| ||
|
Осень, осень — свистит ветер с моря и бешено гонит на берег вспененные волны, — в белых гривах мелькают, точно змеи, черные ленты водорослей, и воздух насыщен влажной, соленой пылью. Сердито гудят прибрежные камни; сухой шорох деревьев тревожен, они качают вершинами, сгибаются, точно хотят вырвать корни из земли и бежать в горы, одетые тяжелой шубой темных облаков. Над морем облака изорваны в клочья и мчатся к земле, обнажая бездонные синие пропасти, где беспокойно горит осеннее солнце. Тени скользят по изрытому морю; на земле ветер прижимает тучи к острым бокам гор, тучи устало ползут вверх и вниз, забились в ущелья и дымно курятся там. Все вокруг нахмурено, спорит друг с другом, сердито отемняется и холодно блестит, ослепляя глаза; по узкой дороге, прикрытой с моря грядою заласканных волнами камней, бегут, гонясь друг за другом, листья платанов, черноклена, дуба, алычи. Плеск, шорох, свист — все скипелось в один непрерывный звук, его слушаешь, как песню, равномерные удары волн о камни звучат, точно рифмы. — Разыгрался Змиулан, окианский царь! — кричит в ухо мне мой спутник, высокий, сутулый человек, с круглым лицом ребенка и светлым взглядом прозрачных детских глаз. — Кто? — Царь Змиулан... Молчу, — никогда не слыхал про такого царя. Ветер толкает нас, желая загнать в горы; его напор так силен, что иногда мы останавливаемся, повернувшись спинами к морю, широко расставив ноги, опираемся на палки и с минуту стоим как бы на трех ногах, а мягкая тяжесть давит нас, срывая платье. Мой спутник кряхтит, как в бане на полке, а мне — смешно: уши у него большие, вялые, точно у собаки, выгоревшая скуфейка не прикрывает их, и, загнутые ветром вперед, они придают его маленькой голове уморительное сходство с глиняным рукомойником. Солидный, длинный нос, словно чужой на мелком лице, — он еще более усиливает смешное сходство, являясь рыльцем рукомойника. Странное у него лицо, и весь он — необычный, чем и пленил меня сразу же, как только я увидел его в церкви Ново-Афонского монастыря, за всенощной. Выпрямив сухое, тонкое тело, склонив голову чуть-чуть набок, он смотрел на распятие и, шевеля тонкими губами, улыбаясь сияющей улыбочкой, казалось, беседовал со Христом, как с добрым другом. На круглом, гладком лице — без бороды, точно у скопца — с двумя светлыми кустиками в углах губ, светилось никогда не виданное мною выражение интимности, сознания исключительной близости с Сыном Божиим. Это ясное отсутствие обычного — рабьего, пугливого отношения к своему Богу — заинтересовало меня, и всю службу я с великим любопытством наблюдал, как человек беседует с Богом, не кланяясь ему, очень редко осеняя себя знамением креста, без слез и вздохов. После ужина в рабочей казарме я пошел в странноприимную и там, в светлом круге под лампой, опускавшейся с потолка, увидал его за столом, среди женщин и мужчин богомольцев, услыхал негромкий, но какой-то светлый голос — внятную, полновесную речь проповедника, привыкшего говорить с людьми. — Иное, конечно, надобно показать, иное — надо скрыть; ибо — ежели что бестолковое и вредное — зачем оно? Так же и напротив: хороший человек не должен высовываться вперед — глядите-де, сколь я хорош! Есть люди, которые вроде как бы хвастаются своею горькой судьбой: поглядите, послушайте, добрые люди, как горька моя жизнь! Это тоже нехорошо... Чернобородый человек в поддевке, с темными глазами разбойника на иссохшем лице аскета, встал из-за стола, медленно расправил мощное тело и глухо спросил: — А вот у меня жена и сынишко сожглись живьем в керосине — это как? Молчать об этом? Несколько секунд все молчали. Потом кто-то негромко проворчал: — Опять... И тотчас в углу — в душном сумраке — родился уверенный ответ: — Божие наказание за грехи... — В три года — грехи? Ему три года было... это он и опрокинул лампу на себя, а она его схватила и загорелась сама... слабая была, на одиннадцатый день после родов... — За грехи отца-матери, — по-прежнему уверенно выползли слова из угла. Чернобородый, должно быть, не слышал их, — разводя руками, рассекая ими воздух, он торопливо, без удержу, подробно сказывал о том, как сгорели жена и сын, — чувствовалось, что он говорит об этом часто и долго, не кончит свой ужасный рассказ. Его мохнатые брови сошлись в одну черную полосу, под ними, налитые кровью, блестели белки глаз и тревожно перекатывались матовые черные зрачки. Но вот в маленький промежуток его угрюмой речи втиснулся свободно и бодро светлый голос христолюбивого странника: — Это неправильно, землячок, винить Господа Бога за неловкий случай или за ошибку и за глупость... — Стой, — ежели — Бог, то отвечает за все! — Нет, никак! Дан тебе разум... — Что мне — разум, ежели я не могу понять?.. — Чего? — А того... всего! Почему — моя жена сгорела, а — не соседова, ну? Злой старушечий голос отчетливо проговорил: — Ай-яй-яй! В монастырь пришел, а — воюет... Чернобородый гневно сверкнул глазами, склонил голову, как бык, но вдруг, махнув рукой, быстрыми шагами, грузно топая, пошел к двери, — странник не торопясь встал, закачался и, всем кланяясь, тоже стал двигаться вон из странноприимной. — Наскрозь огорченное сердце, — сказал он, улыбаясь. Мне показалось, что в улыбке этой нет сострадания. А из угла кто-то снова и неодобрительно сказал: — Любит он историю эту размазывать... — И напрасно, — остановясь в дверях, заключил странник, — только ведь терзает себя и других! Про такие дела забывать надо... Через минуту я выхожу на двор и слышу у ворот ограды его спокойный голос: — Ничего, отец, не беспокойся... — Гляди, — сердито говорит привратник, отец Серафим, здоровенный ветлужанин, — по ночам тут абхаз голодный бродит. — Мне абхаз не вреден... Я тоже иду к воротам. — Куда? — спрашивает Серафим, приблизив ко мне свое волосатое, звериное и бесконечно доброе лицо. — Ага, это ты, нижегороцкой! Напрасно, поди-ка, беспокоишь себя — бабы-то все спать полегли... И смеется, — рычит, как медведь. За оградой великая тишина осенней ночи — усталая тишина земли, истощенной летом. Сладко пахнет увядшими травами и еще чем-то осенним, возбуждающим бодрость. Черные деревья висят в теплом и влажном воздухе, точно обрывки туч. Во тьме чуть слышно вздыхает, ластится к берегу полусонное море; небо окутано облаками, только в одном месте среди них опаловое пятно луны, и далеко на темной воде колышется другое, такое же... Под деревьями — скамья и на ней человечья фигура, округленная тьмою; подхожу, сажусь рядом. — Откуда, земляк? — Воронежский. А ты? Русский человек всегда так охотно рассказывает о себе, точно не уверен, что он — это именно он, и хочет, чтобы его самоличность была подтверждена со стороны, извне. Рассеялись люди по большой земле, и чем более ясна им ее огромность, тем как будто меньше становятся они в своих глазах; плутают по тысячеверстным дорогам, теряя себя, а если встретится случай рассказать о себе — расскажет подробно все пережитое, виданное и выдуманное. И всего чаще в рассказах этих слышишь не утверждение: "Вот — я!" а вопрос: "Я ли это?.." — Тебя как звать? — Очень просто: Алексей Калинин! — Ты мне — тезка. — Ну? И, дотронувшись рукою до моего колена, он говорит: — Тезка, у меня — известка, а у тебя — вода, айда — штукатурить города! ...Звонят в тишине невысокие, легкие волны; за спиною угасает хлопотливый шум хозяйственного монастыря, светлый голос Калинина немножко погашен ночью, звучит мягче, менее уверенно. — Мать моя — была нянька, я у нее пригульный и с двенадцати лет — лакей, это — из-за высокого роста. Тут вышло так: поглядел на меня однажды генерал Степун — материн барин — и сказал; "Евгения, скажи-ка Федору", — лакею же, старичку из солдат, — "чтобы он приучал сына твоего служить за столом, — он вполне вырос для этого!" И служил я у генерала девять лет, лето в лето. Потом, случилось... потом — захворал я... У купца, градского головы, служил двадцать один месяц. В Харькове, в гостинице, с год... все чаще приходилось менять места, хотя я слуга аккуратный, трезвый, да — осанки нет у меня настоящей — должностной... главное же — характер образовался гордый, не идущий к делу... я назначен служить самому себе, а не людям... Сзади нас, по шоссе, в направлении к Сухуму, идут невидимые люди, сразу понятно, что они не привыкли ходить пешком, — шаркают ногами по земле тяжело. Красивый голос тихо запевает: Выхожу один я на дорогу... Слово — один — громче других и, подчеркнутое, звучит печально. Гулкий бас говорит лениво и внятно: — Афон... Афония — потеря речи, до степени... до какой степени, мудрая Вера Васильевна? — Почти до полной утраты членораздельности, — отвечает молодой женский голос. Во тьме над землею призрачно плывут два черных пятна и между ними — белое. — Странно! — Что? — Слова здесь какие-то... намекающие! Гора — Накопи-оба. Они тут накопили достаточно... умеют копить! — А я не могу запомнить: Симон Канонит, и всегда говорю — каинит... — Знаете что, господа? — как-то нарочито громко говорит красивый голос. — Смотрю я на всю эту красоту, дышу тишиной и думаю: а что, если бросить все, ко всем чертям, и — жить... Монастырский колокол, сухо отбивая часы, заглушил речь. Потом издали тоскливо донеслось: О, если б в единое слово-о
Мой сосед, вслушиваясь, странно наклонился набок, точно слова гуляющих людей тянули его за собою, а когда голоса потерялись вдали, он выпрямился и сказал, вздыхая: — Вот: видно, что образованные люди, говорят обо всем, а — однако то же самое... — Что? — Да — слышал? — не сразу ответил он. — Бросить, говорит, надобно все... Наклонился ко мне, всматриваясь, точно близорукий, продолжал полушепотом: — Все больше людей думают этак — бросить надо все! И я тоже: долгие годы соображал — зачем служу, какая выгода? Ну — двенадцать, двадцать, хоша бы и пятьдесят рублей в месяц — что ж такое? А человек где? Может быть, для меня полезнее ничего не делать и в пустое место смотреть... сидеть вот так ночью и смотреть... и больше ничего! — Ты что давеча говорил людям? — Каким это? — В странноприимной, бородатому? — А! Не люблю я этого... людей этих, которые разносят по земле свое горе, бросают его под ноги всякому встречному... Что такое? Каждый сам по себе... Какая мне надобность в чужой слезе? Своя довольно солона... К тому же всякий, свое-то горе любя, считает его самым замечательным и горьким на земле. Знаю я это... Он неожиданно встал, длинный и тонкий. — Надо поспать, завтра рано я ухожу... — Куда? — В Новороссийск... Была суббота, перед всенощной я получил в монастырской конторе мой недельный заработок. В Новороссийск — мне не по дороге, и уходить из монастыря неохота, но человек этот интересен, таких людей на земле всегда — только двое, и один из них — я. — Я тоже завтра иду. — Значит — вместе... ...Мы вышли из монастыря на рассвете и вот — шагаем. Мысленно я поднимаюсь вверх и смотрю оттуда: берегом моря, по узкой тропе, идет пара длинных людей; один — в серой солдатской шинели и шляпе с прорванным верхом; другой — в рыжем кафтане и плисовой скуфье. Под ноги им плещет белой пеной безграничное море, ползут по камню дороги высушенные солнцем ленты водорослей, кружатся золотые листья. Ветер шумит, качая и толкая путников, летят над ними облака, с правой руки вознеслись в небо горы, и облака жмутся к ним, устало и бессильно; слева — распростерлась пустыня, вся в белом кружеве; рыщет над нею ветер и гонит прозрачные столбы водной пыли. В бурные осенние дни на берегу моря как-то особенно весело и бодро: песни ветра и волн, быстрый бег облаков, и в синих провалах неба купается солнце, как увядающий чудесный цветок, — в этом видимом хаосе чувствуешь скрытую гармонию нетленных сил земли — маленькое человечье сердце объято мятежным пламенем и, сгорая, кричит миру: — Я тебя люблю! Страшно хочется жить, — так жить, чтоб смеялись старые камни и белые кони моря еще выше вставали бы на дыбы; хочется петь хвалебную песню земле, чтоб она, опьянев от похвал, еще более щедро развернула богатства свои, показала бы красоту свою, возбужденная любовью одного из своих созданий — человека, который любит землю, как женщину, и охвачен желанием оплодотворить ее новою красотою. Но слова тяжелы, точно камни, убивая фантазию, они ложатся над трупом ее серым холмом, — смотришь на себя пред этой могилой и смеешься над собою. Иду, точно во сне, и сквозь плеск волн, горячее шипение пены слышу незнакомые слова: — Гиман, Димон, Игамон, Змиулан — это есть добрые беси... — А Христос — как с ними? — Христос — ничего! — Во вражде? — Он — с этими? Зачем? Это беси особые, беси добрые... И, к тому же, Христос ни с кем не враждует... — А — торгаши во храме? — Ну, один раз веревкой побил, эка важность! И ведь не по вражде к ним, а — для порядка. Тропа, точно испугавшись напора волн, круто изогнулась вправо в кусты; пред нами — горы в облаках, облака темнеют все более сердито — наверное будет дождь. Калинин поучительно рассказывает, взмахами палки отбивая цепкие ветви с тропы. — Это опасное место, тут малярная лихорадка живет, — маляр один костромской наслал самую злую сестру — лихорадку сюда... Денег ему не додали, что ли, не помню причины случая... На море плотно налегли тени, и оно стало траурным — черное с белым. Вдали видел Гудаут, весь захлестанный пеной — точно сугробы снега ползут на него. — Ты мне расскажи про этих бесов. — Изволь! Что? — Что знаешь. — Я все знаю! Он весело подмигивает мне, повторяя: — Все! У меня, брат, мать замечательная была — заговоры, заклятия всякие, сказки, святые жития — все знала! Лягу я спать в кухне, за печью, а она на печи — она уже на покое жила, без работы: вынянчила трех детей у генерала... Он остановился, потыкал в землю палкой, оглянулся назад и пошел, шагая широко, твердо. — Была еще у генерала племянница, Валентина Игнатьевна, — удивительная! — Чем? — Так уж. Всем. В сыром воздухе над нами тяжело проплыл баклан, — птица жадная и неумная. Перо сильных крыльев свистело в воздухе, вызывая какое-то темное воспоминание, недобрую мысль... — Ну, рассказывай! — Так вот — лежу я на полу, на печь не влезал — не люблю я печной жары, — а она сидит на печи свеся ноги, мне и не видать ее в темноте, только то вижу, про что она говорит. Идет на меня сверху все это — иной раз даже бывало жутко, так я кричу: "Мамка, не надо!" Я ведь страшного не люблю, я его и помню плохо... она сама была довольно страшная, умирала она тогда, внутренности гнили. Сорок три года ей, а вся седая и помирает, — запах от нее, все на кухне ругаются... — Ну, а беси? — Сейчас! Все плотней надвигается к тропе цепкий, причудливо запутанный кустарнику мы точно плывем среди шумных зеленых волн, нас легонько хлещут ветви, как бы внушая: "Идите скорее, дождь захватит!" Замедлив шаг, мой спутник мерно, немножко нараспев, сказывает: — Когда Сыне Божий Исус Христос ушел в пустыню собраться с мыслями — послал сатана бесов к нему для искушения. Был в ту пору Христос молодой, веселый, сидит он середи пустыни на песке горючем, думает — как быть? — а сам набрал горсть камушков — играет. Вот подходят к нему беси: Гиман, Димон, Игамон, Змиулан — тоже всё молоденькие, и, еще издали, видя Христа, пожалели они его: дескать — какой бессчастной судьбе предан! Подходят: прими и нас поиграть! Христос улыбается им — ну, садитесь! Сели в кружок и начали они тут свое дело исполнять: кто из них камень вверх ни кинет — упадет камень на горючий песок нагой женщиной, лежит она вся свободная и, руки ко Христу простирая, манит его на грех. А он улыбнется ей, дунет духом уст своих, — тут она растает в парок и тотчас взлетит на воздух. Сам он кинет камушек — обернется камень шестикрылатым голубем и затрепещется во храм Ерусалимский. Долго бились неумеющие беси — видят: никак не может соблазниться Христос! И сказал ему старший бес, Змиулан: — Нет, Господи, больше мы не станем соблазнять Тебя — ничего у нас не выходит! Хоть мы и беси — а не удается! — Никогда не удастся, — сказал Христос, — уж коли я что задумал, так сделаю! А что беси вы — это я знаю, и что вы — еще издали видя — пожалели меня, тоже знаю. Вот вы теперь правду о себе не скрыли — будьте же за это на всю жизнь добрыми, это легче будет для вас! Ты, Змиулан, будь окианским царем — отгоняй морским ветром гнилой дух от земли; ты, Димон, гляди, чтобы скот не ел ядовитых трав — пусть все ядовитые травы будут колючими; ты, Игамон, утешай по ночам безутешных вдов, которые Бога обвиняют за смерть мужей; ты, Гиман, самый молодой, выбери себе что нравится! — Я, Господи, хохотать люблю! — Вот и смеши людей, только — не в церкви. — Я бы, Господи, и в церкви тоже хотел! — Усмехнулся тут Исус Христос: — Ну, Бог с тобой, смеши и в церкви, только потихоньку! — Так и обратил Христос злые беси в добрые. ...Над зеленым морем кустарника поднялись в небо древние дубы, желтый лист зябко трясется на них; могучее ореховое дерево сбрасывает увядшие одежды; мелкою дрожью дрожит алыча, и благодарно кланяется земле полуголый каштан. — Хорошая история? — Хорошая. Христос хорош. — Он всегда такой, — с гордостью говорит Калинин. — Знаешь, как про него в Смоленской губернии одна старуха пела? — Нет. Этот чудной человек остановился и, притопывая ногою, запел нарочито дрожащим, старческим голосом: У небеси расцвел цветок —
С каждым стихом голос Калинина молодел, последний стих был пропет высоким, приятным тенором. Всему миру Он один — Вдруг сверкнул ослепительно синий луч, в горах глухо бухнуло, над землею и морем раскатилось стоголосое эхо. Калинин открыл рот, обнажив красивые, ровные зубы, потом стал часто креститься и забормотал: — Боже страшный, Боже добрый, седяй в вышних, на престоле злате в золотой палате, казни сатану, да во гресех не потону!.. И, повернув ко мне маленькое, испуганное лицо, мигая светлыми глазами, деловито заговорил: — Бежим, брат, я грозы боюсь... бежим скорее, куда ни есть!.. Дождик хлынет, гляди, а тут — лихорадка эта... Побежали; ветер толкает в спины, гремят наши чайники и котелки, котомка бьет меня по пояснице большим мягким кулаком. До гор — далеко, вокруг — никакого жилья. Кусты хватают за полы, под ногами прыгают камни, стало темно, и кажется, что горы плывут встречу нам. Снова из черных туч стремительно излился небесный огонь, и море, вспыхнув синими сапфирами, точно выплеснулось из берегов; дрогнула земля, а из горных ущелий посыпался громкий скрежет каменных зубов. — Свят, Свят, Свят, — кричит Калинин, исчезая в кустах. Сзади хлещут волны, догоняя бегущих, впереди, во тьме — скрип и шорох; чьи-то длинные черные руки машут над головами, на вершинах гор, за густым пологом туч оглушительно грохочет железная колесница грома; все чаще сверкают молнии, гудит земля, и в разрывах тьмы, в голубом сиянии шумят, качаются, бегут огромные деревья, а их уже сечет косой холодный дождь. Жутко, но — весело. Тонкие струны дождя бьют по лицу, тело охвачено хмельной бодростью, кажется, что можно бежать под дождем и громом бесконечно долго — вплоть до ясного дня. — Стой, — гляди! — кричит Калинин. На секунду озаренный молнией, пред нами ствол дуба и в нем — точно дверь — широкая черная щель; мы, смеясь, лезем в нее, как два мышонка. — Тут места даже на троих довольно! — говорит мой спутник. — Выжжено дупло-то, — экие озорники! В живом дереве огонь разводят! Тесно; пахнет гнилым листом и дымом; на голову и плечи шлепают тяжелые капли. При каждом ударе грома дерево, вздрагивая, гудит; среди воющего шума мы точно в море на узком челноке, и когда сверкнет молния — видно, как дождь убегает от нас, — он стелется в воздухе сетью синеватых лент, мелькает кусочками стекла. Ветер свистит тише, словно удовлетворился тем, что нагнал на землю столь сильный дождь, — он способен размыть горы, размягчить камни. — Уо-уу-уо! — кричит где-то невысоко над нами и близко от нас горный филин. — Думает — ночь! — шепотом сказал Калинин. — Уо-уу-уо! — вторит птица. — Ошибаешься, брат! — громко крикнул человек. Холодновато. Торопливо струится светло-серая влага, занавешивая полупрозрачной тканью стволы деревьев, толстые, как бочки, корявые и ощетинившиеся молодой порослью, еще не потерявшей мелкого листа. Однотонный звук широко течет над землею и гасит мысли. Невольно, со вниманием, которое становится все напряженнее, вслушиваешься, как дождь сечет опавший лист, бьет камни, хлещет о стволы деревьев, как журчат и всхлипывают ручьи, сбегая к морю, гудят в горах потоки, гремя камнями, скрипят деревья под ветром, равномерно бухает волна, — тысячи звуков сцепились в один тяжелый, сырой, и хочется разъединить их — разместить, как слова в песне. Калинин возится, толкает меня и ворчит: — Однако — тесно же! Не люблю я тесноты... Он устроился удобнее меня: влез в дупло глубже, присел на корточки и как-то особенно ловко сложился в маленький комок. Дождь почти не мочит его. Вообще у него, видимо, очень хорошо развита ловкость привычного бродяги — уменье быстро найти при всех неблагоприятных условиях самое выгодное положение. — Вот — и дождь, и холод, и все, — тихонько говорит он, — а хорошо ведь! — Чем — хорошо? — Никому, кроме Бога, не обязан. Ежели сносить неприятности, так лучше от него, а не от себе подобного... — Ты, видно, не очень любишь себе подобного-то? — Возлюби ближнего твоего, яко собака палку, — ответил он, а помолчав, спросил: — За что его любить? Я тогда тоже не знал — за что. Не дождавшись моего ответа, Калинин снова спросил: — Ты в лакеях не служил? — Нет. — То-то. Лакею ближнего любить трудно. — Отчего? — Послужи — узнаешь! Ежели кому служишь, так уж тут, братец мой, любить его не приходится... А дождь этот надо-олго! Отовсюду текут всхлипывания, плач — • точно вся земля тихо и горестно рыдает, прощаясь с летом накануне зимних бурь. — Как ты попал на Кавказ? — Шел, шел и пришел! — отвечает Калинин. — На Кавказ попасть всякому хочется... — Почему? — А — как же? С малых лет слышишь: Кавказ, Кавказ! Бывало — генерал заговорит — даже ощетинится весь и глаза выкатываются. Тоже и мать: она ведь тоже была здесь. На Кавказ, брат, всякого тянет: здесь жить просто — солнышка много, зима короткая, не злая, как у нас, фруктов множество... вообще — веселее! — А — люди? — А что — люди? Держись в стороне, они не помешают. — Чему? Калинин, снисходительно усмехаясь, взглянул на меня и сказал: — Экой ты чудак — спрашиваешь, спрашиваешь о самом о простом!.. Ты — грамотный? Ну — должен сам все понимать... Изменив голос на сердитый и гнусавый, он пропел, точно молитву: — Не попусти, Господи, сглазить ни чернцу, ни чинцу, ни попу, ни дьяку, ни великому грамотнику... Это — мать моя часто говаривала... Дождь стал тише, его линии истончились, сеть их стала прозрачней — яснее видны угрюмые стволы почерневших дубов, ярче золото и зелень листвы. В дупле посветлело, обугленные стенки блестят, точно атлас, — Калинин ковыряет уголь пальцем и говорит: — Это пастухи выжгли... Видишь — и сено натаскано, и сухой лист. Хорошая жизнь у пастуха здесь!.. Точно приготовляясь уснуть, он обнял затылок руками, воткнул подбородок между колен и замер. Мимо нашего дерева, омывая его обнаженные корни, торопливо — светлой змеею — бежит ручей, унося красный и рыжий лист. Хорош должен быть такой лист далеко среди моря: в небе только солнце, а на синем шелке моря — одна эта красная звезда... Мой спутник мурлычет, точно кот, какую-то песню. Мелодия знакома — "Спрятался месяц за тучку", но — я слышу другие слова: Удивительная Валентина —
— Что это за песня? Калинин разогнулся, завозился, гибкий, точно ящерица, крепко повел ладонями по лицу. — Это — сочинение. Военный писарь один сочинил... помер он в чахотке. Дружок мой был, за всю жизнь — один, истинный! Тоже — удивительный человек! — А — Валентина кто? — Конечно — барышня, — неохотно ответил он. — Писарь влюблен в нее был? — Нисколько даже. Видимо, он не хотел говорить об этом, снова съежился, спрятал голову и проворчал: — Костер бы развести... а все мокрое... Скучновато посвистывает ветер, встряхивая деревья; упорный мелкий дождь сечет землю. Человек я маленький и бедный,
снова тихонько запел Калинин и, взметнув голову быстрым, несвойственным ему движением, внушительно сказал: — Это очень печальная песня... она может до слез взять за сердце. Ее только двое знали: я да он... ну, еще она, конечно... но она, конечно, и позабыла сразу... И, улыбаясь светлыми глазами, он предложил снисходительно: — Вот что: ты — человек молодой, и тебе надобно знать, где опасности для жизни, — расскажу я тебе историю одну... Дождь тоже стал как бы прислушиваться: сквозь его шелковистый усыпляющий скукою шорох мирно потекла человечья речь: — Это не Лукьянов влюбился, а я, — он только стихи писал, по моей просьбе. Шел мне девятнадцатый год, когда она появилась, и как я взглянул на нее — так и понял, что в ней моя судьба, — даже сердце замерло, и вся жизнь полетела, как пылинка в огонь. И весь я вроде бы окрылился: так себя почувствовал, как, примерно, часовой на страже пред начальством — подтянулся весь, окреп, и эдакая тревога в сердце: вот сейчас что-нибудь случится! Лет ей — Валентине Игнатьевне — было двадцать пять, может — побольше... очень красивая! Просто — удивительная! Была она сирота: папашу турки убили, мамаша в Самарканде от оспы померла... Генералу она приходилась племянницей по жене. Барышня рыжеватая и белая, как фарфор с золотом, глаза — изумруды... Округлая такая вся... словно просвира... Заняла она угловую комнату, рядом с кухней, — у генерала, конечно, дом собственный — и еще дали ей светлый чуланчик. Наставила она везде свои странные вещи: бутылочки, чашечки стеклянные, медную трубу и круг, тоже стеклянный в меди, сна его вертит, а от него — огненные искры скачут, потрескивают, этого она нисколько не боится и поет: Не для меня придет весна,
— Всегда она это пела. Блестит на меня глазками и говорит, очень просительно: — Вы, Алексей, ничего у меня не троньте, это вещи опасные!.. — А у меня, действительно, все при ней из рук падает, и эта ее песня... "не для меня" — обидно мне за нее: как не для тебя? Всё — для тебя! Тянет сердце мое куда-то вверх. Купил гитару, а играть — не умею, на этом и познакомился с Лукьяновым, с писарем, — штаб дивизии находился в одной улице с нами. Был этот Лукьянов маленький, черноволосый, из крещеных евреев... лицо — желтое, а глаза — точно шилья. Отличный человек, и на гитаре играл — незабвенно... Говорит он мне: "В жизни всего возможно достичь... Нашему брату терять нечего. Откуда все существующее? От простейших людей: человек не родится генералом, но достигает звания. А женщина — говорит — начало и конец; и нужно ее стихами брать; я тебе напишу стихи, а ты ей подложи..." Мысли у него были прямые, бесстрашные... Калинин рассказывал быстро, воодушевленно и вдруг как бы погас: замолчал на несколько секунд и продолжал уже тише, медленнее, как-то недовольно: — Сразу-то я ему поверил, а потом все оказалось не так: и женщина — обман, и стихи — чепуха, и невозможно человеку ускользнуть от своей судьбы. А храбрость — это на войне удобно, в мирной жизни она просто — голое озорство! Тут, братец мой, надобно знать закон основания жизни: есть люди высокого звания и низкого звания, и пока они на своем месте — это хорошо; а как только кто полез сверху вниз или снизу вверх — кончено! Застревает человек на полудороге — ни туда ни сюда, и так — на всю жизнь! На всю жизнь, брат! Значит — сиди тихо при своем месте, как дозволено судьбою... Дождик, кажись, перестает? Да, капли падают все более редко и устало, сквозь мокрые сучья в сыром небе видны светлые пятна, они напоминают о солнце. — Рассказывай! Калинин усмехнулся. — Интересно? Н-ну, хорошо, поверил я Павлу, — пиши стихи, сделай милость! Он на другой же день очень ловко и приготовил их... забыл я слова... как-то так, что-де и дни и недели ваши глазки сердце мне ели любовным огнем и — пожалейте о нем! Подсунул я ей эти стихи под бумагу на стол — дрожу, конечно. На другой день утром убираю комнату — вдруг она выходит в распашном таком капоте красном, папироса в зубах, улыбается ласково и говорит, показывая мне бумажку: — Это вы, Алексей, написали? — Так точно, говорю, простите, Христа ради! — У вас, говорит, есть фантазия, и это очень жалко, потому что я занята: дядя меня выдает за доктора Клячку, ничего невозможно сделать! — Обомлел я: так ласково и сожалительно она сказала. Клячка — доктор, — красный, угреватый, усищи до плеч, тяжелый такой человек и все хохочет, кричит: — Нет ни начала, ни конца, а только одно удовольствие! — Генерал тоже хохочет над ним, трясется весь: — Вы, говорит, доктор — комик, — это значит — паяц, балаганщик. Я же в то время был как тростинка, лицо — румяное, волосы вьются, жил чисто. С девицами обращался осторожно, проституток вовсе презирал... вообще — берег себя для высшей ступени, имея в душе направляющую мечту. И вина не пил, противно было мне... потом — пил. В бане мылся каждую субботу. — Вечером все они — и Клячка — поехали в театр, — лошади у генерала, конечно, свои, — а я — к Лукьянову: так, мол, и так! — Ну, говорит, поздравляю, ставь пару пива, дело твое кругло, как шар! Давай трешницу, я тебе еще стихов накатаю. Стихи, говорит, это дело колдовское, вроде заклинания. — И написал песню про удивительную Валентину — очень жалобно, и так понятно все. О, Господи... Калинин задумчиво тряхнул головою и уставился детскими глазами на голубые пятна неба, промытого дождем. — Нашла она стихи, — нехотя, против воли говорил он, — кликнула меня к себе, спрашивает: — Как же нам быть, Алексей? — А сама — полуодета, чуть не всю грудь мне видно, и ноги голые, в одних туфельках; сидит в кресле, качает ножкой, дразнит. — Как же нам быть? — говорит. — Разве я знаю? Меня словно и нет на земле. — Вы умеете молчать? — спрашивает она. — Я — головой киваю, совсем онемевши. Нахмурилась она, встала, взяла какие-то две баночки, отсыпала из них порошка в конверт, дает мне и говорит: — Я, говорит, вижу один исход из мук наших египетских: вот — порошок, доктор сегодня обедает у нас, так высыпьте ему порошок этот в тарелку, и через несколькие дни я буду свободна для вас! — Перекрестился я, взял конверт, а у меня туман в глазах и даже ноги окоченели. Не помню, что со мной было, обмер я изнутри и до самого прихода Клячки этого — ничего не понимал... Калинин вздрогнул, стукнули его зубы, испуганно глядя на меня, он торопливо завозился. — Обязательно надо костер — дрожу я! Ну-ко, вылезай... По мокрой земле, светлым камням и траве, осеребренной дождем, устало влачились тени изорванных туч. На вершине горы они осели тяжелой лавиной, край ее курился белым дымом. Море, успокоенное дождем, плескалось тише, печальнее, синие пятна неба стали мягче и теплей. Там и тут рассеянно касались земли и воды лучи солнца, упадет луч на траву — вспыхнет трава изумрудом и жемчугом, темно-синее море горит изменчивыми красками, отражая щедрый свет. Все вокруг так хорошо, так много обещает, точно ветер и дождь прогнали осень и снова на землю возвращается благотворное лето. Сквозь влажный шорох наших шагов и веселое падение дождевых капель я слушаю ворчливый, усталый рассказ: — Ну... Открыл я ему дверь и не могу в глаза взглянуть, сама собою голова падает, а он поднял ее за подбородок и спросил: — Ты что это какой желтый, а? В чем дело? — Он был добрый... кроме того, что на чай жирно давал и вообще всегда как-то говорил со мной отлично... будто я не лакей... — Нездоровится, говорю, мне... — Ну, говорит, я тебя после обеда осмотрю, не падай духом. — Тут понял я, что не могу отравить его, а нужно самому мне принять порошок этот, да, самому! Вроде как молонья озарила сердце мне — вижу, что не той дорогой иду, которая указана мне судьбою, бросился в свою комнатку, налил стакан воды, всыпал порошок — замутилась вода, зашипела, пеною покрывшись. Страшно! Однако — выпил. Не обожгло. Прислушиваюсь ко внутренностям — ничего, а в голове даже светлее стало, хотя и жалко себя, чуть не до слез... Давай-ко, устроимся здесь! Огромный камень в темно-зеленой шапке моха и ползучих растений добродушно наклонил над землею широкое, плоское лицо — точно Святогор-богатырь ушел в землю, увлеченный тягою ее, осталась над землею только голова и лицо, стертое вековыми думами. Со всех сторон тесно обросли, обступили его дубы, тоже как будто иссеченные из камня; ветви их касаются морщин старой скалы. Под навесом камня сухо и уютно, — сидя на корточках и ломая сучья, Калинин говорит: — Вот где бы нам дождь-то переждать... — Ну — продолжай историю... — Да... Ты — запаливай... Вдвинув тонкое тело глубоко под камень, он вытянулся на земле и вяло продолжал: — Иду тихонько в буфетную, ноги у меня пляшут, в груди — холодно. Вдруг — в гостиной Валентина Игнатьевна очень весело смеется, и через столовую слышу я генераловы слова: — Вот он — народ ваш, что-с? Он за пятак на все согласен! — А возлюбленная мною — кричит: — Дядя! Разве мне пятак цена? — И доктор тоже говорит: — Ты чего ему дала? — Соды с кислотой. Господи, вот смешно будет... Калинин замолчал, закрыл глаза. Вздыхает влажный ветер, относя густой дым на черные ветви деревьев. — Сначала обрадовался я, что не умру, — сода с кислотой — это не вредно, это с похмелья пьют. А потом вдруг ударило меня соображение: разве можно так шутить? Ведь я же — не кутенок!.. Все-таки стало легче мне. Начали обедать, подаю бульон в чашках, все молчат. Доктор первый отведал бульон, поднял чашку, сморщился и спрашивает: — Позвольте, что такое? — Ну, нет, думаю, не удалось вам, господа, пошутить! Да и говорю вполне вежливо: — Не извольте беспокоиться, господин доктор, порошок я самолично принял... — Генерал с генеральшей не поняли, что шутка не состоялась, и — хохочут, а те двое — молчат, глаза у Валентины Игнатьевны большие-большие сделались, и тихонько так она спрашивает: — Вы знали, что это безвредно? — Нет, говорю, когда принимал — не знал... — И тут я свалился с ног, лишившись чувств своих окончательно. Маленькое лицо его болезненно сморщилось, стало старым и жалким. Он повернулся грудью к неяркому костру, помахал рукою, отгоняя дым, озорниковато и лениво тянувшийся в угол. — Хворал я семнадцать ден. Приходил доктор этот, Клячка, — фамилия же!.. Сядет около меня, спрашивает: — Значит — ты сам хотел отравиться, чудак-человек? — Так и зовет меня: чудак-человек. А что ему за дело? Я сам себя могу хоть собакам скормить... Валентина Игнатьевна ни одного разу не заглянула ко мне... так я ее никогда и не видал больше... Они вскорости повенчались и уехали в Харьков, Клячка место получил при чугуевском лагере. Остался я один с генералом, он — ничего был старик, с разумом, только, конечно, грубый. Выздоровел я — он меня призвал и внушает: — Ты-де совершенный дурак, и все это подлые книжки испортили тебя! — а я никаких книжек не читывал, не люблю этого. — Это, говорит, только в сказках дураки на царевнах женятся. Жизнь, говорит, шахматы, каждая фигура имеет свой собственный ход, а без этого — игры нет! Калинин простер над огнем руки — тонкие, нерабочие — и усмехнулся, подмигивая мне. — Эти его слова я принял очень серьезно: "Значит — вот как? — думаю себе. — А ежели я не желаю играть с вами и проигрывать мою жизнь неведомо для чего?" Он торжествующе поднял голос. — И тогда стал я, братец ты мой, всматриваться в эту их игру, и увидал я, что живут все они в равных ненужностях, очень обременены ими и все это не имеет серьезной цены. Книжечки, рамочки, вазочки и всякая мелкая дребедень, а я — ходи промеж этого, стирай пыль и опасайся разбить, сломать. Не хочу! Разве для этих забот мать моя в муках родила меня и для этой жизни обречен я по гроб? Нет, не хочу, и позвольте мне наплевать на игру вашу, а жить я буду как мне лучше, как нравится... В его глазах вспыхнули зеленые искорки, пальцы рук судорожно сцепились, и он взмахнул ими над огнем, как бы отсекая красные кудри. — Конечно, я не сразу понял это, а — исподволь дошел. Окончательно же утвердил меня в этих мыслях один старец в Баку — мудрейший человек! "Ничем, говорит, не надобно связывать душу свою: и ни службой, ни имуществом, ни женщиной, ниже иным преклонением пред соблазном мира, живи один, только Христа любя. И это — единое, что навсегда верно, единое навеки крепкое"... — Ух! — воодушевленно крикнул он, надув щеки и покраснев от какого-то внутреннего усилия. — Весьма много видел я и земли и людей, и уже много есть на Руси таких, которые понимают себя и пустякам предаваться не хочут. "Отойди ото зла и тем сотворишь благо", говорил мне старичок, а я уже до него понял это! Сам даже множеству людей говорил так, и говорю, и буду... Однако — солнце-то вон где! — вдруг оборвал он самодовольную речь восклицанием тревожным и жалобным. Большое красное солнце тяжело опускалось в море; между ним и водою — невысокие темные холмы облаков со снеговыми вершинами. — Пожалуй, захватит ночь, — ощупывая кафтан, ворчал Калинин. — А тут — чекалки по ночам рыщут. Чекалок — знаешь? — Шакалов? — Правильно называется — чекалка. Три облака похожи на турок в темно-красных халатах и белых чалмах, они соткнулись головами, тайно беседуя о чем-то, у одного на спине вздулся горб, на чалме другого выросло бело-розовое перо, оторвалось и всплыло в небо, к задумчивому солнцу, без лучей и подобному луне. Третий турок выдвинулся вперед и, согнувшись над морем, закрыл собеседников своих, из-под чалмы его вспух большой красный нос и смешно нюхает море. — Слепой старик лапоть ловчее плетет, чем многие умные люди составляют свою жизнь, — слышен сквозь треск и шипение костра ровный голос Калинина. Мне уже не хочется слушать его; нити, привлекавшие меня к нему, как-то сразу перегорели, оборвались. Хочется молча смотреть в море и думать о чем-то, что, по-вечернему тихо и ласково, волнует душу. Запоздалыми каплями дождя падают его слова. — Все суются, спрашивают друг друга: ты как живешь? Учат — ты не так живешь, вот как надобно! А кому известно, как надо жить для полного моего здоровья? Никто ничего не может знать — пускай каждый живет как хочет, без принуждения! Я ничего от тебя не хочу, и ты от меня ничего не требуй. И не жди. А отец Виталий доказывает обратное: человек должен быть в мире ратником супротив зла... В темной пустыне лежит кроваво-красная тропа — не по ней ли прошли и невидимо идут, теряя плодотворно горячую кровь, лучшие люди мира? Справа и слева от этой живой полосы огня море странного, темно-малинового цвета, дальше оно — черное и мягкое, точно бархат, где-то далеко на востоке бесшумно вспыхивает молния, точно незримая рука зажигает о сырое небо спичку и не может зажечь. Калинин обиженно говорит о старце Виталии, смотрителе за работами в Ново-Афонском монастыре, — вспоминается умное, веселое лицо монаха, с жемчужными зубами в шелке черной и серебряной бороды; прищурив красивые, женские глаза, он говорит внушительным баском, подчеркивая "о": — Когда мы, теперешние, прибыли сюда — был тут хаос довременный и бесово хозяйство: росло всякое ползучее растение, окаянное держидерево за ноги цапало и тому подобное! А ныне — глядите-ко, сколь великую красу и радость сотворили руки человечьи и благолепие какое! Он гордо очерчивает крепкой рукою и взглядом широкий круг в воздухе: в этот круг, как в раму, заключена гора, разработанная уступами под фруктовый сад, — земля, точно пух, взбита на ней; под ногами Виталия серебряная полоса водопада и лестница, высеченная в камне, — она ведет в пещеру Симона Канонита. А внизу горят на полуденном солнце золотые главы новой церкви, тают белые корпуса гостиниц и служб, зеркалом лежат рыбные пруды и всюду — царственно важные, холеные деревья. — Братие, — когда захочет человек — дано ему одолеть всяческий хаос! — торжественно говорит Виталий. — Тут я его и прижал: "Христос ваш, говорю, тоже был человек бездомный и надземный; он вашу земную заботливую жизнь отвергал! — рассказывает Калинин, потряхивая головою, и уши у него тоже трясутся. — Был Он не для низких и не для высоких, а — как все великие справедливцы — ни туда ни сюда! А когда с Юрием да Николою ходил по земле русской, по деревням, то даже и не вмешивался в дела их, — они спорят о человеке, а Он — молчит!" Уел я его этим, рассердился Виталий, кричит: "Ах ты, невежа, еретик!" Под камнем душно, дымно. Костер — точно охапка красных маков, азалий и еще каких-то желтых цветов; он живет своей красивой жизнью, сгорая и согревая, умно и весело смеясь ярким смехом. С гор, из туч, тихо спускается сырой вечер, земля дышит тяжело и влажно, море густо поет неясную, задумчивую песню. — Значит — здесь заночуем? — деловито спрашивает Калинин. — Нет, я пойду. — Ну что ж! Идем... — Мне — не по дороге с тобой... Он, сидя на корточках, вынимал из котомки хлеб и груши, но после моего ответа снова сунул в нее вынутое и захлестнул котомку, сердито спросив: — Зачем же ты шел? — Поговорить. Человек ты интересный... — Конечно — интересный, — таких, как я, не много, брат! Солнце, похожее на огромную чечевицу, тускло-красное, еще не скрылось, и волны не могут захлестнуть огненного пути к земле. Но скоро оно утонет в облаках, тогда тьма сразу выльется на землю, точно из опрокинутой чаши, и сразу в небе вспыхнут большие, ласковые звезды. Земля во тьме станет маленькой, как человечье сердце. — Прощай! Я пожимаю небольшую, без мускулов, кисть руки — человек детски ясно смотрит в глаза мне и говорит: — А я скорей тебя дойду! — До Гудаута? — Ну да... ...Вот я и один, в ночи, на милой мне земле, всем одинаково чужой и всему равно близкий, щедро оплодотворяемый жизнью, по мере сил оплодотворяющий ее. С каждым днем все более неисчислимы нити, связующие мое сердце с миром, и сердце копит что-то, от чего все растет в нем чувство любви к жизни. Поет море ночной гимн; камни, заласканные волнами, глухо гудят в ответ. Неясное — белое носится стаями по черной пустыне; вдали над нею еще не погасла вечерняя заря, а в зените неба уже ярко пылают звезды. Засыпая, вздрагивают вершины деревьев — на землю сыплются капли дождя. Всхлипывает вода под ногами — звук робкий и сонный. Иду во тьме и сам себе свечу; мне кажется, что я живой фонарь, в груди моей красным огнем горит сердце, и так жарко хочется, чтобы кто-то боязливый, заплутавшийся в ночи — увидал этот маленький огонь... 1912 Впервые опубликовано: Современник. 1913. № 1. Январь. Максим Горький (Алексей Максимович Пешков 1868-1936) — российский и советский писатель. | ||
|