| ||
Сухой, холодный день осени. По двору тоскливо мечется пыльный ветер, летают крупные перья, прыгает ком белой бумаги; воздух наполнен шорохом и свистом, а под окном моей комнаты торчит нищий и равнодушно тянет: —Господи, Иисусе Христе, Сыне Божию, поми-илуй нас... Лицо у него заржавело, стерто, съедено язвой, голый череп в грязных струпьях; он очень под стать и грязному двору, и больному дню. Ветер треплет его лохмотья, вздувает пазуху, бьет его пылью по ржавой щеке, по уху. Нищий мотает головою и гнусаво выводит, с упорством шарманки, унылый мотив: —Благодетели и кормилицы, милостынку, Христа ради, подайте... —Пошел к черту! — кричит из окна моя соседка, девица веселой жизни, маленькая, с подведенными глазами и румянцем от ушей до зубов. Нищий что-то урчит, ветер относит его слова, но я слышу медный звон большой монеты, упавшей на камень двора, и сердитый голос девицы: —На, подавись, подлец!.. Странно,— в голосе ее звучит обида, хотя обижает сама она. Я живу рядом с нею третьи сутки и уже дважды слышал, как эта веселая девушка днем поет трогательные песни, а по ночам плачет пьяными слезами. Сегодня она пришла домой на рассвете и тотчас разбудила меня возней, хриплыми рыданиями. —Эй, сударыня! — крикнул я в щель переборки между нею и мной.— Вы мне мешаете спать... Помолчав с минуту, она снова стала всхлипывать и трубить носом, толкая в переборку локтями и пятками, а потом начала ругать меня, тщательно выбирая самые неудобные слова. —За что? — спросил я. Она убежденно ответила: —Вы все — собаки! Но, удовлетворив себя этим, позвала меня: —Иди ко мне! Я не успел поблагодарить ее за любезность, ибо она тотчас же добавила: —Нет, не ходи, не надо, а то поутру Мишка придет, так он и тебе и мне... —Это кто — Мишка? —Мой кредитный. Тоже сыщик. —А почему тоже? —Да ты — кто? —Газетчик, писатель... —Письмоводитель? Тоже, поди-ка, из полиции... После этого она уснула, а утром, проснувшись, долго вздыхала, потом безуспешно училась свистать, что-то грызла — сахар или сухарь,— наконец постучала в стену: —Сосед! —Доброе утро... —Чего-о? —С добрым утром, говорю... Она фыркнула: —Скажите, пожалуйста, какой вежливый!.. У вас нет... ваксы? —Нет. —Ну, не надо... Ах, Господи! —Что вы? —Скучно. Вас как зовут? —Иегудиил. —Вы разве жид? —Нет, русский... —Ну, значит, врете... Поговорив в этом тоне еще несколько минут, она снова захрапела, точно ее схватили за горло, и проснулась уже незадолго до появления нищего... Проснулась и, вскочив с постели, запела веселым голосом: Самара, ты — город богатый,
Было интересно: почему она, подав милостыню, обругала нищего? Я спросил ее об этом сквозь переборку,— она ответила, подумав: —Захотела, вот и обругала! А что еще? Ветер за окном бесится все яростнее, катает по двору соломенный чехол с бутылки, перебрасывает по камням нитяной носок, гоняет почтовый конверт, солит пылью стекла окна. Над окном, на карнизе, уныло воркует голубь; раздражая, трещит какая-то щепочка; кажется, что сердце умирает под мелкой, холодной пылью. Стена против окошка скупо оштукатурена грязноватой известью; кое-где известь отвалилась, обнажив красный кирпич. Небо над крышей тоже небрежно оштукатурено сероватыми облаками, между ними — глубокие синие ямы, и оттуда льется в душу тоска. —Сосед,— кричат из-за переборки,— идите чай пить! —Благодарю вас, иду... Комната — меньше моей, и хозяйка ее — наполовину меньше меня. Но она — бойчее гостя, смотрит на него смело; глаза у нее действительно веселые, голубенькие, а рожица, с которой она чисто смыла румяна и прочие краски,— миленькая, чистая, только очень бледная. —Какой у вас смешной нос! — говорит она, присматриваясь ко мне. Молчу, улыбаясь, и не нахожу ответа, потом догадываюсь: сама она — курносая и, должно быть, завидует мне. Одета она ослепительно: на ней красная кофточка, зеленый галстук с рыжими подковами, юбка цвета бордо; это великолепие увенчано серебряным кавказским поясом, а над ушами, на гладких волосах — бантики оранжевого цвета. —Садитесь, пожалуйста,— говорит она солидно.— Внакладку пьете или вприкуску? —Все равно. Она поучительно замечает: —Кабы было все равно, так бы люди не женились! В окна стучит пыль. Беседуем. —Вы — сердитая? —Я-то? Как придется. А что? —Да вот — нищий!.. Интересно знать: за какую вину вы его обругали? Милостыню подали, а обругали... Ее полудетское, простенькое лицо искажается сердитой, брезгливой гримасой; девушка смотрит на меня в упор,— брови ее дрожат, и она говорит звенящим голосом: —Его бы надо кирпичом по башке,— вот как! —За что? —За то! —А все-таки? Стукнув рукой по столу, она сердито говорит: —Не приставайте! Это даже невежливо — прийти в гости и приставать! Я вас вовсе не знаю, а вы спрашиваете — про что не надо... С минуту она молчит, а я очень смущен и желал бы уйти из этого чулана, но хозяйка его, заметив мое смущение, примирительно улыбается: —Ага, испугался... Нет, ей-Богу же... Спрашиваете вы, а это вовсе и не интересно мне. Я его видеть не могу, жулика! Он ведь тот самый подлец, который сосватал меня одному тут судье... Мне тогда еще пятнадцати не было... без четырех месяцев пятнадцать лет, а он уж... Разве это хорошо? А еще товарищ папашин, вместе лакеями служили, в одной гостинице. Хорошо, что папаша помер, ничего не зная, а то бы убил он меня. Мамаша белье стирала на гостиницу, а я носила... Ну, конечно,— девчонка! Пригласили меня в номер, напоили,— ничего не помню! Проснулась — Господи! — как раздавленная! Все этот виноват: он устраивал... «Двадцать пять рублей, говорит, дадут тебе, жить весело будешь». Видеть не могу его,— честное слово! А он — хоть бы что! Ходит ко мне, просит: будто хорошо сделал, а я должна всегда его благодарить. Удивительно даже — какое бесстыдство в человеке! Раньше, когда я у судьи на содержании жила, так этот ко мне каждый день почти шлялся: то рубль дай ему, то полтинник. В карты играет, жулябия несчастная, даже в тюрьму сажали за карты, в тюрьме он и захворал, подлый. Я, бывало, говорю ему: «Ах ты, бесстыдный злодей, что ты ко мне ходишь? Ведь это через тебя я несчастна и даже совсем погибшая!» А он — ничего! «Полно-ка, говорит, Таня, не сердись, мало ли кто в чем виноват,— всех не накажешь!» Подумаю я — а ведь и верно: разве всех накажешь, которые виноваты? Ну, и завью горе веревочкой... Виновато улыбаясь, она смотрит в лицо мне; потом как-то вдруг из ее светлых глаз выкатываются частые, мелкие слезинки, и, продолжая улыбаться, она говорит сконфуженно: —Вот видите! Вогнали меня в слезы... Давайте лучше о другом о чем-нибудь поговорим... Беседуем о другом. Свистит ветер, бросая в стекла окна пыль. Спрятав руки в карманы, сжимая кулаки, я думаю: «Всех не накажешь, черт вас возьми! Ловко устроено — не накажешь...» А девушка мечтательно говорит: —Красный цвет не к лицу мне, я знаю, а вот светло-серый или бы голубенький... Впервые опубликовано: Летопись. 1915. декабрь.
Максим Горький (Алексей Максимович Пешков 1868—1936) — российский и советский писатель. | ||
|