М. Горький
Светло-серое с голубым

Рассказ
Из сборника «По Руси»

На главную

Произведения М. Горького



Сухой, холодный день осени. По двору тоскливо мечется пыльный ветер, летают крупные перья, прыгает ком белой бумаги; воздух наполнен шорохом и свистом, а под окном моей комнаты торчит нищий и равнодушно тянет:

—Господи, Иисусе Христе, Сыне Божию, поми-илуй нас... Лицо у него заржавело, стерто, съедено язвой, голый череп в грязных струпьях; он очень под стать и грязному двору, и больному дню.

Ветер треплет его лохмотья, вздувает пазуху, бьет его пылью по ржавой щеке, по уху. Нищий мотает головою и гнусаво выводит, с упорством шарманки, унылый мотив:

—Благодетели и кормилицы, милостынку, Христа ради, подайте...

—Пошел к черту! — кричит из окна моя соседка, девица веселой жизни, маленькая, с подведенными глазами и румянцем от ушей до зубов.

Нищий что-то урчит, ветер относит его слова, но я слышу медный звон большой монеты, упавшей на камень двора, и сердитый голос девицы:

—На, подавись, подлец!..

Странно,— в голосе ее звучит обида, хотя обижает сама она. Я живу рядом с нею третьи сутки и уже дважды слышал, как эта веселая девушка днем поет трогательные песни, а по ночам плачет пьяными слезами.

Сегодня она пришла домой на рассвете и тотчас разбудила меня возней, хриплыми рыданиями.

—Эй, сударыня! — крикнул я в щель переборки между нею и мной.— Вы мне мешаете спать...

Помолчав с минуту, она снова стала всхлипывать и трубить носом, толкая в переборку локтями и пятками, а потом начала ругать меня, тщательно выбирая самые неудобные слова.

—За что? — спросил я.

Она убежденно ответила:

—Вы все — собаки!

Но, удовлетворив себя этим, позвала меня:

—Иди ко мне!

Я не успел поблагодарить ее за любезность, ибо она тотчас же добавила:

—Нет, не ходи, не надо, а то поутру Мишка придет, так он и тебе и мне...

—Это кто — Мишка?

—Мой кредитный. Тоже сыщик.

—А почему тоже?

—Да ты — кто?

—Газетчик, писатель...

—Письмоводитель? Тоже, поди-ка, из полиции...

После этого она уснула, а утром, проснувшись, долго вздыхала, потом безуспешно училась свистать, что-то грызла — сахар или сухарь,— наконец постучала в стену:

—Сосед!

—Доброе утро...

—Чего-о?

—С добрым утром, говорю...

Она фыркнула:

—Скажите, пожалуйста, какой вежливый!.. У вас нет... ваксы?

—Нет.

—Ну, не надо... Ах, Господи!

—Что вы?

—Скучно. Вас как зовут?

—Иегудиил.

—Вы разве жид?

—Нет, русский...

—Ну, значит, врете...

Поговорив в этом тоне еще несколько минут, она снова захрапела, точно ее схватили за горло, и проснулась уже незадолго до появления нищего... Проснулась и, вскочив с постели, запела веселым голосом:

Самара, ты — город богатый,
А я между тем сирота.
Самара, тобою, проклятой,
Разбита о счастье мечта...

Было интересно: почему она, подав милостыню, обругала нищего? Я спросил ее об этом сквозь переборку,— она ответила, подумав:

—Захотела, вот и обругала! А что еще?

Ветер за окном бесится все яростнее, катает по двору соломенный чехол с бутылки, перебрасывает по камням нитяной носок, гоняет почтовый конверт, солит пылью стекла окна. Над окном, на карнизе, уныло воркует голубь; раздражая, трещит какая-то щепочка; кажется, что сердце умирает под мелкой, холодной пылью.

Стена против окошка скупо оштукатурена грязноватой известью; кое-где известь отвалилась, обнажив красный кирпич. Небо над крышей тоже небрежно оштукатурено сероватыми облаками, между ними — глубокие синие ямы, и оттуда льется в душу тоска.

—Сосед,— кричат из-за переборки,— идите чай пить!

—Благодарю вас, иду...

Комната — меньше моей, и хозяйка ее — наполовину меньше меня. Но она — бойчее гостя, смотрит на него смело; глаза у нее действительно веселые, голубенькие, а рожица, с которой она чисто смыла румяна и прочие краски,— миленькая, чистая, только очень бледная.

—Какой у вас смешной нос! — говорит она, присматриваясь ко мне.

Молчу, улыбаясь, и не нахожу ответа, потом догадываюсь: сама она — курносая и, должно быть, завидует мне.

Одета она ослепительно: на ней красная кофточка, зеленый галстук с рыжими подковами, юбка цвета бордо; это великолепие увенчано серебряным кавказским поясом, а над ушами, на гладких волосах — бантики оранжевого цвета.

—Садитесь, пожалуйста,— говорит она солидно.— Внакладку пьете или вприкуску?

—Все равно.

Она поучительно замечает:

—Кабы было все равно, так бы люди не женились!

В окна стучит пыль.

Беседуем.

—Вы — сердитая?

—Я-то? Как придется. А что?

—Да вот — нищий!.. Интересно знать: за какую вину вы его обругали? Милостыню подали, а обругали...

Ее полудетское, простенькое лицо искажается сердитой, брезгливой гримасой; девушка смотрит на меня в упор,— брови ее дрожат, и она говорит звенящим голосом:

—Его бы надо кирпичом по башке,— вот как!

—За что?

—За то!

—А все-таки?

Стукнув рукой по столу, она сердито говорит:

—Не приставайте! Это даже невежливо — прийти в гости и приставать! Я вас вовсе не знаю, а вы спрашиваете — про что не надо...

С минуту она молчит, а я очень смущен и желал бы уйти из этого чулана, но хозяйка его, заметив мое смущение, примирительно улыбается:

—Ага, испугался... Нет, ей-Богу же... Спрашиваете вы, а это вовсе и не интересно мне. Я его видеть не могу, жулика! Он ведь тот самый подлец, который сосватал меня одному тут судье... Мне тогда еще пятнадцати не было... без четырех месяцев пятнадцать лет, а он уж... Разве это хорошо? А еще товарищ папашин, вместе лакеями служили, в одной гостинице. Хорошо, что папаша помер, ничего не зная, а то бы убил он меня. Мамаша белье стирала на гостиницу, а я носила... Ну, конечно,— девчонка! Пригласили меня в номер, напоили,— ничего не помню! Проснулась — Господи! — как раздавленная! Все этот виноват: он устраивал... «Двадцать пять рублей, говорит, дадут тебе, жить весело будешь». Видеть не могу его,— честное слово! А он — хоть бы что! Ходит ко мне, просит: будто хорошо сделал, а я должна всегда его благодарить. Удивительно даже — какое бесстыдство в человеке! Раньше, когда я у судьи на содержании жила, так этот ко мне каждый день почти шлялся: то рубль дай ему, то полтинник. В карты играет, жулябия несчастная, даже в тюрьму сажали за карты, в тюрьме он и захворал, подлый. Я, бывало, говорю ему: «Ах ты, бесстыдный злодей, что ты ко мне ходишь? Ведь это через тебя я несчастна и даже совсем погибшая!» А он — ничего! «Полно-ка, говорит, Таня, не сердись, мало ли кто в чем виноват,— всех не накажешь!» Подумаю я — а ведь и верно: разве всех накажешь, которые виноваты? Ну, и завью горе веревочкой...

Виновато улыбаясь, она смотрит в лицо мне; потом как-то вдруг из ее светлых глаз выкатываются частые, мелкие слезинки, и, продолжая улыбаться, она говорит сконфуженно:

—Вот видите! Вогнали меня в слезы... Давайте лучше о другом о чем-нибудь поговорим...

Беседуем о другом. Свистит ветер, бросая в стекла окна пыль. Спрятав руки в карманы, сжимая кулаки, я думаю:

«Всех не накажешь, черт вас возьми! Ловко устроено — не накажешь...»

А девушка мечтательно говорит:

—Красный цвет не к лицу мне, я знаю, а вот светло-серый или бы голубенький...


Впервые опубликовано: Летопись. 1915. декабрь.

Максим Горький (Алексей Максимович Пешков 1868—1936) — российский и советский писатель.


На главную

Произведения М. Горького

Монастыри и храмы Северо-запада