| ||
|
Стёртые камни панелей покрыты холодной слизью; над улицей колышется мокрая кисея тумана, а сквозь неё лениво сочится полуснег, полудождь — какой-то грязноватый пепел. Голубые шары фонарей освещают тёмный измятый снег, сырые стены домов, слёзные потоки на тусклых стёклах окон. Столбы фонарей не видны в тумане, круглые шары огня скучно и непонятно висят в воздухе, насыщенном запахами дыма и конского навоза. Барышне грустно почти до слёз, до тихого отчаяния. Она трижды прошла взад и вперёд всю улицу от моста до площади, — никто из мужчин не пригласил её, сегодня все бегут в туман, точно желая скорее спрятаться или боясь опоздать куда-то. А уже скоро полночь и пора домой, где ждёт её брат, сердитый пьяница и бездельник. Сам он всегда возится с проститутками, но сестру презирает за её ремесло. Медленно передвигая ноги, боясь, чтоб не свалились растоптанные галоши, барышня идёт и щурится, глядя на огни в воздухе, — когда прищуришься, голубые шары фонарей покрываются серебряными иглами. А если на ресницах осядут капельки тумана — эти иглы горят радужно. Из переулка, прямо на неё, вышел мужчина и остановился под фонарём, оглядываясь, как заплутавшийся. На нём широкая шляпа, мокрые усы обвисли, закрыв рот. Он похож на военного. Барышня улыбнулась ему, он, приподняв шляпу, тоже ответил улыбкой. — Пойдёте? — спросила барышня. — Если позволите, — глухо сказал он. — Почему же нет? Он наклонил к ней костлявое лицо, тихо спросив: — А куда? — Куда хотите. — Вы далеко живёте? — Да, очень. Ко мне — нельзя! — Тогда — как же? — А тут, близко, есть такие комнаты, — сказала барышня и, шагнув вперёд, поскользнулась. — Осторожно, — тихонько воскликнул он, подхватив её под руку, и тихонько, неловко повёл. Барышня поглядела на него из-под намокшей шляпы опасливо; она знала мужчин, — в этом чувствовалось что-то неясное, непривычное ей: он говорит вежливо, даже ласково, и смотрит в лицо её как-то особенно, словно влюблённый. Глаза у него серые, усталые и кроткие, как у комнатной собаки. В нём есть что-то смешное. «За сорок», — подумала барышня и деловито сказала: — Я дешевле трёх не беру! — О! — воскликнул он, шевеля усами. — Сколько хотите, сколько угодно. Это возбудило у барышни чувство тревоги. «Распутник, должно быть», — подумала она и даже вздрогнула от брезгливости. Улица, задушенная туманом, бесконечно плыла в даль. Миновали площадь, пронёсся одноглазый автомобиль, проехал извозчик, среди улицы чёрным столбом стоял полицейский. Было тихо, и в этой мокрой тишине — точно лилась вода по водосточным трубам — звучал глуховатый, воющий голос. «Жалуется, что ли? — соображала барышня, вслушиваясь в звук и не улавливая связи слов. — Врёт, наверно...» Остановились у высоких ворот пред серым домом без огней в окнах; барышня толкнула рукою калитку, в тёмной дыре под воротами кто-то завозился, закашлял и сказал хрипло: — Черти носят... — Трущоба, — пробормотал мужчина, выпустив руку барышни и вытягивая её вперёд, но тотчас споткнулся и схватил барышню за плечо. — Не надо падать, — сердито посоветовала она, ускользнув из-под его руки, открыла дверь в стене, под ноги ей легла полоса серого света, она нерешительно потопталась на нём и, сказав: «Ну?» — вошла в узкий коридор с дверями направо и налево, как в тюрьме. Из серой стены выпрыгнул лысый старичок в очках, с папиросой, воткнутой в грязную бороду, уставился на них стеклянными глазами, вытирая ладони рук о ляжки. — В рубль? — спросила барышня. — Что? — Комнату. — Получше, — тихо сказал мужчина. Тогда старик лягнул ногою дверь сзади себя и проговорил детским голосом: — Три целковых. Что подать — лимонаду, чаю? — Чаю, — приказала барышня. Вспыхнул холодный белый огонь, осветив маленькую комнату с диваном, двумя креслами, столом, широкой кроватью у стены и умывальником. — Грязновато, — сказал мужчина, сняв шляпу. — Дороже — нет, — отозвалась барышня. С этим человеком не хотелось говорить, и в то же время он возбуждал желание сказать ему что-нибудь обидное. Вот он снимает мохнатое пальто, украшенное серебряным инеем тумана, и бормочет, раздражая: — Здесь пахнет старым одеялом и бараниной... Поправляет длинными пальцами слежавшиеся под шляпой волосы. Он — худой, угловатый, лицо унылое. Но одет чисто — в тёмно-синюю пару дорогого сукна, в хорошие ботинки с гамашами, а в галстухе — булавка с бирюзой. «Какой-нибудь по электричеству», — сообразила барышня, усевшись в кресло, осматривая мужчину. — Вы по электричеству служите? Он круто обернулся к ней. — Почему вы так думаете? — Догадываюсь. — Нет, я по другой части... Старичок внёс два стакана чая, положил на стол ключ от двери. — Больше ничего? Барышня, не ответив старику, взяла стакан чая в ладони. — Холодно! — Да, холодно, — слишком торопливо повторил мужчина, садясь в продавленное кресло и потирая колени. — И, главное, — внутри холодно, в душе холодно и пусто. Даже как будто и вовсе нет души, — это бывает с вами? — Бывает, отчего же нет? — солидно отозвалась барышня. — Вы боитесь этого? Она посмотрела на него исподлобья, не отвечая. Мужчина улыбался, и это было неприятно: говорит грустно, а сам улыбается. Всё шло не так, не обычно. Другой бы сел рядом, обнял и весело заговорил о разных пакостях. А этот сидит где-то далеко, не обращая внимания на даму, тянет слово за словом, как полусонный; время идёт медленно и скучно. Улыбается он какой-то раздавленной улыбкой, — это не улыбка весёлого человека, который собрался пошалить, и не улыбка привычного распутника, презирающего женщину. Выпив стакан горячего чая, барышня спросила, перебив его речь: — Ну, что же, будем раздеваться? Он вскинул голову; смешно, с явным удивлением посмотрел на неё и вдруг задёргался, ощупывая карманы, торопливо говоря: — Нет... Извините меня! Я ведь хотел только побеседовать. Иногда, знаете, ужасно хочется поговорить с незнакомым человеком. Потому что знакомые, видите ли, — как это вам сказать? Всё ужасно опустошено. Неужели — все так, а? У всех эта пустота в душе? Ужасная жизнь! — Ужа, ужи, — вполголоса повторила барышня, сдвигая брови. — Почему вы такой скушный? — Да, я, должно быть, очень скучный. Ей стало немножко жаль этого чудака. — Вы — женатый? — Нет... — Да? Конечно, бывают и весёлые. Но у всякого — свой характер — верно? — Иногда — нестерпимо хочется чего-то... — Чего, котик? — Чего-то небывалого, особенного. — Барышня подозрительно отодвинулась, а он, хрустнув пальцами, сказал: — Всё так знакомо... И опустил голову. «Вынет пистолет да и...» — вздрогнув, подумала барышня и тотчас, сделав ласковое лицо, кокетливо прищурилась, говоря: — Разве я вам не нравлюсь? — О, нет, — сказал он вполголоса, не поднимая головы. — Нет, не в этом дело! Подвинулся к ней, сжав кулак до того крепко, что побелела кожа на суставах пальцев, виновато выговаривая: — Видите ли, — поймите меня! — я хотел просто поговорить... с человеком... Усмехнувшись, он разжал кулак. Барышня спросила: — Это мне? И двумя пальцами взяла с ладони красную бумажку. — Пожалуйста! Вы извините меня! Я — уйду. Барышня расправила билет, подёргала его за углы и великодушно предложила: — А то — останьтесь? Но он, уже одетый, сунул ей руку: — Прощайте! Барышня ласково кивнула головой: — До свиданья, котик! Сунув ноги в галоши, он с треском растворил дверь, обернулся и, заглядывая в комнату, сказал: — Вы — не беспокойтесь, я сам заплачу старику... — Ф-фу, — вздохнула барышня, услыхав, как хлопнула наружная дверь. Потом, посмотрев бумажку на свет лампы, сказала вполголоса: — Какой дурак!.. И начала не торопясь одеваться, напевая: Что он ходит за мной,
Впервые опубликовано: «Солнце России». 1916. № 358(52). Декабрь.
Максим Горький (Алексей Максимович Пешков 1868-1936) — российский и советский писатель. | ||
|