| ||
|
Полем, по грязной осенней дороге, шёл высокий, бородатый мужик, согнувшись под тяжестью большого мешка на спине. Сосредоточенно глядя себе под ноги, он крупно шагал по грязи и, прислушиваясь к топоту лошадиных ног сзади его, думал: «Кто это там едет?» А в полуверсте за ним, с каждой минутой всё настигая его, ехал на маленькой тележке человек в тёплой короткой куртке и в старой измятой шляпе котелком, рыжеусый, бритый, с маленькими серыми глазками. Помахивая кнутом над крупом своей сытой пегой лошадки, он зорко смотрел на мужика впереди себя и дальше на тёмные избы, рассыпанные по песчаному холму, и на хвойный лес за избами. И сзади этих двух живых точек на пустынном поле стояла высокая стена чернолесья, упираясь вершиной в серое небо; а слева и справа от них, между двух лесов, тянулась холмистая бурая равнина, кое-где украшенная зелёными коврами озимей. Когда морда пегой лошадки поравнялась с плечами мужика, человек, правивший ею, приподнял над головой свою шляпу и ласково крикнул мужику: — Мир доро́гой! Мужик, не останавливаясь, повернул голову и, посмотрев на проезжего, ответил: — Бог спасёт. — Здравствуйте... Финоген Ильич! Теперь мужик остановился, ещё раз внимательно осмотрел проезжего большими угрюмыми глазами и сказал: — Здравствуйте... не признаю что-то... — А я вот признал вас. — Та-ак, — протянул мужик и, наморщив лоб, пошёл сзади тележки, опустив голову. — Картошку рыть ходили? — спросил проезжий. — Её... картошку. — Далеконько! — Что поделаешь? — Вы положьте мешок-то ко мне... да и сами садитесь, — подвезу вас... Тпру! Лошадь остановилась, мужик свалил с плеч мешок в тележку, а потом сам взобрался на неё, — взобрался, сел рядом с рыжеусым человеком и тогда уж сказал ему: — Вот спасибо!.. А то здорово я наломал хребет-то... — Ну, а как — не признаёте всё меня? — Да мельтешится что-то в голове... будто видал где... обличье-то ваше знакомо. — Как не знакомо! Лет пятнадцать шабрами были, Финоген Ильич... — И проезжий усмехнулся в лицо мужику некрасивой и кривой усмешкой. — О? — воскликнул мужик. — Неужто — Лохов-бобыль? — Он самый... хе-хе! — Та-ак! Вот оно что... Стало быть... н-да... — Самый я Мотька-бобыль и есть. — Вот-вот! Мотька... как же! помню... Угрюмые глаза мужика усмехались, осматривая сидевшего рядом с ним человека. — А теперь уж я — Матвей Петров Лохов, — внушительно и с важностью в голосе сообщил бывший Мотька и покрутил свои редкие, как у кота, усы. — Вышел, значит, в люди? — спросил его Финоген. — Вполне. Службу кончил... звание имею — ферверкер... Я давно кончил... вот уж слишком четыре года в людях служил... — В работниках? — Зачем? Я грамотный, — на что мне в работники идти? — Это... конечно! — Я служил коридорным в гостинице... официантом на пароходах... был даже приказчиком за буфетом... — Служба лёгкая... — неопределённо произнёс Финоген. — Ну, тоже! Иной рейс пассажиров на пароходе — как семян в огурце... Целый день волчком вертишься. — Это конечно... всякому своя сопля солона, говорится... Лохов искоса взглянул на него и снова покрутил ус. Лошадь бежала частым, скорым шагом, а Финоген смотрел на её круп и думал: «Ишь ты, какая круглая! По хозяину и скот...» До деревни оставалось уже немного дороги. Намокшие от дождя избы отчётливо выступали на жёлтом песке, а над ними, на вершине холма, ясно обозначались прямые, как свечи, рыжие стволы сосен. — Лесок-то цел ещё... — сказал Лохов. — Куда ж ему деваться? — спросил Финоген. — Сводят теперь леса... здорово их сводят! — Это где можно, там сводят... Но ежели кто без ума, так и этот лес, пожалуй, вырубит... Ну, только тогда всю лощину, даже до реки, песком занесёт... — Это верно, занесёт... — согласился Лохов. — Куда ж ты теперь, Матвей Петрович? — помолчав, спросил Финоген. — Да вот... к вам. — Мм... побывать, значит? — Да... как Бог укажет. — Стало быть, может, и останешься на прожитьё? — А может быть... и так может быть... Мужик замолчал и, зачем-то закрыв глаза, взял правой рукой свою большую русую бороду и задумчиво подергал её. Дорога, раньше лежавшая по липкому суглинку, теперь потянулась по песку, и лошадь Лохова пошла тихим шагом. — Поди, деньжонок скопил на службе-то? — спросил Финоген. — Н-ну! Деньги, знаешь, скользки... удержать их при себе трудно. — Землёй заниматься будешь? — Вот что, Финоген Ильич... — заговорил Лохов серьёзно и хозяйственно: — ты уж, пока что, прими меня к себе... у тебя я остановлюсь... Тогда и потолкуем как следует, по душе. Шабрами тоже были... да вот — судил Бог — с тобой же первым и встретился я. Финоген услышал в его голосе что-то новое, как бы властное. Он посмотрел в лицо Лохову и, не торопясь ответил: — Ко мне, так ко мне... милости прошу. — Надоело мне жить в городах! — говорил Лохов, вглядываясь своими серыми глазками в стены и крыши изб так, точно он надеялся рассмотреть и всё то, что есть под крышами и за стенами. — Жизнь шумная, путаная... и пользы мало человеку от неё. — В деревне проще... — подтвердил Финоген. — Вот... я и надумал: поеду-ка, мол, в деревню, — авось, к чему пристроюсь... — Тут как раз присосёшься к делу... — снова обнадёжил Лохова Финоген, не глядя на него. Они въехали в улицу. Тихо было в деревне; лишь откуда-то издалека долетали крики ребятишек да охающие звуки цепов. — Молотят... — сказал Лохов. — Такое время, чтобы молотить... — Сыровато... — На гумнах — ничего... — Никак твоя изба? — Она... Лохов щёлкнул языком и, дёрнув вожжами влево, поворотил лошадь к воротам большой избы, такой же прочной и угрюмой, как и её хозяин. — Погоди, я ворота отворю... — сказал Финоген, тяжело слезая с тележки на землю... — Вот я и приехал! — воскликнул Лохов, часто мигая глазами. Через час в просторной избе Финогена сам он, его жена и Лохов сидели за столом и пили чай. — Советовал мне один человек, — говорил Лохов, барабаня по столу пальцами, — заняться варкой мятного масла. Указал он мне все способы... Просто это делается и, если верить тому человеку, дело выгодное... — Та-ак... — сказал Финоген, усердно и внимательно дуя на блюдечко. — Но хоша оно и так... однако дело новое, неиспытанное... потянешься к нему да и оборвёшься. — Бывает... — И хочу я, по этой причине, взяться за торговлю. — Кабаком промышлять будете? — спросила жена Финогена, низенькая, жилистая, с красивыми чёрными глазами, которые казались слишком молодыми для её жёлтого лица, уже покрытого сетью тонких морщин. — Нет, кабаком не стану. — И Лохов отрицательно мотнул головой. — Кабака я не люблю, ежели говорить правду. Сам я не пью и всем бы запретил винище это употреблять... Кабак дело нехорошее... — Недолговечное дело, — спокойно сказал Финоген. — С будущего года, слышь, казённую водку заведут у нас... слыхал, чай? — Н-да, вот видите! — сказал Лохов. — Слыхал, мол, про это? — вновь спросил Финоген. — Да... мельком слыхал. А что? — Ничего. Лохов посмотрел на Финогена и передёрнул плечами. — Я не потому избегаю кабака, что слышал про монополию, — вразумительно заговорил он, — а просто — не хочу. Ежели говорить правду, виноторговля навынос и распивочно — дело прибыльное и простое, особой сноровки не требует, а копейку тянет к себе, как магнитом. Но хотя я и жил в городах, был в солдатах... огни, и воды, и медные трубы прошёл, — однако Бога помню. Господу я слуга верный... А около вина греха много. Так много на земле греха от вина, что даже, может, больше всей прибыли. — Это вот верно, — одобрительно сказала Финогенова баба. Муж взглянул на неё и сказал, подвинув к ней свой стакан: — Налей-ка мне ещё, Варвара! — Хозяйка-то есть у вас? — спросила Варвара. — Ещё нет, — ответил Лохов. — Всё некогда было обзавестись. Служба у меня в езде... сегодня — здесь, завтра — там. Какой интерес иметь хозяйку при такой службе? Я, примерно скажем, на пароходе езжу, а её с собой ведь не возьмёшь. Оставь её, значит, на берегу, одну... содержать надо... и потом вдруг окажется — шалить она начнёт? Беспокойно это... Я так решил в уме: когда уж, мол, сяду прочно на одном месте, тогда и женюсь. — Эдак-то чего лучше! — заметила Варвара. — И опять же жениться в городе надо оч-чень осторожно! — Тут Лохов поднял кверху палец и, подержав его вытянутым, помолчал. — Городские женщины, они ведь ой-ой-ой! За ними глаз нужен... И в одёже она разбирает, и в пище... и во всём прочем. Деревенские куда проще... деревенские много лучше... — С ними спокойнее, — сказала Варвара. — Глупее они, — усмехаясь, заметил Финоген, поглаживая свою бороду огромной ладонью. — Женщине для её дела не много ума нужно, — вразумительно сказал Лохов. — Позвольте мне ещё чашечку! Темнело. Серые, низко опустившиеся над землёй осенние тучи смотрели в маленькие окна избы, и в углах её уже собрался сумрак. — Ну, а вы тут как поживаете, Финоген Ильич? — Живём по малости, — ответил Финоген, подумав. — Богатеете всё? — Заплатами-то? Богатеем... каждый день почти новые заплаты нашивают бабы на одежду-то нам. Лохов любезно засмеялся. — Нет, видимо, поправилась деревня-то... Избы построены такие всё коренастые... и народ сыто глядит. — От завода есть нам помощь, — сказала Варвара. — Завод тут выстроили бумажный, да ещё масляный... из дерева гонят масла разные. Ну вот мужики и возят товары на станцию да со станции; туда семь копеек с пуда, оттуда семь копеек... — Во-он что? Да, да, да... А я не знал про заводы-то! — воскликнул Лохов, улыбаясь и мигая глазами. — Заводы нам очень помогают. — Далеко заводы-то? — Один в шести верстах, а другой вот тут, за лесом... версты четыре места... — Что же, трактирные заведения при них? — Запрещено! — кратко сказал Финоген. — Кем же? — Начальством... Не позволяется... — Та-ак. С-скажите! Ну, а ежели в деревне открыть? — Общество не разрешит. — Да ведь ему польза от того... большая польза может быть!.. — Это ежели оно пропьётся? — спросил Финоген, строго глядя на Лохова. — Не ему от того польза будет... — Да ведь аренду же возьмёт оно! — воскликнул Лохов и даже покраснел весь, а усы у него стали торчком, как щетина. — Тут уж наезжали разные, — заговорила Варвара, — и один даже три тыщи давал в год; но мужики — Финоген вот, да еще Лощенковы братья, Ефим шабер, Горюнов старик, — помните Горюнова-то? — Да... стар уж, чай... Что же они? — Сбили сход... Не желаем, дескать... — Мм... — неодобрительно покачал головой Лохов. — Да, не желаем мы, чтобы у нас пьянство было и всё такое, — твёрдо сказал Финоген, глядя на Лохова прищуренными глазами. — Не хотим мы этого... нам и без кабаков жёлтенько живётся. Кабак мы к себе не пустим. Семь лет тому время, как составили мы приговор, чтобы жить без кабака, и живём себе. — Казённый откроют, — сказал Лохов. — А мы будем просить: не надо. — Что ж? Можно и без... трактирного заведения жить, — подумав, сказал Лохов. — Н-да! Придётся уж без него, — подтвердил Финоген, точно угрожая кому-то. — Поглядим, — промолвил Лохов, значительно и плотно сжав губы. Затем он встал из-за стола и, перекрестившись в угол на образа, поклонился хозяевам, говоря: — Покорно благодарю на чае... — На здоровье, — ответила Варвара, а Финоген лишь молча качнул головой. — Пойти посмотреть на Пегашку, — проговорил Лохов и вышел из избы. Финоген, нахмурив брови, смотрел вслед ему, а Варвара внимательно разглядывала лицо мужа. — Ишь какой выровнялся! — сказала она наконец. — Жох! — угрюмо ответил ей муж. — Ты его не очень привечай, смотри у меня! Ласки-то ему не много оказывай... таких надо не лаской, а колом по башке. — Ну уж! больно строг! — усмехнулась Варвара. — Ещё ничего не видя... — Я его насквозь вижу! Сказано — жох! Ты вот погляди: понюхает он тут, понюхает, да и вопьётся в нас, как клещ... Видала, какие у него губы толстые? — Финоген усмехнулся и закончил: — Эдакими-то губами он всю кровь из нас может высосать. — Ну, Господь не выдаст, свинья не съест, — усмехнулась Варвара, перемывая чашки. Финоген поднялся с лавки во весь свой рост и, расчёсывая бороду толстыми, корявыми пальцами, сказал: — Не люблю я таких... ишь ты, приехал! Ровно клады рыть собрался. Я не глупее его и сам бы насчёт кабака-то смекнул. Теперь вот узнает, что землю мы через банк хотим покупать, — станет проситься: дескать, и меня примите в товарищи. Н-да... попросится, — уж это так и жди! — А вы не принимайте, — сказала жена. — В этом не одна моя воля... — А ты подговори Лощенковых с Ефимом. — Учи! — строго сказал Финоген. Вошёл Лохов, прищурил свои острые глазки, зорко осмотрел мужа и жену и, одобрительно покачивая головой, сказал: — Ха-арошее у вас, Финоген Ильич, обзаведение!.. Маленький, лысый, костлявый старик Горюнов, считавшийся в Песчанке самым разумным мужиком, говорил о Финогене так: — Финка Ремезов — крестьянин добрый, что говорить! Хозяин редкий по нынешнему времени: всё у него в порядке, всё в призоре... и работник он крепкий, и голова у него есть своя... всё это так! На всех за последние годы Господь ополчается за грехи, все, куда ни посмотришь, ломятся под господней карой... Финка ничего, покряхтывает, а твёрдо стоит. Точно у него и молитва к Богу своя есть. Но только не мирской он человек, и выйдет из него для деревни же-елезный кулак... уж помяните моё слово! Придёт ему время, и так он нас всех тиснет... даже ох не скажем!.. Время шло, но пророчество Горюнова не оправдывалось. Финоген приобретал в деревне славу грамотея и законника; к нему относились с уважением, со страхом и не без зависти к его удачам. Когда Горюнов начал убеждать мужиков в необходимости закрыть кабак, Финоген первый откликнулся на его речи. — Ты что больно уж яришься? — спросил его однажды старик, подозрительно заглядывая в глаза ему. — Стало быть, понимаю пользу твоей речи, — ответил Финоген. — Мм... — недоверчиво промычал старик. — А не то чтобы... насчёт себя смекаешь? — То есть это как? — Может, тоже в сидельцы хочешь? — Нет, ты, дедушка Мосей, не беспокой себя такой думой: я кабака не открою... — откровенно объявил Финоген. Старик посмотрел на него и крякнул. — Плохо я понимаю тебя, Финоген: невдомек мне, чего ты хочешь. — Человек для себя худого не захочет... — сказал Финоген. — А мир-от как? — А мир человеком держится. — Мудрёно что-то... Ну да увидим. На сходе, когда обсуждался вопрос о закрытии кабака, всех сильнее и толковее поддерживал Горюнова Финоген. Вскоре после этого поблизости от деревни открылся завод для сухой перегонки дерева, и на первых же порах работы завода вода в речке оказалась чем-то отравленной. В Песчанке начали хворать от этого. Мужики обратились к хозяевам завода с просьбой не портить воду в реке; им обещали сделать, что можно, и, разумеется, ничего не сделали. Тогда Финоген вызвался пред обществом устроить это дело, поехал в город и действительно устроил. На завод явился санитарный врач, фабричный инспектор, становой, и через некоторое время управление завода принуждено было вырыть пруды для того, чтобы вода в них отстаивалась и можно было очищать её извёсткой. С той поры, хотя она и потеряла прежний вкус, но стала здоровой, как и раньше была. Старики с усмешкой говорили о Финогене: «Грамотей!..» Но на сходах и в беседах слушали внимательно его речь, всегда угрюмую и несколько насмешливую. Люди одних с ним лет — ему во время приезда Лохова было под сорок — называли его «дядя Финоген». Не скрывая своего превосходства над другими, Финоген часто жестоко высмеивал своих собеседников, и в его речи всегда звучали эдакие начальнические ноты. Он брал по зимам с завода книжки и внушительно, густым голосом читал их вечерами своей семье: жене и двум мальчикам десяти и восьми лет. Часто приходили соседи «послушать книжку». Когда он читал, то садился в передний угол, низко наклонялся над столом, на лбу его являлись глубокие морщины, и глаза наливались кровью. Потом обильный пот выступал на его лице и шее, а уши у него начинали странно вздрагивать. Хотя он читал бойко, но очень часто останавливался и подолгу молчал, глядя на страницы книги мрачными глазами. — Ну, читай! — поощряли его слушатели. Он тяжко вздыхал, и снова в избе гудел его тяжёлый голос. Однажды ему в руки попала книжка о вреде пьянства. Он усердно прочитал всю её вслух и, закрыв, сильно хлопнул по ней рукой. — Вот она, премудрость-то! — воскликнул он, усмехаясь. — Наворотили её тут, может, на сто рублей, а всей книжке цена три копейки!.. Дешева!.. И, грубо, громко захохотав, он добавил: — Того бы, кто её сочинил, взять бы его... — Финоген крепко ругнулся, — взять бы его, да в мужицкую-то шкуру, в мужицкий-то хомут и втиснуть года на два эдак. Тогда бы он... уразумел, для чего мужики вино пьют... Однажды он принёс человеку, у которого брал читать книжки, «Ссору» Гоголя, и на вопрос, как ему нравится этот рассказ, ответил: — Чего тут понравится? Пустяки одни всё... Одно во всей книжке слово верное нашёл... — Это какое? — А что скучно жить... Это верно... тут уж не поспоришь: нет никакой радости в жизни... очень тяжело жить человеку. В обрез всего... и хлеба, и земли, и хороших людей... всего хорошего в обрез дано, а дурным хоть всё небо измажь, и то ещё про всех останется... В церковь он ходил только в большие праздники, пьян напивался «на храм», в пасху и на рождество и в тех редких случаях, когда вся деревня пила. Свою жёлтую и жилистую жену он никогда не бил, но говорил с ней не иначе, как строгим тоном начальника. Однажды, выпивши, он ей сказал, рассердившись на неё за её упрёки: — Я те, дура, поговорю! Я вот бякну тебя по башке — ты и откусишь язык-то свой... Тогда ты уразумеешь, может, что я здесь не только для тебя — для всех хозяин. Кто в деревне всех умнее? Финоген Ильич Ремезов! Он тут по уму первый, как губернатор в городе... и ты это понимай! Лохов, человек, видавший виды на своем веку, сразу сообразил, что Финоген не даст ему свободы, что этот угрюмый мужик тоже птица хищная и умная и что нужно или крепко подружиться с ним, или ловко обойти его. Недель пять круглая и сытая фигурка Лохова, спешно семеня коротенькими ножками, каталась из избы в избу и, мигая глазами, зорко присматривалась ко всему и подробно выспрашивала у всех о том, что ему нужно было знать. В это время Лохов успел убедиться, что Финоген в деревне — сила, а Финоген следил за ним и, усмехаясь в бороду, говорил шабру своему Ефиму: — Ишь, кружится... гнездо вить хочет! Ефим, коренастый, голубоглазый и добродушный мужик с курчавыми волосами, кратко сказал: — Намаялся... — По облику этого не видно. — Н-да, наружность у него сытая... — Был он у тебя? — Как же... Пришёл третьеводни на гумно... — Ну? — Я, стало быть, молочу... Бог, говорит, на помочь... Спасибо, мол... — Да ты говори дело. Мне ведь известно, что коли человек с человеком встретятся — так здороваются они. — Да ведь какое дело у меня с ним? — Что он говорил-то? — Разное... Землю, говорит, товариществом покупаете? Да, собираемся, мол. Так, говорит. Меня, говорит, в компанию не возьмёте? — Ага! — сказал Финоген, двинув бровями. — Да... меня, говорит, в компанию... — Ну, а ты что ему на это? — А я, значит, на тебя сослался... Финоген, мол, у нас этому делу голова, так ты уж к нему иди... Финоген задумался, поглаживая бороду. Разговор происходил в огороде, под развесистой ветлой. Шабры стояли друг против друга, разделённые плетнём: Ефим — облокотясь на него, а Финоген — прислонившись к стволу ветлы. Уже вечер наступал, и дул холодный осенний ветер, играя голыми ветвями дерева. — Ты как думаешь насчёт этого? — спросил Ефим. — Я? я... так думаю: нацелились, к примеру, собаки на кость, нацелились и стоят, — не даётся им кость-то. Вдруг к ним волк — примите, говорит, и меня в компанию... Ефим засмеялся. — Ловко это ты приравнял. — Ну вот, видишь... Принимать волка в товарищи — нет резону, зверь жадный. Отогнать его... трудненько! Вот оно какое дело-то... — В случае, ежели... добудет он земли себе — хозяйствовать, поди, ведь не станет? — спросил Ефим. — Захотел! Трактир он откроет... Шабры задумались и долго молчали. Ефим смотрел на гряду пред его глазами, а Финоген всё гладил бороду и на неё глядел. — Вот если бы с волка шкуру ободрать... — вдруг сказал он негромко, но твёрдо. Ефим вопросительно взглянул на него. — Как это? — Н-не знаю... Как-нибудь, чай, можно... — Мм... — недоверчиво промычал Ефим. — Думал я уж насчёт этого. — Ну? — Ничего... Дело такое, что большого требует ума... и дружбы тоже... Принять в компанию его можно. Деньгам у него надо быть... А нам бы деньги очень впору... — Эх как! — вздохнул Ефим. — И ежели его принять, так тогда задаток-то банку и был бы у нас полностью. — Примем ин? — сказал Ефим просительно. — Принять, говоришь? Тогда он сейчас тут корни и пустит... И трактир и лавочка явятся. — Пущай его! — махнул рукой Ефим. — Та-ак! Добрый ты... — Да что? По крайности, земля у нас своя будет. — И у него будет. А надо так, чтобы у нас было, а у него не было. Вот этак бы!.. — Ишь чего захотел! — Трактир с лавочкой и мы с тобой открыть можем... Зачем же чужому человеку такое дело уступать? Ведь ты понимаешь, что, ежели трактир, стало быть, с заводов парни ходить будут, пьянство и порча девок начнётся... Кто всё это заведёт? Чужой человек... Ведь вот мы с тобой всю эту историю можем устроить, а однако не завели. По какой причине? — Кто ж её знает? — сказал Ефим, тряхнув головой и улыбаясь. — По жалости нашей, надо полагать... — объяснил он, подумав. — То есть как по жалости? — допытывался Финоген. — Значит, жалеючи людей... сам ты говорил, что поэтому... по совести, стало быть... Финоген посмотрел в лицо шабра суровым взглядом учителя на бестолкового ученика и объяснил ему: — Не по жалости и не по совести, а говори — по разуму. Нам, которые есть способные, следует друг за друга держаться крепкими руками, и будем мы тогда как каменная стена... Всяк об нас лоб разобьёт, ежели по сок-кровь к нам явится... Стало быть — не зорить мы друг друга должны, а помогать один другому. Не все помощи достойны... но которые способные... работящие, с умом в голове, — тех поддерживай! Ничего, кроме выгоды, тебе от этого не будет... Понял? — Н-да... это конечно... — раздумчиво сказал Ефим. — Только строго очень уж... — Как это — строго? — Да... так! Не то, чтобы строго... а вот опять я тебе скажу, к примеру, Лёска... Разве он глупый мужик? Только что — пьёт. — Ну, так что — Лёска? — Как его, говорю, не поддержишь иной раз! Хоша он и неспособный к работе, а разве без ума? — Ну, ты его и поддерживай... он твой двоюродный. — Да не в том сила, что двоюродный... — Ты мне вот что скажи: ты ему помогал? — Мало ли! — Ну, а помог? Ефим вздохнул и, усмехаясь, почесал грудь. — Поможешь ему, чёрту... — А будешь помогать? — допрашивал Финоген. — Больше не буду! Ну его... — И Ефим безнадёжно махнул рукой. — Это ты врёшь, — будешь и ещё! И хлеба ты ему дашь, и овцу, и прочее... — Да ведь как не дашь!.. — почти с отчаянием сказал Ефим, сплёвывая в сторону. — Ну, то-то вот! А какая ему от того польза? И тебе тоже — какая? Выходит, брат, у нас от этого одна бестолочь. Сволочь всякую мы нянчим, а хорошего, нужного человека не умеем беречь. Говорил я вам тогда насчёт хромого Пашки, Савёлычева сына: «Эй, мужики! выделите ему клок земли, сгоношите избёнку... отблагодарит он!» А вы заартачились: то да сё... Ну, и вот — он теперь, в Анкудиновой живучи, и слесарит, и кузнечит, и ребят учит грамоте... да вон ещё корзины плесть выучил... Пользу от него имеют анкудиновцы али нет? — Н-да, тут мы проштрафились, Финоген Ильич... Это ты тогда верно говорил. Насчёт ребят-то вот плохо... ну-ка иди на завод, ломай четыре версты... Совсем даром мёрзнут... С Пашкой мы обмишулились... жа-аль! И Ефим даже чмокнул губами как-то особенно... — Мужику, Ефимушка, прежде всего надо ум иметь при себе... без ума мужику никак невозможно жить на земле! — сказал Финоген, тяжело вздыхая. Постояв ещё с минуту друг против друга, шабры разошлись. Ефим отправился в угол своего огорода и стал там крепить плетень; а Финоген вдумчиво посмотрел вслед ему, качнул головой и пошёл к избе широкими, твёрдыми шагами. А в избе Лёски Киликина происходил другой разговор. Худенький, остробородый Лёска сидел за столом против Лохова; на столе красовалась бутылка водки, чашка квашеной капусты и большой обломанный кусок ржаного хлеба. В избе было темно, но мягкие покровы тьмы не скрывали ни истоптанного пола с широкими щелями между половиц, ни закопчённых кривых стен. Потолок над головами собеседников провис и был подпёрт двумя жердями; пол прогнулся под тяжёлой грудой избитой, полуразвалившейся печи. Три маленьких квадратных окна смотрели внутрь избы, как три глаза, — холодные и мутные, они были тупо печальны. Тяжёлый запах гнили наполнял эту нору, и хриплый голос Лёски скрипел в ней каким-то деревянным звуком. — Для мужика первое дело — смелость во всём. Который мужик трусоват, тому ходу нет. Я вот не имею этой самой смелости и живу так, как положено мне... Ни о чём я не могу постараться, потому знаю — толку не будет, что я ни делай... Духу нет у меня... а человек, который без духу, — разве человек? Лёска налил водки в чайную чашку и медленно высосал её. — Ну, так как же Финоген-то? Значит, слушают его? — спросил Лохов, задумчиво барабаня пальцами по столу. — Финоген, первое дело, — смелый мужик. Он, коли не так, так эдак... он всегда находит себе выручку... Он раз как-то по весне приехал из города... была у него десятина под яровое вспахана... и вдруг он горчицу сеет. Ведь ежели подумать — зачем горчица? Куда её? А он уж её зараньше пристроил к месту... и ба-альшие деньги взял! Горчица — она пища барская, — ему, может, тыщу рублей за неё отсыпали! — Ну, а так, вообще-то... выжига он? — спросил Лохов, подумав. — У-у! — скорчив страшную рожу, завыл Лёска. — Он, брат, не смотри, что такой облом: он всякому без мыла в душу влезет... так-таки и вопрётся в самую твою суть, как гнёт в кадушку с капустой. Позапрошлый раз приезжал земский, так и тот... в первую голову — Финогена позвать сюда! Дураки, говорит, вы все. Явился Финоген... и, как он явился, — земский сейчас же всё понимать начал... Лёска ещё налил себе водки и снова высосал из чашки, как голодный ребёнок молоко из соски. Лохов посмотрел на него, на пустую бутылку и, поднявшись с лавки, сказал: — До свиданья! — Прощевай! Ну, а как же трактир, слышь, строим? — спросил Лёска, глупо оскалив зубы. — Об этом ещё надо подумать... — солидно сказал Лохов и вышел из избы. На улице было сыро и холодно. Уже надвигалась тёмная ночь осени. Кое-где в избах мелькали огни, бросая на дорогу светлые полосы. Тоскливо выла собака; ветви деревьев уныло шелестели... Со всех сторон окружённые тяжёлой тьмой, избы беспомощно жались друг к другу, искривлённые, пошатнувшиеся; солому на их крышах взъерошил ветер, и они казались объятыми непобедимым страхом. И на душе у Лохова было темно, тоскливо и тяжело. Он чувствовал себя одиноким во тьме среди этих жалких жилищ и чего-то боялся. «Труда положишь тут много... а толку выйдет мало...» — думалось ему. И, глядя на избы, он соображал: «Не очень разживёшься около их... Заводы только... Н-да... заводы статья важная... Ради заводов можно и поломаться: они выручат... Финка... вот он — камень на дороге! А не пойти ли мне напрямки в этом разе?» С такой мыслью он вошёл в избу Финогена. Угрюмый грамотей был один в избе и, сидя за столом, читал книжку, но при виде Лохова остановился и стал испытующе смотреть, как он раздевается. — Читаете, Финоген Ильич? — спросил Лохов. — Читаем... Где погулял? — Да всё по деревне... был у разных народов... — сказал Лохов, подходя к столу и усаживаясь против Финогена. — Про что написана книжка-то? — Про японцев... — Слыхал. Есть такие люди, точно... — Н-да, разные люди имеются на земле. — Запамятовал я, где они живут, японцы-то? — А там... За Сибирью... — объяснил Финоген, махнув рукой на дверь. Он любил разговаривать о книжках и показывать себя знающим человеком. — В холодах, значит... — задумчиво сказал Лохов, исподлобья рассматривая лицо Финогена. — Зачем в холодах? Там есть и тёплые места... холода — это выше... к самому краю, а японцы — они осели ниже. — Это к какому же краю? — А на земной карте... Холода вверху карты, а внизу... нет, в середине, — тут тёплые места... — Вон ведь как! Интересно, значит? — Ничего... хорошо жить умеют... — С-скажите! А ведь не русские! Финоген помолчал, погладил бороду и сказал, сурово усмехаясь: — Я так полагаю, что только одни нерусские и умеют хорошо жить. Нам чего-то не задаётся... не хватает у нас... разума, что ли то... Лохов вздохнул и не сказал ни слова. — А где Варвара Тимофеевна? — через минуту спросил он, оглянув избу. — На завод пошла с ребятишками... к сестре. — На ночевую, что ли? — Да... а что? Ужинать охота? — Н-нет, я так... из любопытства спросил... И, взглянув друг на друга, они снова оба замолчали. Финоген наклонил голову над книгой, но глаза его незаметно следили за Лоховым, и его могучая фигура, согнутая над столом, казалась напряжённой, готовой к хищному прыжку. А глаза Лохова беспокойно бегали по избе и тоже поминутно и как бы невольно скользили по большой голове её хозяина и по его широким плечам. На столе пред ним горела, потрескивая, жестяная лампа. С полатей свесилась какая-то одежда, и от неё на дверь упала огромная уродливая чёрная тень. Ветер глухо шумел в трубе, где-то тихо-тихо шелестела солома, доносился вой собаки... напряжённая тишина в избе становилась такой же мрачной, как эта чёрная тень на двери. А двое людей всё молчали, неподвижно сидя друг против друга и незаметно выпытывая глазами мысли один у другого. Лохов первый не выдержал и, шумно вздохнув, сказал, беспокойно завертевшись на скамье: — Финоген Ильич!.. — Ась? — откликнулся Финоген и, неторопливо подняв голову, пристально уставился глазами в лицо гостя. Тот повернул голову в сторону от его взгляда и поправил ворот своего глухого жилета, потом тоже прямо взглянул в глаза Финогена своими мигающими глазами и веско выговорил: — Хочу я с тобой поговорить по откровенности... как, стало быть, с... с умным мужиком. — Валяй! — кратко сказал Финоген и взялся за бороду. Лохов откашлялся, потёр руками грудь и, плотнее усевшись на лавке, заговорил тихим и вразумительным голосом: — Познакомившись со здешними народами, вижу я, Финоген Ильич, что... попросту сказать, ты здесь — как пырин промежду кур... Финоген молча взглянул на собеседника и солидно погладил свою бороду. — Ну... вот я и думаю: неужто тебе такая бедная судьба по душе? — Ты вот что... — спокойно сказал Финоген, — ты шагай прямо... До судьбы моей какое тебе дело? — Нет, ты по-озволь... — сказал Лохов, склонив голову набок и сделав в воздухе рукой жест, которым он как бы отстранял от себя слова Финогена. — Чего мне позволять? Я разговору не люблю... И коли есть у тебя ко мне дело, ты и должен говорить о деле. Лохов замигал глазами и задумался. — Всегда обо всём надо прямо говорить, — предложил Финоген и, подняв рукой бороду кверху, закрыл ею усмешку на своих губах. — Моё дело такое: приехал я сюда и вижу — от деревни я отвык... — Н-да... — Хожу, вроде как в лесу... одиноко мне, приятельства у меня здесь нет никакого... — Н-да... — А хочется мне... приладиться к какой-нибудь эдакой операции... Ежели говорить по душе — деньги у меня есть... сот семь... — А тысяч сколько? — Хе-хе-хе! Ты-исяч!.. Да кабы у меня тысячи были, я бы разве сюда полез?.. — Стало быть, здесь их найти думаешь? — спросил Финоген. Лохов сконфузился, его серые глазки замигали робко и беспомощно, и он поводил плечами, точно от холода. А Финоген смотрел на него, сдвинув брови, и в его суровом взгляде было что-то решительное. — На что мне тысячи? — заговорил Лохов, торопясь и раздражительно потирая рукой свою бритую щёку. — Мне бы устроить себя... покой мне нужен... лета того требуют. Тоже ведь у меня кость-то ломаная... Я бы вот начал какое-нибудь дельце, да и женился бы... и жил бы себе смирно! А ты мне... ты... — Эх, Матвей, Матвей! — вздохнул суровый мужик. — Мелко ты плаваешь... — То есть как? — встрепенулся Лохов. — Да так. Видать тебя... понятно уж очень всякому, к чему ты направляешь себя... — Я человек открытый... — смиренно заявил Лохов. — То-то что открытый... — Так и следует... — Мм... не для всякого дела тоже... — сказал Финоген, качнув головой. Лохов снова завертелся на скамье, точно ощущая зуд во всех членах. — Желаешь, Матвей, чтобы я с тобой по правде говорил? — сказал Финоген Ильич. — Я? то есть... вот бы хорошо! Сразу уж бы... А то что у нас за разговор? Ходим это мы вокруг да около... И Лохов безнадёжно махнул рукой. — Спать только хочется мне... Ну, да это я могу подождать... сначала попытаюсь разрешить тебя. Финоген беззвучно смеялся, и лицо у него было довольное, почти ласковое. — Н-ну? — торопил его Лохов. — Ты уезжай отсюда... — спокойно начал Финоген. — Зачем? — вполголоса и с боязнью спросил Лохов. — Я тебя вразумлю зачем... Первое дело — человек ты по здешнему месту мелкий... неспособный, бесполезный для себя человек. Хоша и есть у тебя деньги, а деньги для иного человека всё равно, что ум: есть деньги да смелость — и ума ему не надо, без ума хорошо проживёт. Но только здесь есть люди больше тебя способные и умные... без таких денег, как у тебя... но большой дерзости люди... — Ты, что ли? — спросил Лохов, искривив губы. — Слушай, да не перебивай... Смелости у тебя тоже нет. Суди сам: коли бы было у тебя в голове своё, то ты и один бы с твоей задачей справился... а не ходил бы к другим по указку. Понял? — Это действительно... — вздохнул Лохов. — Вот... Я тебе говорю: здесь есть свои медведи... ты пришёл, — они тебе облюбованного куска не уступят. На что? Каждый сам свою долю добывай! Теперь будем говорить к примеру, как ты думал. Думал ты так: войдёшь ты к нам в компанию, купишь с нами землю. Земля как раз тебе впору — промежду деревней и заводом... Мы тебя, пожалуй, приняли бы... Что же? У нас вон не хватает задатку для банка, — вот бы твоими деньгами и пополнили... н-да-а... И было бы это для нас хорошо... да видишь ты, для тебя-то это больно уж хорошо, и потому нам невыгодно. — Мудрёно говоришь... — сказал Лохов, враждебно поглядывая на Финогена. — Нам это невыгодно... — продолжал Финоген спокойно. — Откроешь ты трактир и начнёшь кулачить и так и сяк. Пойдёт от того большой грех... озлобятся против тебя все... Да, пожалуй, сожгут ещё... а то и хуже бывает. Лохов отодвинулся от стола и привстал с лавки, взявшись рукой за левый бок. Глаза у него стали круглые, а губы плотно сжались. — Народ у нас злой, дерзкий на руку. Вон Кошелева ухлопали за его жадность... и кто? Неизвестно! Третий год делу, но никого не нашли. Лохов грузно опустился на своё место и, прислонясь к стене, потрогал себя за усы. — Нас вот теперь двое... — медленно и глухо говорил Финоген, хмурым взглядом рассматривая серое лицо Лохова. — Двое нас... Ночь... Никто нас не слышит... никто не видит... — Вся деревня знает, что я у... у тебя... — тихо сказал Лохов, не глядя на Финогена и всё держась рукой за левый бок. — Известно, знает... — повысил голос мужик. — А ты это к чему? — Так... я просто... — То-то, мол... Финоген внушительно передёрнул плечами и помолчал. — Так вот я говорю: нас теперь двое, мол, ночь, никто нас не видит, не слышит... Стало быть, я могу... — тут Финоген остановился и опять помолчал, внимательно разглядывая Лохова, — ...говорить с тобой без опаски... — закончил он свою речь. — Говори, говори... — торопливо сказал Лохов. — И скажу я тебе прямо — плох ты. На большое дело, на способных людей ты не годишься... Здесь ты не охотник, а лиса. И следует тебе такое место найти для себя, где бы ты сам был охотником, — понял? Лохов кивнул головой. — Понял, что тебе здесь не место? — Понял! — твёрдо сказал Лохов. — Ну, стало быть, и не лезь на рожон... — Да... надо подумать... — Подумай... А теперь давай-ка спать... пора! Скоро, чай, петухи запоют... Финоген поднялся из-за стола, поставил ногу на лавку и стал разувать её, медленно раскутывая оборы лаптей. Лохов следил за ним и молчал, дёргая рукой себя за усы. Потом Финоген смачно и громко зевнул, перекрестил рот, взглянул на образ и стал, широко размахивая рукой, крестить грудь. Лохов начал раздеваться уже тогда, когда Финоген залез на полати и сказал ему оттуда: — Будешь ложиться, лампу-то потуши. Скоро и Лохов забрался на печь; но ему не спалось. В избе было темно. В окна её с улицы смотрело что-то жуткое, холодное. На полатях громко и ровно дышал Финоген, и порой он всхрапывал, сердито так... Караульщик где-то далеко бил в доску, и в тишине ночной разносились гулкие, пугающие звуки. Дрёма смыкала глаза Лохова, но он вдруг вспоминал что-то и спугивал её. Тогда, приподняв голову, он осторожно заглядывал на полати и, убедившись, что Финоген крепко спит, снова дремал... И снова вздрагивал от боязни... «А ведь он верно говорил, — думалось ему в тишине. — Слаб я ещё... О Господи! Как трудно жить-то! Н-да... Слаб я... боюсь вот... чего боюсь? Стращает... сам, значит, наметил это место. О... Господи!.. Его мне... не одолеть...»
Поболтался Лохов в деревне ещё дней десять после этого разговора и однажды, придя откуда-то с улицы в избу Финогена, объявил ему: — Завтра еду... — Куда? — равнодушно спросил Финоген. — В город... прочь, стало быть... — Та-ак... — Не понравилось у нас? — осведомилась Варвара. — Отвык... всё-таки, знаете, деревня... — Известно уж... В городе вам способнее... — Сказано: большому кораблю — большое и плавание... — невозмутимо равнодушно заметил Финоген. Лохов взглянул на него и поджал губы. Рано утром на другой день он запряг свою пегую лошадку в тележку и начал прощаться с Финогеном и его шабром Ефимом, который, с вечера осведомлённый об отъезде Лохова, тоже пришёл проводить его и, позёвывая, сонный и нечёсаный, сидел на лавке, упёршись в неё руками. — Ну, стало быть, мы с вами, Финоген Ильич, за прокорм, квартиру в расчёте? — Ровно бы так... — сказал Финоген. — Значит, спасибо за хлеб-соль, за ласку... — Не на чем. — Какая уж наша хлеб-соль? — со вздохом сказала Варвара. Ефим зевнул и объявил: — Деревенский хлеб — он самый святой на земле... — Свят-то он свят, да не так, чтобы скусен... — вставил Финоген, почёсывая спину. Лохов подпоясывал тулуп кушаком и молчал. Подпоясавшись, он взял в руку шапку, перекрестился и, поклонившись всем, молвил: — Прощайте! — С Богом! — в один голос ответили Варвара и Ефим, а Финоген молча поклонился. И все четверо пошли вон из избы. Финоген отворил ворота. Лохов ввалился в тележку, повозился в ней и, взяв вожжи в руку, снова сказал, сняв шапку и тряхнув головой: — Прощайте! Н-но! Пегая лошадка пошла... Провожатые вышли за ворота и стали смотреть вслед тележке, прыгавшей по замёрзшим кочкам грязи, кое-где покрытым снегом. Предрассветный сумрак окутал деревню каким-то призрачным туманом, и тележка Лохова быстро скрывалась в нём. — Дорога, избави Бог, плоха! — сказал Ефим, качая головой. — Да, попрыгает он двадцать семь вёрст... — заметила Варвара и ушла в избу. Финоген взглянул на неё, говоря Ефиму: — Идём ко мне, — чаем напою... — Идём... В избе Варвара, возившаяся у печи с самоваром и освещённая огнём, пылавшим в печи, встретила их вопросом: — Уехал? Точно она этого не знала. — Укатил! — сказал Ефим. — Н-да-а! отвалился... — задумчиво протянул Финоген. — Плох он... очень он плох! Другой бы... э-э-э! Так бы это он оборудовал свои дела... что нам бы одно осталось — кричи караул! — Напрасно ты, по-моему, его застращал... — сказал Ефим. — Что пугать человека? То невыгодно, другое недоходно... пусть бы он сам попробовал... А нам он человек полезный... в банк-от бы и тово... — Ну, что вышло, то и вышло. А у нас ему учиться жить — не место. Мы не для него... Плох потому что. — Погоди! Доживёшь, может, и до хорошего какого... — пригрозила Варвара. — Подползёт да и прицепится... как вон Фомичев в Кузнечихе. — Это ещё улита-то едет, — когда-то она будет!.. — задумчиво сказал Финоген. — А никого он здесь не расположил к себе!.. — заметил Ефим. — Кроме Лёски твоего... Ефим засмеялся. — Лёске он был друг... — Вот такой ворон, как Мотька этот, и начал бы со стервятины вроде Лёски... А на ней отъевшись, и нас, грешных, стал бы долбить помаленьку да не торопясь. — Оно, пожалуй, так. — То-то... — Финоген Ильич, пригляди за самоваром-то, а я пойду творогу принесу да сочней спеку... — попросила Варвара мужа. — Али у тебя хлебы ныне? — спросил Ефим. — Хлебы... — ответила женщина, уходя из избы. — Н-да... семь, говорит, сот у меня... — задумчиво говорил Финоген, сидя на лавке против печи и пристально глядя на огонь. — Врёт, надо быть, больше имеет... Мне бы хоть эти самые семь сот... Ну и повернулся бы я с ними! Эхе-хе! Зимой бы у меня мак зацвёл... А он что? Дурак!.. — Видно, Бог дураков-то больше любит... — сказал Ефим. — Э-эхма! Освещённое огнём угрюмое лицо Финогена дрогнуло, и в голубых глазах его блеснула на миг тёмная грусть... 1899 Впервые опубликовано: «Журнал для всех», 1899, №№ 2 и 3, февраль и март.
Максим Горький (Алексей Максимович Пешков 1868-1936) — российский и советский писатель. | ||
|