Б.Н. Чичерин
Мысли о современном положении России

На главную

Произведения Б.Н. Чичерина


Несомненно, что Россия переживает тяжелые времена, и потому долг каждого мыслящего россиянина отдать себе отчет в причинах недуга и в возможных средствах его исцеления.

Всякой рациональной терапии должен предшествовать диагноз, а диагнозу — определение симптомов болезни, причем лишь те явления можно признать болезненными, которые не присущи общечеловеческой природе и не составляют расовой особенности народа. Было бы большой ошибкой принять за признак болезни всякое явление нежелательное: много таких проявлений жизни, которые нам не нравятся, но если они неустранимы, то с ними надо считаться, как с силами природы.

Разделим для удобства и большей наглядности рассмотрение общественных явлений на следующие группы: интеллектуальные, политические, экономические.

Порядок рассмотрения не вполне произвольный, ибо экономическое благосостояние находится в прямой зависимости от общественного и государственного устройства и от интеллектуальных сил народа, которые в свою очередь обусловливают и политические учреждения. С другой стороны, основное условие правильного исторического развития и состоит в соответствии политических учреждений с интеллектуальными потребностями народа и в соблюдении соотношения между задачами государства и его экономическими силами.

I. В интеллектуальном отношении следует признать самым важным, наиболее бросающимся в глаза болезненным явлением — это стремление нашей учащейся молодежи принять активное участие, даже руководительство и инициативу в делах политических. Это явление болезненно не потому только, что оно нежелательно, но потому, что оно, кроме того, и ненормально; мы его в России прежде не наблюдали, следовательно, оно не присуще русской нации; в странах же Западной Европы и в Америке мы этого теперь не замечаем, следовательно, это не есть неизбежное следствие европейской культуры.

Но мы видели нечто подобное в Германии во времена меттерниховской реакции и в Италии во времена иноземного ига, и это совпадение не случайное.

В чем же причины этого? Во избежание недоразумений повторяю, что ненормальность следует видеть не в том, что учащаяся молодежь занимается политикой, а в том, что она ею занимается активно. Было бы ошибочно думать, что молодые люди, получающие высшее образование, находящиеся под неустранимым влиянием умственной жизни всех народов, могли бы не интересоваться вопросами социальными, религиозными, политическими.

Это было бы неестественно, невозможно и было бы признаком умственного или нравственного убожества. Напрасно у нас многие думают, что в Западной Европе молодежь политикой не занимается; и там в университетах лучшие умственные силы всеми общественными вопросами горячо интересуются, но не активно, а лишь отвлеченно. Для постороннего наблюдателя виднее занятия спортом английских undergraduates, любовные похождения французских студентов, пиршества да дуэли буршов; при более же близком знакомстве с университетскою жизнью оказывается, что и в debating clubs Оксфорда и Кэмбриджа, и в кофейнях Quartier latin, и в пивных немецких студентов горячо обсуждаются все вопросы, занимающие современное человечество, и обсуждаются с необузданным пылом юности.

Но на Западе интеллигентная молодежь в университетах готовится к политической и общественной деятельности — у нас же она вступает в эту деятельность, находясь еще на школьной скамье.

Почему это? Отвечая на этот важный вопрос, следует оставить всякие возгласы по адресу молодежи. Молодежь не сама себя создает, а создается теми условиями, в которых ее воспитывает семья и в которые ставит ее общество; она обладает притом некоторыми свойствами, присущими юному возрасту везде и во все времена: склонностью увлекаться общими идеями, радикализмом воззрений, самоуверенностью и потребностью проявлять свою самостоятельность.

Под радикализмом воззрений я разумею не только мнения так называемых либеральных направлений, но и консервативных: молодежь одностороння, но она искренна; она не знает и не признает тех компромиссов, которые в зрелом возрасте являются частью результатом жизненной опытности, частью же вызываются в людях пожилых меньшею готовностью жертвовать собою и интересами семьи ради идеи. В зрелом возрасте остывает вера в отвлеченности, но зато сильнее развито чувство долга и сознание важности мелкой, будничной работы, составляющей главное содержание всякой жизни.

С вышеупомянутыми неизменными свойствами юности надо считаться; только те люди могут действовать на молодежь, пользоваться ее доверием, которых она считает искренними, в которых она видит силу убеждения, а не одни проявления разумного расчета. В молодежи слабо развита критика, а потому суждения ее по отношению к людям часто бывают ошибочны, поверхностны; молодые люди склонны принимать громкие фразы за глубокие истины, напускной пафос за глубину чувства; в оценке людей они далеко не так чутки, как принято думать: они не всегда умеют отличить истинное чувство доброжелательства от показного. Но одно несомненно: человек, которого они подозревают в неискренности, на молодых людей влияния иметь не может.

Что же в этом отношении интеллигентная молодежь видит у нас: в высших чиновных слоях общества неискренность составляет основной принцип жизни. Необходимость заставляет всякого россиянина (ввиду быстроты и радикальности административной расправы) либо молчать о вопросах общественных и религиозных, либо лгать, либо говорить иносказательно, ибо в России невелико число образованных лиц, сокровенные взгляды коих таковы, что они могли бы публично высказать свою политическую и религиозную исповедь.

Итак, в так называемых высших руководящих слоях общества молодежь в отцах видит пример постоянной неискренности: сынам остается либо, подражая отцам, отложить всякие идеалистические попечения как ведущие к местам более или менее отдаленным и с ранних лет думать о карьере и о средствах удовлетворить своим страстям и вожделениям, либо — если потребность в искренности, если "тлетворные влияния" свободной мысли были достаточно сильны, то порываются связи с семьей и ценные по своим нравственным качествам элементы идут не на созидание и обновление общества и государства, а на его разрушение.

В странах свободных этой дилеммы нет: там открытая борьба мнений и взглядов дает возможность быть всегда искренним, а это усиливает авторитет старших поколений, а главное — молодежь там знает, что ее время действовать придет, что каковы бы ни были ее взгляды и стремления, она, возмужав, может бороться за них, не прерывая для этого связи с обществом, не переходя в разряд отщепенцев, крамольников.

В этом отношении весьма знаменателен ответ, данный одному моему знакомому его сыном — студентом, замешанным в политическое дело. На вопрос отца: почему они, молодые, неопытные люди, берутся за решение труднейших государственных вопросов, не выждав времени своей возмужалости и не подготовив себя к этой задаче умственной работой? — а потому, ответил сын, что мы видим, что отцы наши молчат не по убеждению, а из боязни за себя и за детей, — так мы полагаем, что когда сами станем отцами, то и мы, пожалуй, замолчим и все останется по-старому; вот мы и действуем, пока молоды, — как можем и как умеем. Такой ответ на Западе невозможен — у нас же он открывает психологическую загадку студенческой "политики".

От толстовской школы и "преобразованного" университета молодежь отталкивала опять-таки печать неискренности, лежавшая на них и лишавшая их влияния.

Большой контингент наших студентов-бедняков из среды не культурной — тот исключительно русский тип студента, которого кн. Мещерский7 брезгливо окрестил кличкой "кухаркин сын", к которым можно причислить еще и многочисленных даровитых еврейчиков да энергичных деревенских поповичей — находится в ином, но не лучшем положении по отношению к родительскому влиянию, как сын "хорошей" семьи.

При всем личном уважении и привязанности, которые эти сыновья бедняков могут питать к своим родителям, не может быть, однако, речи о влиянии их на религиозные и политические взгляды молодого поколения, о воспитании в смысле передачи определенной группы умственных, нравственных и внешних привычек тут речи быть не может.

Разумно ли было искусственно поощрять приплыв этих элементов к университетам учреждением множества стипендий и другими мерами, вопрос, по моему мнению, теперь уже праздный. Дело сделано, стремление к высшему образованию внесено во все слои русского общества, и переделать этого уже нельзя; да притом трудно было бы идти иным путем в таком демократическом обществе, как русское.

Вследствие совокупности всех вышеизложенных причин в нашей университетской молодежи наиболее выдающиеся по энергии и по чистоте побуждений элементы редко бывают охранительного направления, что, конечно, часто наблюдается на Западе; у нас они, напротив, в большинстве случаев пламенные сторонники устранения пут, положенных в России на свободную мысль, и сторонники ограждения личности от произвола администрации, т.е. они держатся такого образа мыслей, который на официальном жаргоне называется "неблагонамеренным". Уверенность, что при существующем порядке нет никаких легальных средств бороться за эти, по их мнению, важнейшие, драгоценнейшие права человека, и тот факт, что ход государственной жизни в России за последние десятилетия не приблизил нас к этому идеалу, а напротив, удалил от него, и составляет главнейший источник тех нравственных сил, которые идут на подпольную политическую и социальную агитацию.

А сумма этих сил весьма велика, и отклонение их от производительной работы в разрушительную составляет серьезную опасность для общества и государства. Конечно, оценка размеров потери и степени опасности зависит от личных впечатлений и воззрений, но что явление существует и что устранить его следует, с этим все согласны.

Но как, каким путем, какими средствами? Очевидно, в Петербурге решили, что снисхождением и ласкою почтенного старика Ванновского ничего путного не достигли, что студенческое движение из университетского перешло в явно политическое русло, что убийство Сипягина, равно как усиленная агитация в фабричном и сельском населении, доказывают, что тут нужна рука более сильная, способная в бараний рог скрутить горсть недоучек, дерзновенно берущих на себя и суд и расправу. В пользу политики "скручивания" указывают также на ничтожное число крамольников, сравнительно с 140-миллионным населением, на их умственное убожество, на нравственный упадок, проявляющийся в безумных злодеяниях и в готовности подчиниться темным личностям, ведущим их на верную гибель, вместо того чтобы слушаться разумных благожелателей, способных вести их по пути истинному на славу Царю и отечеству.

Указывают на кажущееся успокоение умов, достигнутое в прошлое царствование мертвящей рукой графа Д.А. Толстого, опиравшегося на твердую волю царя-самодержца. Указывают также на то, что православный русский народ в громадном, подавляющем большинстве своем ничего общего с этими безумцами не имеет, что это движение не народное, а навеянное извне; есть даже официальные голоса, утверждающие, что зло это возможно только благодаря убежищу, которое находят главы крамолы в Англии и Швейцарии, причем делаются и намеки, что суммы на агитацию доставляются англичанами и что если и не явно, то тайно коварный Альбион поддерживает это движение, дабы внутренними смутами ослабить внешнее могущество своей соперницы — России.

Что касается до внешнего происхождения средств наших агитаторов, то весьма возможно, что есть единичные англичане, сочувствующие целям наших революционеров и снабжающие их средствами, подобно тому как разные армянские, македонские и другие комитеты находят там покровителей и как в свое время наши славянофилы поддерживали противоправительственные стремления одноплеменников в Турции.

Но разве этими английскими грошами, сколько бы их ни было, призываются ежегодно тысячи русских молодых людей в ряды наших революционеров? Деньгами покупаются шпионы, полицейские агенты, но не люди, увлекающиеся идеей, хотя бы и безумной, готовые ради нее жертвовать всем, даже жизнью. Что касается пристанища, которое за границей находят те из наших эмигрантов, которым удалось спастись бегством, то их публицистическая и издательская деятельность, несомненно, весьма значительна и имеет большое влияние на наших революционеров; однако какие же средства могли бы заставить правительство свободной страны воспретить свободное слово о делах чужого государства, когда о делах страны-убежища там можно говорить и писать что угодно, пока ограничиваются словами и не переходят в противозаконное действие? Единственный вопрос, имеющий реальную почву, — это требование выдачи лиц, причастных к политическому убийству. Но разве это изменило бы что-либо в деле? Разве наши Каракозовы, Перовские и т.д. предпринимают свои преступные дела в расчете на пристанище в Англии или Швейцарии? Они сознательно идут на верную смерть.

Я бы не остановился на этом второстепенном вопросе о внешней помощи, если бы пущенный правительством в этом направлении толчок не представлял бы большого искушения для нашего общества искать источник своей болезни не в самом себе, а во внешних недоброжелателях. Это тем более опасно, что одна из наших характерных особенностей состоит в склонности жаловаться на то, что нас "иностранцы обижают"; невольно вспоминается самодур из комедии Островского, которому запуганная жена на подобные его жалобы в утешение говорит: "Кто Вас обидит, Кит Китыч, — Вы всякого обидите".

Итак, оставим иностранцев, их денежную и нравственную поддержку как факторы маловажные и во всяком случае такие, на которые мы влиять не можем, и потому не входящие в круг рационального лечения. Обратимся к вопросу о том, действительно ли это движение лишь навеянное, не имеющее никакой почвы в многомиллионном коренном населении России.

Конечно, народные массы всегда и везде, а тем более у нас, представляют силу инертную, не имеющую инициативы, но которая может на время (хотя и не надолго) всколыхнуться со стихийною силою, если найдет подходящих руководителей. Наши же агитаторы обладают двумя великими источниками силы: верою в свои идеалы и готовностью жертвовать собою. Да притом за много десятилетий агитаторской деятельности самая техника их подпольной работы сделала громадные успехи, а вместе с тем личный состав революционной армии все более демократизируется, в ней быстро возрастает число людей не барского происхождения, которые легче и с большим успехом действуют на народ и знают его больные места.

А в деле политического радикализма нам учиться не у кого: Бакунин — праотец западных террористов, Кропоткин — главный мыслитель государственного анархизма, наконец, сам Толстой, проповедующий вред и безнравственность того насилия, на котором основано государство,- все они хотя во всеоружии европейской культуры, тем не менее чисто русские люди и именно в своем радикализме проявляют одну из особенностей русской народности, не признающей золотой средины.

Итак, не в иностранных интригах надо искать причину нашей болезни; нарождающиеся у нас духовные силы идут в работу скрытую, подпольную потому, что не существует никаких легальных способов высказывать свои желания, взгляды, мечты — хотя бы и несбыточные, — если эти желания и взгляды не нравятся министру, власть имущему.

Между тем потребность высказывать свои мысли не есть какое-то незаконное требование беспокойных людей; для людей искренних, убежденных, живущих мыслью, это есть первейшая из всех потребностей и святейший долг.

У нас до такой степени привыкли к официальной лжи, до такой степени страшатся свободного слова, что совершенно упускают из виду, что существуют страны, где этою свободой пользуется много поколений, не разрушая общественных и государственных устоев. И не потому, что те народы разумнее или что там менее разрушительных элементов, чем у нас, а потому, что свободно высказанная нелепость или несообразность тотчас вызывает отпор, тогда как против подпольной работы противодействие применяется лишь тогда, когда она свое дело уже сделала и, превратившись в действие, выступает наружу. У нас постоянно приходится слышать фразы: "мы не доросли до свободных учреждений" и "самодержавие (в сущности, неограниченная власть чиновничества) соответствует народному духу русскому и есть та форма правления, которая удовлетворяет его потребностям и идеалам".

Если это так, то нечего бояться, что несбыточные мечты людей иного взгляда пошатнут столь прочное здание. Если же первое положение верно, то спрашивается, какие создаются условия для ускорения этого роста? Не доросли — это может быть понято двояко: или что в нашем обществе еще нет потребности в большей свободе, или что, имея эту потребность, оно не обладает свойствами, чтобы достойно пользоваться ею.

Что касается до потребности, то громадный аппарат, действующий исключительно на подавление всяких попыток и стремлений к развитию большей свободы, опровергает такую официальную ложь.

Относительно уменья пользоваться свободой, то, конечно, долгое рабство мысли не служит хорошей к тому подготовкой, но что же из этого следует? То ли, что это рабство должно быть увековечено, или — что должны быть созданы условия для его уничтожения?

Одно, я полагаю, несомненно: в народе даровитом, от природы склонном к исканию истины, к которому приливают тысячами путей идеи всякого рода и направлений, в таком народе заглушить работу мысли нельзя. Всякая работа мысли порождает не однообразие взглядов, а разнообразие; разнообразие же ведет к борьбе мнений. Хотя и можно усомниться в справедливости пословицы du choc des opinions, jaillit la verite, ибо зачастую спор никакой истины не обнаруживает, но можно утверждать: la verite ne jaillit que du choc des opinions — состязание мнений есть единственный способ выяснения истины. Но не в этом главная причина, почему необходимо предоставить большую свободу мыслей, а в том, что если ей не предоставить выхода явного, она от этого не умирает, но, скрываясь, ищет незащищенные части общественного организма, чтобы там производить свою пропагандную работу, к которой стремится всякое искреннее убеждение. Естественное стремление мысли, если нет искусственных преград, — рваться наружу, и тогда с нею можно бороться. Если же закрыты все предохранительные клапаны, через которые мог бы вырваться на волю умственный пар народа, теряя при этом свою скрытую энергию и согревая умственную атмосферу, то он ищет в общественном организме его слабые части и там бесконтрольно производит свою скрытую, подрывающую государство работу, которая становится явного лишь при вулканическом взрыве.

Наши охранители утверждают, что недовольство нашею формою правления существует только среди так называемой "интеллигенции", а не в массе народа, и в этом они правы: громадная масса народа сознает свои ближайшие потребности, она ощущает требования правительства и приемы их осуществления, но о связи между приемами управления и формою правления, конечно, представления не имеет.

Но из этого не следует, чтобы правительство могло бы опираться непосредственно на массу народа. Обыденная, каждодневная работа правительства совершается посредством его многочисленных органов, которые сами, по необходимости, выходят из среды интеллигенции, а потому только то правительство прочно, которое опирается на самые лучшие в умственном отношении силы народа, т.е. на его "интеллигенцию". Никакое исцеление нашего общественного недуга невозможно, пока будет существовать разлад между правительством и передовыми культурными силами страны.

II. Но, спрашивают многие, куда же стремятся эти "лучшие силы", чего они желают?

На такой вопрос трудно дать точный ответ уже потому, что при наших условиях общественной жизни никакие определенные положительные программы и выработаться не могли. Существует, однако, согласие по отношению к некоторым отрицательным требованиям: на первом месте стоит безусловное уничтожение административной ссылки и вообще расправы. Конечно, для чиновника-министра, желающего устранить признаки, а не причины неудовольствия, эта мера крайне соблазнительна; но для царя и его семьи, неразрывно связанных с судьбами народа, ничего, кроме зла, от полного гражданского бесправия его подданных не происходит. Невольно в умах укрепляется совершенно ложное представление, будто самодержавие, т.е. образ правления, где не только исполнительная, но и законодательная власть находятся в руках одного лица, неразрывно связано с бесправием его подданных и с бесконтрольным произволом чиновников.

Пишущий эти строки наравне с многими свободомыслящими россиянами полагает, что парламентский образ правления для нас нежелателен, что наследственный царь, ответственный только перед своей совестью и перед Богом, представляет более гарантий справедливого правления, чем случайное большинство выборных депутатов, но при одном условии: чтобы он перед всяким своим решением был поставлен в возможность и необходимость выслушать по данному вопросу мнение не одного случайного советника-министра, но также и мнения других компетентных, вполне независимых лиц.

На первое время некоторое преобразование Государственного совета и безусловная отмена Высочайших повелений, имеющих силу закона и не обсуждавшихся в совещательном собрании, были бы важным шагом на пути политического оздоровления в связи с правом всякого русского высказывать свои взгляды, желания, недовольство по всем вопросам общественным. Люди должны подвергаться законной ответственности за действия, а не за мысли. За всякую клевету или оскорбление личности, за искажение факта кара должна быть строгая, но вопросы общие, отвлеченные должны подвергаться всестороннему обсуждению наяву у всех.

Нельзя совершенно заглушить работу мысли даровитого народа, находящегося в постоянном общении со всем миром. Это общение также прекратить невозможно, даже если бы это было и желательно; следовательно, с этим надо считаться так же, как с тем фактом, что солнце восходит утром, а вечером заходит, что зимою наши реки замерзают, а весною вскрываются и т.п.

Заглушить работу мысли нельзя; даже такая выдающаяся по силе воли, по твердости убеждений, по ясности ума и по ограниченности взглядов личность, как император Николай I, сделать этого не мог, — так не грех ли подталкивать на ту же неблагодарную работу симпатичного молодого царя в начале XX века, когда и умственные потребности русских людей, и их сношения с Западом увеличились во сто крат?

Итак, освобождение самодержавия от ига министров и чиновников устранением возможности каких-либо законодательных актов, не обсуждавшихся в преобразованном Государственном совете; невозможность каких-либо денежных трат сметных и сверхмерных или чрезвычайных без предварительного обсуждения в соответственном законном порядке; отмена административной расправы и наказания без надлежащего суда — вот основные требования, которые содействовали бы оздоровлению нашего государственного организма.

Что при даровании свободы слова всплывут на поверхность, между прочим, и нелепые, детские, вредные, грубые, дерзкие, пагубные в своем осуществлении взгляды — это несомненно. Но эти взгляды и теперь существуют, распространяются без критики, без контроля и встречают людей политически неразвитых. Да кроме того, история доказывает, что от слов до действий шаг очень велик. Это наблюдается в странах с полнейшей политической свободой, в государствах, глава которых не пользуется тем особым религиозным почитанием, которое чувствует большинство россиян к своему царю. Правда, и в свободных странах мы видим отвратительные, нелепые политические злодеяния; разница, однако, в том, что там они совершаются часто иностранцами (убийцы Карно, Императрицы Австрийской, Мак-Кинлея) и во всяком случае лицами, стоящими на низшей ступени развития. Это презренные выродки, не имеющие в лучших и обширнейших слоях общества никакой нравственной поддержки.

То ли самое можем мы, по совести, сказать про наших политических агитаторов, даже про преступников-террористов? Разве не больно, не обидно, не тяжело до крайней степени видеть столько ума, энергии, самоотвержения, идеализма направленными на такое дурное и вредное дело?

В свободной стране такие личности, какие у нас стоят в первых рядах политических преступников, не занимались бы крамолой, а бросились бы со всем пылом их юного идеализма в открытую борьбу за свои мечты и в этой борьбе неизбежно бы созрели и приняли бы плодотворное участие в обновлении своей родины, вместо того чтобы служить скорее тормозом мирного развития, каким они являются теперь.

Я не касаюсь той формы, в которой общество должно быть призвано к участию в местном управлении, но полагаю во всяком случае, что для успешной деятельности местного самоуправления необходимо создать мелкую всесословную земскую единицу. В странах с развитым самоуправлением вся система построена на церковном приходе, чему у нас могла бы соответствовать волость. Только при мелкой единице выступают все выгоды самоуправления: личное знакомство с местными условиями и постоянные сношения причастных; всесословность восстановила бы прерванную связь между местным населением и образованными элементами.

Впрочем, призывая общество в той или иной форме к участию в управлении, не следует ожидать, что исполнительные органы, выборные или сословные — словом, "земские", окажутся более способными хорошо отправлять функции государственного управления, чем лица, находящиеся на государственной службе. Напротив, вообще говоря, бюрократы, т.е. лица, специально посвятившие себя делу управления, будут, при прочих равных условиях, более умело справляться с этими задачами, чем люди "земские", т.е. имеющие еще и иное свое личное занятие, кроме управления. Большое преимущество призыва земских сил к делам государственным заключается в том, что в них, вообще говоря, больше знания потребностей жизни, больше самостоятельности во взглядах и больше независимости характера, чем в чиновниках, с ранних лет привыкших исполнять волю начальства, что не способствует развитию умственной инициативы и нравственной независимости, а между тем все дело в людях. Недаром англичане требуют: "Men, not measures".

С часто повторяющейся жалобой на отсутствие якобы у нас честных и преданных делу общественных деятелей вряд ли можно согласиться. Надо создать условия деятельности, и люди найдутся. Нашлись же люди для проведения освобождения крестьян, для судебной реформы.

Впрочем, и в деле организации самоуправления следует отказаться от несчастной, скудоумной бюрократической мании единообразия. Россию неизбежно следует снова разделить на административные области, генерал-губернаторства, в которых однородные по социальным, этнографическим или географическим особенностям губернии находились бы под высшим управлением лица, пользующегося доверием монарха. При такой децентрализации легче справиться и с земствами, которые, конечно, не следует организовать одинаково во всех губерниях Российской империи. Впрочем, это частности и не в них суть дела, а в обеспеченности личной свободы и свободы мысли. Неужели великое благо свободы, доступное японцам, должно для России заменяться ссылкой и Шлиссельбургом?

III. Если политическое положение России может частью служить объяснением прискорбного уклонения нашей молодежи от своей задачи — подготовления к деятельности в возмужалом возрасте, то благодарное поле для своей социалистической пропаганды она находит в промышленных центрах вследствие доступности фабричного населения таким учениям, в основе которых лежит контраст между прибылью капиталиста и рабочего; в земледельческих же областях вследствие неудачного решения аграрного вопроса население обречено на постоянно возрастающую нищету. Голодовки — неизбежное следствие истощения почвы, дурной ее обработки и нерационального хозяйства — повторяются столь часто, что самое терпеливое население может быть доведено до отчаяния и поддаваться агитации против имущих, пользующихся всеми благами земного существования, тогда как культурная их деятельность (если она имеется) не видна местному населению вследствие все возрастающего абсентеизма; замена помещиков-дворян владельцами новейшей формации также подрывает уважение к принципу наследственной земельной собственности; к тому же общинное владение, помимо того, что служит почти непреодолимым препятствием для сельскохозяйственного прогресса, в основном своем принципе противоречит понятию наследственной собственности, и чем дальше, тем труднее будет поддерживать эти два противоречивых принципа одновременно.

Рядом с уменьшением сельскохозяйственного производства на крестьянских землях идет возрастание населенности и увеличение налогов, вызываемое громадными военными расходами в виде сухопутных и морских вооружений, непроизводительных железных дорог (к которым надо даже причислить и Сибирскую дорогу), миллиардные платежи по заграничным займам на те же предметы.

Необходимо привести в некоторое соотношение принимаемые на себя государством обязательства и задачи с платежными силами страны.

Есть ли какая-нибудь надежда достигнуть этого при полновластии министров, с одной стороны прикрываемых Высочайшими повелениями и полной разрозненностью отдельных управлений — с другой? По византийской фразеологии, у нас все министры исполняют лишь предначертания монарха, но ведь это на деле невозможно, если случайно наследственный государь не обладает исключительными качествами Петра или Фридриха. Он может наметить общее направление политики выбором своих советников, но обеспечить единство их деятельности он не может, а потому они и идут кто в лес, кто по дрова, если случайно в среде их не явится человек, который силою своего ума или характера, или благодаря личным связям не займет временно руководящее положение. Но ввиду того, что против положения влиятельного министра подкапываются со всех сторон, девять десятых умственной энергии такого государственного человека уходит на отвращение интриг, против него направленных.

Согласование политики внешней, внутренней, промышленной с экономическими средствами страны и соразмерность средств, отпускаемых на цели военные и культурные, есть одно из основных условий, дабы находящийся в критическом положении государственный корабль был выведен на чистую воду.

Для этого нужно, чтобы владелец этого корабля избрал энергичного, дальновидного кормчего, пользующегося его доверием, и предоставил бы ему власть брать себе помощников, идущих с ним рука об руку, и намечать курс, которого следует держаться для достижения указанной государем цели.

Тайный Советник


Впервые опубликовано: Мысли о современном положении России... Тайного советника. Berlin, 1902 (В. Behr's Verlag; Типография П. Станкевича в Берлине).

Чичерин Борис Николаевич (1828-1904) — русский философ, историк, публицист и общественный деятель, профессор кафедры государственного права Московском университета (1861-1868).



На главную

Произведения Б.Н. Чичерина

Монастыри и храмы Северо-запада