| ||
|
«...Однажды счастье было так близко ко мне, что я едва не попал в его мягкие лапы. Это случилось на прогулке; большая компания молодежи собралась знойной летней ночью в лугах, за Волгой, у ловцов стерляди. Ели уху, приготовленную рыбаками, пили водку и пиво, сидя вокруг костра; спорили о том, как скорее и получше перестроить мир, потом, устав телесно и духовно, разбрелись по скошенному лугу, кто куда хотел. Я отошел прочь от костра с девушкой, которая казалась мне умной и чуткой. У нее были хорошие, темные глаза, в ее речах всегда звучала простая, понятная правда. Эта девушка смотрела на всех людей ласково. Мы шли тихонько, бок о бок; под ногами у нас скрипели, ломаясь, срезанные косою стебли травы, из хрустальной чаши неба, опрокинутой над землею, изливалась хмельная влага лунного света. Глубоко вздыхая, девушка говорила: —Как хорошо! Точно африканская пустыня, а стога — пирамиды. И жарко... Потом она предложила сесть под стог сена, в круглую тень, густую, как днем. Звенели кузнечики, вдали кто-то заунывно спрашивал: Эх, зачем ты изменила мне? Я стал горячо рассказывать девушке о жизни, знакомой мне, о том, чего я не понимал, но — вдруг она, тихонько вскрикнув, опрокинулась на спину. Это был, кажется, первый обморок, который я видел, и на минуту я растерялся, хотел кричать, звать на помощь, но тотчас вспомнил, что делают в таких случаях благовоспитанные герои романов, знакомых мне,— разорвал пояс ее юбки, кофточку, тесемки лифа. Когда я увидел груди ее, точно две маленькие чаши из серебра, полные сгущенного света луны и опрокинутые в сердце ее,— мне жадно, до огненного удара в голову, захотелось поцеловать ее. Но, сломив это желание, я стремглав бросился к реке за водою, ибо — по писанию — герои всегда, в подобных случаях, убегали за водой, если только на месте катастрофы не было ручья, заранее приготовленного догадливым автором романа. А когда я вернулся, прыгая по лугу, точно бешеный конь, со шляпой, полной воды,— больная стояла, прислонясь к стогу, в полном порядке, исправив все разрушения туалета, совершенные мною. —Не надо,— сказала она утомленно и тихо, отводя рукою мокрую шляпу мою... И пошла прочь от меня на огонь костра, где два студента и статистик завывали всё ту же надоевшую песню: Ах, зачем ты изменила мне? —Я не сделал вам больно? — осведомился я, смущенный молчанием девушки. Она кратко ответила: —Нет. Вы — не очень ловкий. Все-таки я — разумеется — благодарю вас... Мне показалось, что она не искренне благодарит. Я не часто встречал ее, но, после этого случая, встречи наши стали еще реже,— вскоре она и совсем исчезла из города, и уже спустя года четыре я увидел ее на пароходе. Она ехала из приволжской деревни, где жила на даче, в город к мужу, была беременна, хорошо и удобно одета,— на шее у нее длинная золотая цепь часов и большая брошь, точно орден. Она очень похорошела, пополнела и была похожа на бурдюк густого кавказского вина, которое веселые грузины продают на жарких площадях Тифлиса. —Вот,— сказала она, когда мы дружески разговорились, вспоминая прошлое,— вот я и замужем, и все... Был вечер, на реке блестело отражение зари; пенный след парохода уплывал в синюю даль севера широкой полосою красного кружева. —У меня уже есть двое ребят, жду третьего,— говорила она гордым тоном мастера, который любит свое дело. На коленях ее лежали апельсины в желтом бумажном мешке. —А — сказать вам? — спросила она, ласково улыбаясь темными глазами.— Если б тогда, у стога,— помните,— вы были... смелее... ну — поцеловали бы меня... была бы я вашей женой... Ведь я — нравилась вам? Чудак, помчался за водой... Эх, вы! Я рассказал ей, что вел себя, как показано в книгах, и что — по писанию, священному для меня в ту пору,— нужно сначала угостить девицу в обмороке водою, а целовать ее можно только после того, когда она, открыв глаза, воскликнет: —Ах,— где я? Она немножко посмеялась, а потом задумчиво сказала: —Вот в том-то и беда наша, что мы всё хотим жить по писанию... Жизнь — шире, умнее книг, сударь мой... жизнь вовсе не похожа на книги... Да... Достав из мешка оранжевый плод, она внимательно осмотрела его и сморщилась, говоря: —Негодяй, подложил-таки гнилой... Неумелым жестом она бросила апельсин за борт,— я видел, как он закружился, исчезая в красной пене. —Ну, а теперь — как? Все еще живете по писанию, а? Я промолчал, глядя на песок берега, окрашенный пламенем заката, и дальше — в пустоту рыжевато-золотых лугов. Опрокинутые лодки валялись на песке, как большие мертвые рыбы. На золоте песка лежали тени печальных ветел. В дали лугов стоят холмами стога сена, и мне вспомнилось ее сравнение: «Точно африканская пустыня, а стога — пирамиды...» Очищая другой апельсин, женщина повторила тоном старшей и как бы наказывая меня: —Да, была бы я вашей женой... —Благодарю вас,— сказал я,— благодарю. Я благодарил ее — искренне». Впервые опубликовано: Волжско-Камский вестник. 1915. 25 декабря.
Максим Горький (Алексей Максимович Пешков 1868—1936) — российский и советский писатель. | ||
|