| ||
|
В святочных рассказах издавна принято замораживать ежегодно по нескольку бедных мальчиков и девочек. Мальчик или девочка порядочного святочного рассказа обыкновенно стоят перед окном какого-нибудь большого дома, любуются сквозь стекло ёлкой, горящей в роскошных комнатах, и затем замерзают, перечувствовав много неприятного и горького. Я понимаю хорошие намерения авторов святочных рассказов, несмотря на их жестокость по отношению к своим персонажам; я знаю, что они, авторы, замораживают бедных детей для того, чтоб напомнить о их существовании богатым детям, но лично я не решусь заморозить ни одного бедного мальчика или девочки, даже и для такой вполне почтенной цели... Я никогда не замерзал сам, никогда не присутствовал сам при замерзании бедного мальчика или девочки и боюсь наговорить смешных вещей при описании ощущений замерзания... Да потом и неловко как-то умерщвлять одно живое существо для того, чтобы напомнить о факте его существования другому живому существу... Вот почему я предпочитаю рассказать о мальчике и девочке, которые не замёрзли. Было часов шесть вечера — святочного вечера. Дул ветер, вздымая тут и там прозрачные тучки снега. Эти холодные тучки, неуловимых очертаний, красивые и лёгкие, как куски смятой кисеи, летали всюду, попадали в лицо пешеходов и кололи ледяными уколами кожу щёк, осыпали морды лошадей, — лошади мотали головами и звучно фыркали, выпуская из ноздрей клубы горячего пара... На телеграфных проволоках висел иней, и они казались шнурами из белого плюша... Небо было ясно, и в нём сверкало много звёзд. Они сверкали так ярко, что казалось, будто их к этому вечеру кто-то прилежно вычистил щёткой с мелом, чего, конечно, не могло быть. На улице было шумно и оживлённо. Мчались рысаки, шли пешеходы, причём одни из них шли торопливо, а другие неторопливо, и эта разница, очевидно, зависела от того, что первые имели некоторые дела и заботы или не имели тёплых пальто, а вторые не имели никаких дел и забот и имели не только тёплые пальто, но даже и шубы. К одному из людей, не имевших забот, но обладавших шубой с пышным воротником, прямо под ноги к одному из таких господ, шагавшему медленно и важно, подкатились два маленькие комка лохмотьев и, вертясь перед ним, тоскливо заныли в два голоса: — Батюшка-барин... — тянул звонкий голос девочки. — Ваше благородие, господин... — помогал ей хриплый голос мальчика. — Подайте убогеньким деткам... — Копеечку на хлебец! Для праздника!.. — закончили они оба вместе. Это были мои герои — бедные дети, мальчик — Мишка Прыщ и девочка — Катька Рябая... (Не желая шокировать благовоспитанную публику, предлагаю переименовать героев моих в Мишеля и Катрин). Господин шёл, а они юрко сновали у его ног, то и дело перебегая ему дорогу, и Катька, задыхаясь в волнении ожидания, полушёпотом повторяла: «Под-дайте!..», тогда как Мишка старался как можно более мешать господину идти. И вот господин, когда они порядочно надоели ему, распахнул шубу, достал портмоне и, поднося его к своему носу, стал сопеть. Затем он вынул монету и сунул её в одну из протянутых к нему маленьких и очень грязных рук. Два комка лохмотьев мгновенно исчезли с дороги господина в шубе и сразу очутились в нише ворот, где, прижавшись друг к другу, некоторое время молча посматривали в ту и другую сторону улицы. — Не видал, чёрт!.. — тоном злого торжества шепнул бедный мальчик Мишка. — Он к извозчикам пошёл, за угол... — ответила его подруга. — Сколько дал барин-то? — Гривенник! — равнодушно сказал Мишка. — А сколько стало? — Семь гривен с семишником! — Ого, уж сколько!.. А скоро домой? Холодно... — Поспеешь! — скептически сказал Мишка. — Ты мотри, не суйся так сразу, бута́шник-то увидит — заберёт и чёлку надерёт... Вот баржа плывёт! Вали! Баржой оказалась дама в ротонде, из чего ясно видно, что Мишка был мальчик очень злой, невоспитанный и непочтительный к старшим. — Родимая, ба-арыня... — пел он. — Пода-айте Христа ради!.. — тянула Катька. — Три копейки отвалила! Эво!.. Чёртова кукла!.. — выругался Мишка и снова юркнул в нишу у ворот. А по улице всё метались лёгкие тучки снега, и холодный ветер становился острей. Телеграфные столбы глухо гудели, визгливо скрипел снег под полозьями саней, и где-то далеко по улице рассыпался свежий и звонкий женский смех... — Тётка-то Анфиса и сегодня будет пьяная? — спросила Катька, плотнее прижимаясь к товарищу. — А что же! Что ей не пить-то! Будет... — солидно ответил Мишка. Сбрасывая с крыш снег, ветер стал тихонько насвистывать какую-то святочную ариетту, и где-то завизжал дверной блок. Потом раздался дребезг стеклянной двери, и звучный голос крикнул: — Извозчик! — Пойдём домой! — предложила Катька. — Ну! заскулила!.. — огрызнулся на неё солидный Мишка. — Чего дома-то? — Тепло... — кратко пояснила она. — Тепло!.. — передразнил её товарищ. — А как соберутся все, да плясать заставят, — хорошо? А то накачают тебя водкой, — опять рвать станет... Тоже — домой!.. И он поёжился с видом человека, который знает цену себе и твёрдо уверен в справедливости своего взгляда на дело. Катька судорожно зевнула и присела на корточки в угол ворот. — А ты молчи себе... холодно — потерпи... Ничего!.. Мы, брат, отогреемся за милу душу... Уж я знаю! Я, брат, хочу... Он остановился с целью заставить свою товарку проявить интерес к тому, чего он хочет. Но она, сжимаясь всё плотнее, не проявляла никакого интереса. Тогда Мишка несколько тревожно предупредил её: — Ты смотри, не засни... обморозишься! Катюшка?! — Нет... я ничего... — стуча зубами, ответила она. Не будь с ней Мишки, она, может быть, и замёрзла бы; но этот опытный пострелёнок твёрдо решил всячески мешать ей сделать этот обыкновенный святочный поступок. — Ты встань! А то так-то хуже. Стоя-то ты больше, морозу-то и труднее тебя пробрать. С большим ему не сладить... Вон лошади, — те никогда не зябнут. А человек меньше лошади... он зябнет... Встань, мол! Вот до рубля добьём — и марш! Катька встала, вся вздрагивая мелкой дрожью. — Уж больно... холодно... — тихонько шепнула она. Действительно, становилось всё холодней. И тучки снега понемногу превращались в густые вихристые клубы. Они крутились по улице, тут — в форме белых столбов, там — в виде длинных полос пышной ткани, осыпанной бриллиантами... Было приятно смотреть, когда такие полосы извивались над фонарями или летели мимо ярко освещённых окон магазинов. Тогда они вспыхивали массой разноцветных искр, холодных и колющих глаз своим острым блеском. Но, хотя всё это и было красиво, оно ничуть не интересовало пару моих героев. — Те-те!.. — сказал Мишка, высунув нос из своей норы. — Плывут! Целая куча!.. Катька, не зевай! — Милостивые господа-а!.. — дрожащим и прерывающимся голосом заныла девочка, выкатываясь на улицу. — Подайте бе-е... Катюшка, беги!! — взвизгнул Мишка. — Ах вы! Я в-в-вас!.. — крикнул и зашипел высокий полицейский, вдруг появляясь на панели. Но их уже не было. Они быстро покатились от него двумя большими лохматыми шарами и исчезли. — Убегли, чертенята! — сказал себе под нос полицейский и, поглядев вдоль улицы, добродушно улыбнулся. А чертенята бежали и хохотали. Катька, запутываясь в подоле своих лохмотьев, то и дело падала, восклицая: — Осподи! Опять... — и вставая, оглядывалась назад со страхом и смехом. — Догоняет?.. Мишка, держась за бока, хохотал во всё горло и, поминутно натыкаясь на прохожих, получал щелчки. — Будет... ну те к чёрту!.. Ка-ак она кувыркается!.. Ах ты дурёха! Шлёп!.. Осподи! Опять шлёп! Ну уж с...смешно!.. Падения Катьки настроили его на добродушный лад. — Не догонит теперь, айда тише! Он... ничего... хороший... Тот, тогдашний, засвистел... Я бегу — и прямо в брюхо караульнику!.. Так лбом об колотушку и треснулся... — Я помню! Шишка... вскочила... — И Катька снова рассыпчато захохотала. — Ну ладно! — серьёзно сказал Мишка. — Будет уж. Слушай дело... Они шли рядом друг с другом степенной походкой людей серьёзных и озабоченных. — Я даве тебе наврал... Барин-то двугривенный сунул... и раньше тоже врал... чтоб ты не говорила — пора домой. Сегодня день больно удачный! Знаешь, сколько насбирали? Рупь пять копеек! Много!.. — Да-а!.. — прошептала Катька. — На столько, пожалуй, целые башмаки купишь... на толчке ежели... — Ну, башмаки! Башмаки я тебе украду... ты погоди... Я давно прицеливаюсь к одним... Погоди, стяну уж их... А ты вот что... Пойдём сейчас в трактир... понимаешь? — Тетенька-то опять узнает, да и задаст... по-тогдашнему!.. — вдумчиво протянула Катька; но в тоне её всё-таки уже звучала нота предвкушения близости тепла. — Задаст? Не задаст! Мы, брат, такой трактир выберем, где нас ни едина душа не знает. — Эдак-то!.. — с надеждой шепнула Катька. — Вот... купим перво-наперво полфунта колбасы, — восемь копеек; фунт белого хлеба, — пятачок... Это будет... тринадцать! Потом по трёхкопеечной слойке... две слойки — шесть копеек; это уж — девятнадцать! Да за чай, за пару, шесть... вышел четвертак! Эво! А остаётся... Мишка замолчал и остановился. Катька смотрела в его лицо вопросительно и серьёзно. — Много больно уж так-то... — робко повторила она. — Молчи... Погоди... Ничего не много... Мало ещё. Ещё проедим восемь копеек... Тридцать три! Вали вовсю! Теперь святки-прятки... А остаётся... ежели четвертак... то... восемь гривен... а как тридцать три... так семь гривен с лишком! Вишь сколько! Чёрта ей ещё надо, ведьме?.. Айда!.. Скоро ходи!.. Взявшись за руки, они вприпрыжку побежали по панели. Снег летел им навстречу и слепил глаза. Иногда снежное облако покрывало их с головой и завёртывало обе маленькие фигурки в прозрачную пелену, которую они быстро разрывали в своём стремлении к теплу и пище... — Знашь, — заговорила Катька, задыхаясь от быстрой ходьбы, — ты как хочешь... а коли она узнает... я скажу, что это ты всё... выдумал... Как хочешь! Ты убежишь, и всё... а мне хуже... меня она всегда ловит... и дерёт больнее, чем тебя... Она меня не любит... Я скажу, смотри!.. — Айда! Говори! — кивнул Мишка. — Поколотит, — заживёт... Ничего... Говори... Он весь был переполнен бравадой и шёл, закинув голову назад и посвистывая. Лицо у него было худое, с плутоватыми, но не по-детски сухими глазами и с острым, немного горбатым носом. — Вон он, трактир-то... Два! В который бы? — Айда в низенький. Прежде в лавку... Ну! И, купив в лавке всё, что было ими намечено, они пошли в низенький трактир. Трактир был полон пара, дыма и кислого, одуряющего запаха. В густой, дымчатой мгле сидели за столами извозчики, босяки, солдаты, между столов сновали идеально грязные половые, и всё это кричало, пело, ругалось... Мишка зорко усмотрел свободный столик в углу и, ловко лавируя, прошёл к нему, быстро разделся и отправился к буфету. Катька тоже стала раздеваться, робко поглядывая по сторонам. — Дяденька! — сказал Мишка буфетчику. — Позвольте мне пару чаю! — и легонько стукнул по буфету кулаком. — Чаю тебе? Изволь! Бери сам... и за кипятком сходи... Да смотри не разбей чего. Тогда я те!.. Но Мишка уже помчался за кипятком. Минуты через две он с своей товаркой степенно сидел за столом и, откинувшись на спинку стула, с важной миной хорошо поработавшего ломового извозчика — сосредоточенно крутил себе сигарку из махорки. Катька смотрела на него с уважением к его уменью держать себя в общественном месте. Она так вот никак не могла ещё привыкнуть к могучей, оглушающей гармонии кабака и втайне всё ожидала, что их обоих «турнут по шеям» отсюда, или выйдет ещё что-либо худшее. Но ей не хотелось выказать перед Мишкой своих тайных опасений, и, приглаживая ручонками льняные волосы на голове, она старалась смотреть вокруг себя независимо и просто. Эти усилия то и дело вызывали краску на её грязные щёки, и её голубые глазки смущённо щурились. А Мишка степенно поучал её, стараясь подражать в тоне и фразе дворнику Сигнею, очень солидному человеку, хотя и пьянице, и недавно отсидевшему три месяца в тюрьме за кражу. — Вот, ты, примерно сказать, канючишь... Как ты канючишь? Никуда не годится, ежели говорить по правде. «По-адайте, по-адайте!..» Рази в этом штука? А ты под ноги ему, проходящему-то, суйся... А ты норови так, чтобы он опасился упасть через тебя... — Я так и буду... — покорно согласилась Катька. — Ну вот!.. — важно тряхнул головой её товарищ. — Так и надо. Потом ещё: ежели, примерно сказать, тётка Анфиса... Что такое Анфиса?.. Пьяница, первое дело! А потом... И Мишка откровенно объявил, чем была потом тетка Анфиса. Катька утвердительно кивнула головой, вполне согласная с определением Мишки. — Ты вот не слушаешься её... Это надо не так делать. Ты скажи ей, что, мол, я, тётенька, ничего... я, мол, вас буду слушаться... Замажь ей, значит, широкую-то глотку. А потом и делай, что хошь... Так-то... Мишка замолчал и солидно почесал себе живот, как всегда это делал Сигней, кончая речь. Больше у него никаких тем не оказалось. Тогда он встряхнул головой и сказал: — Ну, давай есть... — Давай! — согласилась Катька, давно уже измерявшая жадным взглядом хлеб и колбасу. И вот они стали есть свой ужин среди сырой, пахучей мглы плохо освещённого закоптелыми лампами трактира, в шуме циничных ругательств и песен. Ели они оба с чувством, с толком, с расстановкой, как истые гастрономы. И если Катька, сбиваясь с такта, жадно откусывала большой кусок, отчего её щёки распирало и у неё смешно таращились глаза, степенный Мишка насмешливо бурчал: — Ишь ты, матушка, навалилась!.. А её это смущало, и она, чуть не давясь, старалась скорее прожевать вкусную пищу. Ну, вот и всё. Теперь я спокойно могу оставить их оканчивать свой святочный вечер. Они — поверьте мне — уж не замёрзнут! Они на своём месте... Зачем бы я их заморозил?.. По моему мнению, крайне нелепо замораживать детей, которые имеют полную возможность погибнуть более просто и естественно. 1894 Впервые опубликовано: «Нижегородский листок». 1894. № 349 (25 декабря).
Максим Горький (Алексей Максимович Пешков 1868-1936) — российский и советский писатель. | ||
|