| ||
|
...Уже в газетах было напечатано несколько моих рассказов. Знакомые люди снисходительно похваливали меня, предрекая мне судьбу писателя, но я не верил в эти пророчества, да, кажется, и сами пророки не обладали достаточной верой в предсказания свои. Быть писателем,— об этом я тогда еще не мечтал. Писатель в моем представлении — чародей, которому открыты все тайны жизни, все сердца. Хорошая книга, точно смычок великого артиста, касается моего сердца, и оно поет, стонет от гнева и скорби, радуется,— если этого хочет писатель. Нет, о счастье быть писателем я не думал, а то, что мои рассказы напечатаны, казалось мне такой же случайностью, как случайно можно прыгнуть вверх на высоту своего роста. В ту пору я чувствовал себя очень шатко и ненадежно. Земля подо мною вставала горбом, как бы стряхивая меня куда-то прочь. Я жил в горячем тумане разноречивых мыслей, желаний, ощущений; все тропинки жизни спутались предо мною, и я не мог понять, которая моя. Я бился, как птица, попавшая в комнату, где окна светлые, но путь на волю загражден стеклами и трудно отличить их от воздуха. В детстве и отрочестве я, должно быть, слишком много испытал горечи обид, слишком много видел жестокости, злой глупости, бессмысленной лжи. Этот преждевременный груз на сердце угнетал меня. Мне нужно было найти в жизни, в людях нечто, способное уравновесить тяжесть на сердце, нужно было выпрямить себя. Надо быть Самсоном и — сильнее, чтобы не заели азиатские мелочи жизни. Они пьют кровь человека, точно комары; пьют и отравляют, прививая лихорадку злости, недоверие к людям, презрение к ним. Надо быть слепым Самсоном, чтобы пройти сквозь тучи ядовитой мерзости, не отравляясь ею, не подчиняясь силе ее... Я шел босым сердцем по мелкой злобе и гадостям жизни, как по острым гвоздям, по толченому стеклу. Иногда казалось, что я живу второй раз,— когда-то, раньше, жил, все знаю, и ждать мне — нечего, ничего нового не увижу. А все-таки хотелось жить, видеть чистое, красивое: оно существует, как говорили книги лучших писателей мира,— оно существует, и я должен найти его. Когда жизнь неприглядна и грязна, как старое, засоренное пожарище, приходится чистить и украшать ее на средства своей души, своей волей, силами своего воображения,— вот к чему я пришел наконец. Если бы вы знали, как восторженно делал я это и как, порою, смешно мне вспоминать о бесплодности попыток моих украсить жизнь, о лучеиспускании света души в пустоту! Вот одна из комических попыток моих найти человека, похожего на тех, о которых рассказывали хорошие книги. Однажды в тихом городе Тамбове,— городе, похожем на скучный сон,— сидя у окна, в маленькой комнатке грязной гостиницы, я услыхал в соседней комнате тихий голос, странные слова: —Горе — вода, счастье — огонь; воды больше — тонут чаще, огня меньше — горят реже... Кто-то резко прервал печальную речь: —Не люблю людей умней меня! Нет, я, брат, умников не уважаю... Что-о?.. А черт с ним! Я — это я! —Подожди же... —Я не дешевле ее... Мне показалось, что так говорить может только очень интересный и значительный человек. Через некоторое время он вышел в коридор, и, заранее открыв дверь моей комнаты, я увидал его. Это был сухонький и стройный мужчина, брюнет, с толстыми губами и пристальным взглядом темных глаз. Одетый в чесучовую поддевку и белую фуражку с дворянским околышком, он напоминал выцветшую акварель. Я вышел вслед за ним: может, быть, удастся подсмотреть, как и чем он живет? Ясно, что он был хорошо известен в городе: почти каждый встречный кланялся ему. Сам он приподнимал фуражку перед мужчинами не торопясь и невысоко, иногда же только касался рукою козырька, но когда видел женщин в окнах домов или в тряских пролетках, кланялся им быстро и размашисто, как, вероятно, кланялся в старину корнет Отлетаев. Шел он, как человек, которому некуда торопиться, держал в левой руке ременный хлыст с черной рукояткой и тихонько бил им по лаковому голенищу сапога. Я шагал за ним по другой стороне улицы и сочинял ему интересную жизнь, создавал из него праведника, духом которого жив этот пыльный, деревянный город, тихий лагерь безличных людей... Мне думалось также, что этот выцветший человек многого желал и добивался и ничто не удалось ему, но он все-таки мужественно упорствует, достигая желаемого, неустанно идет к своей мечте, всем чужой, может быть, грубо осмеянный,— идет один сквозь терния завистливой злобы, глупых подозрений, сквозь пыль дрянненьких насмешек. А может быть, он любит слепой и мучительной любовью женщину — ту, о которой рассказывают романы? На земле много подобных ей, но сама она неуловима,— это ее всю жизнь и везде искал Дон-Жуан. Много красивого можно выдумать о человеке. Генрих Гейне превосходно доказал это... ...Мы пришли в глухую улицу, где маленькие домики были небрежно вставлены в зелень садов, как разноцветные заплаты, уже выгоревшие на солнце. Человек остановился под открытым окном рыжего дома, громко постучал ручкой хлыста о подоконник, и, когда сквозь темную зелень герани высунулось густо напудренное лицо женщины с толстой папироской в зубах, он строго спросил: —Ну что, продала? Торопливо выдыхая дым,— женщина ответила тихо и невнятно. —Э, д-дура,— сердито крикнул он.— Я ж тебе сказал, отдавай за семнадцать! Что ж ты, дрянь, борова жалеешь, а меня нет? — спросил он так же громко, но ласковее. И, ударив хлыстом по сапогу, приказал: —Чтобы к шести часам деньги были! Он пошел прочь, дальше по немой улице, насвистывая что-то знакомое мне, а женщина, выплюнув на улицу дымный окурок, исчезла. Было около трех часов дня, но тихо, как глубокой ночью. В зное, полном гнилых запахов города, дремали деревянные домики на горячей, сухой земле. Под жгучим солнцем трещало дерево крыш. Деревья стояли неподвижно, и листва их казалась вырезанной из зеленого железа. Человек шел, насвистывая любимый романс шарманок: В небесах торжественно и чудно... Я сопровождал его, немного охлажденный в мечтах моих, но все еще не теряя какой-то надежды. Вышли на площадь, к церкви, окруженной небольшим тенистым садом в каменной ограде. Человек вынул золотые часы, взглянул на них и решительно направился в маленький ресторан, почти против церковной паперти. Войдя и не ответив на поклоны двух лакеев, он сел к столу под окном, приказав властно: —Мишка, шнапс! Мишке было лет семьдесят. Маленький, лысый, длиннорукий, он напоминал обезьяну,— двигался согнувшись, странно развертывая колени и держа руки так, точно он только недавно отвык ходить на четвереньках. Поглядывая в окно, человек все насвистывал, и невольно вспоминались слова романса: Что же мне так больно и так трудно?.. «Мишка» открыл бутылку лимонада, вылил шипучую влагу в большой бокал, добавил туда две рюмки коньяку и, раскачиваясь, подал на стол. Человек мельком взглянул на лакея и спросил: —Жив еще? —Так точно,— с радостью ответил старик, растянув темные губы до ушей, показывая два желтых клыка. Человек стал пить лимонад маленькими глотками, не отрывая губ от бокала, скосив глаза в окно. Через площадь к церкви важно плыла большая, полная дама в голубом платье, под белым зонтиком в кружевах. Он быстро допил, взглянул в зеркало, поправил усы, фуражку, сделал строгое лицо и пошел к двери, сказав: —Я вернусь... Ага! Вот наконец то, что мне нужно! Когда человек с хлыстом скрылся в ограде церкви, куда прошла голубая дама, я тоже отправился вслед за ним и через несколько минут встретил его за церковью, в тени старых лип. Он шел рядом с дамой и, заглядывая под зонтик, низким голосом убежденно говорил: —У греков даже боги имели любовниц... —Это вы к чему? — спросила дама тоже почти басом. —Никто не протестовал... Обойдя кругом церкви, я воротился в ресторан, чувствуя себя обокраденным, униженным. Спросил пива и стал смотреть в окно, а из-за колокольни на меня смотрело мутно-красное солнце. Где-то звучал рояль. Играли гаммы. У двери ресторана стоял на подогнутых ногах старенький Мишка и дремал, уронив салфетку на пол. Тихо. Даже мухи не летают. Незаметно для меня в ресторане снова явился выцветший человек, сел на свое место и негромко, угрюмо сказал: —Мишка, шнапс! Не видишь?.. Он глубоко вздохнул, отирая платком лицо, такое же мутнокрасное, как тамбовское солнце. А когда на площади снова явилась голубая дама под кружевным зонтиком, человек привстал со стула, опираясь на стол сжатыми кулаками, и тихонько, сквозь зубы, сказал в окно: —Др-янь, свинья!.. Вот одно из тех маленьких приключений, которые имели для меня большой и грустный смысл, грубо срывая с души моей светлые покровы юношеского романтизма. Много испытал я подобных разочарований. Знаю, что в этих мелких брызгах грязи немало смешного, но я и по сей день люблю одеть человека более празднично, чем он одет. Допустимо, что в этом добром занятии я несправедлив и жесток к людям. Я понимаю, что если осла непосильно нагрузить даже драгоценными камнями,— все равно ослу будет тяжело. Впервые опубликовано: Русское слово. 1915. 13 декабря.
Максим Горький (Алексей Максимович Пешков 1868—1936) — российский и советский писатель. | ||
|