планам со стороны англичан. Решительно высказавшись там в пользу совершенной нейтрализации Черного моря, он упомянул о возможности такого случая, что Австрия не присоединится к столь далеко идущему требованию и, следовательно, отклонение его не сочтет за casus belli. Ничто, однако, не может быть так важно, как приступление Австрии к вооруженной борьбе, которая представится в высшей мере вероятною, если Россия отклонит даже и более умеренное требование в смысле ограничения своего флота. В виду всего этого он предложил: Россия и Турция будут иметь в Черном море каждая 4 линейных судна, 4 фрегата и соответствующее число легких судов; союзные державы будут содержать там же каждая половинное число этих судов; выход в Средиземное море будет для России закрыт; Порта будет иметь право, в случае опасности, призвать в Черное море все союзные флоты.
Английские лорды выразили свое согласие на такие предложения, и Друэн-де-Люис поспешил в Вену, куда прибыл 6-го апреля. Два дня спустя он имел аудиенцию у императора Франца и начал с того, что в немногих словах упомянул о твердой и откровенной решимости Наполеона действовать заодно со своими союзниками, имея в виду или заключение прочного мира, или продолжение праведного боя.
— Да, сказал император, дайте нам мир.
На это министр начал развивать свои планы относительно 3-го пункта: в первой линии нейтрализация, во второй—ограничение. Он указал на ту энергию, с которой Франция выступила в последние дни в вопросах о княжествах и о плавании по Дунаю, т.е. в таких, которые интересовали главным образом Австрию; он выразил надежду, что Австрия с своей стороны будет действовать так же в вопросе о третьем пункте, представляющем собою все для морских держав. Затем он распространился вообще о выгодах тесного сближения Франции с Австриею.
—Укрепить связь ее провинций, говорил он, оспаривать преобладающее положение в Германии у опасного соперника, удерживать Россию от посягательств на Дунае, подавить анархию и социализм, заботиться о внутреннем преуспеянии монархии—не таковы ли цели австрийской политики? Для достижения их, в ком, как не во Франции, Австрия может найти лучшего союзника? Вся задача в обуздании революции без помощи России и обуздании России без помощи революции. В течение тридцати лет задача была неразрешима и последствием того было одновременное торжество и России и революции. Разрешение лежит ныне в союзе Франции с Австриею. В Вену меня привело менее желание заключить с Россиею мир, чем необходимость укрепить и сделать плодотворным союз с Австрией. С точки зрения истинной политики Восточный вопрос, в сравнении со всем этим, представляет, при всем своем значении, предмет лишь второстепенной важности.
Император ответил несколькими общими фразами, нашел систему нейтрализации недопустимою для России и высказался в пользу системы ограничения. Французский министр доложил еще императору, что привезенный в Париж графом Кренневилем план кампании вполне одобрен императором Наполеоном и может, в случае нужды, тотчас же принять договорную форму. Франц-Иосиф, замешавшись слегка, ответил, что с этим следовало бы погодить до окончания конференции, так как лишь тогда выяснится, будет ли призвана Австрия к участию в войне.
Получив такой ответ, Друэн-де-Люис вступил в конференцию уже с сильно поколебленными надеждами. Он, правда, видел, что Австрия не будет делать затруднений тому, чтобы прижимать Россию, но ему было ясно, что прежний воинственный пыл в Вене исчез. Выработанный им в Лондоне план—ограничить русский флот 4 линейными судами и т.д.—был Горчаковым полностью отклонен, и западные державы с напряжением ожидали воинственного заявления со стороны Австрии. Гр. Буоль полагал, однако, что этим не исчерпана еще возможность мирного разрешения вопроса, и сделал французскому министру предложение, по которому на долю русского флота выпала гораздо лучшая участь: он должен был быть ограниченным на будущее время не 4 линейными судами, но его численностью в 1853 году.
— Таков, заключил Буоль, ультиматум Австрии; мы не считаем возможным предъявлять России более жестких условий, но на отклонение нашего требования ответим объявлением войны.
Друэн-де-Люис, восхищенный мыслью о том, что его план устройства Европы близок к осуществлению, поспешил согласиться, и несмотря на то, что поведение Горчакова принимало все более и более вызывающий характер, вырвал согласие на такую комбинацию у несколько нерешительного лорда Джона Русселя. 21-го апреля оба министра но телеграфу испросили у своих государей утверждения их действий.
Для стремлений Германии и Италии к национальному объединению наступил опасный момент. Тесный австрофранцузский союз на долго уничтожил бы их надежды. К счастью для обоих народов, Друэн-де-Люису, столь же мало как и за четыре года до того князю Шварценбергу, суждено было дать решительное и прочное направление ходу европейских событий.
Император Наполеон лишь настолько соглашался с своим министром, насколько это не противоречило его намерениям, как человека, не обладавшего воинственной жилкой и не стремившегося к всемирному завоеванию, подобно своему крутому дяде. В остальном, его желания и идеалы находились в резком противоречии с стремлениями своего министра. Общего с Наполеоном I он имел лишь то, что был чужд всякого французского патриотизма: выросший в ссылке, воспитанный в аугсбургской гимназии, получивший военное образование в немецкой Швейцарии, как заговорщик занесенный в Италию, Англию и Америку, знакомый с Франциею лишь по стенам ее тюрем — в своих воззрениях и чувствах он был космополит и управление Франциею сделалось для него не целью, но средством к достижению дальнейших целей. Он был хорошим артиллеристом и основательно знал историю своей семьи; но в остальном, благодаря неустойчивому образу жизни, его образование имело пробелы и ему совершенно недоставало важнейшей подготовки государственного человека — твердых исторических познаний в области развития и потребностей европейских народов. Так, в течение многих лет изгнаннической жизни, не сдержанный постоянными и определенными занятиями, он дал полную волю своей неустанно работавшей фантазии, думал, что обнаружил все крупные недостатки существующего порядка вещей и был убежден в исполнимости реформы, имевшей охватить всю Европу, разумеется постоянно исходя из той точки зрения, что зачинщик такой реформы окажется достаточно сильным, чтобы толковать о ней со всеми великими державами всех частей света, как равный с равными. Когда затем, при помощи блеска своего имени и столь же искусной, как и бессовестной обработки народных масс, достиг французского императорского трона, он не замедлил приступить к осуществлению своих проектов, обнимавших весь мир. Первым условием к тому было расстройство всюду стеснявшего его союза трех восточных держав, и мы видели, как ему отлично в руку работала неуступчивость императора Николая; благодаря этому, он уже не сомневался в дальнейших успехах. Он видел естественное дело в слиянии Португалии и Испании в иберийскую, а Швеции и Дании в скандинавскую унию. Освобождение Польши от русского и Италии от австрийско-панского угнетения представлялось ему требованием справедливости и человеколюбия; и для Германии было бы благословением избавиться от расслабляющего влияния восточных императорских дворов, При этом, можно сказать с уверенностью, он и в мыслях не имел национального единства Германии или Италии: напротив, последнее казалось ему неудобным, а первое—просто опасным. Он рассчитывал деятельною поддержкою маленького, но стремившегося подняться Пиемонта, и неоцененной правильно с 1850 года Пруссии установить свое преобладающее влияние взамен австрийского и тем положить начало благосостоянию и преуспеянию всех народов. В его необыкновенно устроенной голове гнездились одновременно и деспотические, и революционные, и гуманитарные стремления... Для него, как члена итальянского тайного союза, дело Италии лежало на сердце более всего остального, а потому рознь, с Австриею была краеугольным камнем его будущей политики. Как ни дружески он в свое время обходился с Веною, с намерением побудить Австрию к открытой борьбе с Россиею и в надежде добиться восстановления Польши, как ни одобрял он направленные к этой цели мудрые речи своего министра в разговоре с Францем-Иосифом — он был как нельзя более далек от стремления Друэн-де-Люиса к постоянному союзу с Австриею. Ему и в голову не приходило, ради такого союза, уменьшить поставленные России требования в неподходящей мере, что было именно усмотрено им, как и лордом Пальмерстоном в предложении, сделанном гр. Буолем 21-го апреля. Он тотчас же телеграфировал в Вену, что о принятии его не может быть и речи.
Этим был положен конец конференциям и, одновременно, Австрия отделилась от Франции*. Гр. Буоль заявил, что Австрия никак не считает возможным увеличивать требований, а так как державы настаивают на том, то она участия в войне не примет. Он попытался еще раз склонить западные державы в принятию его предложения в измененной форме; но Друэн-де-Люис решился как можно скорее вернуться в Париж в надежде, при помощи личного воздействия, изменить воззрения своего повелителя. При прощальной аудиенции император Франц-Иосиф выразил надежду, что и в глазах Наполеона вечный союз с Австрией для совместной охраны Турции имеет более значения, чем большее или меньшее число русских судов. Но такой надежде не суждено было долго просуществовать. Несколько недель спустя узнали, что Друэн-де-Люис вышел из министерства, а 2-го июля Наполеон открыл сессию законодательного корпуса речью, в которой без стеснения жаловался на Австрию.
______________________
* Австрия, потерпев поражение в проекте вовлечь в Пруссию и союзные германские государства в вооруженную борьбу против России, и видя, кроме того, неуспех союзных войск в Крыму (Севастополь был оставлен лишь пять месяцев спустя), оказалась вынужденною, из опасения быть одною втянутою в войну, умерять требования, предъявляемые России морскими державами относительно ее флота в Черном море. В этом кроется причина последовавшей в то время довольно резкой перемены ее политики и стараний ее отклонить слишком стеснительное для России толкование 3-го пункта. Принятое тогда венским кабинетом более или менее определенное положение в этом вопросе очерчено графом Буолем в нижеследующем письме его к герцогу Кобургскому от 12-го (24-го) апреля 1855 года, написанном с явным намерением при посредстве герцога, имевшего связи с французским и английским дворами, оправдаться перед императором Наполеоном и королевою Викториею в охватившем австрийский кабинет миролюбивом настроении, после того, как он незадолго перед тем всячески домогался теснейшего союза с морскими державами и не высказывал никаких колебаний относительно возможности непосредственного участия Австрии в войне против России. Известно, впрочем, что это оправдание ни к чему не привело и что вновь проявленная Австриею, после падения Севастополя, угодливость по отношению к западник державам не спасла ее от войны 1859 года.
«...Мой государь, писал гр. Буоль, имеет в виду достижение высшей цели: при помощи союза с Францией и Англиею преодолеть кризис, не подвергая всеобщему потрясению существующих отношений между государствами. Средство к тому лежит единственно и исключительно в полном и добросовестном исполнении программы четырех пунктов. Программа эта была установлена в интересах Европы; Австрия обязалась ею, но только ею, и военные события никаких новых требований не обусловливают.
«Австрия не может отказаться от самостоятельного мнения о затруднительном 3-м пункте, она не может позволить диктовать себе войну, но император, мой всемилостивейший повелитель, сказал себе, что он скорее будет слишком строг к России, чем недостаточно справедлив по отношению в западным державам, и в условиях, которые мы готовы поставить, пойдет достаточно далеко, чтобы иметь возможность смело утверждать перед всем светом, что данное слово мы держим честно, не взирая ни на какие опасности...
«...Можно спорить о различных системах нейтрализации, ограничения и уравновешивания сил держав на Черном море, но все эти системы выражают решительное торжество общих интересов над честолюбием России. Такого торжества мы желаем не менее Англии и Франции, мы не умаляем значения принесенных этими державами жертв, но мы не желаем дать России никакого повода сказать, что ее противники менее заботятся о гарантиях мира, чем об ее унижении и о войне.
«...Если в Англии и во Франции из эгоистических целей дадут себя увлечь мыслью о продолжения войны, в противность нашим воззрениям,—я заранее с уверенностью предвижу и материальное, и нравственное торжество России.
«Как много лучше было бы для будущего, если бы Англия и император Наполеон удовлетворились справедливыми и умеренными условиями и для наблюдения над исполнением последних оставались бы с нами в мирном единении. Истинный противовес возрастанию могущества России лежит все-таки в постоянстве союзной системы, вызванной ее нападениями, и в этой системе со временем должны будут неизбежно примкнуть по существу и Пруссия, несмотря на все свои колебания, и все немецкие дворы, несмотря на всю их склонность к русскому покровительству» (Из книги герцога Эрнста Кобургского «Aus meinem Leben und aus meiner Zeit», том II-й, стр. 257 и послед.).
______________________
— Нам еще следует ожидать, — сказал он, чтобы Австрия исполнила свои обязательства заключить наступательный и оборонительный союз, в том случае если переговоры останутся без успеха.
С этого момента в Вене не могло быть сомнений о раздраженном настроении Наполеона.
И в Германии разрыв столь желанной конференции о мире и погружение вследствие того Австрии в полную бездеятельность вызвали сильное возбуждение народных чувств. В сознании глубокого стыда видели, как загадочный авантюрист, к ногам которого бросилась Франция, распоряжался судьбами двух частей света.—Где же была Германия? Мощный народ мог ли иметь значение при своем несчастном раздроблении, при отсутствии одного сильного и национального органа, при подавляющей массе лени, трусости и зависти. В первый раз после 1850 года раздалось требование реформы союзного устройства, сперва в газетах, а вскоре после того и в парламентских кругах. В течение лета 1855 года в камерах Баварии, Вютемберга и Готы последовали предложения и резолюции в этом смысле, и в самом сейме было произнесено многозначущее слово «народное представительство». Граф Буоль, как мы знаем, горько разочарованный в то время насчет союзного сейма, был настолько легкомыслен, что пустился в толки по этому предмету. В ответ на осуждения восточной политики Австрии, бесплодно израсходовавшей 160 миллионов гульденов, он в сентябре месяце поместил в субсидированных и иных послушных газетах озлобленные возражения. Конечно, по его словам, союзное устройство не удовлетворительно и является причиною последней неудачи; не должно более случаться, чтобы в случае войны один член союза предоставлял другого самому себе; должен существовать союзный суд и сильная власть, но лишь императору подлежит наблюдение за исполнением его постановлений; во всяком случае надлежит требовать, чтобы выросшие на исторической почве права Австрии были подобающе уважены. Тотчас-же оказалось, что такие рассуждения не были способны поднять Австрию во мнении остальной Германии. Так как они помещены были в баварских газетах, министр Пфордтен без всякого стеснения запросил Вену о том, отвечают-ли эти газетные толки видам императорского правительства. Тогда Буоль отступил назад: конечно, говорил он, союзное устройство подлежит улучшениям, но во всяком случае будущность германской федеративной системы поставлена в зависимость от поведения союза в Восточном вопросе. Этим заявлением он испортил все дело у своих союзников, и Мантейфель почти отовсюду получил одобрение, когда, несколько недель спустя, объяснил, что от союза независимых государств, каковы немецкие, нельзя требовать более, чем они могут дать, и что пи в каком случае оценка такого государственного устройства не может быть поставлена в связь с Восточным вопросом.
В то время как эта чернильная борьба не подвигала ни на шаг германского дела, колоссальное пролитие крови на Востоке привело, наконец, европейский кризис к разрешению. Когда, после одиннадцати месячного гигантского боя, Севастополь был оставлен русскими, и военная честь западных держав получила, наконец, удовлетворение, а вслед затем Наполеон, при закрытии Парижской всемирной выставки, дал торжественное заверение в мирном настроении Франции, венский кабинет снова попытался выступит посредником и зондировал сначала западные державы о тех условиях, которые они собираются предъявить. В результате была австрийская депеша в Петербург от 4-го (16) декабря с более подробным разъяснением четырех пунктов и при более резком требовании полной нейтрализации Черного моря. и небольшой территориальной уступки в Бессарабии, так что русское владычество на устьях Дуная устранялось совершенно. Одновременно и император Александр, после того как честь русского знамени была восстановлена значительными победами в Малой Азии, решился проявить большую уступчивость, чем то было в апреле, и, с своей стороны, послал в Вену предложения, содержавшие лишь несущественные изменения австрийских требований. Но гр. Буоль, теперь снова домогавшийся расположения западных держав, заявил, что предложенные им условия изменены быть не могут, и угрожал немедленным прерванием дипломатических сношений. На это, русское правительство взяло свои возражения назад и согласилось подписать прелиминарные условия мира сообразно венской редакции. Но во всех русских сердцах осталось озлобление на гр. Буоля за его вмешательство: с раздраженным нетерпением ожидали дня расчета с некогда спасенным союзником.
Затем решено было условия окончательного мира выработать на большом конгрессе держав. При выборе места его обнаружилось то преимущество, которое деятельное участие Франции доставило наполеоновскому правительству; ни Вена, ни Лондон своего добиться не могли, и по единогласному решению конгресс был созван в Париже. К величайшему раздражению Австрии, появилась здесь, в качестве воевавшей державы, и Сардиния: Пруссия, напротив, как непричастная к войне, приглашения сперва не получила. Когда Австрия и Россия во втором заседании, 28-го февраля, внесли о том предложение, лорд Кларендон настоял на том, чтобы приглашение было послано лишь после того как конгресс придет к соглашению по главнейшим пунктам. Это неприятно подействовало в Берлине, где на это посмотрели как на унизительное изолирование, и либеральная оппозиция резко упрекнула в том министерство, видя в таком отношении держав лишь естественное последствие пагубной политики прусских правителей. В действительности-же задержка в приглашении была не чем иным, как скрытым выражением досады англичан на нейтралитет Пруссии, которая, твердо придержавшись его, несмотря на шум и угрозы, показала себя все-таки как самостоятельная великая держава. Если бы дело осталось при том, что она была-бы исключена из конгресса, то невыгодные последствия того сказались бы не для Пруссии, а для держав, в простом факте необязательности постановлений конгресса для прусского правительства. Четырнадцать дней спустя конгресс послал-таки свое приглашение, и 18-го марта последовало вступление прусских уполномоченных, министра Мантейфеля и графа Гацфельда.
Нам не за чем следить за детальным ходом работ конгресса. Достаточно взглянуть лишь, как установились мало-по-малу взаимные отношения держав именно в последних заседаниях, после того как 30-го марта был заключен мир, когда возникли рассуждения, не приведшие ни к каким обязательствам, по поводу иных европейских забот.
С первых же дней Франция, при всяком детальном вопросе, обнаруживала крайнюю предупредительность по отношению к России и подала голос вместе с нею за будущее соединение Молдавии и Валахии, несмотря на резкий протест со стороны Австрии и Турции. Граф Валевский, заместитель Друэн-де-Люиса, жаловался на плохое управление в Неаполе и Риме, создающее многочисленных приверженцев революции и делающее необходимым столь нежелательное присутствие чужих войск в Папской области; выдающийся государственный деятель Сардинии, Кавур возбудил жалобы на занятие Австриею Тосканы, Пармы и других местностей. Гр. Буоль протестовал против продолжения подобных речей, к делу конгресса не относившихся, но никем поддержан не был. В этих вопросах Англия склонялась на сторону Франции, а в румынском—на сторону Австрии. Мантейфель был чрезвычайно сдержан, но и в сказанных им осторожных речах нельзя было не заметить отложения от Австрии. Более всего конференция выяснила изолированность венского двора и действительную симпатию Франции к Сардинии.
Мы видим, таким образом, что алчная, колеблющаяся и под конец бездеятельная политика гр. Вуоля, при значительных расходах, нигде плодов не принесла. В Берлине радовались тому, что прочный мир дешево достался, с Петербургом были в искренней дружбе, а из Парижа, со времени падения Друэна-де-Люиса, получали лишь любезности. В союзном сейме Пруссия одно время значительно укрепила свое влияние в ущерб австрийскому, но должна была скоро увидеть, как не прочна была дружба средних государств. Ход Восточного кризиса значительно поднял собственное сознание в Мюнхене и Дрездене. «Мы, конечно, не можем властвовать над Европой, говорил тогда неоднократно барон Пфордтен, но достаточно сильны, чтобы служить гирей на весах Германии.—Как в 1850 году мы помешали Пруссии вытеснить Австрию из Германии, так и теперь мы не дали венскому двору возможности собрать вокруг себя Германию с исключением Пруссии.—Мы нуждаемся в присутствии двух великих держав в Германском союзе, и тогда сейм будет единственным надежным представителем всего германства».
Опубликовано: А.А. Гирсъ. Россiя и Ближнiй Востокъ: Матерiалы по исторiи нашихъ отношенiй съ Турцiей. С.-Петербургъ, типографiя А.С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 13, 1906. С. 78-144.
Александр Александрович Гирс (1850-1923). Российский дипломат и общественный деятель.
На главную |
Произведения А.К. Гирса |
