Ф.Н. Глинка
Описание Парижа

На главную

Произведения Ф.Н. Глинки



СОДЕРЖАНИЕ


Париж

Он засинелся перед нами, как пространный разлив воды на гладкой долине, или как дремучий лес в отдалении. Многие города блестят издали кровлями дворцов, палат и раззолоченными главами храмов: Париж темнеет в густоте теней. На необозримом протяжении над 20 000 как будто вместе слитых домов выказывается готическая башня-церковь Нотр Дам, возвышается кругловидный Пантеон и сияет в позолоте купол Инвалидного дома. Все прочее серо и пасмурно. Мы въехали в старинные ворота Сен Мартэн. Дилижанс остановился в обыкновенном своем заездном доме. Нас высадили. Молодой француз Б., сопутник наш, прыгал от радости, видя себя в первый раз в Париже! «Что вам угодно, милостивые государи! господа путешественники! что вам угодно?» — кричали со всех сторон прислужники за деньги. Нам надобен фиакр (карета)—и явился. Мы положили свои чемоданы и велели везти себя в улицу Ришельё, в Отель де Валуа, что против Пале-Рояля.

Так это-то Париж! — думал я, видя тесные, грязные улицы, высокие, старинные, запачканные дома и чувствуя, не знаю отчего, такой же несносный запах, как и за городом от тлевших трупов и падали. Это-то превозносимый, великолепный, прелестный город!.. Но чем далее в средину, тем лучше и красивее. Наконец остановились мы подле огромного дома, гостиницы Валуа. Француз Б. выпрыгнул из фиакра и побежал к хозяину справиться о комнатах, о цене и прочем. Торг скоро кончен, чемоданы наши внесены, а деньги с нас за все взяты. И вот мы уже в Париже и на квартире!.. За три великолепно убранные комнаты, со всеми выгодами, с постельми, диванами, люстрами и зеркалами с нас берут 15 руб. в сутки. Это дорого, но так берут только с русских. Французы в обыкновенное время платят за такие квартиры вдвое меньше: и тогда это дешево!

Нас проводили в комнаты и забыли про нас! Одни, без слуг и без знакомых, мы бы могли просидеть целые сутки, и никто бы об нас не позаботился. В немецких трактирах иначе: трактирные служители входят очень часто к приезжему, предлагают свои услуги, спрашивают, не надобно ль кофе, пуншу и проч. и проч. Тут опять совсем другое: в доме, где отдают покои внаем, ничего не держат. За кушаньем, кофе и проч. посылать надобно своего человека в ресторации, кофейные дома и проч., а для всего этого и необходимо иметь лон-лакея. Мы тотчас по приезде спросили об Ипполите, который служил у адъютантов наших Паскевича и Сакена, но нам обещали представить его не иначе, как завтра. «Вы видите,— говорили нам с сердцем,— что сегодня в Париже ничего ни найти, ни достать не можно!»

В самом деле я заметил, что в Париже случилось что-то очень необыкновенное: в нем не видать было ни того шуму, ни того движения, которым он обыкновенно наполнен бывает. Париж приутих! Это случилось с ним в 20 лет в первый раз! Король из уважения к великому празднику приказал запереть все лавки, трактиры, питейные дома и даже самый Пале-Рояль, отворить же велел только одни церкви. Хвала государю, обращающему внимание на нравственность народа!.. Но при всех важных переменах нужна чрезвычайная осторожность. Раны на теле закрываются не вдруг, а постепенно!! Французы теперь очень похожи на спутников Улисса, превращенных в свиней: купаются в грязи разврата и ропщут за то, что их хотят сделать опять людьми. Однако, несмотря на повсеместное закрытие лавок в городе, товарищ наш Б. сбегал в Пале-Рояль и привел нам человека с готовым платьем. Мы купили сюртуки, круглые шляпы, чулки, башмаки, тоненькие тросточки и вмиг нарядились парижскими гражданами. Так все наши делают, ибо русский офицер в мундире встречает везде косые взгляды и тысячу неприятностей. Разумеется, что с нас взяли втрое за все, что мы купили. По записке, которую сделали в Шалоне, узнали мы, что недалеко от нашей квартиры ресторация Бовилье. Идем к нему ужинать. Прощай!

Париж. Вечер

Я сейчас был в парижской ресторации, и признаюсь, что в первую минуту был изумлен, удивлен и очарован. На воротах большими золотыми буквами написано: Бовилье. Вход по лестнице ничего не обещал. Я думал, что найду, как в Германии, трактир пространный, светлый, чистый и более ничего! Вхожу и останавливаюсь, думаю, что не туда зашел, не смею итти далее. Пол лаковый, стены в зеркалах, потолок в люстрах! Везде живопись, резьба и позолота. Я думал, что вошел в какой-нибудь храм вкуса и художеств! Все, что роскошь и мода имеют блестящего, было тут: все, что нега имеет заманчивого, было тут. Дом сей походил более на чертог сибарита, нежели на съестной трактир. Хозяйка как некая могущественная повелительница, в приятной цветочной рощице, среди множества подле, около и над нею расстановленных зеркал, сидела на нескольких ступенях возвышенном и ярко раззолоченном стуле, как на троне. Перед нею лежала книга, в которой она записывала приход и расход. В самом деле, она в своей ресторации царица. Толпа слуг по одному мановению ее бросается в ту или другую сторону и выполняет все приказания. Нам тотчас накрыли особый стол на троих, явился слуга подать карту, и должно было выбирать для себя блюда. Я взглянул и остановился. До ста кушаний, представленных тут, под такими именами, которых у нас и слыхом не слыхать. Парижские трактирщики поступают в сем случае, как опытные знатоки людей: они уверены, что за все то, что незнакомо и чего не знают, всегда дороже платят. Кусок простой говядины, который в каких бы изменениях ни являлся, все называют у нас говядиною, тут, напротив, имеет двадцать наименований. Какой изобретательный ум! Какое дивное просвещение! Я передал карту Б. Он также ничего не мог понять, потому что, говорил он, у нас в губернских городах мясу, супу и хлебу не дают никаких пышных и разнообразных наименований: эта премудрость свойственна только Парижу. Отчего ж, скажешь ты, мы так затруднялись в выборе блюд? Оттого, что надлежало выбрать непременно именно те, которые тут употребляют в ужине. Попробуй спросить в ужине обеденное блюдо, которое тебе пришлось по вкусу, и тотчас назовут тебя более нежели варваром, более нежели непросвещенным: назовут тебя смешным. Тогда ты уж совсем пропал: парижанин скорее согласится быть мошенником, нежели прослыть смешным! Предварительные наставления приятелей наших в Шалоне вывели, однако ж, нас из беды. Мы выбрали кушанья, поели прекрасно, заплатили предорого, получили несколько ласковых приветствий от хозяйки и побежали через улицу в свою квартиру.

Париж. Ночь

ВЗГЛЯД НА ПАЛЕ-РОЯЛЬ

Здесь в полночь еще очень рано, а в 2 часа ночи не поздно. Сижу у растворенного окна и смотрю на Пале-Рояль, который еще светится, но и не шумит. Король не велел ему сегодня шуметь. Двадцать лет сряду он бесился день и ночь и в первый только раз замолк.

Вот огромный дом, вот замок, вот целый город, называемый Королевскими палатами (Пале-Рояль). Напиши подробную историю Пале-Рояля, историю его владельцев и будешь иметь историю всех важнейших перемен во Франции, историю изменения нравов и упадка их.

В 1636 году кардинал Ришелье воздвиг огромное здание в улице Сент Оноре и назвал его Кардинальскими палатами. Многие нашли название это высокомерным, неприличным. Об этом происходили жаркие споры, но Анна Австрийская пресекла их, назвала палаты вместо Кардинальских Королевскими и поселилась в них. Людовик XIV отдал на время дом сей брату своему герцогу Орлеанскому, который назвал было его своим именем. Во время революции назывался он палатами равенства. Но наконец, гораздо прежде, нежели сам король французский, вошел он в древние права свои и стал называться опять королевским. В сем-то Пале-Рояле человек может найти все, что нравится благородному и низкому вкусу, все, что очаровывает, острит и притупляет чувства, все, что крепит и разрушает здоровье, все, что украшает и зарезывает время* и, наконец, все, что питает развратные склонности и выманивает из сердца добрые навыки, а из кошелька — деньги! Развертываю книгу Указатель Парижа и смотрю, что в ней сказано о Пале-Рояле. «Честь и добродетель изгнаны из мест сих. Алчность к золоту, картежная игра, плуты, обманщики и целые толпы прелестниц, со всеми силками и приманками их, встречают тут неопытную юность!» — так говорит писатель о верхнем этаже и продолжает: — «Обманутые иностранцы называют Пале-Рояль средоточием деятельности, удовольствий и забав Парижа, а человек благоразумный назовет его средоточием соблазнов!» Вот что говорят сами французы о Пале-Рояле в книгах своих, продающихся в самом же Пале-Рояле. Завтра осмотрю и опишу это любопытное здание, а теперь уже поздно. Прощай!

______________________

* Французы часто употребляют выражение egorger le temps «зарезать время».

______________________

ПАРИЖ, ПАЛЕ-РОЯЛЬ

Я заглянул в соседство свое Пале-Рояль. Фасад этого здания украшен зодчеством коринфского ордера. Да, правду сказать, что Пале-Рояль есть сокращение всего Парижа. Тут можно все найти и все потерять. Приведите сюда человека каких хотите свойств, каких хотите склонностей: тут тотчас его поймут, отгадают, тотчас откроют путь к его сердцу и кошельку. Сердце его разберут как часы. Тут умеют приласкать каждую склонность, постигнуть каждое желание, предупредить каждое намерение, умеют тут раздувать пламя всех страстей, питать и лепить все явные и тайные слабости. Пройдя все притоны и мытарства волшебного замка сего, кажется, будто прошел весь путь жизни. Тут в один день можно испытать почти все, что обыкновенно с человеком случается в целый его век. Но, оставя рассуждения, приступим к описанию. Войдем в славные здешние галереи. Они очень длинны и очень нешироки. Тут вечная ярмарка!.. Люди всякого состояния, всяких лет и всяких народов шумными толпами теснятся взад и вперед. Тысяч по двадцати входит и выходит ежечасно, и в течение года весь миллион парижских жителей верно тут побывает. В сих галереях с одной стороны примечательны красивые колонны в 45 футов вышиною. С другой же стороны удивят, ослепят и приведут в совершенное изумление бесконечные ряды богатейших лавок, где все, что только земля, воды и все четыре части света произвесть, а воздух, огонь, железо, механика и химия извлечь и обработать могут, за деньги получается, С трех сторон прекрасный сад. В одном месте красивый и пространный кругловидный навес на столпах, называемый ротондою. Тут всегда множество людей едят и пьют всех родов прохладительные, а другое множество гуляет в саду. Во втором этаже залы наполнены всеми средствами терять деньги, преимущественное из всех есть игра в рулетку. Тут же, подле, заемный банк. В одну минуту можно занять и разбогатеть, в другую проиграть и обеднеть. Но самый верх и самый низ дома сего избрал в обитель себе глубочайший разврат. Там вечно раскрыты бездны, поглощающие честь и здоровье.

Если б дошли до нас подробные летописи Содома и Гоморра, пожженных небесным огнем, то ручаться можно, что разврат, погубивший эти города, не мог превзойти того, в котором тонет Париж. Чтоб лучше описать Пале-Рояль со всем, что в нем есть худого и хорошего, возьмем для примеру какого-нибудь проезжего молодого человека и пустим его по всем закоулкам лабиринта. Смотрите, что с ним делается: на первом шагу встречает его купец с готовым модным платьем и одевает, на другом является парикмахер и причесывает, далее надевают на него сапоги, в разных местах останавливают его художники, чтоб почистить их* — и за все старания, за все услуги свои ничего более не требуют, как денег! Наступает час обеда — двадцать великолепнейших рестораций открывают ему двери. Как бы ни был велик аппетит, верно удовлетворится. После обеда манят к себе кофейные дома. Все, какие есть на свете лакомства, заключаются в них. Тут же он и в сборном месте всех журналов: берет любые и читает. В несколько минут может углубиться во все таинства политики, познакомиться со всеми европейскими дворами, и все выгоды и сношения сделаются ему очень ясны. В сих источниках почерпнет он также известие о новых книгах, вместе с усердными советами, которые из них должно читать, а которые бросить под стол. Многие журналисты употребили все свое время на то, чтоб замечать все красоты и пороки вседневных театральных представлений. Читатель журналов в кофейных домах узнает обо всем этом так подробно, как будто во всех театрах сам побывал.

______________________

* В Париже людей, занимающихся чисткою сапог, называют также художниками.

______________________

Между тем наступает время итти проверить описания журналистов на самом деле и множество знаменитых и безвестных, больших и малых, лубочных, кукольных и звериных театров не успевают вмещать толпящегося в них народа. Но день испытания еще не протек. Молодой человек не хочет итти в театр, даже и во Французский, который отсюда только в нескольких шагах. Он заходит в ротонду и пускается бродить без цели по густым аллеям цветущего сада. Приятный летний вечер ведет за собою еще приятнейшую ночь, покровительствующую всем наслаждениям любви и обещающую тысячи тайных утех. Вот тут-то является Пале-Рояль в блистательнейшем виде своем!.. Сто восемьдесят огромных зеркальных фонарей украшают такое же число аркад. Каждый из них дробит, преломляет и отбрасывает множество ярких лучей, и все они вместе представляют прекрасный ряд лучеметных светил. Так освещены галереи вверху. Внизу каждая лавка светится, как прозрачная картина. Множество разноцветных ламп, паникадил и граненых хрусталей распространяют прелестное радужное зарево, очаровывающее взор. Золото, бронзы, серебро и дорогие каменья блестят повсеместно. Я думаю, что в целом свете не найдется лавок богаче здешних. Надобно признаться, что французы—великие мастера украшать лавки свои. Они так искусно развешивают в них шали, платки, разноцветные шелковые ткани и проч. и проч., что издали кажутся они обмалеванными искуснейшею кистию и самыми блестящими красками. Невольно подойдешь и купишь! Но обратимся к нашему молодому страннику на скользкой стезе испытания. После самого лакомого стола, лучших вин и ликеров бродит он по темной зелени долин и отдыхает в цветущих перелесках сада. Сладостное дыхание эфиров, заняв от цветов благоухание, а от ближней музыки звуки, навевает на него то и другое, нежа и услаждая обоняние и слух. Вот час опаснейшего испытания!.. Являются сотни прелестниц, иные из них в самом деле прелестны! Тут есть живые, веселые, томные, печальные или вовсе равнодушные красавицы. Иные одеты богато, другие просто, те с великою тщательностию, эти небрежно, а большею частию они только полуодеты! Наш молодой Улисс должен закрыть глаза и уши, потому что пение сирен слишком очаровательно! Ничто в подсолнечной не ново!.. Древний мудрец, описывающий хитрую прелестницу, заманивающую неопытного юношу в сети, как будто теперь и в самом Пале-Рояле начертал смелою кистию своею действие развратных страстей. Разврат всегда идет одним путем. «В часы, исполненные отрад, когда угасает заря и темный вечер приводит с собою спокойствие и тишину (так говорит мудрый), сгорает она (прелестница) страстию под тению зеленых древес. Цветы украшают ее голову, искушение сидит в грудях ее! Завидя издали беспечного юношу, она простирает к нему страстные объятия и льстивые слова: Приди, любимец сердца моего!— говорит она,— приди насладиться всеми утехами любви! От утренней зари до вечерней ждала я тебя под тенью сих древес. Приди! уже все готово к забавам нашим: я развесила ткани тирские и постлала ковры египетские, ложе мое усыпано шафраном и храмина благоухает корицею. Приди! и проч. «Но горе юноше! — продолжает мудрец,— если он прельстится словами ее и увязнет в сокрытую сеть!» И мы повторим последнее восклицание мудрого, увидя, что юный гость сего очаровательного жилища разврата увлечен порывом страстей. Горе ему! Сладострастие, схватя его в жаркие объятия, влачит по норам своим. Быстро преходит он от слабости к пороку, от порока к преступлению!.. Все, что может представить себе человек с самым развращенным сердцем в сладострастных мечтаниях, все, что только может изобрести скотская чувственность в преступных заблуждениях своих, исполняется тут на деле!.. Но отвратим взоры от этой картины ужасов! Поздние часы следующего дня застают заблужденного юношу с томностию в потухших глазах, с бледностию на лице и с глубоким унынием в сердце. Голова его пуста, чувства притуплены — он скучает!.. Между прочим заглядывает он в кошелек и содрогается, видя опустошение его. Что делать? К кому обратиться? В Париже без денег жить невозможно! Указывают красивую лестницу, ведущую во второй этаж Пале-Рояля, где, говорят ему, кучи золота ожидают счастливца. Он идет вверх и встречает людей, выбегающих оттуда с растрепанными волосами, с отчаянием в глазах, в смятении и в поту, как будто вырвавшись из жаркого боя. Это люди, проигравшие все, что имели, в рулетку, в кости или в карты! Счастлив, если, пораженный такою встречею, он опомнится, услышит голос рассудка и убежит от мест сих, где теряют здоровье, деньги и благие нравы! И сюда-то неблагоразумные отцы с великими истратами родовых имений посылают детей своих!!!

МНОГОЛЮДСТВО

Что там беспрестанно движется, кружится, скачет в каретах, в кариолках, верхом? Это многолюдство парижское. Куда ни погляжу — толпа! Улицы кипят, площади пестреют народом. Париж до революции имел гораздо больше миллиона жителей. Робеспьер, Марат, гильотина, пушки, река Сена, парижские тюрьмы и Наполеон Бонапарте истребили, изгнали, поглотили несколько сот тысяч людей: однако бродяги, тунеядцы и зеваки стекались со всех сторон и наполнили собою число убылых, и в Париже опять миллион народа! Один шести, семи или осьмиярусный здешний дом заключает в себе столько же жильцов, как целая деревня в Шампани. Что в Париже много людей, это всякий видит с первого взгляда: но много ли полезных? Об этом надобно справиться. Справка недалека: тотчас узнаешь, что по крайней мере половину здешнего сброду надлежало бы рассадить по деревням, превратить в земледельцев и сделать полезными земле, а половину самого города, сего нового Вавилона — хоть выжечь! Ты испугаешься, а какой-нибудь в соседстве у тебя французский учитель побледнеет от злости, какая-нибудь француженка-наставница вне себя от негодования... Я уже слышу имена, которые мне готовят, слышу брани, ругательства... Но тише, тише, господа! ни справедливое замечание, ни строгий приговор не мои. Первое сделано, а последний произнесен императором Петром I в бытность его в Париже во время малолетства Людовика XV. А Петр I, согласитесь, был великий человек, основатель порядка и усмиритель буйства. Но извини меня, любезный друг, что я заболтался, что все твержу тебе о Пале-Рояле, о многолюдстве, о пестроте: это потому, что все это мерещится беспрестанно в глазах. Человек в Париже, как перо на ветре, поневоле кружится. Тут столько есть, о чем говорить, что не знаешь, с чего начать!.. Я забыл и дни и числа. Но завтра и послезавтра будем ходить с расстановками и смотреть на все со вниманием. Мы пойдем в Тюльери на площадь Людовика XV, в Елисейские поля. Мы поедем в монастырь малых Августинов рассматривать французские древности, увидим новый музеум Наполеонов, заглянем в Лувр, осмотрим Люксембург и проч. и проч. Запасайся вниманием, приготовляйся исходить, объездить и осмотреть Париж! Прощай!

ПАРИЖ

ПЛОЩАДЬ ВАНДОМСКАЯ

В 8-мь часов пришел наш Ипполит (наемный лакей), принес кофе, вычистил платье, мы оделись и пустились бродить по Парижу. Вот площадь Вандомская, приостановимся и взглянем.

Площадь имеет вид продолговатого четверосторонника с отсеченными углами. Ее окружают здания огромные. Прикосновение мимопрошедших столетий придало им какую-то пасмурную важность. Пилястры и портики коринфского зодчества щедро украшают их. Площадь сию начал устраивать известный Лувуа в 1687-м году. Здесь-то, на средине, стояло прекрасное бронзовое изваяние Людовика XIV. Балтазар Келлерт отлил его по рисунку славного Жирардона. Подножие в 30 футов вышиною поддерживало памятник сей. Времена шли мимо и щадили его, но пришла пламенная буря мятежных страстей и вместе с благоденствием народа истребила все памятники дел и славы государей!.. Однако реки, сколько ни бушуют в шумных разливах, сколько ни опустошают окрестностей, но рано или поздно возвращаются в берега свои и с сугубой покорностию по прежнему склонению текут: то же самое бывает и с страстьми человеческими. Наполеон обуздал самоволие французов и на развалинах Людовикова воздвиг памятник себе. Вот сей дивный столп, сооруженный в недавние времена. Поперечник его 12, а высота 133 фуга!.. На самом верху стоял бронзовый Наполеон. Он представлен был опершимся на меч, меч подломился— и Наполеон упал—и с какой высоты, и как низко упал! Победа, которую он держал в руке, упала вместе с ним. Вот новое доказательство, что победы только возносят, а не поддерживают. Говорят, что столп сей сделан будто бы из пушек, завоеванных в 1805 году.

Как бы то ни было, но столп красив и величав. Воздвигнутый в память войн германских, он имеет в себе что-то свойственное памятникам глубокой древности, что-то римское: важное и поразительное. Он сооружен по примеру столпов Траяна и Антонина. Внутри лестница, по которой можно взойти на самый верх. Снаружи множество барельефов или отливных медных картин, изображающих Наполеона в разных случаях военной жизни его. Я еще раз скажу, что нельзя без особенного изумления смотреть на это величественное произведение искусства, готовое спорить с течением веков и пережить множество поколений гордых и скудельных человеков! Но что за великолепные здания, увенчанные густою зеленью дерев, показываются там влево. Это дворец и сад Тюльерийский. Поспешим посмотреть его. Хорошо, но пойдем прежде назад, пройдем чрез площадь Карусельскую и взглянем на нее. Идем!

ПЛОЩАДЬ КАРУСЕЛЬСКАЯ

Вот чистая, пространная, красивая площадь, которая тогдашнее название получила от того, что еще Людовик XIV в молодости своей забавлялся на ней рыцарскими играми древних каруселей. Наполеон, уничтожив кучу старых строений, придал ей много красоты и пространства. Здесь-то любил он дивить и забавлять народ парижский блестящим строем своей гвардии. Известный Изабе обессмертил в знаменитой картине Наполеона и гвардию, представя их в полном воинском блеске на этой площади, которая, расстилаясь пред самым дворцом Тюльерийским, ограждена красивою решеткою. О площади довольно, но скажем о том, что почитается главнейшим украшением ее. Против самой средины устроены пышные триумфальные ворота по образу знаменитых врат Септимия Севера, и на сих-то воротах представлена колесница, управляемая двумя позлащенными богинями побед и запряженная четырьмя бронзовыми конями. Ни колесница, ни победы, новыми французскими художниками сделанные, не остановят знатока, но кони заслужат полное удивление его, дивя и изумляя даже и не знатоков.

Они полны огня и жизни, сии четыре коня!.. Какая красота в статях, какая правильность в размере!.. Мы видим их на полном бегу, или лучше сказывать, на полете!.. Кажется, слышишь, как храпят и сарпают, и видишь с искрами дым! Сие совершенное произведение древнейших художников переходило из века в век и почиталось драгоценнейшим трофеем разных побед. Чудесна судьба сих коней! Сотворенные одним из величайших художников греческих, долго украшали они великолепный Коринф. Победоносный Рим, отняв у Греции свободу и сокровища, почитал коней сих перлою добыч своих. Рим гордился ими, доколе Константин, перенеся престол в Византию, велел перевезти туда и их. Из Константинополя перешли они на площадь Святого Марка в Венецию, а оттуда на площадь Тюльерийского дворца! Приятно видеть такое уважение народов к великим произведениям искусств. Но странно, что, уважая творение, часто забывают творца. Гомер и Корреджио, которых произведения живут в веках, умерли с голоду. Где дарование, которое бы вполне награждено было при жизни?

У людей часто нужно только умереть, чтоб сделаться бессмертным. И начинают жить со дня, как будут мертвы!

Так сказал о великих людях один из почтенных отечественных писателей наших.

ТЮЛЬЕРИЙСКИЙ ДВОРЕЦ

Тюльери значит место, где делают черепицу. По странному стечению случаев лучший Афинский сад устроен был также на месте черепичного завода и назывался тоже Тюльери или Семирамик. Начиная с этого, можно бы найти множество других сходств между парижанами и афинянами: одно и то же остроумие, одна и та же ветреность, но тут место не для сравнений, а для описаний.

Средняя и древнейшая часть дворца построена была еще в 1574 году по приказанию Катерины Медицис. Здание сие имеет на себе отпечаток своего времени. Другие части новее. Генрих IV в 1600 г. предпринял строение славной галереи, долженствующей соединить Тюльери с Лувром, и сделал из обоих первые в Европе красотою и пространством чертоги.

Людовик XIV велел продолжать начатые работы и щедрою рукою рассыпал в новейшем вкусе наружные украшения по стенам древнего здания. Теперь испещрено оно цветами зодчества разных веков. Наполеон придал ему много блеску. Внутри, говорят, все очень великолепно. Прекраснейшею из всех полагают залу Маршалов, в которой все отличившиеся Наполеоновы полководцы изображены в воинском великолепии. Но теперь трудно войти во дворец, а потому пройдем прямо чрез главные сени, украшенные древними статуями Меркурия, Минервы и Бахуса и по нескольким ступеням сойдем вниз прямо в сад. Остановимся тут. Взглянем на дворец из сада и осмотрим сад.

Мы уже в саду, поворотимся лицом к дворцу. Вот длинное протяжение строений, вот огромное здание из трех отделений или павильонов, составленное и по длине низким и плоским кажущееся. Все украшения ионического и коринфского зодчества истощены с этой стороны. Внизу галерея с портиками и статуями. Львы из белого мрамора стерегут и украшают главные ворота. Но что сказать о саде? Обыкновенно восклицают: «Вот чудесное произведение славного Ленотра, вот прекраснейший памятник царствования Людовика XIV!» Хвалят счастливый выбор места на правом берегу Сены, хвалят расположение, а более всего удивляются искусству, с каким Ленотр сделал свои длинные насыпи или террасы для закрытия неровного места. Но французский же писатель Жирарден, кажется, большой знаток в садах, не хвалит Ленотра за то, что он спрятал от глаз гуляющих в саду и Сену, которая всегда покрыта судами, и набережные, беспрестанно кишащие народом, и множество других вещей, которые можно б было открыть. Он не любит также в этом саду излишней правильности в расположении. В самом деле, на него смотришь, как на картину!.. В Тюльерийском саду больше украшений и прикрас, нежели истинных красот. Ищешь природу, и видишь — одно искусство. Деревья высоки и густы, поляны блещут яркою зеленью, фонтаны брызжут высоко, ваз, статуй и в разных видах мраморов — множество! Но тут нет того очарования, которое пленяет нас в английских садах и которое вряд было ли еще известно во времена Ленотра, но зато прославлено в прелестных стихах Делиля.

Впрочем, гулять здесь очень приятно. Видишь роскошнейшие цветники, зеркаловидные водоемы, идешь по длинной аллее и невольно останавливаешься подле прелестного осмиугольного пруда или бассейна. Место живописное, прохладное и уединенное: дворец мелькает издалека, вблизи лежат густые тени. Вода светла как зеркало. Быстро сверкают мимо мельком золотые и розовые форели, и тихо плавают белые лебеди. Из самой средины бьет водомет наравне с вершинами дерев и мелким бисерным дождем своим кропит гуляющих красавиц.

Вид сада — правильный четвероугольник. Боковые насыпи или террасы длинны, высоки и красивы. С восточной стороны возвышается дворец, а к западу лежит площадь Людовика XV, украшавшаяся некогда конною статуею его. Сад сей, так сказать, населен великими людьми и баснословными божествами! Они мраморные, но, кажется, живут. В сумерки, белея, мелькают они во всех переулках сада, кажется, слышишь говор этого мраморного общества и видишь движение его... Мне нравится и свобода, с которою здесь позволяется гулять. Всякий по себе и как будто у себя. Полиции никто не видит, но сама эта хитрая парижская невидимка всех подслушивает и видит. Однако мы уж слишком замешкались тут в саду, пора далее. Взглянем еще раз с этой прекрасной террасы, которая была любимым гульбищем молодой супруги Наполеоновой, взглянем на весь сад, бросим взор влево на быструю Сену, подивимся великолепию мостов и украшений берегов ее. Отсюда видны палаты Законодательного сословия, там извивается дорога в Сен-Клу, а там отличается златокупольный Инвалидный дом. Но какие там рощи за площадью Согласия Людовика XV? Ветер, идущий оттуда, приносит к нам благоухания. Это Елисейские поля! —имя, знакомое всякому, кто читал что-нибудь о Париже. Заглянем в них!

ЕЛИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ

Все пространство между площадью Согласия и Нельискою заставою занято старинными рощами, в которых рассеяны домики, хижинки и разные приюты для гуляющих. С одной стороны показывается Сена со всем, что по ней плывет и около нее движется, с другой, сквозь кущи зелени, видны лучшие дома в Сент Оноре. Вот это называют здесь Елисейскими полями. Здесь-то недавно стояли биваками казаки и калмыки наши! Где Дон! где аулы калмыцкие и где Париж!.. Какое странное сближение имен! Какие чудесные события! Какая черта для истории!.. Гульбище сие устроено еще в 1670 году известным министром Кольбером. Мы застали в Елисейских полях очень мало гуляющих. Вкусы французов переменчивы, как приморская погода. Благоразумнейшие из них сами сознаются, что очень часто согражданам их приходит охота гулять там, куда прежде никто и ноги не заносил. Часто променивают они роскошный Тюльерийский сад на простой северный бульвар, и блестящие обитательницы Шоссе Дантен (великолепная улица, где живут все парижские богачи), оставя прохладу и зелень, добровольно мучатся на солнце и в пыли.

Случается и так, что в одном и том же саду, который везде одинаково хорош, на одной половине теснятся и толкаются, а на другой пусто! Что же препятствует распространиться и наслаждаться свободною прогулкою? Так, ничего. Прихоть! Такого роду прихоти называют в Париже тоном. Здесь говорят, ныне в тоне быть там-то, говорят и поступать так-то: попробуй поступить иначе, сделаешься человеком худого тона, и ты погиб в общем мнении, которое здесь, однако ж, известно только по названию. Не думай здравым рассудком определять налетные вкусы, вычуру и причуды парижан: они суть плоды совершенной безрассудности! Прежде, когда французский народ играл и веселился, в Елисейских полях учреждались разные игры и празднества народные.

ФРАНЦУЗСКИЙ ТЕАТР

Туда, за Нельискую заставу ушло солнце. Возвращаясь назад чрез Тюльерийский сад, я приостановился на минуту и сквозь всю длину главной аллеи смотрел на захождение его. Длинные лучи, простиравшиеся от самого края запада, позлатив на миг отдаленную зелень древесных вершин и быстро опять сокращаясь, слились в огромный золотой шар и скрылись за алое облако. Тихие сумерки, неся росу и прохладу, потушили пылающий блеск вечерней зари, и ночь наступила. Но здесь никогда не видят ночи в полной темноте ее: повсеместные освещения спорят с мраком. Едва установились сумерки и тысячи огней засветились на пасмурном пространстве обширного Парижа, мы пошли домой.

Входя в улицу Ришелье, которая спешит освещаться, вспоминаем, что тут же, подле Пале-Рояля, почти насупротив квартиры нашей Французский театр. Как не зайти! Днем проходя мимо, я видел его облепленным множеством красных, синих, голубых и белых афишек и не подивился наружности его, которая довольно проста. Теперь вхожу в средину и любуюсь прекрасною залою. Афиша говорит, что играть будут трагедию известного Ренуара (сочинителя трагедии Рыцарей храма) под заглавием: Собрание чинов Франции в городе Блуа. Главные действующие лица представлять будут Тальма, Рокур, Сен При и Лафон!!! Каждое из сих имен окружено блеском достойной его славы. Дрожу от нетерпения увидеть тех, о которых так много слышал и читал. Между тем, смотря на афишу, вспоминаю историческое происшествие, послужившее предметом трагедии. Оно относится к тому времени, когда крамола, известная у французов под словом Лига, глубоко пустила корни свои в суеверном и страстном к мятежам Париже. Надев личину ревностного усердия к исповеданию католическому, она склонила на свою сторону испанцев, вступила в сношение с папою и злобно вооружилась против протестантов.

Многодоблестный Генрих Наваррский, известный потом под именем Генриха IV, предводительствовал сими последними, имея храброе войско за Луарою. Честолюбивый, хитрый, дерзкий, но еще некоторый оттенок рыцарского благородства сохранивший, Гиз был главою сонма крамольников. Властолюбивая, гордая и хитрая Медицис, во имя слабого сына своего, управляла Франциею. Для прекращения мятежей и соглашения мнений она назначила съезд начальникам всех сторон в городе Блуа, что на Луаре, немного пониже Орлеана. Чины съехались. Всякий привез с собою своих единомышленников, свои виды, выгоды, страсти и добродетели. Искусное изображение сплетения, оборотов и сильного междоусобного борения разнообразных страстей должно быть основанием, душою трагедии. Но вот рукоплескание умножается, занавес колеблется — мы увидим все страсти в лицах. Открывается галерея Блуаских палат, недалеко от залы, где чины имеют заседания.

Вот королева мать, вот Медицис! Зрители громким рукоплесканием приветствуют Рокур, а мне кажется, что это вышла точно сама Медицис! Поразительное величие, поступь, осанка, голос, взгляд, приемы: все показывает королеву, и королеву, глубоко постигшую науку читать в сердцах и управлять страстями. Она открывает Крильону (которого представляет стройный громогласный Сен При) важное намерение употребить данную ей сыном ее королем власть на укрощение буйных замыслов мятежного честолюбца Гиза. Тут же обнаруживает она и ненависть к Генриху, но, уступая пользам государства, скрывает опять вражду и приказывает Крильону выехать к нему навстречу. Явление второе еще любопытнее. Входит Тальма — это сам Гиз! Небольшого росту, но живой и блестящий. Какой вход! Быстро, смело, с лицом, полным бодрости и надежды, он вошел, и толпа расступилась. Все заговорщики по сторонам: он в средине, бросил взор—и обозрел сердца, бросил другой—и прочитал души! Лучше этого не может войти никакой начальник заговора. Если б я и в сию минуту ушел из театра, то все бы имел право сказать: я видел Тальму! Но я остался и восхищался прекрасными подробностями чудесной игры его. Он и г-жа Рокур достигли до непонятного совершенства входить в представляемые ими лица. Кажется, что какая-нибудь волшебная сила точно превратила первого в Гиза, а другую в Медицис. Каждая мысль, каждый оттенок мысли автора выражены совершенно. Переходы из страсти в страсть искусны до превосходства. Изменением лица, взорам и движениями они говорят почти столько же, как и языком. Смотрите, как Гиз таит свои и открывает намерения других! Уже он ощупал все струны сердец, уже наводит их на желанный строй... Какое двуличие в один и тот же миг!.. Смотрит направо — велик, благороден, говорит о любви к Отечеству, о счастии народа, блестит, очаровывает, пленяет, оглянулся налево— совсем другое лицо: лицо заговорщика, хитреца! Тут вполголоса дает наставление, как обманывать, пронырить, подкупать!

Вот остается он один с братом своим Майеном, который незадолго перед тем поклялся королеве в верности. Майен хочет выведать у Гиза тайну намерений его. Гиз рассуждает, говорит, но не проговаривается, и вдруг, как будто спохватясь, восклицает:

                «..........О чем ты вопрошаешь?
Корабль Отечества, доставшись бурям в плен.
Волнами, ветрами отвсюду утеснен,
Среди грозящего ему в пучинах бедства,
Для разных новых зол потребны новы средства —
И как тебе сказать, какой я путь избрал?
Расспрашивай о том у ветров, бездн и скал».

Появление Лафона, или все равно Генриха IV, дает новый вид и блеск трагедии. Окруженный славою и благословениями народа, с чистою совестию, с ясною веселостию в лице, приходит он, провозглашая мир. Сей голос раздражает Гиза. Он хмурится и отходит, как мрачная туча, уносящая с собою громы и молнии. Следуют разные явления. Но верх любопытства в трагедии есть свидание Генриха с Гизом. Вот где видна противоположность свойств! Один, как светлое майское утро, другой, как бурный осенний вечер. Оба храбры, оба хранят закон чести, но тот благороден по сердцу, а этот по расчетам. Генрих говорит только о мире, счастие народа есть милая мечта его, Гиз дышит только войною: поработить и властвовать — вот цель его усилий. Желал бы я, чтоб все цари мира услышали, как Генрих говорил о выгодах спокойствия, о благополучии государств. Это не тот государь, который знает о состоянии народа только по слуху и верит счастию его в раскрашенных рассказах льстецов, нет: Генрих живал в хижинах, был другом и отцом поселян.

Он был очевидным свидетелем, как раздоры терзали общество, как мятежи зажигали пожары и войны ходили по селам и градам... Он знал, какие раны нанесены Отечеству в сии времена неустройства и опустошений. И на сии-то раны хотел он излить весь фиал спасительного целения мира. Гиз не мог не убеждаться святыми истинами, которые в прелестных стихах лились из уст Генриха, но страсти и упорство оковали сердце его. Разговор начался приветствиями, продолжался спором, а кончился вызовом на поединок. Генрих охотно жертвует жизнию для блага Отечества. Коварный и беспокойный Гиз, оставшись один с заговорщиком Домалем, дает ему наставления осторожности:

Глубоко тайну скрой, будь скромен, рассуждай.
Стрегись — и ничего бумаге не вверяй!

Третье действие имеет много блеску: его явления— прекрасные картины! Медицис в полном сиянии своего сана, Генрих, Гиз и весь двор вместе и порознь являются глазам. Рокур играет чудесно! Приведи дикого человека, он взглянет на нее и скажет: это царица! Генрих такой храбрый и великодушный воин, такой добрый государь, такой благородный человек, что мысленно падаешь к стопам его! Гиз начинает уже очень ненавидеть, эта ненависть есть венец Тальмы и лавр Ренуара!

Четвертое действие открывает успехи происков и коварств. Собрание чинов отвергает мир, крамола торжествует, народ мятется, война гремит... Но топор и плаха уже готовы. Встревоженная Медицис берет решительные меры: она заманивает Гиза в сеть — и он без головы. В пятом действии толпа заговорщиков с шумным нетерпением ожидает выхода королевы, полагая, что она уступит трон Гизу. Величественна и важна, исполнена надежды и твердости, она идет прямо к заговорщикам. «Гиз будет наш король!» — закричал один из ревностнейших бунтовщиков. «Гиз мертв!» — спокойно отвечала королева и бросила такой взгляд, который оледенил самые пылкие умы. «И трон спасен!» — прибавила она и еще другим, молнии подобным взором, убила совершенно дерзость. Сердца упали, руки опустились. В этом явлении увидел я верх искусства. Генрих возвращается с победою, но жалеет Гиза, которого страсти завлекли в заблуждение.

Я показал только общий ход трагедии и игры актеров, но сколько прелестных подробностей, обворожительных оттенков в том и другом! Признаюсь, я готов сказать, что г-же Рокур, Тальме, Лафону, Сен При нет подобных на свете, и сказал бы это верно, когда б не видал нашей Семеновой и не знал Яковлева! Наш г-н Злов в своем роде не уступит также многим парижским актерам, хотя они и превосходны во всех родах. Театр был наполнен зрителями, а зрители полны восторгом. Французы вообразили, что опять живут в веке Генриха IV. Партер от него без ума. Музыка беспрестанно играла песню: Vive Henri quatre, и рукоплесканиям не было конца. Трагедия, имевшая совершенный успех, совершенно оного достойна! Честь и слава благородному Ренуару!

ПАРИЖ

Площадь Согласия, или по-прежнему Людовика XV, есть одна из великолепнейших парижских площадей. Она расположена между Тюльерийским садом и Елисейскими полями. Многие прекраснейшие здания представляются тут глазам. До революции путешественники ходили сюда смотреть на конную статую Людовика XV.

Но отчего при первом шаге на эту площадь все струны сердца моего в сильном потрясении издают самый печальный звук? Отчего тысяча мыслей и тысяча напоминаний с быстротою молнии сверкают в уме? Двадцать покрытых кровью и преступлениями лет расступаются предо мною, и я вижу — прошедшее. В мыслях моих обновляется картина падения великой державы! Прекрасная женщина, обремененная гниющими язвами, которые, не имея средства уврачевать, покрывает блестящею одеждою: вот истинное подобие тогдашней Франции! Дух наружности облекал ее полудою внешнего счастия, а дух разрушения огненными бурями дышал в недрах ее. Все основы древнего порядка тлели, шатались и падали. Переворот, постигший Францию, начался переворотом коренных мнений и общих понятий. Своекорыстие и суемудрость суть две главные пружины, двигавшие всеми колесами адской машины революции. Всякая мыслящая голова и всякое чувствительное сердце во Франции сознаются в этом. Так, из сих-то двух адских источников поднялись те губительные испарения, которые породили тяжкие болезни для целого государства и смерть для некоторых частей. Своекорыстие заглушило небесные поучения веры, воспалило в людях неисцельную жажду к деньгам, к собственным выгодам и оградило сердца их жестокою корою равнодушия. Тогда все поучения евангельские упадали на камни, и милосердие, жалость и любовь к ближнему не могли уже более входить в души ожесточенных. Тогда показывались странные явления в обществе: люди без заслуг, дарований и просвещения пользовались неисчетными выгодами богатства в то самое время, как заслуги, дарования и просвещение стенали в ужасной нищете! Беспечные сыны роскоши с улыбкою смотрели с высоты великолепных чертогов своих на заслуженных кавалеров Святого Людовика, исполняющих должности простых поденщиков. (Смотри путешествие Стерна во Францию). Таковы были следствия своекорыстия.

Но роковую печать гибели наложило на Францию суемудрие. Приняв на себя пышное название философии, оно напоило ядом все писания того времени и извратило понятие о вещах. Забавляя народ блеском лжеумствования, оно отнимало животворительную силу у сущности законов, постановлений и священных обрядов. Народ, потерявший чистые понятия, нераздельные с чистотою нравов, бродит в глубокой ночи заблуждений. Сия же тьма пала и на очи управляющих судьбою Франции. Ощупью искали они способов двигать расслабленными пружинами государства и часто для утешения народа, страдавшего уже тайным предчувствием бед, золотили кровли тех зданий, которых стены, дряхлея, упадали! Но вскоре тайные замыслы лжеумствователей сделались явны, и суемудрие, приняв дерзость и вид безверия, нагло поколебало древнюю святость алтарей. Оскорбленная вера с громким рыданием удалилась во глубину пустынь. Зашумели страсти, и запылали мятежи... Таковы были последствия суемудрия!! С высоты разгневанных небес ниспало оно в виде светлой апокалипсической звезды, из которой воскурился густой мрак, затмивший сияние истины и очи несчастного народа. Тогда великая книга прошедшего со всеми спасительными поучениями своими закрылась навсегда от нечестивых взоров утопавших в разврате людей. Французы забыли историю греков и римлян, забыли лютые последствия домашних неустройств. Дерзко отреклись они от Бога и гордо вызвались быть творцами собственного счастия. Исступленное буйство одною рукою сорвало трон, а другою воздвигло эшафот. Здесь на площади Людовика XV возвышалось сие ужасное орудие гибели добродетельнейшего из государей. Сюда столпился бесчисленный народ, сюда привели невинную жертву. Сын Людовика Святого, иди на небо! — сказал пастырь церкви, благословивший Людовика XVI в последнюю минуту жизни его. Блеснула секира, пала глава священная. На самой этой площади, где беснующийся Париж, окунув руки в крови короля, дерзкими стопами попирал величие трона его, на сей самой площади Александр I, государь отдаленного севера, заставил гордый град сей с униженным смирением преклонить колена и лобызать следы пролитой им крови! Нет, ничего не может быть разительнее дивного стечения таких великих и небывалых обстоятельств! Недавно выведена была на театр отчаянная мать, потерявшая трех сыновей на войне и с беспокойством вопрошающая лекаря о здоровье последнего. Лекарь, осмотря, говорит, что молодой человек совершенно здоров. «Он здоров! какое лютое бедствие! он здоров! Боже, Боже мой! Для чего он не болен? Он здоров и не минует конскрипции и умрет на страшном поле беззаконной войны!» Вот самая резкая черта ужасного времени, самый жестокий упрек насильственной власти! Хорошо, что французы почувствовали разницу между блеском молнии и светом солнца!

ПАРИЖ

ОПЕРА

Кардинал Мазарини первый ввел во Франции оперу, известную дотоле только в Италии. В 1646 году итальянские актеры в первый раз забавляли двор. Вскоре изобретены удивительные машины, которые впоследствии усовершенствовались до чудесности. Музыкальные творения Люлли и Рамо долго были единственными сокровищами этого театра. Глюк и Пиччини появились после них. Каждый из обоих имел за себя множество голосов. Французы спорили с жаром о преимуществе дарований, и сей-то спор произвел две стороны, известные под именем глюкистов и пиччинистов. Но спор прошумел и кончился, а сочинения обоих музыкантов обогатили навсегда оперу французскую. В другом отношении прославились Вестрис и Гардель. Первый особенно в чудесных плясках своих искусными телодвижениями умел выражать все оттенки чувств и страстей, умел, так сказать, говорить глазам зрителей. Теперешний оперный дом построен уже в 1793 году. Снаружи нельзя узнать, чтоб это был храм муз, но зато, побыв внутри, признаешься, что это точно храм муз и вместе храм очарований.

Здесь-то представляются восхищенным глазам вашим все изменения природы, все чудесные картины этого и того света. Тут часто видят светлый Олимп, украшенный всем, что небо имеет в себе прелестного, и вслед за сим является мрачный ад со всем, что только есть в нем ужасного. Вечное пламя стелется по глубоким мракам подземной ночи: картина ужасная! Но вдруг является картина очаровательная. Вечная весна, неувядаемая зелень, прелестное жилище радостей представляются глазам вашим, и узнаете поля Елисейские! Теперь, как мы были в опере, повторялось в балете пред глазами нашими плавание Клеопатры по реке Сидну. Мы вошли в ложу, очарование махнуло волшебною палочкой, и 18 веков исчезли. Поднялся занавес, пролилась река—и я увидел корабль Клеопатры. Это точно тот, на котором плыла сия чудесная женщина. Розовые, лиловые, белые и голубые паруса вместе с радужно-цветными флагами веяли от дуновения зефиров. Серебряные весла двигались по звуку златострунных лир. Амуры порхали по снастям. Все было в золоте, в хрусталях и в освещении! До ста особ появились вдруг на сцене в пестрой толпе действующих лиц. Телодвижения, или пантомимы, довольно совершенны. Только жена Антониева, кажется, уж слишком ломалась. Чтоб представить ослепленному страстию супругу святость его обетов, несчастие детей и собственную скорбь, ей бы довольно указать на небо, на детей и на сердце свое.

Чрезвычайными певцами опера похвалиться теперь, кажется, не может. Здешнее пение не введет русского в такой восторг, чтоб он мог забыться, забыть своего Самойлова, Злова и не вспомнить о Сандуновой. Но машины и декорации неподражаемы, чудесны!

ЛУВР

Предания древности не умеют рассказать определительно, когда и кем основан Лувр. Знают только, что Дагоберт держал там собак, Филипп запирал туда преступников, а Карл V, придав более благородства древнему зданию сему, поместил в нем свою библиотеку. В 1528 году украсил его еще более Франциск I, и с тех пор помещались уже там многие посещающие Париж иностранные государи. Генрих IV велел разломать старинные стены древнего Парижа, первый предпринял соединить Лувр с Тюльери посредством пространной галереи. Людовик XIV, украшавший блеском побед своих Францию, захотел украсить и Лувр так, чтобы он был первым зданием в Европе. Но люди имеют странный предрассудок искать счастья и дарований в дальних землях, тогда как то и другое всегда почти бывает у них под рукою дома. Людовик в сем случае сделал общую многим государям ошибку: для украшения Лувра выписал он из Рима с большими издержками Бернини, которого почитали первейшим художником того времени. Иноземец, славный за горами, не оправдал молвы на деле. Вероятно, что, пораженный древним величием огромного Лувра, он не нашелся изобресть приличных ему новых украшений. Воображение его, достаточное к произведению красивых мелочей, не знало, где найти очарование, которое б придало блеск юности наморщенному веками чуду седоглавого исполина. Бернини, подивившись Лувру, наотрез отказался быть его возобновителем. Но то, чего не мог сделать первейший иноземный зодчий, исполнил безвестный французский доктор. Европа изумилась, а Франция была вне себя от удивления и восторга, увидя, каким чудесным великолепием доктор Перольт украсил Лувр. Ничто не может сравниться с величественною красотою новой колоннады здания сего. Невольно вспомнишь, что и в Австрии славное здание, монастырь Святого Флориана, построено домашним зодчим, кажется, простым мещанином. Должно признаться, что учение раскрывает и поддерживает великие дарования, но не творит их, а великие дарования изобретают и производят художества и науки. Ум действует и творит, наука, идя за ним, облекает в правила творения и действия его.

Великие произведения зодчества так же, как и произведения поэтов и живописцев, имеют непонятную силу очаровывать, утешать и возносить дух человека. Сила эта есть свойство всего изящного. Смотря на Лувр, наполняюся каким-то неизъяснимо приятным чувством собственного достоинства и радуюсь, что и я член просвещенного общества, которое столь блистательными успехами умело исторгнуть себя из общей толпы пресмыкающихся в прахе земном. Ах, если б успехам ума соответствовали успехи добродетели: просвещенный человек, конечно, был бы благороднейшим из всех облеченных телом творений Божиих и первым после ангелов в священной цепи существ.

Но, насмотревшись на внешний вид Лувра и чувствуя себя, как один ваятель после чтения Гомера, несколькими вершками выше, войдем внутрь, чтоб с благоговением увидеть все то, что только могла произвести совершенного кисть величайших живописцев. Тут, в Лувре, картинная галерея, украшенная драгоценнейшими подлинниками, из всей Европы собранными. Приготовьте дух свой к созерцанию и вступите в сей дивный храм искусств.

КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ В ЛУВРЕ

Вхожу в галерею и едва вижу конец ее! Вот в одном месте все то, чем славились разные области Италии, чем дорожили князья и вельможи, чем гордились Рим, Флоренция, Вена, Венеция и Неаполь. Вот знаменитые произведения великих художников: Рафаэля, Корреджио, Рубенса, Веронезе, Пуссеня, Верне и Лебрюна. Но я только назову и те некоторые иг нескольких сот редких картин, описывать же их ни дара, ни времени совсем не имею. Если получишь хотя малейшее понятие о них, если увидишь их так, как представляют прелестные виды природы в едва постигаемой взором дали, сквозь отуманенный воздух, то будь доволен и тем. Я пробыл только один час там, где надобно провести несколько недель, несколько месяцев, чтоб осмотреть каждую картину порознь.

Но когда уже не можно тихо пройти и внимательно все осмотреть, то решился хоть пробежать и мимо мельком взглянуть на все, что тут есть. Лучше заметить что-нибудь, чем не видать ничего. Идем! Вожатый, француз, указывает, как и должно, прежде всего французскую школу. Вот одно из лучших произведений кисти Лебрюна, отца сей школы! Он нарисовал Дариево семейство. Большой размер, смелая кисть, жизни и выразительности много. Плененная супруга Дариева с прелестною дочерью своею упадает к ногам Эфестиона, сочтя его за Александра. Но сам Александр входит, несчастная узнает ошибку и содрогается. Герой успокаивает ее теми незабвенными словами, которые текущие столетия пересказывали одни другим, довели и до нас: «Эфестион, друг мой: он другой я!» Так сказал Александр, и можно ль сказать что-нибудь лучше? Здесь картины Пуссеневы. Живописец сей, не умея составлять блестящих красок, умел, однако ж, блистать искусством. Резкое и живое выражение есть печать его произведений.

Вот коровы Польпотера: точно живые! Отчего они очень прекрасны? Оттого, что очень похожи на живых. Никогда не должно перемудрить природу: подражать ей в точности есть уже верх искусства! Вот тут опять целое стадо: оно ищет прохлады в знойный полдень:

Спят овечки над рекою,
С ревом идет тучный вол
И в заросший осокою
Отдыхать ложится дол...

Чье это лицо бледное, томное, выражающее душу благородную, чувствительную, но глубоко злополучием пораженную? Это Миньяр, который умер изъязвленный жалом зависти его врагов. Он сам нарисовал портрет свой и тайную скорбь души представил так явно в чертах лица, что всякий легко может прочесть на нем историю жизни его. О вы, сильные в обществах люди! Страшитесь притеснять дарование и не торжествуйте мгновенною победою над ним! От гонений ваших уходит оно в вечность, а жалобы на вас приносит позднейшим векам его мститель— потомство! Где делись вы, притеснявшие Тасса? А Тасс и поныне живет! Жизнь великих писателей и художников есть вечность, в которую они переходят, но скоро вечереет день ложной славы временных любимцев счастия, и ночь забвения чернеет на могиле их. Миньяр имел особенное дарование рисовать все в уменьшенном виде. И теперь французы, если хотят похвалить мелкую, миловидную вещь, то придают ей название Миньяр.

Взглянем сюда! Кисть Рубенса изобразила снятие со креста Иисуса. Рисовка удивительная: кровь так и льется... Все лица живут. Этот ряд портретов, кажется, и дышит и говорит: не мудрено — это Вандиковы. Здесь Рубенсов Марс, идущий на войну, попирает искусства, науки и художества, только Венера, удерживающая его, немного полнотела: общий недостаток всех его женщин. Он и богинь рисовал фламандками. Спад изобразил Иудиф с головою Олоферна. Эта картина дымится кровью и пылает мщением. Нож в горле, кровь брызжет. Я вижу убийство. Святая Агнесса умирает! Доминикино представил смерть ее. Посмотрите на сражение, возгоревшееся под кистию Салватора Розы. Он выбрал самый ненастный день: буря на земле и буря под небесами... Воды плещут на горы, горы прут облака, люди пронзают людей... Гремящий спор стихий и жаркая битва войск сквозь дым и пламень представляют большое сражение, которое, не знаю как, поместилось в небольшие рамы и висит на стене!

Но вот благородный Рафаэль, величественный простотою, как Гомер, и блистательный отделкою, как Виргилий в стихах своих. Порицание с распаленным завистию оком спешит излить весь яд свой на картины его, но, пораженное изящнейшим совершенством оных, с позором влечется назад, скрежеща и злобясь. Здесь весьма любопытно для всякого и весьма поучительно для молодых художников пидеть вместе произведения кисти Перуджино и великого ученика его Рафаэля. Последний далеко опередил первого!

Вот совершенная красавица! кисть Рафаэлева сотворила или, может быть, только срисовала ее. Говорят, что это портрет любимицы сердца его: тем лучше! Та, которая имела счастие нравиться человеку превосходных дарований, будет жить в веках и очаровывать тысячи поколений земных. Может быть, Рафаэль увидел ее в хижине и ввел прямо во храм бессмертия. Гордые современницы ее со всеми почестями, златом и сокровищами тлеют в могилах незнаемых, а она живет! Петраркова Лаура и Тассова Елеонора стали также милыми дщерями бессмертия!

Вот картина между красотами земными и небесными. Рафаэль изобразил Святое семейство, семейство, в котором воспитан Спаситель людей. Святая Елисавета хочет взять у Марии младенца, прильнувшего к девственному лону божественной матери. Взоры его устремлены на Святую Екатерину, которая с живейшим восторгом взирает на лицо младенца, составленное, так сказать, из чистейшего небесного сияния, радость цветет в прелестной улыбке его. В стороне Св. Иоанн, кажется, пишет сии слова: «Сей есть сын Предвечного, долженствовавший родиться от племени Давидова! В течение многих веков утешались народы земли таинственною надеждою узреть в нем искупителя человечества!»

Но вот где, говоря словами бессмертного певца Фелицы, Рафаэль изобразитель Божества, вот где все земное преображается в небесное. С благоговейным восторгом взираю на сие изображение великого и святого чуда. Я вижу Спасителя на высоте горы, но он уже не человек! Божество, сокрытое в нем, светится сквозь облачение телесное, как солнце сквозь облако, дерзнувшее заслонить его. Лучи бессмертия проницают покров смертности. Уже он редеет, просветляется, блещет... Я вижу, как исчезает грубость телесная, вижу, как заступает место ее чистейший эфир, сын Марии преображается в свет немерцаемый! Там, в разодранной синеве небес, парят Илия и Моисей; здесь, у подножия горы, апостолы, простертые во прахе земном, изумлены, восхищены, поражены, ослеплены сиянием Бога, который, сокрыв лучезарность свою под общим покровом смертного, ходил между ними по земле для совершения великого таинства искупления! Но я уже сетую на себя, как дерзнул описывать совершенно неописанное. Цари, любители изящного, не пожалели бы никаких денег за картину эту, но ее ставят превыше всякой цены. С большим, однако ж, прискорбием заметишь, что столь неоцененная картина не имеет приличного места: она здесь не в своем свете! В Риме имела она свой храм.

Рафаэль Санцио, уроженец урбинский, родился в Великую Пятницу 1483 года и в Великую же Пятницу в 1520 умер, нет! оставил удивлявшийся ему свет: такие люди не умирают!

ПАЛАТЫ БЛЮСТИТЕЛЬНОГО СЕНАТА ИЛИ ЛЮКСЕМБУРГ

Огромный трехсотлетний замок. Он построен по повелению Марии Медицис. Множество колонн и статуй украшают его снаружи. Лучший вид из сада. Беспрепятственный вход в Люксембург дозволяется только иностранцам. «Сюда не ходят!»—сказал привратник. Да ведь мы иностранцы! «Чем докажете?» Мы заговорили по-русски, он улыбнулся и впустил нас. Войдя в главные ворота, остановились, чтоб полюбоваться прекрасной лестницею. Она манит к себе. Поворачиваемся вправо и нечувствительно входим по ней в залу герцогов и пэров: так называют ее теперь. Сия зала заседаний довольно огромна. Ряды кресел для сенаторов, и одно под балдахином занимаемо было самим Наполеоном. Здесь-то рассуждали, спорили, шумели о делах Франции! Теперь все пусто. Это волшебный фонарь без свечи: тени исчезли...

На стенах много больших картин, тщательно завешенных покрывалами. Они представляют победы Наполеоновы... Тут в первый раз от роду увидел я живопись на сукне: это новое изобретение! Подхожу к окну и не хочется отойти от него: прекрасный Люксембургский сад на ровном и плоском пространстве, как будто на картине, представляется глазам моим. По обеим сторонам широкой песочной дороги разостланы ковры самой яркой зелени, вид их—длинные четвероугольники, а края или рамы составлены из цветочных гряд. Эти свежие, зеленые площади, окруженные цветами, чрезвычайно нравятся глазам. Вдали представляется, как светлое зеркало, красивый пруд. Говорят, что сад сей был прежде угрюм, сюда ходили люди задумываться: теперь имеет он такой веселый вид, что самый печальный человек не может посмотреть на него без особенного удовольствия. Но возвратимся и перейдем отсюда в другую половину дворца. Вот опять та прекрасная миловидная лестница, по которой мы взошли. Остановимся и посмотрим на сих необыкновенных людей, которые, накликав ужасную грозу на Отечество свое, долго сражались с нею и наконец на развалинах древнего порядка, на огромных грудах тел, среди кровавых и огненных дождей, пали под ударами грома, который уже напрасно старались после отвести. Здесь собраны статуи людей, представлявших первые лица в трагедии революционных ужасов. Некоторые из них, не участвуя в домашних кровопролитиях, приобрели истинную славу на поле чести и побед. Вот один из сих мужей, полководец Клебер. Художник изобразил его прекрасно: осанист, величав, благороден, он, кажется, управляет еще судьбою браней в пустынях египетских, возвышенное чело его требует венца у бессмертия! Вот Дезе, пожертвовавший жизнью и славою своею в решительном Маренгском бою. Взор скользит мимо Гоша, Дюгамье, Кафарели и Марсо. Сердце, готовя полную дань почтения, ищет несравненного Моро и не находит великого мужа! Наполеон не удостоил поместить его здесь, но слава дел давно поместила его в тот недосягаемый храм бессмертия, которого врата никогда не откроются и для самого Наполеона. На другой стороне стояли законодатели Франции во времена величайшего беззакония ее. Вот Мирабо: взглянешь и вздрогнешь! Он представлен тут в самом пылу страстей. Его взоры—молнии; уста его, кажется, пышут искрами, которые, роняясь в сердца, возжигают пожары мятежей. Тут стоят Богарне, Туре, Барнав, Шапелье, Кондорсе, которого называли огнедышащим вулканом, покрытым снегом, и, наконец, Верньо, депутат народного собрания. Человек сей, обладавший даром изящнейшего красноречия, говорит Малерб, прилеплен был сердцем к истине, но тщетно усиливался внушить ее людям, потерявшим способность понимать священные уставы ее. Он гнался за прелестными мечтами свободы, как ребенок за светлою радугою, очарование исчезло, и благородный мечтатель увидел себя в вертепе низких убийц. Напрасно убедительнейшее красноречие лилось из уст его: уши злодеев залиты были кровью. Несчастный Верньо из круга мечтаний перешел в круг преступлений и погиб, спасаясь бегством. Здесь видишь его исполненным благородства и величавости. Глаза, воздетые к небу, показывают возношение духа, одна рука положена на сердце, в другой развивается свиток, на котором начертано красноречивое вступление к сильной речи его о ясности законов. Пойдем далее, но не заглядывайте в эту боковую комнату: там сбирается купаться прелестная девушка, протянув сперва прекрасную белую ножку, пробует она глубину ручья. Кажется, видишь, как васильковые жилки ходят от движения перстов... Но пощадим невинность: она так скромна, и Жюльен, творец ее, влил так много жизни в мрамор, что, кажется, красавица его, увидя нас, сгорит от стыда — уйдем!

Мы вошли в другую половину замка, где стены длинной галереи украшены живописною поэмою Рубенса. Да, Рубенс написал кистию поэму, иначе не можно назвать того собрания картин, в которых живописец изобразил всю историю жизни Марии Медицис. Жаль только, что силою дарования своего обессмертил он королеву, не имевшую ни по делам, ни по уму, ни по сердцу никакого права на бессмертие.

Но вот тот из французских живописцев, которого картины суть картины самой природы. Если ты умеешь вообразить себе страшную бурю на море, то будешь уметь представить и то, что такое Буря Вернетова в картине. Но с таким же искусством, как бури, умеет он рисовать и тишину. Если ты сиживал на берегах южных морей в те прекрасные вечера, когда в воздухе разливается неизъяснимая сладость, когда теплое дыхание весны вливает непонятную негу в чувства и погружает в неописанную роскошь сердце, когда роса, приносимая сумерками, мешается с благоуханием цветов и трав, когда отходящий день уводит за собою смятенную толпу сует, когда умолкает шум и слышится только таинственный шепот вечерних часов, когда... Но как могу я описать тебе все то, что увидишь и почувствуешь, смотря на вечер, снятый с природы и положенный на холст Верне. Где достал он такую краску, что мог изобразить точно сияние полной луны, точный серебряный отблеск ее на разных предметах. Как искусно слил он все лучи в один светлый столп и погрузил его в тихое море! Он горит и светится еще там! Какою волшебною силою умел он перенести с неба на картину алый разлив зари! А смотрите, как на Брестской рейде заходит солнце! Оно, кажется, тает, кажется, струи растопленного золота льются в море, и море сияет вглубь и вширь! Злато-розовая тень ложится на все окрестности. Лучшие из приморских французских городов изображены Верне чудесно! Пусть теперь ополчаются на них стихия и время: они не страшатся ни косы времени, ни острого зуба стихий. Если подорвет их когда-нибудь ужасная сила свирепых подземных огней, если потопит бурное разлитие морей, они не исчезнут еще со света и будут жить в памяти людей. Верне поставил изображения их во храме бессмертия! Такова-то сила кисти, поэзии и резца! Такова сила изящных искусств! Она носится над бездною разрушения, как древле дух предвечного носился над темною бездною хаоса!

Отличительное искусство Верне есть удивительная верность в перспективе. Отступите несколько шагов от картины, вы увидите возвышения на плоской поверхности. Город отделяется от гор, море от берегов, корабли от моря: вот искусство рисовки! Лодки, кажется, бегают и люди движутся: вот очарование живописи!

МУЗЕУМ

Пойдем увидеть все то в одном месте, для осмотру чего прежде должно было объездить всю Италию, пойдем в Музеум, называвшийся Наполеоновым. Там-то увидим мы то, на что смотрели с любопытством, задолго прежде нас, многие поколения, прошедшие по земле. Там подивимся тому, что не переставало удивлять людей в течение многих столетий, и восхитимся тем, что восхищало, восхищает и будет восхищать всех любителей изящного. Договор Толентинский доставил Парижу большую часть редкостей римских. Униженная Италия уступила Наполеону лучшие драгоценности из древнего наследия своего, вместе с драгоценнейшим из всех сокровищ — своею свободою. Воспользуемся случаем увидеть теперь все чрезвычайное в одном месте. Пойдем опять к Лувру. Вот Музеум Наполеонов: войдем!

Огромное и великолепное здание сие разделено на восемь палат или зал. Описать их здесь никакой возможности, по крайней мере назовем их: 1) палата императоров, 2) палата времен года, потому так называется, что на потолке оной изображены кистию Романелли четыре времени года, 3) палата великих мужей, 4) палата римлян, получила название от картин, представляющих разные случаи из римской истории, 5) палата Лаокоона, 6) палата Аполлонова, 7) палата Дианина, 8) палата рек. Пройдя сей Музеум вдоль и поперек, подумаешь, что совершил путешествие в отдаленные области туманной древности. Тут увидишь, как люди одевались, из чего пили, ели, на чем сидели и чем убирали дома свои за несколько столетий пред сим.

Здесь не о том спрашивают, что тут увидишь, а разве о том, чего не увидишь! Тут увидишь богов, богинь, жрецов, императоров, мудрецов и воинов. Тут невольно благоговеешь. Куда ни посмотришь — или полубог, или великий человек! Они тоже смотрят, слушают, думают, иные даже говорят — взорами и чудесно совершенным выражением лиц! Вот, например, Фавн: он с такою умильною улыбкою смотрит на дитя, которое качает на руках, в глазах его светится так много жизни, что, право, не захочешь верить, чтоб он не был живой! Я нарочно прикасался ко многим одеждам, не веря, чтоб они были из мрамора: так кажутся они издали тонки, легки и мягки. Но пойдем приобрести то право, которым дорожат многие путешественники, право говорить: и я видел Аполлона Бельведерского! И я видел Венеру Медицис!»

Вот она! Вот эта Венера Медицис, которую созерцал несравненный Винкельман, которую описывал Дюпати и которую после них описывать я уже никогда не посмею. Но я стану на нее смотреть и дивиться ей вслух. Афинянин Клеомен как будто стоял в то время на берегу, когда, по песнопению Гомера и сказанию Гезиода, ужасная буря, налетев на моря, подвигла, смутила, всхолмила и превратила в пену кипящую пучину вод. Он видел, как пенистые холмы сошлись, слились и по воле богов произвели на свет богиню красоты! Смолкли бури, улетели тучи, радость воссияла на лице лазоревых морей, и небеса, светлою улыбкою приветствовали Венеру, вступившую на цветущие берега Цитеры. Тут, конечно, тут увидел ее сын Аполодоров, увидел, постиг и показал миру все совершенства красоты в изваянии своем. О сем-то Клеомене говорит Плиний, что римские юноши влюблялись в статуи его. Неописанное действие имеет на чувства красота! Я вижу ее перед собою. С какой быстротою восхищенный взор пробегает, то углубляясь, то возвышаясь, по всем переливам обнаженных выпуклостей сего прекрасного тела! Оно только что создано, приятная свежесть жизни еще цветет на нем, еще кровь не кипела в буре страстей, еще сердце не увядало от грусти. Какая чистая, редкая, неподражаемая отделка! Взор с быстротою молнии взбегает снизу наверх, спускается сверху на низ, льется по выпуклостям, вьется вкруг членов и суставов, ищет недостатков и находит везде одно совершенство! Эта превосходная статуя еще в XVI веке украшала сады Медицисов. Жаль, очень жаль, что время, случаи и небрежность нанесли приметный вред этому дивному произведению греческого резца. Но вот тут же, недалеко отсюда, стоит и другая Венера, Венера Капитолийская. И правду сказать, что если Венера Медицийская пленяет, как милая девушка, то эта должна понравиться, как прелестная женщина. В той красоты расцветающей, в этой расцветшей розы, та более миловидна, а эта, я не знаток, но, мне кажется, более прекрасна, в той нравится свежесть чувств, в этой пленяет огонь их, та вышла из морей, где прияла рождение, эта из купальни, где прохлаждала уже распаленное страстями тело свое — словом: та прекраснейшая из богинь, эта прелестнейшая из женщин, и наконец: если та пленяла богов в Олимпе, то, верно, эта победила соперниц своих богинь на земле и получила яблоко из рук восхищенного Париса. Превосходен и мрамор Паросский, из которого сотворена Венера сия: он чист и прозрачен. Всматриваясь в тело, кажется, видишь, как жизнь ходит по сокровенным путям его. Тело этой Венеры еще все мокро, у ног лежит покрывало, в котором мрамор — тонкий холст! Но она лучше любит осушать красы свои страстным дыханием зефиров, которые, навевая на нее ароматы с цветов, нежут и лобзают полномлечные выпуклости роскошного тела ее. Которая из обеих Венер лучше? Не знаю! Спросите у знатоков.

Но кто этот важный, величественный, прекрасный мужчина? Это красавец между богами и бог между людьми — это Аполлон Бельведерский! Какая мужественная красота в лице! Какое величие на челе! Какой размер, какая правильность во всем! Он только что поразил змея Тифона, опустошавшего окрестности Дельфийские. Еще лук трепещет в бестрепетной руке его, еще, кажется, звенит, сотрясаясь, тетива на луке. Его десница пустила стрелу и с нею смерть в чудовище. Как осанист, как благороден победитель сей! Ловкость, сила и красота видны в приемах, движениях и осанке его!

Поразитель Тифона, пуская стрелу, сделал легкое наклонение вправо, и все члены, все малейшие мускулы, долженствующие углубиться или выказаться от положения такого, ясно и живо выпечатлены на теле Аполлона. Мрамор в руках великого художника был воск. Еще доселе не знают, отколе взят мрамор, из которого иссечен этот Аполлон, он превосходнее Паросского и всех в древности известных. Готовясь к нанесению великого удара, Аполлон махнул мощною рукою и бросил за рамена хламиду свою. Прелестные выпуклости открылись... Сила течет в жилах, вечная юность цветет на прекрасных мышцах его. Величавость, бодрость и красота отличают статую от всех прочих. Резец, произведший ее, может быть сравнен только с кистью Рафаэля. Сия превосходнейшая из всех известных статуй около трех веков была украшением Бельведера Ватиканского в Риме...

Вы остановились, содрогаетесь, и чувствуете жалость: целое семейство умирает в глазах ваших. Все ужасы насильственной смерти, все муки лютейшей пытки глубоко запечатлены в чертах сих несчастливцев. В сих мраморных страдальцах, не спрашивая, узнаете Лаокоона с детьми его. Лаокоон, единый из сынов злосчастного Приама, долго противился хитрым намерениям греков, желавших ввести в Трою сооруженного ими на пагубу града коня. Он даже метнул копье в подвигавшуюся громаду сию, провидя, что в обширной пустоте чрева ее должны скрываться неприятельские воины. Но неблагоразумные трояне сами впустили засаду в непроницаемую средину своих стен, а боги, враждовавшие Трое, умыслили погубить мужа правды, дерзнувшего разрушать тайные ковы их. В один день, когда Лаокоон с сынами своими увенчивал лаврами жертвенник на бреге морей, Нептун озлобленный высылает из бездны двух ужасных змиев. Шипя, изгибаясь, стремятся они на несчастных. Я вижу и змей и страдальцев... Чудовища охватили их, оплелись, ползут и вьются вкруг членов отца и детей. Они сжимают, куют, связывают всех троих вместе, чтоб вытиснуть из всех троих дух. Напрасно сражается несчастный отец! Отчаяние вопиет в дрожащих устах его, и неописанная скорбь изображается в воздетых к небу очах! Кровавые слезы льются из них! Ни боги, ни люди на помощь нейдут! Лаокоон давит змей, змеи давят Лаокоона! Несчастные, погибающие в петлях, дети млеют, увядают, и с воплем испуская жизнь, посинев, умирают! Злополучный отец их уже не живет, а страдает. Ужасна сила чудовищ! Они вяжут и давят его... трещат кости, пружатся и лопают жилы, кровь брызжет даже из-под ногтей! Истомленная муками жизнь, блеснув в последний раз в очах, покрытых смертной скорбию, с глубоким вздохом отлетает искать суда на небесах. В сей несравненной ваятельной картине видим два чуда: как мрамор живет и умирает! Аполлон Бельведерский внушает чувство благоговения, Венера Медицийская чувство любви, а умирающий Лаокоон чувство ужаса и жалости: вот сила искусства, вот венец художников! Если б захотели употребить вместо резца кисть, то первого досталось бы рисовать Рафаэлу, другую Корреджио, а третьего Микель-Анджелу.

Но время успокоить волнение чувств приятным видом цветущих садов. Мы пойдем в прекрасный сад растений, в улицу этого же имени, к набережной Сен Бернар. Я насладился приятнейшею прогулкою! На самом умеренном пространстве видел я, так сказать, всю природу в уменьшенном размере. Все древа, кустарники и растения четырех частей света собраны тут, все звери Европы, Азии, Африки и Америки в неволе и на воле живут тут. Таков в Париже сад растений, называвшийся прежде королевским садом. Великий Бюффон был некогда его попечителем. Я видел скромный памятник Добонтона, знаменитого испытателя природы, сотрудника Бюффонова. Отдыхал я под длинными ветвями густого и высокого кедра ливанского и, проходя мимо, заглянул в жилище огромнейшего слона. Я был в долине зверей, видел благородных львов, стройных леопардов, свирепых тигров, коварно-лютых гиен, целое стадо попугаев и проч. и проч. Купив маленькую книжку, читал я описание всего, что тут находится. С такими же книжками ходили поселяне из ближайших окрестностей Парижа: читали, смотрели, дивились и научались: не похвально ль это? Здесь называют одно место Швейцарскою долиною, его можно бы назвать долиною очаровательною. Тут множество из разных частей света смирных зверей, живут и гуляют по воле. Этот зверинец совсем в новом роде. Каждое животное находит в нем точно такое убежище, нору или лог, какой имело в местах своей родины. Множество хижин построены по образцам жилищ разных народов и каждая осенена деревом и окружена растениями, приличными ее стране. Гуляя тут, подумаешь, что переплыл моря, и странствуешь по другим частям света. В отделе Ботанического сада более семи тысяч растений рассажены по родам, званиям и семействам своим, следуя распоряжению знаменитого Жюсье. Рыбы и птицы, уроженцы отдаленнейших стран, одни живут и плодятся, другие забавляются плаваньем по светлым здешним прудам. Дыша благоуханиями многих тысяч деревьев и цветов и находя беспрестанно новую пищу для любопытства, я гулял до позднего вечера. Солнце заходило великолепно, тишина заступала место шума. Я слышал рыкание зверей африканских, рев европейских, отдыхал под тению дерев азиатских и слушал вечерние свисты птиц Америки, смотря, как последние лучи умирающего дня сияли великолепно на златорадужных перьях гулявших стадами павлинов. Мне казалось, что я стою в средоточии вселенной и слышу общую песнь творения, тихо возносящуюся в недосягаемые пределы горных стран к творцу непостижимому!

МУЗЕУМ ИЛИ СОБРАНИЕ ПАМЯТНИКОВ ФРАНЦУЗСКИХ

В нестройные времена ужаса, когда обрызганные кровью нечестивцы с жадным оком и несытым сердцем рыскали по пределам мятущейся Франции, свяготатствуя в храмах и даже самые прахи усопших из могил исторгая, в одном, из небольшого числа благомыслящих людей, родилась благая мысль спасти от разрушения священные памятники времен: Г. Ленуар тщательно собрал все вырытые из земли, снятые с могил, исторгнутые из церквей и по монастырям найденные памятники надгробные. Помести их в одном Музеуме по леточислительному порядку, с разделением на столетия, он представил единственную в свете цепь исторических напоминаний, бесценных для француза и любопытных для всякого любителя истории. В передней палате помещены памятники многих времен вместе. Тут с любопытством рассматриваешь алтари, посвященные древнейшими обитателями Франции божествам галльским, тут видишь гроб Фредегонды, видишь гробы кардиналов Ришелье и Мазарини и гроб Франциска I. Далее, переходя из столетия в столетие, видишь ясно, как искусства рождались, старелись, умирали и вновь возрождались, тут видишь разные исторические лица в мраморе и каждое в своем собственном виде, в своей одежде и со всеми приличиями своего времени. Я означу только мимоходом число и расположение палат по столетиям и назову заключающиеся в них памятники, Первая (после безыменной передней палаты) есть палата XIII века. В ней собраны гробы: Кловиса I, Св. Людовика, Кловиса II и Гуго Капета. В палате XIV века между прочими отличаются статуи коннетабля Дюгесклена и Карла V. В палате XV века гроб Людовика XII, статуя Людовика Орлеанского и проч. и проч. В палате XVI века статуя Франциска I, изваянная Иоанном Гужоном, и статуя Генриха IV. Услышав, что в ней очень много сходства с подлинником, я с почтительным вниманием рассматривал черты сего доброго государя и великодушного героя! Представьте, что Генрих ходил в бороде и она не мешала ему быть умным и любезным... Отчего ж предков наших называют варварами именно за то, что они ходили в бородах?

В сей же палате хранится редкое художественное произведение века ее, живопись на стекле. Искусство рисовать на стекле почти потеряно. На стеклах, которые мы видим здесь, изображена вся история Душеньки. Тут же портреты Маро, остроумного Рабле, великодушного Колиньи, славного добродетелями и умом канцлера Гопиталя и проч. и проч.

В палате XVII века — статуя Кольбера, портреты: Сюлли, Пуссеня, Декарта, Корнеля, Паскаля, Лафонтена, Ламуаньона, красноречивого Боссюэ и прочих знаменитых мужей, прославивших дарованиями своими век Людовика XIV. Наконец в палате XVIII века видишь: математика Мопертюи, трагика Кребильона, Руссо, Монтескю, Фонтенеля, Бюффона и проч. и проч. Сердце, любящее Отечество, почтет бесценным сие единственное собрание достопамятностей отечественных: тут все ему родное, все знакомое по древним повестям славы и рассказам истории, тут можно настигать дух протекших времен и научаться добродетелям их. Таковое заведение достойно подражания. Особое внимание наше привлекли на себя Пилоновы Грации. Ваятеля Пилона называли французским Корреджием. Это в самом деле Грации: так стройны, милы и прелестны!.. Удивительно тонка и легка одежда, небрежно наброшенная на них: кажется, повеет ветерок и унесет ее!.. Этот же Пилон, видно, подсмотрел, как спала прекрасная и преехидная Медицис: он изобразил ее спящею. Любуешься красотою полного, там и там открытого нежного тела и боишься. чтоб не разбудить вспыльчивой красавицы-царицы. Стройность ног, которые она любила выказывать, удивительна!.. Вот другая истинно знаменитая женщина, девственница Орлеанская: как мила!.. Вместе с шлемом, оперенным ужасом, она, кажется, сняла с себя тот грозный вид, которым приводила в трепет врагов. Но девственные персы еще покрыты панцирем: розы дышат под железом!.. Не видно гордости героини, но вся любезность молодой девицы блестит в прелестных чертах лица ее. Превосходный резец художника весьма удачно поселил миловидность в мрамор и заставил героиню-красавицу с самою умильною улыбкою приветствовать всех приносящих ей дань почтения. Одно перо Вольтера, оскорблявшее часто святыню и добродетель, могло в звучных стихах развратной поэмы осмеивать ту, которая спасла Отечество!.. Я поклонился милому Лафонтену. Добродушие во всех чертах, орлиный нос и очень умные глаза: вот лицо его!.. Другой человек, более важный, с выразительным лицом, но так же беспечен, нерадив, сидит в больших креслах и, ни о чем не заботясь, пересматривает трагедии свои — это Корнель! Некоторые памятники расположены во внутреннем саду. Там отличается от прочих гроб Лузиньяка, короля Иерусалимского, и надгробный камень чувствительной и несчастной Елоизы. Но другой сад наружный называется Елисейскою долиною. Там собраны гробы многих знаменитейших во Франции людей. Прохожу мимо памятников Монморанси, Конде, Масилльона, Мольера и проч. и останавливаюсь над гробом, на который несколько дерев преклонили зеленые ветви свои. Тут, в неразлучных супружеских объятиях, почивает сном безмятежным утомленная бурями жизни чета. Кому неизвестны имена Абельяра и Елоизы: я вижу общую гробницу их тут. Уединенный посетитель сих мест в спокойные часы утра, когда страсти и суеты спят и Париж безмолвствует, пользуясь тишиною утренних сумерков, между погасанием зари и восходом солнца, когда борение света со тьмою питает мечты воображения, кажется, видит несчастную Елоизу бродящую среди гробов, и вслушивается в стоны страстного и вместе злополучного сердца ее. «Дражайший Абельяр! — восклицает она,— узри стенящую Елоизу... она трепещет, блуждая среди гробов...» Бледный свет угасающих светильников усугубляет ужас ее. Там, из недр священной могилы, мне кажется, исходит некий унылый, таинственный глас: «Приближься, вещает он мне, дочь злополучия, гонимая роком!.. Могила моя свежа и пространна: приди опочить со мною вечным сном. И я, подобно тебе, была жертвою любви, и я страдала, молилась и проливала токи слез: теперь, за гробовою доскою, я возродилась к блаженству невообразимому! Вечное спокойствие обитает в могиле, шум мира затихает, вопль и рыдания смертных не поражают более слуха усопших. Здесь все страсти немеют: любовь бессильна, и суеверие безгласно. Здесь не человеки коварные, но сам Бог милосердия судит слабости наши!» «Так я внемлю гласу твоему, тень блаженная!.. Я спешу соединиться с тобою. Уготовьте картины райские, пальмы неувядаемые! Скоро, скоро труженица земная вступит в те страны блаженные, где все, и даже самый огонь, воспламеняющий серафимов, очищаясь, усугубляет парение свое в горняя. Там грешник, омытый раскаянием, сопричащается лику чистейших духов. Абельяр, единственный друг мой на сей мятежной земле! ты не отречешься отдать мне последний печальный долг!» Так, в сем месте пресыщенное любопытство невольно уступает место унынию сердечному, невольно пробуждаются тысячи размышлений о жизни, смерти и скоротечности счастия земного! Унылые эти размышления нигде так не полезны, как в Париже, они останавливают сердце, несомое вихрем страстей в разверстые бездны заблуждений и разврата.

ПАНТЕОН

Людовик XV во время тяжкой болезни своей в городе Меце положил обет соорудить новый храм Св. Женевьеве, издревле почитаемой покровительницею города Парижа. Получа облегчение от болезни и следуя благочестивому намерению, государь сей поспешал зачатием храма и в 1764 году положил первый камень на основание оного. Чертеж Г. Суфло предпочтен множеству других: он отличился смелостию размера и красотою вида. Вид сего храма крестообразный. Длина его 340, ширина 250 футов. Двадцать два прекрасных коринфских столпа, каждый в 38 футов высотою, поддерживают огромный треугольник (фронтон), украшающий величественное чело храма сего. Здесь-то благочестие готовилось начертать слова: «Храм Святые Женевьевы и проч.» Но наставший великий переворот (революция) превратил и сей храм в Пантеон. Теперь читают на нем надпись: «Благодарное Отечество великим мужам!» Народное собрание, повелев начертать сии слова, предназначило великолепнейшее здание сие ко вмещению смертных останков людей, обессмертивших себя на поприще войны, мира и наук. Высота храма от полу до верхней точки купола 282 фута, высота ужасная! Внутренность обширна, но жаль, что она наполнена, так сказать, рощею столпов. Причиною этому прибавка новых к старым. Прежний художник с удивительною смелостию увенчал храм чудесным куполом. Он изумил всех дерзостию и блеском своего искусства, которому не умел, однако ж, придать прочности. Сильное давление верхней тяжести грозило обратить в развалины храм, на который истратили уже 25 000 000 франков, но Ронделе подпер тяготеющий купол новыми столпами и обеспечил целость здания. Оно ожидает еще последней отделки и полное право имеет требовать блестящих украшений живописи и позолоты, дивя и поражая всех величественными красотами, которыми с избытком наделило его зодчество. Мы взошли на самый верх Пантеона и увидели весь Париж как на ладони! Как, думаешь, представился он нам? в виде великолепных развалин!.. Да, многое множество слиянных вместе палат, домов и хижин, представляясь в виде туманно-пасмурного пространства, не имеет совсем той красивой поверхности, той пестроты цветов, которою блестят почти все города Европы, когда смотришь на них с высоты. Кажется, что когда-нибудь страшные тучи пыли обрушились на Париж и густо покрыли его серым прахом. Зрение со всех сторон обнимает пространство города и не теряется в нем. Пасмурновидный Париж имеет меньше пространства и несравненно меньше блеску, чем белокаменная Москва наша, пространно-расширенная по холмистым полям, и ярко сияющая златоглавым Кремлем своим. Мы сошли прежде сверху на землю, а потом спустились вниз и под землю. Там, в нарочно устроенных пещерах, помещены прахи первых чиновников государства и знаменитейших сынов его. Мы прошли мимо гробов герцогов, кардиналов, министров и остановились при гробе Руссо: «Здесь почивает друг истины и природы»—говорит каждому гроб в начертанной на нем надписи. Кажется, скромный гроб сей гордится тем, что вмещает в себе. Вы читаете в другом месте: здесь покоятся кости Ж.-Ж. Руссо. На одной стороне изображены дети, играющие вокруг матери своей, читающей Руссова Эмиля. Хотелось узнать цель жизни покойника? — прочтите вверху надпись: Так, он жил для истины, сей нежный сын и друг природы! Он мог заблуждаться, но мог ли он быть злодеем! Враги общего блага напрасно старались извлекать из творений его правила для оправдания беззаконных поступков своих: добродетельный мудрец женевский никогда не мог быть вождем извергов! Он ясно говорит, что и самый лучший приговор в порядке вещей не должен быть производим в действие, если он будет стоить хотя одной капли крови. Добрый Руссо искал только независимости от прихотей, предрассудков и страстей людских. Он жил для истины и был страдальцем ее. Люди не могли не пленяться его творениями, но изливали яд свой на творца. Долго скитался он по земле, не находя уголка, где бы успокоить растерзанное сердце свое! Теперь сама земля упокоила его, но человек мудрый из-за пределов могилы проливает еще свет истины. Мысль эта прекрасно выражена здесь: простертая из гроба рука держит светильник. Однако мы уж слишком утомили глаза, внимание и ноги свои, посидим дома и в минуты отдыха поговорим о Париже с короткими знакомцами его.

РАЗНЫЕ МЕЛОЧНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ О ПАРИЖЕ

Французские историки не знают, с которого времени определить основание Парижа: оно теряется во мраке столетий. Известно только, что лет за сто до Рождества Христова Париж едва ли мог назваться слободою. Несколько галльских семейств жили в бедных хижинах, на острову, что ныне Ла Сите, мрачные столетние леса утопали в пространных болотах, печальные крики пустынных птиц и воющие стада диких зверей наполняли те самые места, где роскошь является ныне в полном блеске, где великолепнейшие чертоги, замки и дворцы гордо несутся к облакам и где целый миллион народа шумит и кружится на стогнах и площадях необозримого града! Древние галлы называли городок свой Лутециею: это значит в наречии кельтов: жилище среди вод. За полвека до Рождества Христова римляне покорили Галлию, и Юлий Кесарь сзывал старейшин разных племен галльских в Париже. Какое расстояние между собранием тех вождей различных колен и собранием чинов, собранием нотаблей и последним собранием народным! Видно, что французы издавна любили сбираться и толковать. В разные времена бывали у них еще народные собрания, известные под именем Майского поля. После Рождества Христова Лутеция наименовалась Парижем. Городок превращался в город и занимал уже 113 квадратных десятин земли. Тогда Сена называлась еще Секваною, а Марна Матроною. На древней высоте Монмартра возвышался храм Марсу, Париж поклонялся идолам до половины III века. Святой Дионисий был первым учителем христианства в стенах его.

В десятом веке, когда славяне имели уже Олега и Ольгу, удивлявших умом своим самых просвещенных греков, невежество во Франции, по собственному признанию их историков, было так велико, что короли и вельможи их едва умели подписать имена свои.

Ныне Париж разделяется на двенадцать округов, а каждый округ на четыре части. Река Сена, в которую впадают Об, Марна, Иона и Уаза, поит, кормит и отапливает Париж. В Париже улиц 1062, глухих переулков 117, набережных 28, мостов 16, бульваров 18, застав 56, домов без малого 30 000.

Париж съедает (в год) 206 миллионов фунтов хлеба, 21 000 мер овса, 8 500 ячменю, 75 000 волов, 15 000 коров, 10 000 телят, 220 000 баранов, 550 000 свиней, 100 000 центнеров рыб морских и на 1 300 000 рыб речных.

Париж выпивает (в год) 6000 бочек яблошнику, 30 000 мер пива, на 33 миллиона франков вина и на 3 миллиона водки. Из этого исчисления видно, что столица французская любит поесть и выпить!

Всякий иностранец и, верно, также всякий парижанин поблагодарит здешнюю полицию за то, что она, вступя в посредство между извозчиками и теми, которым необходимо их нанимать, установила постоянную плату за езду и обнародовала ее. Кариолку и фиакр или карету можно нанимать почасно, поденно и на один конец. Проехав 20 улиц, не выходя из экипажа, значит конец, и переехать только через улицу и выйти значит тоже конец: за оный платится едущим в карете 1 фр.—30 коп. Нанимающий почасно платит за первый час 2 фр., а за последующие за каждый по 1 фр. Плата за двуместные колясочки гораздо умереннее. Мы воспользуемся неразорительною здешнею ездою и поспешим объездить там, где не успели обходить. Еще много любопытного для нас остается в Париже: постараемся увидеть, что успеем!

Но прежде, нежели приступлю к другим описаниям Парижа, позволь мне, любезный друг, перевести и сей же час к тебе послать любопытную статью о взятии города сего, писанную одним почтенным парижанином. Вот она*.

______________________

* Эту статью надлежало бы поместить в конце четвертой части, но в книге, составляемой в беспорядке обстоятельств, часто не соблюдаем порядка поневоле.

______________________

ВЗЯТИЕ ПАРИЖА

Есть слова (говорит Фонтенель), которые воют от ужаса и удивления, когда их сближут вместе. Таковы-то и сии, непонятною судьбою сближенные два слова: взятие Парижа! Как, почему и кем взята столица сия? Да разве знаменитый Монтескю не сделал замечания, что местное положение Парижа есть самое выгодное для собственной его и целой Франции безопасности? Разве у нас не было с одной стороны моря, с другой высоких гор, а с третьей двух грозных рядов неприступных крепостей для защиты столичного города? Разве не было у нас храбрых, многочисленных легионов, чтоб отстоять его грудью? Кто ж мог преодолеть все сии препоны и достигнуть до стен столицы, какой из народов Европы? Целая Европа! Какая ж была причина столь неожиданного события? Честолюбие одного человека. Любовь к Отечеству до степени страсти в сердце моем заставляет меня и на краю могилы* принимать живейшее участие во всех его несчастиях, надеждах и превратностях. Часто обозревал я в уме все бедствия, могущие постигнуть столицу Франции, но никогда не смел вообразить, чтобы она пала под оружием чуждых войск. В течение XIII веков слыла она непокоримою. Разумеется, что я не считаю покорением нечаянного занятия Парижа при Карле VII. Одни крамолы призвали и ввели, а глупость короля и измена поддержали тогда англичан. В наше время нетрудно было предвидеть, что Франция, выхлынувшая из пределов своих и, подобно великому разливу вод, потопившая Европу, Франция, изнуренная страшными налогами, бесчисленными пожертвованиями, изнемогающая под тяжкою ношею окровавленных лавров, должна была ожидать всеминутно великого удара судьбы! Вся Европа восстала на притеснителя. Соединенные армии ее, ища мира, пришли войною на берега Сены. В 15 месяцев совершились события, которых, по обыкновенному ходу дел, довольно б было и на 15 лет! Из всех зрелищ, которые были когда-нибудь показываемы французам (ибо у них все сделалось театральным зрелищем), любопытнейшее и вместе ужаснейшее было, конечно, зрелище великой битвы, долженствовавшей решить судьбу Франции. Прошли столетия, и Париж не слыхал грома войны. Звук оружия раздавался только на площадях учебных, и жены парижан, подобно женам спартанским, смело могли сказать: «мы никогда не видали, как пылают огни неприятельские на бранных полях!» Буря шумела над Парижем, а парижане дремали!.. Коварное правительство играло доверенностию народа, забавляя его обманами. Уже неприятель гремел при Монмартре, а бюллетени все еще по старой привычке трубили о победах! 28 только Марта (по новому счислению) открылись глаза парижан, и все прояснилось! Поразительные явления представились на бульварах. Прелестные гулянья эти, где привыкли видеть ряды богатых карет и толпы блестящих всеми украшениями роскоши женщин, в сии ужасные минуты наполнены и покрыты были ранеными солдатами и толпами отчаянных поселян, со стоном бежавших от пылающих хижин своих. Там семейства, лишенные жилищ, местились в простых телегах, тут несколько кулей соломы или связок сена служили постелью обремененных усталостию. Многие поселяне, ехавшие на ослах, гнали перед собою овец и коров. Любопытство граждан было неописанно. Их сострадание к пришельцам делает также им честь.

______________________

* Француз, сочинитель статьи сей, умер вскоре по издании оной.

______________________

В полдень картина совершенно переменилась: все, что было поражением сердец, стало забавою глаз, бульвары наполнились опять гуляющими, беспечность взяла по-прежнему верх над всеми беспокойными ощущениями, доверенность возвратилась, и народ легкомысленный успокоился. Хотя и появлялись еще толпы обезоруженных беглецов, распуганных громом войны поселян и раненых солдат, но свежие войска стройно выступали из города на бой, и город был покоен. Народ не только не пугался более прежних явлений, но с удовольствием толпился еще, как обыкновенно, вокруг гаеров, шарлатанов и фокусников. И люди, сетовавшие за час пред тем о судьбе своего Отечества, с непритворным восхищением любовались кукольным театром!

Такие же страхи, как вчера, взволновали было умы на другой день, но теми же средствами, как и накануне, успокоены были. Потомство, конечно, не захочет поверить, чтоб целая столица не прежде могла узнать о приближении 200 000 армии неприятельской, как послышав гром пушек у ворот и гром барабанов на всех улицах своих. В минуты близкой опасности смятение сделалось опять общим. Многолюднейшая из столиц европейских содрогнулась и восстенала. Ужас оковал миллион сердец! Беспрерывный барабанный бой призывал народную гвардию к защите города, который оборонять невозможно и не должно было. Везде раздавался плач жен и детей при расставании с супругами и отцами, летевшими на бой. Следуя закоренелой привычке обольщать и обманывать народ, правительство разгласило накануне, что к стенам Парижа подходила какая-то отбившаяся от армии колонна, которую парижане могли истребить в один миг, но следующий день обнаружил ложь. С высоты Монмартра увидели приближение 200 000! Союзники вели пехоту свою по всем дорогам во множестве, многочисленная конница покрывала все поля, 600 пушек гремели на холмах! 12 часов продолжался бой. Но когда уже все, кроме чести, потеряно было, когда король (Иосиф) бежал, сокровища увезли, когда победоносные армии союзников, как темные тучи, шли прямо на Париж, когда все сердца цепенели под шумом военной грозы и все ожидали падения громов и гибели народа — вдруг какая-то непостижимая сила остановила союзников у самых ворот столицы! Воины великодушные, после столь дальних походов, столь тяжких трудов и столь кровопролитных битв, достигли наконец столь вожделенной цели, и, о верх благородства и чести! они не употребили во зло победы своей. Великие государи, управлявшие сердцами войск, пеклись о целости столицы французской, как будто о родном своем городе. Пример великодушия, неслыханный до наших времен! История изумит потомство, представя великое событие сие в настоящем виде его. Ночь 30 Марта (по новейшему счислению), долженствовавшая быть свидетельницею великих пожаров, бесчисленных убийств и страшного разлития крови, соделалась, напротив, свидетельницею торжества, единственного в летописях мира — торжества великодушия над мщением, добродетели над пороком? Сия ночь прекратила пятнадцатилетнее рабство и восстановила древний порядок вещей. Столь великие события в столь малое время совершены, что все происходившее казалось только обольстительным сном!

30 Марта Франция была еще под ярмом и в томительных муках ожидания, 31 свободна и в торжестве! С первым лучом солнца неописанное чувство радости, чувство неожиданного счастия пробудило весь Париж. Большая половина жителей выхлынула из домов, и площади, бульвары и улицы закипели народом, все окна наполнились зрителями. Такова была встреча в благородном городе благородным воинам, которые сочетав лавры с оливами, приобрели сугубую славу победителей и миротворцев. Появление ополчений, притекших с берегов Волги, Шпреи и Дуная, на первых порах измучило Париж и извлекло было слезы из очей страстных любителей Отечества, но неимоверное великодушие сих питомцев отдаленнейших стран успокоило совершенно волнение сердец и умов. Жители не находили слов к изъявлению благодарности своим пощадителям и готовы были боготворить великого монарха севера.

ИНВАЛИДНЫЙ ДОМ (В ПАРИЖЕ)

Читал ли ты описание Валгалы в Северной Эдде? Если читал, то припомнишь, конечно, те прекрасные награды, которые сплетатели северных баснословий сулили героям своим в будущей жизни. Беспрерывные войны гремели по лесам и пустыням древнего севера. Звание военного человека уважаемо было всеми. Люди, в которых семейственная жизнь и мирные занятия умягчали ретивость сердец и утолили пламенную жажду к брани, не могли без живейшего участия сердечного смотреть на тяжкие труды и мужественную смерть великодушных блюстителей их спокойствия, выгод и прав. От сего родились понятия, утешительные для воинов. Служители алтарей освятили, а стихотворцы украсили их всеми цветами воображения своего. Тогда верили, что богини (Валги), цветущие красотою и младостию, невидимо слетали на поля брани и, принимая в нежные объятия души храбрых, уносили в жилище радостей, в Валгалу. Правители воинственных народов для очевидных польз своих долго поддерживали эту веру. Но понятия мечтательные уступили место существенности, очарование исчезло, а войны продолжались, и воины желали быть успокоенными на той земле, которую защищали утратою здоровья и членов своих. Кровавые раны становились устами и вопияли за них. Священный глас веры, здравый рассудок и чувствительные сердца вступились за великодушных стражей Отечества. В разных государствах прилагали разные способы для доставления наград и покоя пострадавшим и потрудившимся в бранях. Но ни одно государство в Европе (думаю, кроме Англии) не похвалится таким прекрасным заведением, как Франция. Оно есть перлою столицы ее. Я был сегодня в Инвалидном доме и признаюсь тебе, друг мой, что все мечтания о древнем Валгале слабы пред теми существенными благами, которые доставляет тут безмятежный отдых поседевшим в военных трудах. В двух словах расскажу историю Инвалидного дома, а потом опишу его наружный и внутренний вид.

Людовик XIV, желая успокоить храбрых сотрудников своих, повелел воздвигнуть великолепное здание в 1671 году. Здание сие, помещающее покойно и выгодно до шести тысяч жильцов, есть одно из огромнейших в Париже. Наружность величественна и важна. Многие статуи, по приличию расположенные, возвышают красоту ее. С необыкновенным чувством удовольствия рассматривали мы внутренность дома. Огромные залы, где накрыты были обеденные столы, кухни, где готовили простую, но вкусную пищу, и гидравлическая машина, провождающая свежую воду во все жилья дома — все возбуждало любопытство наше. Но картина благоденствия здешних жителей в полном блеске своем открывалась на переднем, зеленью и цветами украшенном дворе. День был прекрасный: множество жильцов, оставя комнаты, вышли наслаждаться благоуханием насажденных ими же цветов. Здесь только можно видеть полную картину столь жестоко изувеченного, столь великодушно утешенного в невозвратных потерях своих человечества. Деревянные ноги и костыли тут слишком обыкновенны. Многие лишились обеих ног и одной руки. Таковых сажают в тележки, которые легко приводят в действие остальною рукою, возят их по песчаным дорожкам. В толпах покрытых сединами воинов мелькают и молодые лица. Не одно число лет службы, но и тяжкие раны дают право на помещение в жилище сем. Здесь к попечениям правительства присоединяются попечения родства и дружбы. Там молодая жена уверяет супруга, что раны, обезобразившие вид его, нисколько не переменили ее чувств. В другом месте видим милую девицу, с нежною заботливостью поддерживающую престарелого отца, или юношу, заменяющего собою костыль деду и с восторгом читающего славу подвигов его в ранах и знаках, украшающих ветхую грудь. Недавно один из парижских живописцев нарисовал прекрасно одного из престарелых инвалидов, с отеческою нежностью ласкающего милую девушку, питомицу свою. Он вынес ее еще младенцем из одного горевшего города во время войны и воспитал как дочь. Кисть живописца представила разительную противоположность двух возрастов. Лицо седого старца покрыто морщинами, а на лице белокурой красавицы играет румянец роз. Милая невинность прекрасными голубыми глазами благодарит виновника благополучия. Чувствительное сердце для услаждения своего найдет много, подобных этой, не рисованных, но живых картин в доме инвалидов. Вообще все лица цветут улыбкою непритворного удовольствия. Люди без рук и без ног довольны состоянием своим, и несмотря на раны и увечье, здесь реже, нежели где-нибудь, услышишь вздохи и стон. Но чтоб получить точное понятие о всем, что тут есть превосходного, непременно должно войти в домашнюю церковь инвалидов. Какая церковь? Это храм, и храм великолепный! Золотой купол его сияет, как солнце, над пасмурно-видным Парижем.

Вхожу с благоговением и дивлюсь великолепию храма. Везде мрамор, памятники и редкая живопись. Пол из мрамора, мозаика. Памятные скрижали заслуживают особенное внимание. На них начертаны имена прославивших себя подвигами и честною смертию за Отечество. Но вот памятник мужа благородного в героях, искусного в полководцах — памятник Тюрення. Художник представил его в последнюю минуту жизни. Распростертый на львиной коже, Тюренн умирает в объятиях вернейшей спутницы своей — Победы! Победа, в виде величавой женщины, одною рукою поддерживает слабеющую голову умирающего, а другою с улыбкою готовится возложить на нее венец бессмертия. Вся душа героя вместе с его взорами устремлена на сию лестную награду. Величественный орел, подле сидящий, также быстро глядит на сей венец. Мудрость и храбрость в образе двух женщин неутешно рыдают. История пристально смотрит на великого, чтоб не уронить ни одной черты его дел.

Все сии изваяния из лучшего белого мрамора. Внизу на меди выпуклая картина Тюрк-Геймского сражения. Вот все, что я умел тебе сказать об Инвалидном доме, на который только что успел взглянуть и о котором много думал после. Так вот средство воспламенить юношей, ободрять мужей и покоить старцев! Взглянув на жилище сие, молодой воин охотно вырывается из объятий семейства, слепо следует гласу вождя и легко подъемлет свинцовое бремя военных трудов. Грозные битвы, дальние походы, буря и зной, степи и горы не страшны ему. Ядро отрывает руку, пуля пролетает сквозь ногу, он плавает в крови, но надежда, подобно богиням Валгам, слетает утешать его в лютейшей скорби час. Не будет влачить дней своих без верного крова и надежных подпор, нужда не заставит его вымаливать крохи насущного хлеба под окнами бесчувственных. Не будет застигать его темная ночь в бесприютном шатании по чуждым полям, и снег не посыплется на главу, лишенную покрова: он имеет верное для себя убежище, куда вводят заслуги и где покоит Отечество! Конечно, устроение и содержание Инвалидного дома стоит великих денег! Войска наши слишком многочисленные, число заслуженных велико, и устроение здания, подобного описанному, кажется невозможно. Но другое великое и благодетельное предначертание, плод глубокой мудрости и чувствительности монарха нашего, готовит счастливый жребий верным Отечества сынам. Оседлость войск есть предприятие способам и местности России совершенно приличное. Я уже вижу в приятном мечтании те счастливые времена, когда по утихшим бурям процветут в различных краях Отечества новые военные села. Порядок, к которому издавна привыкли, чистая нравственность, которою везде отличались, умеренность, с которою всегда жили, и вера и верность, которые нигде их не оставляли, поселятся и заживут вместе с воинами русскими.

Руки, сеявшие смерть в кровопролитных битвах, посеют и пожнут свои мирные поля. Тогда-то воины, спасители Отечества, поддержавшие падение древних престолов и вынесшие на мощных раменах своих из пропасти уничтожения славу Европы, восчувствуют все сладости благополучия мирного. Они изгонят роскошь и не допустят к себе бедности. Тогда странник, укрытый гостеприимным воином от бурной осенней ночи, увидит картину домашнего благополучия, которой подобных еще нигде не видал, он увидит израненного старца, поучающего сына-воина искусству управлять плугом, а внука, юнейшего из членов военного семейства его, искусству владеть оружием. Тут в веселом пиру товарищей за ковшами пенистой браги, или за чарами ими же добытого хлебного вина, воины мирные на приволье с неизъяснимым умилением беседовать станут о прежних днях побед и настоящей славе монарха — благодетеля своего.

ПАРИЖ

Возвращаясь из Инвалидного дома в свою квартиру, мы завернули по дороге в Пале-Рояль, смешались с толпою и исчезли в ней. Я еще не сказал тебе о здешней торговле разными мелкими сочинениями. Сотни мальчишек промышляют ею. Шумными толпами бегают они туда и сюда, мечутся из угла в угол, и громко провозглашая заглавия новейших сочинений, стараются сбыть их с рук. Один кричит: Ссылка Наполеона на остров Эльбу стоит франк! Другой еще громче: прибытие Людовика XVIII в Париж, цена 2 франка! «Вот прекрасное сочинение Волшебный фонарь! Оно обратило на себя внимание публики!» Вот того же сочинителя «Прощание русских с парижанами»: покупайте, скорей, это последний экземпляр во всем Париже!» «Не правда, он врет, кричит голос из толпы: у меня их целая корзина!» Заглавие показалось мне любопытным, я хотел купить, и целая толпа продавцов ринулась ко мне с печатным товаром. «Я уступаю вам это сочинение за 20 су, говорил первый: возьмите у меня за 15, кричал второй. Вот вам оно за 10», закричал громче всех третий, и, вынырнув из толпы, проворно сунул мне его в руку. Бросаю 10 су и опрометью домой. Таких ежедневных и смело можно сказать однодневных сочинений выходит здесь великое множество. То, которое я купил сейчас, любопытно: в нем можно видеть, как француз заставляет наших русских прощаться с своим Парижем. Прочти и посмотри, что говорит француз о русских и что заставляет русского говорить о французах. Вот перевод прощания русских с парижанами.

«После двухмесячного пребывания в Париже, показав пример самого строгого повиновения к уставам службы и самого дружеского обхождения с парижанами, русские возвращаются опять в свое Отечество. Не без сердечного сожаления оставляют они тот город, которого жители не переставали оказывать им все возможные знаки приязни и уважения, должного избавителям народа. (Жаль, что сии красивые слова не оправданы делом!). Вот как русские в тот час, когда уже походные ранцы были у них за плечами, прощались с Парижем и парижанками:

Прощайте, парижане, прощайте, добрые приятели наши! говорили они: мы никогда не забудем ваших чудесных трактирщиков, купцов и конфетчиков! Прощайте, почтенные меновщики парижские! мы довольны бескорыстием вашим: вы давали нам золота за бумагу, однако ж признайтесь, что этот промен вам не внаклад!

Актеры и актрисы, певцы и певицы, прыгуны и прыгуньи, прощайте! Мы уже не будем более есть апельсинов в комедии, восхищаться прыжками в опере, забавляться ухватками плутоватых гаеров на бульварах, мы не увидим чудесных прыгунов по канату в Тиволи, обезьян на площади Музеума, ораторов в Атенее и китайских теней в Пале-Рояле. Прощайте, милые, прелестные очаровательницы, которыми так славится Париж: вы, блестящие в опере, разгуливающие по бульварам и порхающие в галереях и садах Пале-Рояля! Забудем ли ваши прелести, ласки, ваше постоянство! Нет! с берегов Невы и Дона будем мы посылать к вам страстные вздохи свои. Вы смотрели не на лицо, но на достоинства... Брадатый казак и плосколицый башкир становились любимцами сердец ваших — за деньги! Вы всегда уважали звенящие добродетели! Прощайте, Софии, Емилии, Темиры и Аглаи! прощайте, резвые пламенные смуглянки, томные белянки, прощайте, черные и голубые глаза, мы не имели ни средств, ни времени списывать портреты ваши, но мы имеем другие памятники: ваши стрелы у нас в сердцах, и полученные от вас раны долго будут напоминать нам о вас. Прощайте, умные, догадливые французские слуги, вы, которым щедрая русская плата придавала крылья, вы, знакомые со всеми закоулками Парижа и ведающие всю подноготную в нем! Прощайте, поля Елисейские, прощай и ты, Марсово поле! Мы расположили на вас биваки свои, застроили вас хижинами, шалашами, будками и жили в них как в палатках. Нередко милые городские красавицы навещали кочующих соседей своих. Они не пугались ратного шуму и прыгали зефирами по грудам оружия, при блеске полевых огней или тихими павами выплывали из-за дерев, как тени, при тусклом мерцании луны. Каких наслаждений не приносили они с собою? Прощайте, господа повара, кондитеры, портные, сапожники, слесаря и седельники, вы долго не забудете неимоверной щедрости русской. Бог знает, чтобы сталось с вами без нас! Уже заимодавцы ваши ополчались всею строгостию законов, уже отпирались двери темниц... но провидение привело в Париж русских, и вы свободны и богаты! Стройте новые дома и пишите на них: «от щедрот русских!» Прощайте, г-да книгопродавцы! Чур не пенять! в военном переполохе мы не успели познакомиться с. вами короче! Опера, Фейдо, Варьете, Водевиль и Амбигю* поглощали весь наш досуг! Но погодите, из отдаленных краев Отечества нашего будем мы присылать к вам русские деньги на французские книги! Французские книги у нас в великой чести! Прекрасный язык ваш гремит и славится даже и в самых пустынях севера! Прощайте, блестящие общества лучших людей, людей лучшего тона. Мы имели счастие иногда помещаться в кругах ваших! Какое обхождение! Какая учтивость! О французы, одни только вы умеете жить. У вас мужчины просвещенны и образованны, женщины милы, умны, веселы и всегда благопристойны (!!) Любезные французы! прелестные француженки! вы нас пленили, очаровали, просветили, вы офранцузили нас! Читайте ж в душах наших усердное, пламенное желание подражать вам всегда! Так мы употребим все усилия, чтобы общества обеих столиц наших одушевились, украсились умом и духом французским (так говорит француз за русских, а истинные русские верно повторять будут в утренних и вечерних молитвах: «Избави Господи от мора, потопа, огня и французского духа!..») Прощайте ж, любезные, умные, храбрые, роскошные и ветреные парижане, прощайте!., под шумом бурных морей, в наших снежных пустынях от Бельтских до Каспийских вод, везде будет греметь в устах народов имя прелестного Парижа! О град утех и наслаждений! все твое будь нашим! В науках, художествах, промышленности, а более всего в великом уменьи жить будем мы подражать одному тебе! Немного погостили, но многому научились мы в стенах твоих! Твои обычаи и нравы процветут в пределах русских. (К несчастию, они и без того уже там цветут. Дай Бог, чтоб поскорей завяли)... придет, придет то счастливое время, когда храбрые россияне достигнут лестной славы называться северными французами, когда»... Но довольно! довольно! Да мимо идет чаша сия! Нельзя ли обойти нас производством в северные французы? Мы право еще не стоим этого. Разница между нами и вами, господа французы! еще очень велика: Москва и Париж свидетельствуют о том!..

______________________

* Имена французских театров.

______________________

ПАРИЖ

ФАНТАСМАГОРИЯ

Сейчас был я в волшебном мире, в жилище теней и призраков. Все чудеса физики и все очарования оптики увидел я в доме Г. Лебретона. Мы приехали в 7 часов вечера. Посетителей еще не было. Хозяин озабочен приготовлением разных снарядов для физических опытов, а мы занялись рассматриванием его кабинета. Он украшен множеством любопытнейших предметов. Все, до чего когда-либо достигнуть мог изобретательный ум человека, представлено тут в чертежах, рисунках и в образцовых снарядах, в малом виде: тут видим механическую колесницу, едущую без лошадей, там стимбот или пароход, имеющий способность двигаться без гребли и парусов против бури и волн. На одной из картин представлен человек, подымающийся на поддельных крыльях, здесь нарисован искусник, ступающий по воде, а там человек, не сгорающий в пламени. Посмотрите сюда! сказал помощник хозяйский: вы верно довольны будете. Гляжу в круглое стекло и цепенею от удивления. Картина прелестнейшего вечера является глазам моим. Какое-то волшебное очарование представляет мне окрестности Дуная. Величественная река, лесистый берег, древний замок и светлое вечернее небо — ясно, живо и отчетливо, будто наяву, представляются тут. Горные ключи брызжут из скал, водопады сыплются сребром; башни, берега и небо изображаются в тихоплывущем кристалле вод, белые струи дыма точно вьются из труб! Страж замка стоит, опершись на мшистый зубец стены, и смотрит задумчиво на небо. Я никогда не видал такой ясности неба! Луна в полном сиянии весело гуляет по голубым равнинам тверди. Звезды, как тлеющие искры, сверкают далеко в высоте на темной синеве эфира: вид очаровательный, прелестный! Опускаю глаза вниз. Вижу опять Дунай, вблизи засыпающие леса, вдали седую картину гор... очарование совершенно... Я смотрю, забываюсь и, как Гомеров пастырь, всем сердцем веселюсь, в глубокой тишине ясной безветренной полночи величественными красотами безмолвных небес.

Там звезды, на небе вокруг луны прекрасной,
Блистают в полночи безветренной и ясной
И видны холмы все и горы, и леса,
И вся пространная небесная краса.
Разверзшись с звездами бесчисленными зрится,
И пастырь на холме всем сердцем веселится!*

______________________

* Стихи эти взяты из VIII песни Илиады, прекрасно переведенной известным стихотворцем нашим почтенным Н.И. Гнедичем. Новый перевод его, размером древних гекзаметров, будет, конечно, для нас то, что перевод Попа для англичан, а Фоссова Илиада для немцев.

______________________

Вот прелестная картина вечера, которую бессмертный стихотворец нарисовал за три тысячи лет пред сим. Точно подобную этой видел я сегодня в оптическом стекле.

Не знаю, докудова не отвел бы я глаза от этого стекла, если б не услышал за собою шуму и говору многих особ. Оборачиваюсь и вижу комнату, наполненную людьми. Профессор всходит на свое место: все садятся по своим, и физические опыты начинаются. Речь идет о громе, молнии, северных сияниях и зарницах. Все это показывается примерно в комнате. Но всех любопытнейший был опыт над действием гальванической силы. Г. Бретон прикасался серебряным прутиком к одному из нерв мертвой лягушки, и она вдруг начинала прыгать. Хотя шевелиться, двигаться или прыгать в сем отношении и не значит жить, однако ж, любопытный опыт сей невольно погружает в глубокое размышление о том, что такое жизнь.

Должно признаться, что и с электричеством, так уже давно открытым, мы еще знакомы очень не коротко, а гальванизм нам почти совсем неизвестен*. Но тогда ли заниматься испытанием природы, или изобретениями спасительных для жизни средств, когда полсвета стонет в тревогах войны и тысячи жизней угасают в один день! Физические уроки кончаются. «Теперь-то увидим мы страшные явления!», говорят сидевшие подле меня дамы. В самом деле нас сводят по лестницам вниз. Входим в подземелье и садимся опять по лавкам. Мрачный свод висит над нами, стены испещрены изображениями гробниц и мертвецов, по углам стоят скелеты, зажженный спирт наводит смертную бледность на все лица... Вот приготовления к явлениям теней! Они никого не пугают, но непременно настраивают воображение зрителей к мечтательности и придают силу очарованию. Между тем подан знак, и свет исчез. Настала черная ночь. Там далеко, далеко в глубоком мраке сверкает звездочка. Она тлеет, гаснет, исчезает... На черном занавесе является огненная надпись: здесь жилище странствующих душ! Где-то вдали, никто не знает где, раздается самая томная, поющая музыка. Глубоко проницающие звуки пленяют и мучат: кажется, кто-то водит смычком по сердцу! Это гармоника. Известно действие ее на чувства: она вселяет сперва какое-то уныло сладостное удовольствие, которое наводит потом оцепенение и тоску. Сия-то волшебная музыка вызывает из преисподней бесприютных странниц. Смерть срывает печать свою, и тени усопших являются... Вот там, в едва постигаемой глазом дали, показывается огненная точка, сверкает и растет, становится более и ближе, ближе и более, и мы видим наконец прелестную красавицу!

______________________

* В Германии занимаются теперь учением о новой чудесной силе, способствующей к исцелению всех нервных болезней одним прикосновением рук. Силу эту открыл и назвал животным магнетизмом известный врач Месмер. Французы приняли сперва с жаром открытие его, потом употребили его во зло и изгнали. Но в Германии просвещеннейшие врачи восстановляют опять оное. В Записках, на обратном пути чрез Германию, постараемся рассказать, что слышали и читали об этом знаменательном открытии.

______________________

Вся миловидность, вся ангельская кротость юной страдалицы изображается в чертах ее. Я не могу говорить с нею, но могу прочитать на лице историю жизни и кончины ее. Прелестные голубые глаза, потупленные в землю, улыбка, не смеющая воскреснуть на бледных устах: все показывает, что грусть отравила краткие дни жизни ее и грусть свела ее во гроб. Одна в необъятных пустынях вечности, она увядает как поздний осенний цветок, роняющий красы свои от бурного дыхания зимы. Долго колебалась она в воздухе, не смея, кажется, приблизиться к нам. Но вот идет, идет, смотрит, движет глазами, простирает руки, кажется, просится опять в наш мир, в надежде лучших дней... Вы хотели подать ей руку, извлечь из бездны на свет, но преисподняя издала сиповатый глас свой, и быстро обратилась тень, и медленно, плывя по мракам, изчезла, как мечта!.. Не так ли обольщают нас и в жизни мечты, надежды и счастие! Не так ли исчезают радости, пышность и величие мира, и самый мир не есть ли картина теней! Вслед за первою целый ряд других теней! Старцы, дети, юноши, пронзенные железом на заре дней своих, и девицы, умершие от ранней грусти и злополучной любви, одни за другими, являлись пред нами.

Все они движутся, смотрят, и, кажется, готовы броситься в объятия земных своих друзей. Я вспоминаю усладительные мечтания добродетельного Штиллинга и мне, право, весело верить догадкам его. Мой друг! не так ли странствуют там в недосягаемых пределах и души милых нам? Но где это там, и есть ли там другой, новый и лучший мир?

Там есть ли новая вселенна,
Иль пусто все превыше звезд?
Кем область неба населенна?
Кто там над солнцами живет?
Бунтуют ли и тамо страсти
Царей, рабов, там есть ли власти?
Там есть ли злато, кровь, порок?
Одна ль живет там добродетель?
.......................................................
Там знают ли! что смерть, что рок?

Так вопрошает душа, когда в минуты уныния облака сомнений затмевают ясность ее. Носимая пламенным вихрем страстей, она жаждет, как некогда Агарь в пустыне ищет, требует и не находит счастия, ибо в блеске богатств, в великолепии чертогов и в обманчивом сиянии честей встречает одни только призраки счастия.

Так обуревается сомнениями душа, озаренная спасительным лучом откровения, но рано или поздно пробудится в сердце благочестивого голос, незнакомый работающим, мятежному свету, неизъяснимо сладостный голос надежды, указующий ему новый и лучший мир. Надежда уверяет его, что гроб не уничтожает благороднейшее из созданий Божиих, что небо и земля делят между собою человека добродетельного; небо берет обратно дар свой — душу, земля поглощает тленный покров ее!


Священное откровение внушает и крепит благородные надежды сии, даруя просвещенной и предуготованной душе сладчайшее предчувствие, залог ничем незаменного счастия небесного. Так, если бы Всевышний строитель мира во гневе своем захотел отнять у нас надежду на лучший мир: то половина рода человеческого, конечно, отказалась бы в тот же миг от бурномятежной жизни сей.

Ужель помыслить нам возможно,
Что для земли мы рождены,
Для мира, где все тленно, ложно,
Где все страстям покорены,
Где смертный, чувством благородный,
К коварствам, к низости несродный,
Всегда унижен и забыт
За то, что прихотям порока
Почтенья не дает глубока
И сильным правду говорит.
Нет! нет! есть мир иной, мир вечный,
Где нет разврата, крови, слез,
Где самый тихий стон сердечный
Пред гласом гордых перевес
В суде Творца людей имеет!

«Душе благочестивой в мире сем живущей, везде есть чужая сторона, везде и беспокойствие, пока пойдем к небесному Отечеству своему!» Вот прекрасная истина, сказанная одним из проповедников наших. Сию же самую мысль короче и сильнее выразил бессмертный воин и мудрец наш Суворов. Утомясь мятежами бурной жизни, борением с превратностями случая, с завистию и злобой, великий восклицал: «Отдых души у престола Божия!». Так, душа наша, как плененная голубица, тоскуя в земном заточении, просит и ожидает крыл, да полетит в горнее Отечество свое.

Вот мысли, просверкавшие одни за другими в голове, вот чувства, пробудившиеся в душе моей при появлении искусственных теней! Далее представлялись различные явления природы: подражание чудесно, очарование совершенно. Идет дождь — точный дождь! блещет молния, точь-в-точь как в небе, гремит гром, словно как в грозных тучах. Перемена картин! Видно уединенное местоположение, прекрасный весенний вечер. Все пусто и покойно. Тихо плещет ручеек, глубоко тонет золотой месяц в серебряном разливе вод. Я вижу могилу. Весна зеленит ее нежною муравою, и дарит жизнию могильный цвет. Но искра жизни заронилась в самую могилу, и колеблется холм ее, и трепещет крест, и падает надгробный камень... Дерзкий сын праха встает, смеется уставам неба и хочет нагло ворваться в пределы жизни. Но небо пламенеет гневом, мечет молнии, дробит скалы, ломает деревья и засыпает долину развалинами и землей. Глухо повторяют дальние горы вой, рокот и треск.

Все это так естественно, так живо, что, право, долго не поверишь, будто видишь только мечту!.. Сердце не вытерпело бы одних печальных явлений. Оно мнеет и ноет от грустных звуков гармоники. Но искусный Бретон умеет переменить картины свои кстати: вдруг после унылой песни теней слышишь веселый плясовой напев и видишь ведьм и колдунов, видишь хоры. Сведенборговых сильфов и резвые пляски духов. Вот ходят звери и чуды!.. Вот летит змей о семи головах!.. И вот, что значит фантасмагория. Те, которые видели в России Робертсонову, имеют уже понятие о ней, но признаются, однако ж, что та далеко отстает в совершенстве от этой.

Вот чудеса, которые прежде считали действием сверхъестественной силы волшебства или магии и которые теперь очень естественные для знающего законы оптики или преломления лучей. Ничто не обманывает нас так, как собственные глаза наши.

Многие не сомневаются, что панорамы и фантасмагории известны были еще древним египтянам. Говорят, что волхвы или мудрецы египетские употребляли их с пользою для наставления юных государей своих. Молодой царевич по окончании наук должен был сделать подземное путешествие в царство теней. Юный путешественник ходил в одну из пирамид (так говорит предание) и мгновенно свет исчезал, гремели громы, блистали молнии, земля расступалась под стопами и преисподний край принимал к себе изумленного. Там встречал его старец, провожал путями неизвестными и объяснял живыми примерами великое таинство правления судьбою народов. С одной стороны указывает он ему самое восхитительное зрелище, картину народа благоденствующего. Он видит край благословенный: обильнейшие жатвы златыми морями волнуются по необозримому пространству возделанных полей, тучные стада пестреют на злачной зелени долин, города наполнены народом, заливы покрыты кораблями, а реки множеством судов, везде слышны гласы жизни и песни радости. «Столь счастлива бывает страна,— говорит престарелый наставник порфирородному юноше,— когда управляет ею государь мудрый! Но обрати внимание твое на иную страну!» И с сим словом указывает ему картину страданий народа бедствующего. Невозделанные степи, неосушенные болота, унылые города и бедные села представляются глазам его. Угнетенный нуждами народ таится в глуши дремучих лесов. Он не имеет понятия о счастии общественной жизни; утешения веры, защита законов и все приятности наук и художеств для него чужды. Промышленность не смеет приглашать его к деятельности, а торговля к выгодным менам. Целые области стонут под лозами правителей своих, и все их достояние не может насытить корыстолюбие их. «Таково,— говорит тот же старец,— таково государство, управляемое худо! Но правители народов,— продолжает он,— должны отдать отчет Судье неумолимому. Блаженство или мучение ожидает их за гробом. То и другое вечно!..»

Тут виды изменяются — и старец с одной стороны указывает всеми прелестями небесного благополучия озаренный рай, с другой всеми ужасами лютейших мучений омраченный ад. Первый, говорит он, есть неотъемлемое наследие царей добрых, другой вечное жилище злых! После этого ты согласишься, друг мой! что если справедливы рассказы эти, которым, впрочем, верить очень приятно, то фантасмагория со всеми очарованиями своими не только известна, но несравненно с большею, чем теперь, пользою употребляема бывала и прежде.

ПАЛАТЫ ЗАКОНОДАТЕЛЬНОГО СОСЛОВИЯ

Я сказал и повторю, что история некоторых общественных зданий в Париже составит или по крайней мере объяснит историю всех превратностей, постигавших город сей, историю важнейших перемен в образе правления, понятий и благоденствия народа. Палаты законодательного сословия служат тому доказательством. В 1722 году построен дом сей для госпожи Конде, потом назывался он палатами Бурбонов, потом палатами Совета Пятисотного, а там назван и называется палатами Законодательного Сословия. Перемены сих имен соответствуют переменам общего порядка вещей во Франции. Здание убрано изящнейшими украшениями зодчества. Наружность величественна и благородна. С одной стороны выдается великолепный портик, двенадцать стройных коринфских столпов поддерживают огромный треугольный фронтон. Лестница одна из прекраснейших. Статуи Сюлли, Кольбера, Гопиталя и д’Агессо украшают здание. Зала заседаний великолепна. Ликург, Солон, Демосфен, Брут, Катон, Цицерон, изваянные из мрамора, напоминают те времена счастливой свободы, когда им ни мыслить, ни говорить не воспрещалось, когда люди, одаренные красноречием сильным, в полном собрании народа позорили порок и превозносили добродетель. Истинные друзья людей никогда не бывают льстецами их: они бесщадно разят вредные предрассудки, бестрепетно обнаруживают слабости и законы, изобретенные ими, благодетельствуют поколениям многих веков. Я не много смыслю о законодательстве вообще, о законах же Франции еще менее, но из всего, что о них слышал вскользь, не могу не похвалить того, что мне в особенности в них нравится. Мне чрезвычайно нравится то, что все важнейшие дела решаются здесь открыто. Тут нет глубокой тайны в суждениях уголовных. Двери во всех судах отворены. Исследования всех обстоятельств преступления производятся гласно в глазах обвиненного и при толпе зрителей. Обыкновение это приемлет начало с самых отдаленных времен. Миллер, в истории своей говорит, что давнейшие владетели областей Швейцарии производили суд и расправу под тению древних дубов при больших дорогах. Всякий странник вслушивался в вопросы судьи и ответы подсудимого. И в самом деле, для чего истине скрываться в действиях своих? Ясно выступает она пред собрание народа, с великою твердостию вопрошает обвиненного, с великим благоразумием углубляется во мрак, которым окружил он вину свою, и смело, решительно произносит приговор! Как гром небесный разит преступника приговор ее, и кто посмеет роптать на него? Но если лицеприятие или златолюбие возобладает духом судии, тогда старается он сокрыть кривые суждения свои во мраке тайны: запирает дверь своего судилища, удаляет любопытных и, путая и темня по воле своей обстоятельства, извлекает из них решение, нередко поражающее невинность, у которой все средства к оправданию отняты. Во Франции все порядочные граждане имеют позволение присутствовать при судопроизводстве. Они не подают голосов во время самого заседания, но после составляется общий голос, который или усугубляет обвинение, или оправдывает обвиненного. Всякий имеет право печатать свое мнение о производстве какого-либо дела. Какая побудительная причина для судьи быть осторожным и бескорыстным!.. Общее мнение есть неумолимый судия: ни соблазны, ни подкуп не совратят его с прямого пути!..

Другая выгода для подсудимых — позволение иметь адвокатов (стряпчих) и даже советников в продолжении дела. Искусный законоведец всегда может быть благотворителем ближних. Оттого-то в Греции и Риме лучшие ораторы занимались изучением законов. Все священные и гражданские законы велят нам выручать ближнего из беды, но разве не величайшее бедствие быть неправо обвиненным?

Ты проходишь дремучий лес, слышишь вопли, бежишь на помощь, исторгаешь несчастного из-под ножа убийцы — и ты совершаешь прекрасный подвиг! Ты гуляешь по берегу реки, слышишь стоны утопающего, бросаешься в воду, извлекаешь погибавшего, возвращаешь отца семейству — и тебе плетут похвалы в обществах, за тебя воссылают молитвы к небесам!.. Почему ж, проходя мимо судилища и слыша стон и рыдания беспокровного несчастливца, видя жало злости, изощренное на пронзение груди невинного, видя невинного сего утопающим в пучине клевет и наветов, почему не имеешь ты права спасти его от смерти и позора, как спас двух первых от гибели? Француз имеет это право, и право это есть перло законодательства его.

Впрочем, друг мой! мне кажется, что не столько совершенство законов (ибо что есть в мире совершенное?), сколько добросовестность судии способствует к справедливейшему решению дела. Хороший художник и с посредственными орудиями сделает свое дело лучше, чем худой с самыми превосходными. То ж и о судьями: добрый (я разумею по сердцу, смыслу, совести) и при крайне несовершенных законах умеет быть достойным своего звания. Дайте злому судье самые лучшие законы: он исказит и обесчестит их поведением своим. Истина сего рассуждения заключается в одной из пословиц наших: не бойся суда, а бойся судьи. Но чтоб судье быть справедливу, должно непременно, чтоб суд его открыт был общему мнению, и сам он подлежал бы строгому, неумытному суду оного... Должен признаться, однако ж, что хорошее законодательство неоцененное благо для народа, оно есть камень основания общественного счастия. Легче завоевать десять чужих царств, нежели подарить своему десять законов, которые бы осчастливили настоящее поколение и благословлялись потомством. Но какое отличительное достоинство должно быть печатню законов? Ясность! А достоинство действия их? Откровенность! Истина стыдится действовать подспудно. Солнце, в те благодатные дни, когда животворит природу светлостию лучей своих, не сокрывается за темные тучи: таковы должны быть и законы в действии своем!..

ПАРИЖ

Что сказать тебе о Париже? Часы бегут, дни исчезают, срок выезда большими шагами приближается: разве описаний моих тебе не довольно? «Не довольно!— отвечаешь ты и говоришь: площади, театры и актеры не столько нравятся читателям как целый народ, представляемый в истинном его виде, а не в декорационных изображениях наших путешественников, видевших все с одной только подмалеванной стороны!» Понимаю, понимаю, ты хочешь знать парижские нравы. Да посуди сам, тому ли наблюдать и описывать их, кто только едва успел взглянуть на Париж и несколько дней прокружиться между парижанами? Однако, кстати, у меня есть на примете человек, который всю нравственность французскую развернет предо мною, как книгу, или что все равно, я увижу ее в его книге.

ПАРИЖСКИЙ ПУСТЫННИК

Не выходя из Парижа, который совсем не похож на пустыню, я видел пустынника. Не понимаешь? Объясню. Один из благоразумнейших парижан, отшатнувшись от шумного света, поселился в 4 этаже прекрасного дома на прекраснейшей из парижских улиц Шоссе-Дантен и назвал себя пустынником. Блеск, шум и волнение многолюднейшего из городов европейских не тревожат уединения его. Возвышенный духом, не связанный обстоятельствами, он смотрит на всех равно, и самою беспристрастною кистию рисует картины нравственности своих сограждан. Внимание парижан ободрило поучителя их: г. Жаклен изъяснил ему общую благодарность в следующих стихах:

Соперник Стерна умный,
Парижский Адиссон!
По мудрости с Сократом
Достойный быть сравнен,
Сколь сладки и полезны
Твои писанья нам!
Как в зеркале мы видим
В них глупость и порок.
Рази ты их насмешкой,
И громко славь добро!
Ряди в ослины уши,
И в харях выставляй
Причуды и пороки
Народу пред глаза.
Пиши! с тобой Бог вкуса.
Тебя бессмертье ждет!

Вот от какого человека почерпаю я сведения о нравственности парижан. Его рассказы (изустные или письменные, для тебя все равно) так живо изображают французов со всех сторон, что читатель, забывшись, почитает себя наблюдателем. Я представляю тебе здесь только несколько отрывков, несколько, так сказать, небольших картин, в которых ты увидишь парижан и парижанок в различных положениях их домашней и светской жизни. Не ожидай от меня ни плана, ни порядка: не имея ни средств, ни способов писать как бы хотел, я пишу, как могу. Вот некоторые отрывки, рассеянные черты.

ПАРИЖСКАЯ ЩЕГОЛИХА В ЦЕРКВИ

Знатная парижская дама в церковь: ей под ноги — дорогую подушку, в руки раззолоченный в сафьяне молитвенник. Перед нею — три дюжих лакея раздвигают толпы народа, за нею — толпа молодых людей!..

ЧТО НУЖНО В ПАРИЖЕ ДЛЯ КРЕСТИН

По назначению госпожи Д., одной из первых модниц (затвердившей наизусть все уложение большого света), приглашенный в кумовья, необходимо должен купить для крестин следующее:

1) Ларчик. Он должен быть и мил и дорог!..

2) В ларчик кладется: шесть дюжин самых прекрасных, самых нежных и тонких перчаток, два веера: один искусно оправленный сталью, другой черепахою и проч. Потом: вязанку искусственных цветов, но так искусно сделанных, чтоб самый опытный ботанист почел их за живые! Сверх того две бутылочки розового масла, благовонное ожерелье из серальских мастик и несколько других красивых, но дорогих безделок. Все эти мелочи, которые непременно надлежит купить в модном магазейне под вывескою золотого колокола, все эти мелочи стоят 450 рублей! Еще не все: лампу для освещения спальни родильницы. Эта лампа покупается непременно в магазейне О, ибо в Париже вещь теряет половину цены, если куплена не в том магазейне, который слывет модным! Вместе же с лампою берется и фарфоровая ваза у Даготи. Крайняя цена сих обеих безделок 400 рублей!! И тут еще не все: прибор к модной шляпке для няни во сто рублей, и мериносовую шаль для кормилицы! Если кто захочет, говорит госпожа Д., то может купить еще для ребенка погремушку. У Дюбьефа можно достать довольно порядочную за 200 рублей (200 рублей за погремушку!). Таким образом, по священным уставам моды, кум, поднеся дары свои родильнице, куме, няне и кормилице и, заплатя притом священнику, швейцару, дав милостыню приходским нищим и на водку дворне, истрачивает всего-навсего на одни крестины не много не мало 2,375 франков или наших рублей !!!

Люди пожилые уверяют, что за 30 пред сим лет самые пышные крестины в Париже со всеми сборами и приборами обходились не дороже 50 рублей, а теперь? Это доказывает успехи роскоши, причуд и мотовства в столице французской! При отце Людовика XIV было в Париже только несколько карет, теперь их несколько тысяч!..

ПРИЧУДНИЦА

Еще не доказано, от роскоши ль родится тщеславие, или от тщеславия роскошь, но известно, что они между собою в близком сродстве. Известно и то, что от роскоши и тщеславия родятся вычуры и причуды. Муж прелестной госпожи N., добрый банкир, мозолевыми трудами скопил кой-как изрядный капитал. Далее и более, он сравнялся с первыми богачами в Париже. Прежняя сожительница его, добрая хозяйка, умерла. Он женился на молодой девице, привыкшей порхать мотыльком в большом свете. Молодая вертушка вскружила голову пожилому мужу. Он нежит и лелеет ее как дитя, смотрит ей в глаза и угадывает все ее желания. Чего только у ней нет? Шалей целые сундуки, платьям — счету нет, головной убор что день, то новый! Сансье, Леруа и Нутье беспрестанно хлопочут о том, как бы и чем бы ей угодить. Наскучит город? У нее есть прекрасная дача, туда съезжаются только приятные ей одной люди. Чего же бы, кажется, не доставало ей? Но при пышном туалете, в обществе друзей, на балах, в опере и на гуляньях причудница скучает! Судорожное движение нерв и припадки истерики мучат ее. Какая же всему этому причина? Тщеславие! Ей стыдно стало жить в прекрасном доме, на прекрасной улице, но в соседству с портным!.. И вот она до тех пор больна тоскою, пока муж не купит ей дома в Шоссе Дантен, а там, чего доброго! захочет жить и во дворце; таковы женские причуды!..

ПРИВЯЗАННОСТЬ ФРАНЦУЗОВ К ОТЕЧЕСТВЕННОМУ ЯЗЫКУ

Французы любят свой язык: в этом должно отдать им справедливость. Мужчины и женщины, богачи и бедные говорят только по-французски. Недавно одна знатная дама писала к издателю журнала, который придерживался часто иностранных речений: «Ради Бога, избавьте нас от ваших латинских, англинских, итальянских фраз! Они хороши — не спорю! но свое родное лучше! Говорите французам, особливо француженкам всегда по-французски!» Если француженки так усердно вступаются за свой бедный из разных наречий скропанный язык, то как же вам, прелестные россиянки, милые соотечественницы мои! как же вам не вступаться за свой богатый, звучный и великолепный язык! Он громок и силен в устах ораторов, нежен и очарователен в прелестных устах ваших!..

КАРТИНА ТАК НАЗЫВАЕМЫХ ЛУЧШИХ НЫНЕШНИХ ОБЩЕСТВ

Богатый дом убран великолепно, освещен прекрасно, всего довольно, кроме удовольствия. Дамы сидят особо, подряд, шепчутся, чудят, пересуживают и зевают. Мужчины, по два, по три, стоят у окон, у камина, по разным углам гостиной комнаты. Всякий толкует о своем. Один об лошадях, другой о собаках, там спорят о политике, тут о приказных делах. Общество то же, что и прежде, но общего разговора нет. Бывало г-жи Деламберт, Тансен и другие умели сблизить мужчин с женщинами, стариков с молодыми, начать общее чтение, завести общий разговор, затеять общую игру и удовольствие всегда бывало общим. Так говорят, вздыхая, люди старого века. В самом деле только ум и любезность женщин, которые никогда не стареются в них, могут придавать очаровательную прелесть светским обществам. Умная женщина есть та райская птичка, которую слушая забываешь и место, и время, и самого себя! Со времени революции владычество женщин пало, и самое уважение к ним почти истребилось. Теперь французы обходятся с своими женщинами, как рабы, вырвавшиеся на волю, с прежними господами: говорят об них худо, смотрят на них косо, часто даже бывают пред ними дерзки и очень нередко неблагопристойны, особливо в речах. Спесь и самохвальство заступили место приветливой вежливости.

ПАРИЖСКИЕ ФРАНТЫ

Никогда не вели себя так странно молодые люди, как теперь. Они так заняты собою, что едва ли замечают кого-нибудь, кроме себя, в обществе. Зеркала привлекают их какою-то магнитною силою, встретят 20 в каждой комнате и к каждому подойдут, в каждое заглянут и в каждом полюбуются собою!

Никогда, как теперь, не было в них такой дерзкой самонадеянности, такой уверенности в мнимом собственном достоинстве. Не зная азбуки, готовы спорить о поэзии и с самим Делилем! От этого-то и обхождение их неучтиво, даже нагло! Ходить мимо дам без всякой осторожности, оборачиваться к ним спиною и проч. есть обыкновенное дело парижских франтов. Нередко в обществе в глазах множества гостей, один из них становится у камелька, заслоняет собою огонь, подымает полы фрака и, греясь, как будто в своей спальне, начинает рассказывать давно знакомый и перезнакомый анекдот за новость. Таковы франты во фраках. Но о тех, которые звенят шпорами, стучат саблями, ходят меж людей, как в лесу, наступают женщинам на платья, говорят об усах и султанах, которые так страшны на войне и в обществах... о тех и говорить страшно! Нельзя, однако ж, не заметить, что благовоспитанным женщинам и слушать их страшно! Во все свои рассказы они слишком много пересыпают площадной соли!

ЧТО ПОКАЗЫВАЮТ В ПАРИЖЕ

В каждой улице, в каждом переулке, на каждом почти шагу в Париже что-нибудь да показывают! Кроме известных главных театров, множество шутовских и гаерских, рассеяно по бульварам, под галереями и каждый имеет свою толпу зрителей. В одном месте показывают Китайские тени, в другом искусственного слона! там целую роту ученых чижей, далее болтливое общество попугаев. Обезьяны, сурки и собаки доставляют хлеб многим затейникам. Пещера непостижимого человека всегда осаждена толпою зевак. Смотрят и дивятся, как искусник глотает палки, камни и железо!.. У Прево показывают Землю (большой глобус). У Курция великих людей. Слово показывают, вертится беспрестанно на языке парижан. С некоторого времени у них все сделалось показным — и все великие происшествия как будто им были только показаны!..

В одном конце Парижа рубили головы, а в другом смеялись, говорили: «Там показывают действие гильотины».

При появлении кометы в 1811 году одна парижанка писала к своей приятельнице из города в деревню: как некстати, милая! уехала ты отсюда с своею графинею! У нас в Париже (любимая поговорка французов) показывают прекрасную комету! Я уже три раза успела побывать на Мосту художеств, откуда она очень видна! Уверяют, что кометы показываются только через сотни лет, а потому мне очень больно, сердечно жаль, что ты, моя милая! не могла теперь увидеть этой!» Представьте, что эта добрая парижанка от чистого сердца верила, будто за 20 верст от Парижа комета уже не видна!..

РАЗНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ О ПАРИЖЕ И ФРАНЦУЗАХ

Корыстолюбие есть один из главнейших пороков в Париже. Качества человека ценят по количеству доходов его. Редко смотрят на наличность. Кто богат, входит в долги, и платит их, тот прекраснейший человек!

Со времени революции дети начали говорить отцам своим ты. Отцу, матери и сестре говорят они: ты, а кучеру, лакею и горничной девке: вы, потому что (толкуют они) всякой в семье своей один другому равен, и сын-де отцу и матери ничем не одолжен! Всякое время имеет свой дух, свои обычаи и нравы!..

Но обнаруживая нещадно слабые стороны парижан, нельзя не отдать справедливости и тому, что в них достойно всякой похвалы. Не упоминая за краткостию о прочем, я скажу только о склонности их к чтению. Склонность эта господствует в Париже во всех состояниях народа. Богач в палатах, бедняк в лачуге, поденщик, отдыхая подле своей ноши,— читают! В каждом доме увидишь книги, найдешь семейные чтения. Ученые общества, которых в Париже очень много, в беспрерывных занятиях, в типографиях вечное движение, и сколько б ни напечатали, все раскупят! Известно, что Прюдом и многие после него издатели хороших журналов имели по 10 000 подписчиков!! Довольно написать одну порядочную книгу, чтоб сделаться известным, и быть ласково приняту в знатнейших обществах столицы. Художники так же, как и писатели, пользуются в Париже всеобщим уважением и составляют свое и семейств своих счастие трудами, которые, прославляя их Отечество, вместе с способами к жизни, доставляют им и право на бессмертие. После этого замечания невольно скажешь сам себе: если уже суждено роком нам русским передразнивать во всем парижан и слепо покоряться модам их, то почему вместо всего, что занимаем у них худого, почему не переймем хорошего? Для чего, например, заражаясь их развратом, не заразимся страстию к чтению и не займем у них благородной склонности к ободрению наук, свободных художеств и к почитанию всего отечественного? Почему в обеих столицах наших не продадут в пять лет столько книг, как в Париже в один год? Почему прекраснейшие художники, которые превосходными трудами принесли бы честь каждому народу, живут у нас в глубокой неизвестности и в беспрерывных заботах о способах жить*?

______________________

* Не упоминая о других, я скажу только о почтеннейшем г<рафе> Ф<едоре> П<етровиче> Т<олстом>. Постигнув еще в летах ранней молодости, что ни знатный род, ни пышные титулы, которые блестят и меркнут как полуда, не доставляют лестного для благородных душ права на бессмертие, он исторгнул себя из пресмыкающейся толпы поклонников слепого счастия и все свое время посвятил служению добродетели и неусыпным трудам, в которых, к чести русских, сделал успехи неимоверные! Лепные картины его ознаменованы печатию совершенства. Имя его знакомо в Италии, Англии и Германии, вымыслом и отделкою изображений его восхищаются все знатоки — и он почти неизвестен в России и трудится без всякого особенного ободрения, борясь с обстоятельствами.

______________________

Для чего — странность неизъяснимая! художники, сделавшие имя свое известным в Европе, приобретшие внимание народов чуждых, возвращаясь в Отечество, исчезают в тени неизвестности*? Для чего?.. Но уже исчезает ночь заблуждений и солнце просвещения восходит! Богиня мудрости будит жезлом уснувшее дарование: оно открывает глаза и в средине лучезарного светила дня видит имя августейшего покровителя наук.** Чувство привязанности ко всему изящному в Отечестве пробуждается в сердцах россиян!

______________________

* Например: Г. Уткин, почитавшийся в Париже вторым гравером и снискавший там большую славу, возвратясь в Отечество, живет почти без дела и внимания! Если б вельможи наши вместопокупки дорогою ценою ничего не значащих поддельных картин у иноземных шарлатанов, захотели украсить палаты свои произведениями русской кисти и резца, то отечественные художества, конечно, взошли бы на высокую степень совершенства.
** Мысль эта прекрасно изображена на медали, за несколько пред сим вырезанной г. Т<олстым>.

______________________

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Как неопытный и еще безвестный сочинитель писем сих, с невольным трепетом ожидаю приговора оным. Утешаюсь только тем, что не корысть или другие подобные ей побуждения, но единственное желание угодить соотечественникам, побудило меня писать о войне под звуком громов ее, изображать вид сражений почти в самом пылу оных, делать повсюду наблюдения и все замечания, мысли и чувства свои осмеливаться излагать на бумагу. Счастлив буду, если, необманутый в надежде и цели моей, заслужу благосклонное внимание просвещенных читателей. Оно послужит мне лестнейшею наградою за слабый, но усердный труд. Счастлив буду, если книга моя принесет хотя малое удовольствие вам, почтенные сыны России, храбрые воины, пожавшие лавры на родных и чуждых полях!.. Пусть напоминает она вам, отдыхающим ныне от кровавых трудов, в объятиях родных и друзей, о прошлых временах грозной войны, когда смерть с огнем и громом носилась над главами вашими, когда темные ночи застигали вас в трудных походах, а зори утренние возвещали кровавые дни битв. На сырой земле было ваше ложе, под открытым небом жилище, у полевых огней пристанище! Усердно работали вы Отечеству и верно служили и прямили царю! Счастлив буду, если и граждане мирные, давно или никогда не видавшие кровавых позорищ войны, получат довольно живое понятие об них из описаний моих, и если хотя слабо, и как будто издалека, увидят в них картины великих событий чудесного превратностями и славою времени. Еще более почту себя счастливым, когда, находя в книге сей верное описание нравов и обычаев народов, усердную, из глубины сердца излившуюся похвалу добродетели и нещадное порицание порока, отец велит читать ее своему сыну, и мать не отнимет из рук у дочери. Но свыше всех мер награжден буду, если удостоверюсь, что книга моя недостойна быть в руках будущего историка нашего времени и потомства. Много погрешностей найдет строгий взор разборчивости в недозрелых трудах моих, и я заранее уже взываю к снисходительности читателей.

Да уважат обстоятельства, в которых я писал: они были слишком затруднительны для писателя*. Последняя часть Писем Русского Офицера оканчивается описанием столицы французской. Из Парижа проезжая к Страсбургу, познакомился я короче с Францией. С любопытством обозревал Лотарингию, провел несколько приятных часов в Нанси, и с особенным удовольствием любовался прекрасными окрестностями Страсбурга, плодоносными полями Эльзаса и прелестными картинами природы на тихих берегах величественного Рейна. Несколько незабвенных дней провел я в прекрасном герцогстве Баденском, в стране, почитаемой садом Германии. Я жил в Брук-сале и видел Карлсруе, видел родину добродетельнейшей из государынь, видел я родину Елисаветы.

______________________

* Еще раз осмеливаемся напомнить почтенным читателям, что записки, служившие основанием книги сей, составляемы были среди всех ужасов войны, часто под открытым небом, у полевых огней, после проведенного в трудах и сражении дня. Не благоприятнее были обстоятельства и тогда, когда автор полевые записки свои в некоторый порядок приводил. Заботы по жизни слишком стесняют его. Писатели, занимающиеся трудами своими в тишине светлых и теплых кабинетов, не знают, что значит писать в квартире, где от холоду стынет чернило, или от угару кружится голова!..

______________________

Я видел Лейпциг и обозрел на веки прославленные знаменитою победою поля его. Проезжал я счастливое герцогство Дессауское, видел еще раз величавую Эльбу и гулял в одном из первейших садов Европы в Вирлице. Я проехал потом земли между Одером и Вислою, видел области, древним немецким рыцарям принадлежавшие, и был в одном из лучших основанных ими городов — в Кенигсберге. Этот древний сосед морей обогащается плодами торговых сношений, цветя и богатея под кровом мудрого правительства своего. По всей дороге к Тильзиту не переставал я удивляться искусству, с каковым множество водяных сообщений в странах сих учреждено. На берегах Немана (в Тильзите) генералы русские устроили прощальный пир и, угощая им офицеров и солдат, благодарили их за великие опыты мужества в боях, твердости в трудах и усердие, всегда и повсюду оказанные в течение последней беспримерной войны. Тут простилось войско русское с странами чужеземными и со множеством лавров и трофеев вступило в Отечество свое.


Впервые опубликовано: Глинка Ф.Н. Письма русского офицера. M. 1815 — 1816; 2-е изд., М. 1870.

Федор Николаевич Глинка (1786—1880) — русский поэт, публицист, прозаик, офицер, участник декабристских обществ. Младший брат Сергея Николаевича Глинки, двоюродный дядя Бориса Григорьевича Глинки-Маврина.


На главную

Произведения Ф.Н. Глинки

Монастыри и храмы Северо-запада