М. Горький
Лев Толстой

(Отрывок лекции о Толстом из «Истории русской литературы»)

На главную

Произведения М. Горького



Взяв всю деятельность Толстого в ее целом, мы увидим, что и она всегда направлялась по той же линии — он учил не перестраивать мир, а подчиниться ему, да, подчиниться. Вот как он рассуждал в 1857 году по поводу события в Люцерне с музыкантом:

III—222

Седьмого июля 1857 года, в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий-певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушали его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним.

...Нет, сказалось мне невольно, ты не имеешь права жалеть о нем и негодовать на благосостояние лорда. Кто свесил внутреннее счастие, которое лежит в душе каждого из этих людей? Вон он сидит теперь где-нибудь на грязном пороге, смотрит в блестящее лунное небо и радостно поет среди тихой, благоуханной ночи; в душе его нет ни упрека, ни злобы, ни раскаяния. А кто знает, что делается теперь в душе этих людей, за этими богатыми, высокими стенами? Кто знает, есть ли в них всех столько беззаботной, кроткой радости жизни и согласия с миром, сколько ее живет в душе этого маленького человека? Бесконечна благость и премудрость того, кто позволил и велел существовать всем этим противоречиям. Только тебе, ничтожному червяку, дерзко, беззаконно пытающемуся проникнуть его законы, его намерения, только тебе кажутся противоречия. Он кротко смотрит со своей светлой, неизмеримой высоты и радуется на бесконечную гармонию, в которой вы все противоречиво, бесконечно движетесь. В своей гордости ты думал вырваться из законов общего. Нет, и ты с своим маленьким пошленьким негодованьицем на лакеев, и ты тоже ответил на гармоническую потребность вечного и бесконечного...

Итак — да здравствует гармония! Все в высокой степени превосходно, и остается только наслаждаться радостями бытия. Но это примирение не надолго — жизнь не позволяет мириться с нею, всячески раздражая человека, требуя от него активности, требуя участия в ней.

Пережив однажды увлечение деревней, Кавказ, Люцерн, Толстой снова возвращается в Ясную Поляну, открывает там школу, учит ребят, пишет статьи по педагогике, полемизирует и пишет величайшее произведение мировой литературы в XIX веке «Войну и мир».

Эта гениальная книга стоит вне линии нашего исследования. Для нашей темы в ней. всего ярче тип мужичка Платона Каратаева, человека, который лишен сознания своей индивидуальности, считает себя ничтожной частью огромного целого и говорит, что смерть и несчастия одной личности сменяются полнотой жизни и радостью для некоторого другого, и в этом состоит мировой порядок, гармония. Мир оправдан весь, со всем его злом, со всеми несчастиями и зверской борьбой людей за власть друг над другом.

Но гармония эта сомнительна; ведь зло-то оправдано лишь потому, что русский мужик будто бы добродушно согласился.

— Ничего! Делай со мной, что хошь; хоть кожу сдирай с живого, — я потерплю! Ничего. Я, ведь, не человек, а так — часть чего-то великого. Валяй, я все готов претерпеть!

Эта же утешительная философия прекрасно изображена в рассказе «Три смерти», где мужик умирает с огромным удовольствием; но как ни великолепно изображай готовность мужичка к страданиям и смерти ради устроения мирового порядка, однако, в действительности, он ко всему этому не обнаруживает стремления, а, напротив — хочет жить и в этом желании преград себе не видит: он и снохач, и вор, и разбойник, пьяница, он и барина ненавидит, и бунтует, он ищет, где лучше, как лучше и вообще, хоть медленно, неуклюже, а шевелится, подталкиваемый ходом жизни.

И он все-таки растет, этот мужик; если вы вспомните мужиков из «Утра помещика» и сравните их с мужиками «Воскресения» — это уже разные мужики, хотя бы только потому, что у вторых недоверие к барской философии еще более резко выражено. Но эти действительные, реальные мужики совершенно не годятся для гармонии, и потому Нехлюдову необходимо создать удобного мужика. Толстой так и делает: все свои наблюдения над мужиком до реформы он влагает в святого Платона Каратаева, а из наблюдения над пореформенным мужичком строит золотаря Акима.

Первый мужик отрицает себя, отрицает в себе личность, чем не то чтобы оправдывает существование рабства, но во всяком случае делает его явлением незначительным, сходится в отношении к нему с митрополитом Филаретом, который на вопрос Николая, надо ли уничтожить крепостное право? — ответил:

— Церкви безразлично, кто сын ее— раб или свободный.

Второй мужик критикует, судит и отрицает культуру — всю культуру, вместе с Толстым.

— Первое дело — таё—Бог — таё.

И, как мы знаем, ни тот, ни другой ничего общего с действительностью не имеют, и нужны они оба только для того, чтоб князь Нехлюдов устроился и внутренно и внешне как можно удобнее.

В промежутке между созданием Каратаева и Акима Толстой написал другую великолепную книгу свою — «Анну Каренину».

В этой книге Нехлюдов является под именем Левина. Левин живет в деревне, учит детей крестьянских, работает в земстве, охотится, но ничто его не удовлетворяет и, наконец, он чувствует, что ему просто «нечем жить», совершенно нечем!

Он собирается жениться и не может понять — любит свою невесту или нет? В Бога он, конечно, не верит, но тайно ищет этой веры и несколько стыдится своих исканий, когда они становятся слишком явными.

Неверие его не глубоко: Лев Николаевич подставил ему Платона Каратаева, одетого в рясу священника, и вот что из этого вышло:

X. 9-13

Он уяснит это себе в конце романа и уяснит еще раз, превратившись снова в князя Нехлюдова в романе «Воскресение»,

Х-454

...Левин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь не столько к своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному состоянию, прежде никогда им не испытанному...

...Он чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением ощупывал это новое, не зная еще, что это такое. «Не для нужд своих жить, а для Бога...»

Слава в вышних Богу! — и кончено!

А гармонии-то опять не получается, ибо на земле нет мира и нет в человецех благоволения!

На земле идет битва за кус хлеба, и нет никакой гармонии, ни вне человека, ни внутри его. Левину же эта гармония необходима и — как можно скорее, сейчас вот, при жизни.

Ясно, стало быть, что он снова взбунтуется, во всем усомнится и-накричит, наговорит дерзостей культуре, прогрессу, либералам, революционерам, Бетховену, Богу, Шекспиру и т.д. и снова придет туда же, где не однажды был, — к единственной возможной для него гармонии — к единению с некиим высшим разумом, или Богом, отрицающим человека.

В романе «Воскресение» Толстой заставляет, наконец, князя Нехлюдова принять кроткий вид и покорную веру мужичка Платона Каратаева, но этим дело не может кончиться.

Здесь самолюбие, разросшееся до небес, так сказать, и от принижения оно только еще выше разрастается.

Гармония необходима, а для Нехлюдова, даже и одетого в зипунишко мужичка, — нет гармонии. Тогда Лев Николаевич будет искать оную гармонию путем отрицания:

— На земле много зла — не делайте ничего и не будет зла.

Итак, почти все художественное творчество Толстого сводится к единой теме: найти для князя Нехлюдова место на земле, хорошее место, с которого вся жизнь мира представлялась бы ему гармонией, а он сам себе — красивейшим и величайшим человеком мира.

Увлечение Генри Джорджем, народным образованием и все иные бесчисленные увлечения и отрицания Толстого — есть лишь частные случаи этой главной практики — стремления пристроить к русской жизни хорошего русского барина, последнего представителя вымирающего дворянства, или, вернее, той части дворянства, которое явилось у нас родоначальником и творцом культуры.

Задача эта не так мала, какой она кажется; нет, это задача огромная: она требует, чтоб все лучшие качества психики данного класса были отражены «как солнце в малой капле вод» в одном лице и чтоб это лицо прошло по всем путям русской жизни, столкнулось со всеми ее явлениями.

Эта огромная работа последнего и действительного аристократа русской литературы выполнена им с изумительной силой и полнотой.

60 лет ходил по России князь Нехлюдов, заглядывая всюду: в деревню и сельскую школу, в Вяземскую лавру и за границу, в тюрьмы, этапы, в кабинеты министров, в канцелярии губернаторов, в избы, на постоялые дворы и в гостиные аристократических дам.

60 лет звучал суровый и правдивый голос, обличавший всех и все; он рассказал нам о русской жизни почти столько же, как вся остальная наша литература.

Историческое значение работы Толстого уже теперь понимается как итог всего пережитого русским обществом за весь XIX век, и книги его останутся в веках, как памятник упорного труда, сделанного гением; его книги — документальное изложение всех исканий, которые предприняла в XIX веке личность сильная в целях найти себе в истории России место и дело.

Мы не должны останавливаться на выводах Толстого, на его грубо-тенденциозной проповеди пассивизма; мы знаем, что эта проповедь, в конечных выводах своих, глубоко реакционна, знаем, что она была способна причинить вред и причинила даже — все это так!

Но — за всем этим остаются широко написанные, живые и яркие картины русской жизни во всех ее слоях, остаются глубоко взятые, изумительно просто и правдиво рассказанные человеческие жизни, душевные переживания. И эта работа имеет цену неоспоримую, она — колоссальна, она есть нечто, чем мы имеем право гордиться, что может научить нас уважать человека, понимать жизнь и безбоязненно думать о всех вопросах.

Толстой глубоко национален, он с изумительной полнотой воплощает в своей душе все особенности сложной русской психики: в нем есть буйное озорство Васьки Буслаева и кроткая вдумчивость Нестора летописца, в нем горит фанатизм Аввакума, он скептик, как Чаадаев, поэт не менее, чем Пушкин, и умен, как Герцен — Толстой это целый мир. Человек, глубоко правдивый, он еще потому ценен для нас, что все его художественные произведения, написанные со страшной, почти чудесной силой, — все его романы и повести — в корне отрицают его религиозную философию.

Действительность — живой процесс, постоянно текучий, изменяющийся, этот процесс всегда и шире и глубже всех возможных обобщений.

Он часто бывал грубо-тенденциозен в своих попытках подтвердить выводы свои непосредственно взятой действительностью, но действительность, даже и подтверждая иногда тенденцию пассивизма, все-таки указывала направление, единственно достойное человека — к активизму, к непосредственному вмешательству в жизнь человеческой воли и разума.

Толстой видел это и сам осмеивал свои попытки, но, осмеяв их, снова принимался за то же — то есть желал обработать действительность в интересах своей тенденции.

Лично Толстой всегда стремился отделить себя от всех людей, встать над ними—это естественное побуждение человека, который знает, что именно он является личностью, завершающей целый период истории своей страны, личностью, которая воплощает в себе все, до чего доработался за сто лет его коллектив, его класс.

Он, конечно, должен был отказаться от боевых тенденций своего класса, ибо класс этот кончил свою роль и разлагается, тенденции его — мертвы, реакционны. Толстой осудил их судом строгим, словами, резкими и поставил на место их идею христианского анархизма. Мы не вправе требовать от него большего, сообразив, как длинен и труден пройденный им путь, мы увидим, что этот человек сделал поистине огромное дело: дал итог пережитого за целый век и дал его с изумительной правдивостью, силой и красотой.

Не зная Толстого — нельзя считать себя знающим и свою страну, нельзя считать себя культурным человеком.


Опубликовано: М. Горький. История русской литературы. М. Гослитиздат. 1939. С. 291—296.

Максим Горький (Алексей Максимович Пешков 1868-1936) - российский и советский писатель.


На главную

Произведения М. Горького

Монастыри и храмы Северо-запада