Б.Н. Чичерин
Россия накануне двадцатого столетия

Девятнадцатый век был поворотной точкой в русской истории. В течение столетий государство слагалось и устраивалось под руководством самодержавной власти русских царей. Общество только следовало за нею, подчиняясь ее велениям и мало проявляя самостоятельных сил. Самые либеральные стремления исходили сверху, плохо укореняясь в общественных нравах. Поклонница просветительной философии XVIII века, Екатерина Вторая, в своем знаменитом наказе высказала гуманные идеи, господствовавшие в умах того времени; но как глубоко практическая женщина она скоро увидела всю трудность применения их к России. Соприкосновение с собранными в Петербурге выборными от всех сословий убедило ее, что касаться крепостного права, на котором строился весь наш общественный быт, было бы опасно, и вместо того чтобы проводить в этой области провозглашенные ею либеральные начала, она укрепила крестьян даже в тех частях русского государства, где они дотоле были свободны. Малороссия взамен утраченных ею привилегий получила крепостное право, и это привязало высшее ее сословие к России. В ответ на убеждения Дидро Екатерина говорила, что хорошо ему писать проекты на бумаге, которая все терпит, а ей приходится оперировать над человеческим телом, которое гораздо чувствительнее. Либеральные начала, внесенные ею в местное управление, повели единственно к тому, что положение дворянства укрепилось и оно почувствовало свою независимость.

Еще бесплоднее в практическом отношении оказались либеральные стремления ее внука. Воспитанник Лагарпа, он был насквозь проникнут идеями XVIII века. Он мечтал о том, чтобы сделаться благодетелем своего народа дарованием ему свободы и политических прав. В присоединенных к Русской империи Финляндии и Царстве Польском он водворил конституционные учреждения. Но применять их к России, на почве крепостного права, было невозможно, а коснуться этого начала значило возбудить против себя все высшее сословие, которое видело в нем оплот всего своего благосостояния. Указ о свободных хлебопашцах, предоставлявший освобождение крестьян доброй воле помещиков, остался мертвою буквой. Противоречие между благородными стремлениями юного монарха и состоянием подвластной ему страны было полное, и этим в значительной степени объясняются те колебания, которым подвергалась измученная его душа. Наконец, практика взяла свое: усталый самодержец, изверившись в возвышенные убеждения своей молодости, не находя ни единого пособника, на которого бы он мог опираться, погрузился в мистицизм и отдал себя в руки постоянно преданного ему Аракчеева. Конец царствования был полным отрицанием его начала.

Однако брошенные им семена не погибли. В русской молодежи того времени они нашли восприимчивую почву. Пребывание русских войск за границею в наполеоновские войны еще более усилило это направление. Русские офицеры увидели воочию порядок вещей, в котором свобода и право получали должное ограждение, и с горьким чувством сравнивали с этим то, что они находили у себя по возвращении из заграничных походов. В них зародилось неудержимое стремление водворить те же начала в своем отечестве. Отсюда заговор декабристов. Александр про него знал, но он глядел на это сквозь пальцы. "C'est moi qui ai mis ces idees en vogue, ce n'est pas a moi a sevir", — ответил он на представления своих приближенных.

На декабристов многие смотрят как на людей, увлекавшихся иностранными взглядами и мечтавших об установлении в России порядка вещей, противного основным верованиям и убеждениям русского народа. Но забывают, что военные перевороты были не новостью в русской истории. Еще недавно, в XVIII веке, военным заговором был низложен Иван Антонович и возведена на престол Елизавета. Еще позднее тем же путем был низвергнут Петр III и воцарилась Екатерина, и этот переворот дал России одно из самых славных царствований в ее истории. Ново было не то, что подданные возмущались против верховной власти и меняли правление, а то, что это совершалось не во имя иностранки, не имевшей ни малейшего права на престол, а во имя свободы и права. Заговорщики хотели водворить в своем отечестве порядок, достойный образованного народа, положить конец всюду царствовавшему произволу, утвердить в стране законность и уважение к человеку. Благороднейшие умы того времени примкнули к этому движению. Но именно эти возвышенные идеи были еще не по плечу русскому обществу, которое все держалось на крепостном праве. Декабристы составляли в нем ничтожное меньшинство. Это был цвет русской молодежи, но цвет, оторванный от почвы, а потому обреченный на погибель. Возмущение было без труда подавлено; наступила суровая реакция.

Те, которые жили во время Николая I, хорошо помнят тот тяжелый гнет, который в ту пору лежал на русской земле. Реакция была и в последние годы Екатерины и во вторую половину царствования Александра; но при Николае, в течение тридцати лет, она была проведена с железною последовательностью. Всякое свободное выражение мысли подавлялось беспощадно. Цензура достигла до невероятных размеров и обратилась даже в посмешище. Несчастных цензоров сажали на гауптвахту за пропуск самых невинных статей, за непочтительные выражения о лицах того или другого ведомства. Неосторожное слово, запрещенная книга могли повлечь за собою ссылку в отдаленные губернии. Записки Герцена и дневник крайне умеренного Никитенки могут дать понятие об этом порядке вещей, в котором задыхались русские люди. В первый раз русское правительство, дотоле стоявшее во главе просвещения, выступало явным его врагом. После 48-го года реакция достигла высшей своей степени. Революционные движения в Западной Европе вызвали самые суровые меры против ни в чем не повинных русских университетов. Цензура, которая, казалось, дошла уже до крайних пределов, сделалась еще строже. Писать что-либо для независимого человека стало невозможным. Даже чисто исторические исследования, без всякой тени политического намека, подвергались запрету.

А между тем этот всеохватывающий деспотизм не только не искоренил в русском обществе либеральных стремлений, а напротив, развил их в еще большей мере. Верхние слои, окружающие престол, действительно погрузились в полное невежество. Они стремились к образованию, пока оно требовалось сверху; но как скоро оно сделалось предметом подозрения и просвещенный образ мыслей стал поводом к опале, так ему начали оказывать глубокое презрение. Прежняя образованная гвардейская молодежь уступила место пустоголовым любителям светских удовольствий и кутежей. В государственные люди возводились круглые невежды; требовалось только беспрекословное исполнение воли царя. Все это, однако, ограничивалось поверхностью; в средних слоях русского общества стремление к просвещению не иссякло, но оно естественно принимало более и более враждебное правительству направление. Всякое проскользнувшее слово, всякий оппозиционный намек схватывались на лету и переходили из уст в уста. Под видом литературной критики распространялись идеи, которые, при нестерпимом давлении сверху, принимали все более радикальный оттенок. В сердцах, особенно более пылкой молодежи, накоплялись семена непримиримой ненависти к существующему порядку вещей. Но зрелые люди, умевшие думать и не увлеченные личными интересами, видели всю его несостоятельность.

В Крымскую кампанию это убеждение сделалось всеобщим. Поражение русских войск в самых недрах отечества открыло глаза наиболее ослепленным. Для всех стало ясным, что всеподавляющий деспотизм, уничтожая живые силы народа, подрывает собственные свои корни. Величественное снаружи здание представляло внутри мерзость запустения. "Сверху блеск, снизу гниль", по выражению записки Валуева, представленной в то время в. князю Константину Николаевичу и ходившей по рукам. В ярких чертах изобразил тогдашнее состояние России одушевленный патриотическими стремлениями Хомяков:

В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена,
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной
И всякой мерзости полна.

Пораженное в самых заветных своих чувствах, в сознании своей мощи, русское общество с неудержимою силой стремилось выйти из того невыносимого положения, в которое поставил его беспощадный и слепой деспотизм Николая I. "Свободы! Свободы!" — слышалось отовсюду. Жившие в то время помнят то сладкое чувство облегчения, которое охватило русское общество, когда после тридцатилетнего гнета вдруг с высоты престола послышались кроткие и милостивые слова. "Простить, отпустить, разрешить!" — говорил один из видных русских литераторов на одном из многочисленных тогдашних публичных обедов; "сколько заключается в этих немногих словах!" Полные надежды, все взоры устремились к новому монарху. Никто в то время не мечтал о конституции, но все ожидали реформ. В "Голосах из России", напечатанных в Лондоне, эти стремления нашли себе выражение.

Живучесть народа познается особенно во времена бедствий. Когда после поражения народ воспрянет с обновленною силой, примется за излечение своих внутренних язв и поднимется на новую высоту, то это служит залогом великой будущности. Так поднялась Пруссия после Йенского погрома; так обновилась и Россия после Крымской кампании. Это составляет одну из величайших страниц в ее истории. Но, в отличие от Пруссии, обновление России не было делом великого государственного человека, который смелою рукою взялся за кормило правления и двинул народ на новый путь. В России все совершенные преобразования созрели уже в общественном сознании; программы их были намечены в ходившей по рукам рукописной литературе; по важнейшим вопросам выработаны были целые проекты частными людьми. Не на вершинах правящей бюрократии, а среди второстепенных деятелей, стоявших в близкой связи с литературными и общественными кругами, нашлись руководители этого движения; на помощь призваны были самые выдающиеся люди из общества, которых влияние имело решающее значение. И на местах нашлись ревностные исполнители великого дела; если они составляли меньшинство, то все же это было меньшинство значительное и просвещенное. Оказалось, что русское общество стояло неизмеримо выше николаевского правительства. Несмотря на суровый гнет, который над ним тяготел, оно сохранило в себе и живую мысль, и самоотверженные силы. Его, как младенца, держали в пеленках, в то время как оно, созревши, готово было зажить новою жизнью. Для счастья России нашелся государь, который не под гнетом неотразимой нужды, как Фридрих Вильгельм III, а после честного мира, по собственной инициативе, принялся за великую задачу, собрал вокруг себя лучших людей и исполнил все то, что было предначертано общественною мыслью.

Одно за другим совершались великие преобразования, которые дали новое устроение русской земле. Прежде всего, надобно было отменить крепостное право. Это был вопрос, давно назревший и требовавший разрешения. Крепостное право было установлено в то время, когда все сословия были прикреплены к государственной службе. Для того чтобы помещики могли нести свою повинность, надобно было дать им власть над крестьянами. На этом порядке создалось и выросло русское государство. Но времена изменились; государство окрепло и не нуждалось уже в обязательной службе. Помещики были от нее освобождены, а крестьяне все еще оставались крепостными. Это была вопиющая несправедливость, которой требовалось положить конец. Это сознавал не только либеральный Александр I, но и суровый Николай. Однако могучий деспот, перед которым все трепетало, не дерзал коснуться этой основы всего русского политического быта. Самые легкие ограничения помещичьей власти казались опасными для общественного спокойствия. Только в западных губерниях, где с польскими помещиками нечего было церемониться, введены были инвентари. Мягкий его преемник, менее дороживший властью, счел священным долгом исполнить справедливое дело, и его решение возымело полный успех. В то время как в Соединенных Штатах отмена невольничества сопровождалась страшными междоусобиями и была куплена потоками крови, в России она совершилась силою зрело обдуманного и разумно исполненного законодательного акта, которым примирялись обоюдные интересы сословий и полагалось прочное начало новому порядку вещей, основанному на гражданской свободе. В высшей степени трудное дело, разрешение вековой связи, обнимавшей все стороны жизни как властвующих, так и подвластных и налагавшей свою печать на все общественные отношения, совершилось мирно и правильно, дружным действием правительства и лучших общественных сил. Положение 19 февраля есть величайший законодательный памятник русской истории. Оно делает честь тому народу, среди которого оно создалось. И это не было простое подражание иностранным образцам, усвоение того, что было выработано другими. Оно вытекло из самой русской жизни, почему и приложение его не встретило препятствий. Страна, совершившая у себя такое преобразование, заслуживает уважения как современников, так и потомства. И имя царя, который его исполнил, останется благословенным вовеки.

Но это было только начало. Затем последовал целый ряд преобразований, которыми созидался новый общественный порядок на почве гражданской свободы. Крепостная Россия не имела суда, явный признак полного бесправия населения. Вместо правосудия господствовало крючкотворство, взяточничество было повсеместною, исстари укоренившейся язвой русской общественной жизни. И вдруг, как бы по мановению волшебного жезла, явился суд со всеми гарантиями, выработанными законодательствами образованных народов Европы, с бессменностью судей, с публичностью, гласностью, с судом присяжных. И эти формы просвещенного быта немедленно наполнились живым содержанием — знак, что общество до них доросло и что напрасно оно так долго было лишено их благодеяний. И зрелые люди и юношество высших учебных заведений устремились на новое поприще, одушевленные одним желанием правосудия и пользы отечества. Первые наши суды представляли в высшей степени отрадное явление. Сердце русского человека могло ими гордиться. С другой стороны, в административной области, общественной деятельности открыт был широкий простор. Новые земские учреждения поставлены были в независимое положение и наполнялись лучшими местными силами, цветом провинциального общества. Широкие двери открылись и для литературной деятельности. Предварительная цензура была отменена; книги стали выходить беспрепятственно; в журналах обсуждались все общественные вопросы с такой свободой, о которой нельзя было и помыслить в прежнее время. Наконец, одним из величайших деяний Александра II было преобразование войска. Прежняя двадцатипятилетняя служба, отрывавшая солдата от семьи и занятий, была заменена шестилетнею. Прекратились столь обычные вопли жен и матерей при проводах рекрутов. В самом войске водворился новый дух; из машины солдат превратился в человека. Суровые наказания были отменены; стали требовать образования как для рядовых, так и от офицеров. И все это, несмотря на сетования рутинных служак, совершилось без послабления дисциплины. Турецкая война доказала, что преобразованное русское войско сохранило все свои прежние доблести.

Таким образом, Россия вся преобразилась и готова была зажить новою жизнью. От прежнего как будто не осталось и следа. Даже в материальном отношении страна получила новый вид. Она покрылась сетью железных дорог; промышленность получила небывалый подъем. Это был величайший перелом в русской истории. Крепостное дотоле общество каким-то чудом становилось свободным и разом приобретало все условия образованного быта. Те, которые пережили это время, не могут вспомнить о нем без сердечного умиления.

Эта светлая картина имела, однако, и свои темные стороны. Тридцатилетний гнет, подавляющий всякую мысль, не проходит даром. Он оставил по себе следы, которые не замедлили обнаружиться. Общество, связанное по рукам и ногам, не смеющее двинуться, естественно, не могло приобрести ни жизненного опыта, ни верного взгляда на вещи. Если просвещенное меньшинство пришло к ясному сознанию положения и выработало даже целую программу преобразований, то в массе русского общества бродили только смутные понятия, без всякой определенной точки опоры. Стеснение умственной деятельности влекло за собою крайнюю скудость теоретического образования, а жизненная практика не в состоянии была его заменить, ибо старые, вытекшие из жизни понятия и привычки не могли пригодиться для новых порядков. Преобразованный строй требовал новых взглядов и новых приемов, которые нужно было выработать из слагающихся на практике отношений. Реформы Александра II так быстро изменили весь облик русской земли, что обществу трудно было найтись в этом водовороте. Многим может показаться, что они совершились слишком поспешно, что общество надобно было постепенно приучать к новому порядку вещей. Но дело в том, что они были слишком долго задержаны. Когда правительство, вместо того чтобы вести народ путем постепенных улучшений, останавливает всякое движение и подавляет всякую свободу, оно неизбежно приводит к необходимости крутого перелома. Приходится разом наверстать потерянное время. Умы успели созреть уже настолько, что они не довольствуются полумерами. Преобразования Александра II были наименьшим, что можно было дать русскому обществу, и, как уже замечено выше, оно быстрым их усвоением показало, что оно было к ним готово. Оно бы и справилось с ними, несмотря на быстроту перемены, если бы к этому не примешались явления другого рода.

Естественное последствие угнетения мысли состоит в том, что она вдается в крайние направления. Одна крайность всегда вызывает другую. Чем более мысль стеснена, тем более в ней возбуждается ненависть ко всякому стеснению, и чем менее практическая жизнь дает простора для деятельности, тем более люди способны увлекаться теоретическими построениями. В царствование Николая I, особенно в последние его годы, русскому человеку нечего было более делать, как фантазировать, а так как образование было скудное и наука не полагала предела воображению, то последнее предавалось разгулу. Уже в то время социалистические идеи были в полном ходу среди учащейся молодежи. С водворением большей свободы пропаганда приняла более широкие размеры. Сочинения социалистического и материалистического содержания ходили по рукам в рукописях и брошюрах. Центром этой пропаганды сделалась петербургская журналистика, которая задала себе целью подорвать всякий авторитет и явно проповедовала социалистические и материалистические идеи, выставляя их идеалом будущего, к которому надобно стремиться всеми средствами. Для руководивших ею писателей законный порядок, право, политическая свобода были только пустыми словами или орудиями для достижения иных целей. Мужик, закрепощенный в общину, и фабричный рабочий, связанный по рукам и по ногам в государственной артели, — таков был единственный их идеал, и к этому они направляли недоучившееся юношество, жадно внимавшее их словам.

Трудно было придумать направление, более вредное для тех задач, которые предстояли России. В то время как русское общество должно было усвоить себе новые для него гражданские начала, требовавшие разумного понимания действительности и бережного отношения к свободе и праву, ему внушали, что все это вздор, что весь существующий порядок обречен на погибель; нахватавшиеся разных вершков журналисты старались перепутать у него все понятия, подорвать в нем всякое доверие ко всему, что возвышается над уровнем толпы; они поддерживали бессмысленное брожение, когда нужно было спокойствие, возбуждали смуты и тем самым вызывали реакционные меры. Многие доселе причисляют Чернышевского, Добролюбова и Кº к деятелям эпохи преобразований. Их можно считать деятелями разве только наподобие мух, которые гадят картину великого художника. Но следы мух смываются легко, тогда как социалистическая пропаганда, ведущая свое начало от петербургской журналистики, отравила и доселе отравляет значительную часть русского юношества. Она породила явления, которые сдвинули Россию с пути правильного развития и открыли широкие двери реакции.

Казалось бы, что правительство могло найти в здоровых элементах опору против этих стремлений. Но тут было затруднение другого рода, порожденное точно так же системою предшествовавшего царствования. Оно заключалось в том глубоком недоверии к правительству, которое, под гнетом николаевского деспотизма, укоренилось в русском обществе. Не только люди крайних мнений, но и вся мыслящая часть общества привыкла смотреть на правительство как на своего врага. Поэтому, когда оно, уступая потребностям времени, принялось за преобразования, оно не нашло дружной поддержки. Ни защитники, ни противники нововведений не верили в твердость и последовательность правящей власти. Этому в значительной степени способствовали те колебания, которым подвергались преобразовательные стремления, и те интриги, которые велись противоположными партиями вокруг престола. Когда же преобразования были установлены на твердой почве закона, исполнение их было вверено людям, не внушавшим ни малейшего доверия обществу. Главные деятели по освобождению крестьян были удалены, и во главе управления были поставлены чистые бюрократы. Отчасти в этом заключалась политическая мысль: царь хотел успокоить дворянство, у которого отнимались права. Если выработка закона происходила путем борьбы, то исполнение должно было совершаться путем примирения. Но для того чтобы действовать примирительно, нужно внушать доверие, а именно этого-то и не было. Один из великих недостатков самодержавной власти состоит в том, что она склонна смотреть на людей как на простые орудия: что прикажут, то и будет сделано, — а о том, что для разумного и плодотворного исполнения нужны мысль и воля, что существенным элементом всякого управления является нравственный авторитет людей, стоящих во главе, нет и помину. Понятно, что при таких условиях правительство, совершавшее величайшие преобразования, не находило в обществе надлежащей поддержки. Враги нововведений становились к нему в явную оппозицию и стремились к ограничению верховной власти с целью взять исполнение в свои руки; защитники же преобразований, удаленные от дел и не доверяя твердости правительства, давали ему расправляться, как оно знает. Отсюда то странное явление, что всякий человек, который дерзал сказать слово в пользу власти, водворявшей в России начала свободы и права, подвергался порицанию и гонению именно со стороны людей либерального лагеря. На него указывали как на казенного писателя, преданного правительству и ищущего карьеры. И правительство с своей стороны не только не поддерживало своих защитников, а напротив, готово было при первом случае выдать их головою.

При таком настроении социалистическая пропаганда, естественно, не встречала противодействия. Внимание правительства и общества было поглощено совершавшимся в отечестве великим делом, и она воспользовалась этим для тайной организации. В то самое время, как с высоты престола даровалась свобода двадцати миллионам русских людей, как происходил величайший переворот в русской истории, издавались печатно подпольные прокламации, приглашавшие к истреблению не только всей царской семьи, но и всего дворянства и высшего чиновничества. Университеты волновались, и правительство не знало, что с ними делать. Оно вздумало принять крутые меры, но это только усилило волнение. В Петербурге распространились поджоги, которые приписывались той же тайной организации, произошел страшный пожар Апраксина двора. Провинция спокойно совершала дело освобождения, но в столицах господствовало невообразимое и бессмысленное брожение умов. К внутренним затруднениям присоединились внешние. Вспыхнуло польское восстание. Поляки не сумели воспользоваться благими стремлениями Александра II. Им были сделаны крупные уступки. Наместником Царства назначен был либеральный брат государя, одушевленный в отношении к Польше самыми доброжелательными намерениями. Главным его пособником был государственный муж из поляков, человек, одаренный умом и энергией, способный вести свое отечество по пути правильного и постепенного развития, стремившийся дать ему самую широкую автономию. Но полякам нужно было все или ничего. Они хотели силою вырвать то, что давалось им медленным процессом гражданской жизни. В этом сказался тот недостаток политического смысла, который издавна характеризовал этот даровитый и несчастный народ. В среде аристократов по обыкновению происходили раздоры; Замойский противодействовал Велепольскому. Под его влиянием издан был манифест, которым объявлялось, что Польша может удовлетвориться только границами 1772 г., т.е. заявлялось совершенно бессильное притязание на весь заселенный русским племенем Западный край. Этим уничтожалась всякая возможность сближения с Россией, а вместе с тем объявлялась война с Пруссией и Австрией. И для поддержания этих безмерных требований организовывалось революционное движение. Оно разразилось всеобщим восстанием, которое, не будучи в состоянии действовать явного силою, прибегало к тайному террору. Жандармы-вешатели приводили в трепет самых мирных граждан и заставляли их примыкать к движению. Но именно это привело к результатам, совершенно противоположным тем, которые имели в виду революционные деятели, они сами погубили свое дело, возбудив против себя общее негодование. В русском обществе воспрянуло всегда присущее ему патриотическое чувство. Главным его выразителем явился Катков, который через это приобрел громадную популярность. Польское движение создало его силу и дало ему новое направление. Это было начало общественной реакции, Со своей стороны, правительство принимало энергичные меры. В Литву был послан Муравьев, который противопоставил правительственный террор революционному и тем подавил мятеж. Литва была спасена. Без особенного труда было подавлено и восстание в Польше, после того как русское правительство твердо отвергло всякое вмешательство иностранных держав. Для окончательного умиротворения Польши туда посланы были главные деятели по освобождению крестьян, которые рядом мер в пользу сельского населения старались привязать его к России.

Все это естественно вытекало из положения вещей и оправдывалось обстоятельствами. К сожалению, русское правительство на этом не остановилось. Оно сочло нужным окончательно уничтожить самостоятельность Царства Польского, включив его в состав Русской империи. Это была крупная политическая ошибка. Нельзя искусственным, чисто механическим образом привязывать к телу член, который не связан с ним органически. Польша всегда была и есть больное место России, но наружная болезнь менее опасна, нежели вогнанная внутрь. Уничтожение самостоятельности Царства Польского и все стремления к обрусению края не содействуют сближению его с Россией, а, напротив, возбуждают в населении только большую ненависть к иноземному владычеству. Своим безумным восстанием поляки надолго отдалили возможность правильного решения вопроса, но и меры, принятые русским правительством, нисколько не приближают нас к этой цели. На исходе XIX века это остается грозным вопросом будущего.

С польскою смутой русское правительство справилось. Не так легко было справиться с внутренним брожением. Увлеченная социалистическою пропагандой часть русской молодежи пошла в народ. Распространялись всякого рода ложные слухи, фабриковались фальшивые манифесты. Подпольные листки печатались в тайных типографиях и рассылались всюду. Очевидно, все это имело в виду произвести восстание дикой массы против правительства и высших классов. Меры, которые принимала испуганная власть, только усиливали зло. Следствие над злоумышленниками было поручено лицу, не знавшему никаких нравственных сдержек. Виновные и невинные по малейшему подозрению сажались в тюрьму и содержались там по целым годам при ужасающих условиях. Административная ссылка практиковалась в самых широких размерах без всякого толку и часто даже без всякого повода. Когда впоследствии стали разбирать эти дела, оказалось, что в значительной части случаев полиция не знала даже, за что люди были сосланы в отдаленные губернии или в Сибирь. Все это, разумеется, могло произвести только большее озлобление. По всем углам России ссыльными разносились революционные идеи, множество семейств, пораженных в самых святых своих чувствах, становились во враждебное отношение к правительству. Нигилисты через это не только не ослаблялись, а, напротив, получали еще большую силу. Они сложились в крепкую организацию, имевшую своим центром Женеву и пускавшую свои разветвления всюду. Эта сплоченная шайка поставила себе задачею терроризировать русское правительство и преследовала свою цель с удивительною последовательностью и умением. Начался целый ряд убийств; среди белого дня на улицах столицы шеф жандармов пал жертвою злодеев. Сам царь преследовался, как дикий зверь. В него неоднократно стреляли; делались подкопы под железные дороги на его пути; произошел взрыв Зимнего дворца. И при этом виновные в большинстве случаев ускользали из рук неумелой и ошалевшей полиции. Казалось, вся энергия, к которой способен русский человек, сосредоточилась в этом скопище для дела чистого безумия. Подобно тому как сумасшедший проявляет иногда изумительную хитрость в достижении своих бессмысленных целей, русские нигилисты как будто направили весь свой ум и всю свою волю на то, чтобы сбить Россию с правильного пути, водворить в ней полный хаос и тем самым в конце концов вызвать самую суровую реакцию. Одно время потерявшее голову правительство думало обратиться к содействию общества. Призванный к власти Лорис-Меликов хотел успокоить умы либеральными уступками. Печать вздохнула свободнее; множество ссыльных были возвращены. Изготовлен был даже проект созыва выборных лиц для совещания по законодательным вопросам. Но безумные нигилисты не дали совершиться этому делу. Убийство царя положило конец всяким либеральным начинаниям.

С невыразимым чувством скорби и стыда вспоминает русский человек об этом страшном событии. Государь, даровавший свободу многим миллионам своих подданных, впервые внесший в Россию неведомые ей дотоле начала права и закона, совершивший в короткое время величайшие преобразования, о каких повествует всемирная история, пал, злодейски растерзанный убийцами, вышедшими из недр облагодетельствованного им народа. В этом выразились не только вся умственная тупость, но и все то нравственное безобразие, которыми отличался русский нигилизм. Это безобразие клеймил еще Герцен в женевской эмиграции в выражениях, не поддающихся печати; оно вполне выразилось в процессе Нечаева. Убийство царя раскрыло всю его глубину. Только при отсутствии всякого нравственного чувства можно выставлять нигилистов людьми, стремившимися к идеалу; это было не более как отребье русского общества. Однако Россия не может снять с себя нравственной ответственности за дело, совершенное собственными ее сынами. Мы все до некоторой степени солидарны с теми явлениями, которые происходят среди нас. Злодеяние 1 марта обнаружило всю ту бездну зла, которое, накопилось в русском обществе. Если легкость, с которою совершились и усвоились великие преобразования Александра II, показывала в нем присутствие здоровых элементов, способных идти по пути просвещения и прогресса, то нигилистическое движение раскрыло те гнилые соки, которые, вскормленные и сдавленные предшествующим гнетом, обратились во внутренние нарывы, заразившие весь организм. Россия должна была понести за это кару; она явилась в виде реакции. Безумие принесло свои плоды: вместо того чтобы содействовать расширению свободы, оно сообщило движению попятный ход.

Реакция всегда и везде составляет неизбежное последствие появления на сцене крайних элементов; это — общий исторический закон. Вопрос заключается в том, какова реакция и как она действует? Восстановляет ли она только то, что нужно, опираясь на здоровые и умеренные силы общества, или она, в свою очередь, впадает в крайность и тем самым вызывает новые колебания?

В России реакция началась еще при Александре II. Она была естественным результатом нигилистического движения. Она обнаружилась как в правительстве, так и в обществе. В правительственных сферах во главе ее стоял тогдашний шеф жандармов, ничего не понимавший в государственном управлении, кроме полицейских мер, и подыскивавший себе пособников из легковесных гвардейцев и бюрократов. В значительной части России введено было положение усиленной охраны; на место законного порядка водворился произвол. Однако главные основы реформ остались нетронуты. Царь, вынужденный вступить на несвойственный ему путь, свято оберегал совершенное им дело. Сам шеф жандармов вскоре был удален; в конце царствования либеральное направление снова восторжествовало.

Иной характер приняла общественная реакция. Здесь ее вожатаем явился журналист, одаренный значительным умом, образованием и талантом, но чуждый всяких нравственных побуждений, имевший в виду только личные цели — достижение власти и влияния. Приобретши выдающееся положение вследствие той роли, которая далась ему в польском вопросе, он увидел, что, играя на патриотической струнке, можно с успехом действовать и на правительство и на общество. Но в его руках поднятое им патриотическое знамя окунулось в грязь. Оно перестало быть символом святых чувств и благородных стремлений; оно сделалось синонимом раболепства и притеснения. Это была злобная травля всех подвластных народностей, которые обвинялись в стремлении к сепаратизму. Всякое проявление независимости предавалось анафеме; все должно было подчиняться всемогущей и подводящей всех к однообразному уровню государственной власти. Такое направление могло увлечь за собою толпу пошляков, которые и видели в Каткове своего божка; но в просвещенной части общества, в людях, стоявших во главе общественных учреждений, оно не могло найти отголоска. Видя, что он теряет здесь почву, Катков обратился против всех независимых общественных сил. Земство, города, университеты, суды сделались предметом постоянных и яростных его нападок. Снизу раболепная покорность власти, а сверху бюрократия, послушная голосу журналиста, — таков был идеал, который проповедовал этот прежний либеральный писатель, недавно еще безусловный поклонник английских учреждений. Но пока жив был Александр II, эти стремления сдерживались желанием угодить царю-преобразователю, который дорожил своими созданиями. Как же скоро он пал жертвою убийц, так прежний льстец, считавший своим призванием прославлять мудрого монарха, обрушился на него всею силою своего ядовитого красноречия, осыпая ругательствами все совершенные им великие дела. Восстановление власти, перед которой все должно преклоняться, — таков был клич, раздавшийся из-за журнального стола, и правительство последовало этому зову. Катков первое время был одним из главных советников нового государя.

Утверждение власти, способной подавить обнаружившиеся в таких ужасающих размерах революционные стремления, было, бесспорно, потребностью времени после события 1 марта. Продолжать просто прежнюю либеральную политику, как хотел делать Лорис-Меликов, было немыслимо. Это была с его стороны крупная ошибка. Но недостаточно стремиться к усилению власти; надобно знать, в чем заключается истинная ее сила. Она состоит не в одних механических орудиях; их было в избытке. Она дается и не широтою предоставленных исполнителям прав; и в этом отношении все было сделано, и дальше нельзя было идти: большая половина России находилась в положении усиленной охраны, и администрации даны были самые обширные полномочия. Дело в том, что сила власти не исчерпывается материальными средствами; надобно, чтобы к этому присоединялся духовный элемент, — тот нравственный авторитет, который привлекает к правительству доверие и уважение народа. Но для приобретения нравственного авторитета надобно опираться на здоровые и крепкие элементы общества. Это в особенности необходимо там, где приходится лечить глубоко вкоренившуюся болезнь. Тут недостаточно одних внешних средств: нужна реакция со стороны самого организма, а для этого надобно побудить его к деятельности. Между тем реакция, наступившая после трагической смерти Царя-Освободителя, действовала как раз наоборот. Она обратилась не только против гнилых соков, но и против самых здоровых элементов общества. Всякая независимая сила, всякая общественная самодеятельность считались опасными. Утверждение власти было вверено исключительно старой, оказавшейся никуда не годной и потерявшей всякий авторитет бюрократии.

Для исполнения этой задачи выведен был из тьмы самый гнусный из русских государственных людей, граф Толстой, злобный и лукавый, явный враг всякой независимости и всяких общественных учреждений. Будучи министром народного просвещения в реакционную пору царствования Александра II, он возбудил против себя всеобщую ненависть бездушным управлением вверенного ему ведомства. Под влиянием Каткова он провел классическую реформу гимназий, которая нашим малосведущим государственным людям выдавалась за самое верное средство внушить юношеству консервативные идеи, но которая введена была чисто бюрократическим способом, чем самым она обречена была на полное бесплодие. Вопль против министра был общий, и первым делом Лорис-Меликова, когда он был призван к власти, было удаление графа Толстого. Теперь же опальный сановник, к изумлению всех, снова был поднят на высоту и поставлен во главе министерства внутренних дел. В подмогу ему министром народного просвещения сделан был прежний его товарищ, ничтожный Делянов, трепетавший перед всякою силой, послушное орудие в руках Каткова и компании. Утвердившись на месте, союзники принялись за работу.

Первый удар постиг университеты. Это было завершение печальной повести русского высшего образования. Было время, когда русские университеты стояли высоко и по своему составу, и по своему влиянию на общество. В сороковых годах, под просвещенным управлением графа Уварова и попечительством графа Строганова, Московский университет в особенности был центром, откуда распространялся свет по всей русской земле. Чего нельзя было говорить в печати, то высказывалось на кафедре. При отсутствии всякой общественной жизни умственные интересы в то время поглощали внимание всех и находили здесь богатую пищу. Из университета выходили молодые люди, исполненные жажды знания, с идеальными стремлениями. 48-й год все это разом сокрушил. Испуганное революционными движениями Запада, правительство обрушилось на русские университеты, в которых оно видело рассадники ненавистного ему либерализма. Число студентов было ограничено; преподавание философии было вверено священникам. Введена была военная дисциплина; студенты обучались маршировке. Попечителем Московского учебного округа был назначен совершенно невежественный генерал; кафедры наполнялись бездарностями. Так продолжалось вплоть до нового царствования. Затем, после бессмысленного гнета, наступила полная распущенность. Заботы были иные, и на университеты обращали мало внимания. Неумелое начальство не знало, на какой ноге плясать. Студенты сами выгоняли бездарных профессоров. Наконец правительство решилось принять строгие меры. Министром народного просвещения назначен был крутой и ограниченный граф Путятин. Но это только усилило брожение. Во всех университетах произошли беспорядки. Петербургский университет подвергся разгрому; некоторые из лучших профессоров из него вышли. Но Московский был спасен, благодаря единодушию университетской корпорации, которая противилась беспорядкам, действовала на студентов, но в то же время представила правительству о необходимости отмены стеснительных мер, а с тем вместе и пересмотра устаревшего в некоторых частях университетского устава. Уступая этим представлениям, правительство созвало комиссию из профессоров от всех русских университетов, которая и выработала устав 1863 г. Он был разослан затем по всем университетам и введен в действие после зрелого и всестороннего обсуждения. По существу, он не заключал в себе ничего нового. Корпоративное устройство университетов, с выборными ректором и деканами, признавалось и Александровскими уставами 1804 г. и Николаевским уставом 1835 г. Оно составляло естественную принадлежность университета как высшего просветительного учреждения, условие его жизни и его влияния на стекающуюся в него молодежь. Уставом 1863 г. были только точнее определены отношения властей; университеты ставились в совершенно нормальное положение. В результате в них на целый ряд лет водворилось спокойствие.

Но именно против этого устава ополчился теперь Катков, который и во времена своего либерализма был горячим его приверженцем. Товарищ его по редакции "Московских ведомостей", Леонтьев, сам участвовал в обсуждении составленного комиссией проекта. Причина поворота была чисто личная. "Московские ведомости" считались газетою, издаваемою Московским университетом, и таковой она прежде действительно была. Первоначально редакторы получили ее в виде аренды по постановлению Совета, хотя впоследствии аренда была продолжена распоряжением правительства. Пользуясь своим положением и приобретенным ими влиянием, редакторы хотели властвовать в университете безгранично, и сначала это им удалось. Неприятные им лица, служившие помехою их властолюбию, были вытеснены с помощью сделавшегося тогда министром графа Толстого. Но затем Совет, почувствовав всю тяжесть опеки, взбунтовался. Ректором был выбран в высшей степени почтенный и умеренный, но не угодный редакции человек, знаменитый историк С.М. Соловьев. Вслед за тем Леонтьев, при выборах после истекшего двадцатипятилетия службы, был забаллотирован. Тогда он пришел в Совет и в присутствии всех цинично объявил, "вы лизнули моей крови, но я вам отмщу". Со стороны редакции начался самый яростный поход против университетов. Факты извращались бессовестным образом: всякая мелочь возводилась в крупное событие. И министерство графа Толстого все это поддерживало. За ответы на расточаемые газетою клеветы профессора подвергались выговорам. Сам почтенный С.М. Соловьев принужден был оставить и ректорство, и кафедру, что ускорило его кончину.

Цель редакции состояла в уничтожении всякой автономии университетов. Потерявши в них почву, она хотела властвовать в них посредством послушного ей министерства. В этом духе выработан был проект нового устава. Однако, граф Толстой не решился его проводить. При жизни Александра II, который дорожил своим делом, успех был более чем сомнителен. За такое малодушие при падении графа Толстого Катков осыпал его бранью. Но теперь обстоятельства были благоприятны, и временные враги примирились во имя личных интересов, а новый министр народного просвещения, Делянов, был для этого самым удобным орудием. В сущности, введение новых порядков не представляло для него никакого интереса. Он был совершенно равнодушен и к университетам, и к народному просвещению; ему нужно было только держаться на месте, а для этого надобно было угодить Каткову, которого он боялся как огня. Проект нового университетского устава был внесен в Государственный совет.

Но здесь он встретил сильную оппозицию. Против него восстал влиятельный обер-прокурор Св. Синода К.И. Победоносцев, который сам некогда был преподавателем в Московском университете и понимал все безумие предлагаемых мер. Это был полный разгром университетов, и притом без малейшего повода. В самые суровые времена Николая I, когда университеты подверглись беспощадному гонению, правительство присвоило себе только назначение ректора; выбор деканов оставался за факультетами. Теперь же отменялись все выборные права; корпоративное устройство университетов совершенно уничтожалось; порывалась всякая связь профессоров между собой и со студентами. Самое производство экзаменов отнималось у университетской коллегии; оно вверялось особым правительственным комиссиям, которые должны были экзаменовать всех кончивших курс, притом неизвестно на каких основаниях, ибо не было ни программ, ни учебников. Очевидно, это могло произвести только полный хаос, как и показало последующее время. И к довершению безобразия, все это прикрывалось лицемерным знаменем свободы преподавания, о которой в действительности не было и помину. Нелепость нового устава была так ясна, что значительное большинство Государственного совета высказалось против него.

Тогда произошла закулисная игра, весьма характерная для судеб русского законодательства. После различных настояний и переговоров противники пришли к соглашению. Обер-прокурор Св. Синода расчел, что ему гораздо выгоднее быть в союзе с Толстым, Деляновым и Катковым, нежели становиться к ним во враждебное отношение из-за такого пустого, по петербургскому воззрению, вопроса, как судьба русских университетов и русского юношества. Он выдал университеты их врагам. Но при этом надобно было обойти государя. И это было сделано очень тонким образом. Победоносцеву как юристу было весьма хорошо известно, что Государственный совет есть первое учреждение Империи, что он создан именно затем, чтобы в законодательных вопросах изъять монарха из-под влияния мелких котерий и личных отношений. Государь может не согласиться с большинством, но если он не имеет собственного мнения, то он в этом большинстве находит опору: утверждая его постановления, он оказывает уважение высшему законодательному органу государства. На это мог сослаться опытный юрист, если он видел колебания монарха. Вместо того, что же сделал Победоносцев? Он посоветовал государю, после того как закон был обсужден в Государственном совете, составить маленькое совещание из доверенных лиц и подвергнуть проект новому обсуждению, т.е. показать полное презрение к первому учреждению Империи, дать ему некоторого рода публичную пощечину. И совещание было подстроено так, что самые влиятельные противники нового устава, Бунге, барон Николаи, в это время были в отпуску. К совещанию были призваны трое из защитников проекта, Толстой, Делянов и всегда послушный им Островский, а противником его явилось только одно лицо, сам предатель, обер-прокурор Св. Синода. Понятно, как он возражал, и немудрено, что после совещания государь сказал ему: "Вы видите, что все против вас; как же я могу с ними не согласиться?" Штука была сыграна, государь кругом обманут, и новый устав утвержден во всей своей силе. Катков разразился торжествующей статьей.

И тут же Министерство народного просвещения постаралось доказать, что все было только недостойной комедией, что повода к переменам не было никакого. Отменив все выборные права университетов, оно от первого до последнего назначило ректорами и деканами тех самых лиц, которые перед тем были выбраны факультетами и советами. И, сколько известно, один только ректор Харьковского университета, Цехановецкий, отказался променять выборную должность на правительственную, что, конечно, более свидетельствует о податливости профессоров, нежели об их оппозиционном духе. Очевидно, правительство считало их людьми, достойными своего доверия. Чем же, спрашивается, вызван был весь этот разгром и на что он был нужен? Когда подумаешь, что вся судьба русского юношества и русского просвещения была отдана на жертвы самым низменным личным целям бессовестного журналиста, кипящей в нем жажде мести и власти, то все нравственное существо человека возмущается против порядка вещей, в котором возможны подобные явления.

Этот нанесенный университетам удар не мог не иметь для них самых печальных последствий. Наименьшим еще злом был тот хаос, который водворился в них на первых порах. Из всех отраслей государственного управления народное просвещение есть то, которое требует наибольшей последовательности, осторожности и умения. Тут нужны не одни административные, но и педагогические способности. Надобно приучить юношей к умственной дисциплине, приобрести над ними нравственный авторитет, внушить им уважение к их руководителям. В этой области всего вреднее колебания в ту и другую сторону, смены строгости и распущенности; менее всего допустимы радикальные перевороты. А тут внезапно перевертывался весь строй университетской жизни. Все старое уничтожалось, а новое не было создано, да и не могло быть создано, ибо оно противоречило существующим условиям. Первые годы после введения нового устава никто не знал, что делать и чего требовать. Одно за другим выпускались поколения с полным хаосом в умах. Мало-помалу пришлось возвратиться к прежним порядкам, восстановить ежегодные испытания по лекциям профессоров. От нового устава остался бессмысленный гонорар, который, при отсутствии свободы преподавания и полном недостатке умственных сил, вел только к безмерному стяжанию одних при нищенском вознаграждении других. Студентам предоставлялось справляться с этим, как они знают.

Но если в учебном строе можно еще было ввести некоторый порядок, устранив главные основания нового устава, то ничто не могло исцелить того нравственного расстройства и унижения, которые были им произведены. Корпоративные связи были разрушены, нравственный авторитет подорван. Профессора превратились в чиновников, обязанных читать лекции. Что должны были думать студенты о преподавателях, которым правительство оказывало полное недоверие, отняв у них права, принадлежавшие им искони, с тех пор как существовали университеты? Или это недоверие было заслужено, и тогда преподаватели оказывались недостойными своего призвания; или же их постигла незаслуженная кара, и тогда подрывалось всякое доверие к правительству, которое являлось произвольным и притеснительным, врагом свободы и просвещения. В действительности оба эти взгляда были усвоены учащейся молодежью; она потеряла всякое доверие как к близкой, так и к отдаленной власти. Но так как юношам нужна опора, то они искали ее в тайной связи между собою. С разрушением корпоративной связи университетов создалась тайная организация студенчества. Противодействовать этому университеты не могли; они лишены были всяких прав и всякого авторитета. Это сделалось задачею полиции. Покинутые университетом, студенты были отданы ей на жертву. Их хватали и ссылали массами, даже без ведома университетского начальства. Когда профессора хотели за них заступиться, им делали выговоры за то, что они вмешивались не в свое дело. Но, конечно, такой способ действий мог возбудить только общее негодование молодежи. Организация студенчества не только не была сломлена, но она распространилась на всю Россию. В следующее царствование она обнаружилась в волнениях, охвативших все университеты.

Таким образом, реакционные меры против высшего просвещения привели только к полному его расстройству, к падению всякого нравственного авторитета и в конце концов к новым смутам.

Затем дошла очередь до выборных местных учреждений — земства и мирового суда. И тут не было ни малейшей нужды в каких-либо радикальных переменах. Земство держало себя смирно, в пределах своих полномочий, оно строило школы и больницы; ничего большего оно не домогалось. Мировые суды, несмотря на скудость наших местных сил, успели приобрести доверие населения; лучшие местные люди отдались им с полным самоотвержением. Те недостатки, которые оказывались в крестьянском управлении вследствие плохого устройства уездных присутствий, созданных уже в реакционное время, легко было исправить, не затрагивая самого существа учреждений. Но в русских правительственных сферах господствует стремление все переделывать и ломать до основания. Великие преобразования, совершенные Александром II, внушили мысль, что то же самое можно делать каждые двадцать лет, между тем как всякие новые учреждения тогда только действуют успешно, когда они изменяются осторожно и постепенно. Еще при Лорис-Меликове образована была комиссия, которой поручено было выработать план коренного преобразования местного управления, с расширением ведомства земства и введением всесословной волости. При графе Толстом ее работам естественно дано было совершенно противоположное направление; теперь все стало клониться к тому, чтобы ограничить права земства, поставить его под опеку и выборное начало в значительной степени заменить бюрократическим.

Плоды деятельности графа Толстого не замедлили обнаружиться. В одно прекрасное утро Россия, к удивлению своему, узнала, что мировые суды, неизвестно почему, уничтожаются и заменяются земскими начальниками. Это был один из самых необъяснимых законодательных актов, какие встречаются в истории. Россия, как сказано, со времени своего существования не имела настоящего суда. Впервые он был создан преобразованиями Александра II. Но правительство, при наличных средствах, с трудом могло устроить общие суды, а нужен был, кроме того, суд более близкий к народу, удовлетворяющий местным потребностям. К счастью, нашлись на местах люди, которые взяли на себя эти обязанности и исполняли их добросовестно, по мере сил. Несмотря на неизбежные недостатки, вообще мировыми судами были довольны; никто не жаловался. И вдруг это учреждение, которое заслуживало самого сочувственного внимания и самого заботливого обхождения, без всякого повода выбрасывается за окно и заменяется полнейшим произволом. Все обомлели, но все покорились; русские люди к этому привыкли. Многие даже льстиво благодарили.

С мировыми судьями уничтожены были и выборные от земства непременные члены уездных присутствий, наблюдавшие за крестьянским управлением. Земские начальники, назначаемые правительством из местных помещиков, а за недостатком их из других лиц, и облеченные самыми широкими правами, должны были заменить собою все. Это были маленькие царьки из отставных поручиков, которым всецело подчинялось крестьянское население. К вящему удивлению, в манифесте, возвещавшем русскому народу об этом преобразовании, объявлялось, что введение этих миниатюрных пашей есть знак милости, оказанный царем русскому дворянству, из среды которого они должны были выбираться. Со времени Екатерины русское дворянство пользовалось обширными правами в области суда и местной администрации. Преобразованиями Александра II, которые изменили весь существующий строй, эти права были у него отняты. В замену того оно получило преобладающее положение в земских учреждениях, где оно, стоя во главе всех сословий, могло самостоятельно ведать хозяйственные дела губернии и участвовать посредством выбора мировых судей и непременных членов в местном суде и управлении. Уничтожение последних очевидно было умалением прав, следовательно, знаком недоверия... А между тем ему с высоты престола говорили, что это милость, на том основании, что земских начальников правительство предполагало брать преимущественно из его среды. Когда при Николае I вводились становые пристава, велено было также набирать их преимущественно из местных дворян, по совещании с предводителями; однако никто не думал выдавать это за милость, оказанную дворянству. Сам граф Толстой смотрел на это совершенно иначе: в своих объяснениях к проекту он прямо говорил, что дворянство призывается тут единственно как поставщик чиновников, чем оно искони было, а отнюдь не как корпорация, ответственная за своих членов. Ясно, что царь и в этом сознательно возвещал во всенародном манифесте то, что явно противоречило фактам. Ему это было внушено, и он поверил.

В дворянском духе были преобразованы и земские учреждения. По уставу Александра II, в избирательном съезде личных землевладельцев соединялись люди, принадлежавшие к разным сословиям, и это было вполне целесообразно, ибо именно тут интересы были общие. На практике, в огромном большинстве случаев, дворянство имело в собраниях значительный перевес; но так как оно не выделялось никакими особенными привилегиями, то это не возбуждало неудовольствия, а содействовало сближению сословий. Дворянство в силу фактического превосходства естественно становилось в их главе. Теперь эта вполне целесообразная организация была разрушена, и притом опять без малейшего практического повода. Все личные землевладельцы, принадлежавшие к другим сословиям, были отделены от дворян и образовали особые избирательные съезды с весьма ограниченным числом представителей. Где требовалось сближение во имя общих интересов, поселялась рознь. Дворянство через это ровно ничего не выиграло, но против него возбудилось неудовольствие других сословий, которые чувствовали себя обиженными.

Еще худшая участь постигла крестьянское представительство. Не только оно было значительно сокращено, но губернатору предоставлено было право из числа выбранных волостями кандидатов назначать гласных по своему усмотрению. В самом собрании эти мнимые представители крестьянского сословия лишены были всякой независимости, ибо вместе с ними заседали земские начальники, которые могли каждого из них оштрафовать и посадить под арест по своему произволу, без всякой ответственности. Последние становились, таким образом, распорядителями крестьянских голосов, а с тем вместе и значительной части решений собрания. Можно сказать, что это было полное искажение земских учреждений, которое завершилось еще тем, что эти преобразованные во мнимо дворянском духе учреждения были поставлены под ближайшую опеку бюрократической власти. Если, несмотря на все это, они сохранили еще некоторую силу и значение, то они обязаны этим тому благородному духу, который успел вкорениться в них в прежнее время, и тому влиянию, которое сохранила в них лучшая часть местного дворянства.

Люди, стоявшие во главе реакции, понимали, однако, что такого рода мнимыми привилегиями, прикрывающими умаление прав и усиление бюрократической опеки, трудно было привлечь к себе дворянство. Решились задобрить его денежными выгодами. С этою целью учрежден был Дворянский банк, который выдавал ссуды по крайне низким процентам, причем относительно самой уплаты процентов делались всевозможные льготы. Разоряющиеся дворяне просияли. Со всех сторон посыпались благодарственные адресы за эти расточаемые сверху благодеяния. Возбужденные ими аппетиты разыгрались; один безумнее другого возникали проекты для восстановления павшего и униженного дворянского сословия. Казалось, открывалась новая дворянская эра, сулившая бесконечные блага. Лучшие представители дворянства с грустью смотрели на эту смесь раболепства и корысти, которая обнаруживала нравственное разложение сословия. Но они бессильны были остановить зло, которое, при поддержке правительства, распространялось все шире и шире.

Однако и материальные результаты оказались призрачные. Если правительство одною рукою бросало дворянству грошовые подачки, то другою рукой оно воздвигало систему, которая вела его к конечному разорению. Министерство финансов задумало утвердить благосостояние России на развитии крупной промышленности. С этою цепью введена была покровительственная система в самых преувеличенных размерах. Но именно земледелия она не касалась. В других государствах европейского материка возродившееся покровительство вызывается прежде всего тяжелым положением земледелия, которое при удешевлении средств перевозки страдает от соперничества непочатых еще стран. Но к условиям русского земледелия это не приложимо, ибо у нас земледельческие продукты составляют предмет не ввоза, а вывоза. Покровительство оказывается не тому, что земледелец продает, а тому, что он покупает. Все, что ему нужно, он должен оплачивать вдвое и втрое. С него взимаются не только таможенные пошлины, идущие в пользу государства, но и доходы заводчиков и фабрикантов. Величина этих доходов может измериться тем, что, например, на сахарных заводах, с помощью искусственного покровительства, составились состояния, которые считаются десятками миллионов. Разоряющаяся отрасль, находящаяся в самых невыгодных условиях, облагалась непомерно в пользу отраслей процветающих. Министерство финансов не хотело знать, что Россия по своим природным условиям есть преимущественно земледельческая страна и что поэтому именно эта отрасль требует особенного внимания и бережного к ней отношения. Земледелие не находится в его ведении, между тем как для заводской и фабричной промышленности имеются в нем особые департаменты. А потому им оказываются всевозможные льготы; им дается право с помощью покровительственных пошлин обирать разоренных сельчан. Для их выгод затеяна была с Германией таможенная война, которая нанесла самый тяжелый удар русскому земледелию. А с другой стороны, между тем как помещиков и крестьян заставляли втридорога покупать все, что им нужно, их собственные произведения искусственным образом удешевлялись проведением железных дорог в непочатые степи Востока и дифференциальными тарифами, которые, уничтожая невыгоду расстояний, не допускали поднятия цен при благоприятных условиях. На средства казны, т.е. в значительной степени на подати, платимые теми же кругом обираемыми земледельцами, прилагались дороги за Урал и в Сибирь, которые служили к их же разорению. С одной стороны, они принуждены были все покупать дороже, с другой стороны, им приходилось все продавать дешевле. Не мудрено, что при таких условиях обеднение шло возрастая. Грошовые подарки правительства были только каплей в море для русского землевладения, которое чувствовало себя в безвыходном положении. Поэтому, несмотря на возвещение новой эры, жалобы продолжались с прежнею силой, и проекты для восстановления дворянства становились все безобразнее и нелепее.

Но еще хуже было положение крестьянства. К неблагоприятным экономическим условиям присоединялось полное неустройство внутреннего быта. Положение 19 февраля, установив основные правила, определявшие переход от крепостного состояния в свободное, предоставило внутреннее устройство крестьянского быта дальнейшему развитию законодательства и жизни. Но наступившая затем реакция, которой вся государственная мудрость ограничивалась принятием полицейских мер, оставила эти вопросы нетронутыми. А так как жизнь настойчиво требовала их разрешения, то здесь водворилась полная безурядица. Крестьяне не знают, каковы их права и что им принадлежит. Столкновения происходят на каждом шагу и разрешаются совершенно случайно. Общинное владение, сохраненное в великороссийских губерниях, составляет преграду всякому гражданскому и экономическому развитию. Признанием права выкупа за каждым отдельным членом общины Положение 19 февраля давало из него постепенный и правильный выход, но именно этот выход был заперт реакционным правительством, которое воспретило выкуп без согласия мира и объявило надельную землю неотчуждаемою. Вместо свободного распоряжения своим лицом и имуществом, которое имелось в виду Положением 19 февраля, крестьяне как отдельное сословие были вновь закрепощены в свой особый маленький мирок с полной неопределенностью прав. Все понятия о собственности у них перепутались. Те, которые в течение тридцати лет выкупали свой надел, при переделе по наличным душам лишались своей земли в пользу других. Водворению социалистических начал дан был полный простор. Правительство возвращалось к воззрениям крепостного права, после того как крестьяне объявлены были свободными. В чем состоят условия свободы и что она за собою влечет, об этом в правительственных сферах имели столь же мало понятия, как и о том, что прочность права собственности составляет краеугольный камень всякого благоустроенного гражданского быта. При таких порядках, конечно, об увеличении благосостояния не могло быть речи. Народонаселение росло, земля истощалась, а накопление капитала, которое при правильном экономическом развитии должно с избытком восполнять проистекающий отсюда недостаток, не только не шло в уровень с потребностями, а, можно сказать, почти совершенно отсутствовало. Результатом этого процесса было обеднение крестьянства, которое выразилось наконец в самых резких формах в следовавшие друг за другом на недалеком расстоянии, голодные года.

Между тем как тридцать лег тому назад продовольственные капиталы земства лежали нетронуты и некоторые собрания даже ходатайствовали о том, чтобы дать им более производительное употребление, в настоящее время все эти капиталы исчезли, и правительство принуждено тратить сотни миллионов на прокормление голодающего населения. И к этим сотням присоединяются еще многие миллионы, пожертвованные частными людьми, и все-таки это оказывается недостаточным для устранения самых вопиющих явлений голодного тифа и повальной цинги, охватывающих обширные губернии и уносящих целые слои обнищавшего населения. И это происходит при громадном развитии путей сообщения, когда, казалось бы, помощь могла бы легко получаться отовсюду. Если при всяком недороде правительство принуждено кормить население, то последнее, очевидно, находится на краю нищеты. Это факт явный, которого не могут устранить никакие статистические софизмы.

Россия на пороге двадцатого столетия представляет в материальном отношении странное явление. Финансы ее находятся в более блестящем положении, нежели когда-либо. Кассы ее наполнены золотом; доходы постоянно представляют значительный избыток над расходами. После многих лет бумажного хозяйства удалось, наконец, с помощью фиксирования курса ввести в страну металлическое денежное обращение. Правительство сосредоточило в своих руках громадную сеть железных дорог; все потребности государства оно покрывает, не скупясь. Но, с другой стороны, долги в короткий срок, во времена полного мира, возросли более чем на миллиард рублей; на будущие поколения наложены страшные тягости; землевладельцы обременены непосильными долгами, а коренное население голодает. Очевидно, денежные средства правительства приобретены в ущерб производительным силам народа. Это невольно напоминает изречение знаменитого французского публициста: "Когда дикие народы хотят собрать плоды с дерева, они губят дерево и срывают плод; таково изображение деспотизма". Правительство, которое может налагать на народ всякие тягости, не спрашиваясь никого, всегда рискует подорвать его платежные силы и тем самым поразить основы народного благосостояния.

Но каково бы ни было материальное положение русского народа, он в конце концов из него выйдет, когда с него будут сняты опутывающие его узы, ибо это народ смышленый и трудолюбивый. Несравненно хуже то нравственное зло, которое под влиянием близорукой реакции разъедало несчастную русскую землю, проникая во все сферы, отравляя лучшие ее силы и искажая великие совершенные в ней преобразования.

Из всех созданий эпохи реформ одни общие суды формально остались нетронутыми; но в них вселялся новый дух, совершенно противоположный тому бескорыстному и благородному стремлению к правде, которое одушевляло их в первые времена. Всемогущему правительству нетрудно искоренить в судах всякую тень независимости, сохранив от нее одну внешнюю форму. Достаточно производить нужное давление, назначать и повышать людей, угождающих власти, действовать развращающею приманкою наград, а независимым людям выказывать суровое нерасположение начальства, и можно быть уверенным, что суды превратятся мало-помалу в послушных клевретов правительства. Эту роль взял на себя министр юстиции Манассеин, посаженный на это место своим школьным товарищем обер-прокурором Св. Синода Победоносцевым. Крутой и властолюбивый, чуждый всяких нравственных побуждений и неразборчивый на средства, а с тем вместе покорный слуга своею патрона, он сделал то, что суды, созданные для того, чтобы быть гарантиею граждан, обратились в орудия религиозного гонения. Целый ряд процессов показал, что судьи позволяли себе самое вопиющее пристрастие, самые явные нарушения закона. Некоторые из этих дел были кассированы Сенатом, но наконец и Сенат, более и более наполняемый креатурами реакционного правительства, последовал тому же течению. Недавно насажденное правосудие грозит снова исчезнуть с лица русской земли.

Религиозное гонение было естественным спутником реакции. Главным двигателем его был обер-прокурор Св. Синода. В начале царствования Александра III, когда после страшного события 1 марта все трепетали за жизнь царя, раскольников старались приманить некоторыми льготами. Но как скоро правительство почувствовало свою силу, гонения начались. Первою жертвою их сделались штундисты. Эта секта, близкая к протестантским методистам, сильно распространилась на Юге. Не удовлетворенные формализмом господствующей церкви, многие, даже из низших классов, охваченные религиозною жаждой, собирались для молитв и для чтения Св. Писания. Они были признаны опасными для государства и причислены к особенно вредным сектам. Собрания их были воспрещены; против них принимались самые строгие полицейские меры, суды карали их немилосердно.

Еще худшая участь постигла духоборцев. Эти сектанты давно были выселены в Закавказский край, где они достигли цветущего положения. В Восточную войну они выказали самый искренний патриотизм и оказали отечеству значительные услуги. Внутренние раздоры, поддержанные правительством, повели к тому, что секта раскололась, и большая часть ее под влиянием фанатической проповеди отказалась исполнять военную службу. Примеры людей, считающих военную службу за грех, не новы. Обыкновенно их нравственному чувству, хотя и ложно нравственному, оказывается уважение: военная повинность заменяется другими. Так было поступлено в России в отношении к меннонитам. Но с духоборцами расправились иначе. Предводителей движения сослали в самую глубь Сибири, где они вместе с политическими ссыльными должны были жить в самых ужасающих условиях. Остальные же были выселены в совершенно бесплодный край, где им не дали даже земли. Они принуждены были искать себе пропитания поденным трудом, которого притом часто нельзя было добыть, так что они не только вконец разорились, но были обречены на постоянный голод. Между ними распространились страшные болезни; многие от истощения ослепли. Некоторые из поклонников известного писателя графа Л.Н. Толстого отправились на места, чтобы лично убедиться в положении вещей. Они вернулись с ужасающими рассказами о том, что они там видели. Граф Толстой стал собирать частную подписку в пользу духоборцев; эти рассказы проникли и в журналы. Результат был тот, что журналам, осмелившимся говорить об этом деле, дали предостережения, а толстовцев, виновных в человеколюбивом собирании сведений и денег, выслали из России. Самого Толстого, однако, не решились тронуть; это был бы скандал на весь мир. Из опасения скандала разрешено было самим духоборцам выселиться из России. Граф Толстой собрал для этого деньги, и несколько тысяч сильного и рабочего русского населения были перевезены в Канаду, где их приняли с радостью; им дали земли и пособия. Там их не считают опасными для государства. Это выселение произошло уже в настоящее царствование.

Религиозное гонение постигло не одних отщепенцев от православия; оно коснулось и признанных вероисповеданий, давно имеющих в России право гражданства. Евреи издавна подвергаются у нас значительным притеснениям. За исключением особо поименованных разрядов, им воспрещено жительство в великороссийских губерниях. В царствование Александра III, при министерстве графа Игнатьева, эти стеснения были еще усилены. Даже в местах жительства им воспрещены покупка и арендование земель. Поступление их в высшие и средние учебные заведения было ограничено известным процентом. Несчастных старались стеснить всеми мерами, нигде не давать им выхода. И все это опять совершалось без всякого повода. На них послаблением полиции напускались шайки грабителей, а потом их же за это подвергали каре. Правительство играло на самых низменных страстях русского населения, потакая затаенной в нем неприязни к евреям. Это чувство распространено во многих странах, даже весьма образованных; в евреях видят не только чужеродцев и иноверцев, но и опасных конкурентов. Однако всякий, кто живал в Малороссии, знает, что народ сживается с ними очень хорошо и от присутствия их не беднеет, а напротив, пользуется большим благосостоянием, нежели там, где этих так называемых паразитов нет. Беспристрастные помещики и даже духовные лица признают пользу, приносимую краю этим деятельным и торговым племенем. Вред происходит главным образом от их скученности и от окружающих их стеснений, которые заставляют их прибегать ко всяким средствам, чтобы добыть себе скудное пропитание. Но в таком случае единственная рациональная мера состоит в дозволении им селиться, где угодно, и заниматься, чем угодно. Это — единственный порядок, совместный с общественным строем, в котором признаны начала гражданской свободы. А между тем при господстве реакции все прежние льготы и послабления были отменены. Русские власти дошли до того, что евреям воспрещено ездить лечиться на Кавказские воды, под тем предлогом, что Кавказ не принадлежит к области их оседлости.

Но нигде эти гонения не приняли таких возмутительных размеров, как в самом центре России — в Москве. Здесь старый генерал-губернатор, князь Долгоруков, привыкший к мягким приемам Александра II, может быть, и не без личного интереса, много лет смотрел сквозь пальцы на поселение в Москве массы евреев, не имевших на то формального права. Наконец это обнаружилось. Его за это сменили, и на место его назначен был в. князь Сергей Александрович. Но перед этим произведено было повальное изгнание евреев из Москвы. Сотни семейств, давно в ней поселенных и занимавшихся самыми невинными промыслами, были высланы на места жительства. Ремесленники, комиссионеры, торговцы старинными вещами, ученицы консерватории, добывавшие себе хлеб уроками музыки, подверглись беспощадному изгнанию. Им не давали даже срока для устройства своих дел; Москва должна была быть немедленно очищена для прибытия августейшего ее начальника. Вопль поднялся отовсюду, но на жалобы не обращали ни малейшего внимания. Началась усиленная эмиграция евреев из России. Правительство Соединенных Штатов, изумленное внезапным их наплывом, прислало комиссаров, чтоб осведомиться на месте о положении дел. Они представили Конгрессу вопиющие картины бедствия и нищеты, которые были последствием принятых русским правительством мер. Знаменитый английский историк Лекки в своей книге о "Демократии" выставил их в полном свете и заклеймил позором это возмутительнейшее явление в русской жизни XIX столетия. Это были не клеветы иностранцев, не знающих наших условий и нашего быта; то была чистая и голая правда. Но ко всему этому русское правительство осталось совершенно равнодушным. Последняя сдержка, стыд перед мнением образованной Европы, исчезла. Для Москвы это имело то последствие, что завязавшиеся с помощью еврейских комиссионеров связи между московскими фабрикантами и Малороссией заменились связью между Малороссией и Лодзью. Десятки миллионов были таким образом потеряны для Москвы. Столица очистилась от еврейских ростовщиков, но остались русские, которые, не опасаясь уже конкуренции, стали взимать вдвое большие проценты.

Не менее тяжела была судьба польских униатов. Здесь гонение началось еще в реакционную пору царствования Александра И, оно было следствием чиновничьего подлога. Литовские униаты, как известно, были присоединены к православию еще в царствование Николая I деятельностью униатского епископа Симашки который выдал свою паству русскому правительству. Но в двух губерниях Царства Польского, населенных русским племенем, уния сохранилась. В Холмской епархии епископ Поппель последовал примеру Симашки, и униаты были присоединены к православию без всякого насилия. Но иначе обошлось дело в Седлецкой губернии. Здесь губернатором был Громека, некогда либеральный писатель. Видя успех действий Поппеля, он вознамерился учинить присоединение униатов к православию давлением гражданской власти и тем подслужиться к правительству. С этою целью собраны были депутаты от разных общин; им представлен был для подписи адрес, в котором в совершенно туманных выражениях говорилось, между прочим, что они одной веры с царем. Это было представлено в Петербург как выражение желания населения присоединиться к православию. Актом Св. Синода присоединение было учинено. Когда это было объявлено населению, оно пришло в изумление и заявило, что никогда подобного поручения оно своим депутатам не давало, и сами депутаты не думали подписывать ничего подобного. Жалобы пошли в Петербург; велено было нарядить следствие. Но бюрократия распорядилась по-своему. Всякими мерами было собрано по общинам некоторое число подписей, и это было представлено как выражение согласия этих общин на присоединение к русской церкви. Тогда все это население, согласные и несогласные, подписавшиеся и не подписавшиеся, было окончательно объявлено православным. Это был явный подлог. Тут же униатские храмы были обращены в православные. Когда из них стали выносить органы, народ этому воспротивился, и дело дошло до кровопролития. Многие тысячи населения продолжали упорствовать в унии. Они знать не хотели православных священников, и все свои требы, браки, крещение детей совершали у католических ксендзов или у униатских священников, призываемых тайно из Галиции. За это их преследовали и сажали в тюрьму; священников ловили, заточали или ссылали во внутренние губернии. Во все царствование Александра III продолжалось это возмутительное гонение. Сотни людей томились в темницах; тысячи лишены были всякого религиозного утешения. Даже по официальным сведениям, всегда умаляющим истину, более 70 000 человек поныне упорствуют в своем отчуждении от господствующей церкви.

То же самое было и в Остзейском крае. И тут разного рода приманками часть латышского населения была некогда привлечена к православию; но затем она оказалась упорно преданною своему старому лютеранскому исповеданию. Новообращенные латыши и их потомки не хотели иметь дела с православными священниками; для совершения таинств они прибегали к своим прежним лютеранским пасторам, которые были поставлены в самое трудное положение между священными обязанностями перед Богом и перед совестью и официальным законом, воспрещавшим совершение треб над людьми, формально причисленными к другой вере. В мягкое и гуманное царствование Александра II на это смотрели сквозь пальцы. Разрешено было даже при смешанных браках крестить детей по воле родителей, ибо в чисто лютеранском крае православная церковь все-таки признавалась господствующею и в этом отношении пользовалась привилегией. При Александре III это согласное с свободою совести разрешение было отменено, а против пасторов, совершающих незаконные требы, возбуждено преследование. Более шестидесяти пасторов, свято исполнявших свои религиозные обязанности, были таким образом преданы суду и отрешены от должности; некоторые из них были сосланы во внутренние губернии. Латыши, формально причисленные к православию, были лишены всякой христианской помощи.

И после всего этого обер-прокурор Св. Синода имел смелость перед лицом всего мира утверждать, что у нас существует свобода совести! В Своде законов она значится, но это не более как мертвая буква, с которою действительность находится в вопиющем противоречии.

Но не одно религиозное гонение постигло Остзейский край. Русское правительство принялось за его обрусение. Это была давнишняя мечта славянофилов. Ярый противник немцев Юрий Самарин издал за границею свои "Окраины России", в которых он злобно нападал на все порядки в Остзейских губерниях. Можно сказать, что это был один из самых крупных грехов этого даровитого и благородного ума. Вся узкость и нетерпимость славянофильства, преувеличенная оценка своего и непонимание чужого сказались здесь вполне. Вытекающие из их истории особенности остзейских немцев, трудное их положение между самовластным русским правительством и иноплеменным населением, их заботливое охранение корпоративных учреждений, хотя во многом устарелых, но ограждавших прочность и преемственность права, — все это для русского публициста было только предметом ядовитых нападок. При том низменном уровне, на который спустилось русское патриотическое чувство после проповеди Каткова, эти обличения жадно воспринимались русским обществом, а наконец и правительство поддалось этому направлению.

Доселе русские монархи весьма бережно относились к остзейским порядкам. Остзейский край был присоединен к России с обещанием сохранить все его особенности и права. С тех пор остзейцы верно служили престолу. Они проливали свою кровь за Россию, и многие из них оказали ей значительные услуги. Немецкая культурность и аккуратность были полезным элементом и в русской администрации, и в общественной жизни. В преданности немцев нельзя было сомневаться, а потому даже такие суровые деспоты, как Николай I, не трогали их порядков и их привилегий. За свои "Рижские письма", писанные еще в сороковых годах, Юрий Самарин был посажен под арест. То же направление продолжалось и при Александре П. Без сомнения, многое в Остзейском крае требовало улучшения, особенно после того, как в России были произведены либеральные реформы. Освобождение крестьян было совершено там еще в начале столетия с согласия дворянства; но надобно было упорядочить эти отношения, дать большие гарантии низшему населению. Не подводя Остзейские губернии к одному уровню с остальною Россией, можно было бережно и осторожно изменять устаревшие учреждения, применяясь к особенностям края, к установившимся в нем взглядам и привычкам и обращая должное внимание на связанные с этими порядками интересы. Вместо того русское правительство с своими обычными медвежьими приемами принялось за ломку всего существующего. В то время как оно в России уничтожило мировые суды, оно ввело их в Остзейских губерниях, только с назначением от правительства, т.е. без всякой связи с краем и без всякой самостоятельности. Главное же, оно стало всюду вводить русский язык, не только в официальных актах, но и в высших и средних учебных заведениях. Немецкий язык изгонялся даже из заведений, учрежденных и содержимых за счет немецкого дворянства. И эта ломка производилась нередко просто административными распоряжениями, не прибегая к сложному и медленному законодательному пути. В Остзейский край посылались губернаторы, не знавшие немецкого языка, и им говорили: "Вы действуйте, а мы вас будем поддерживать".

Результатом этой политики было возбуждение всеобщего неудовольствия, а вместе полный разгром всего весьма высоко стоявшего учебного дела. В этом отношении Остзейский край доселе составлял в России счастливое исключение. Это была единственная местность, в которой немецкие педагогические приемы и культурные понятия успели противостоять даже бюрократической тупости нашей учебной администрации и произведенным ею реформам. Теперь все это было разом уничтожено и низведено к общему уровню всероссийских учебных заведений. В гимназиях учителя, от которых требовали, чтоб они преподавали по-русски, массами выходили в отставку. Дерптский университет, некогда стоявший столь высоко благодаря своей связи с Германией, давший науке первоклассных деятелей России Пирогова и Грубе, Европе Бергмана и других, превратился в место, куда стали ссылать всех тех, кто по неспособности не мог попасть в другие университеты. Число студентов в нем значительно сократилось; преподавание, за немногими исключениями, низошло к весьма невысокому уровню. Некогда Катков, когда ум его не был еще совершенно отуманен патриотическим задором, говорил, что обрусение Дерптского университета было бы преступлением против просвещения. Это преступление было совершено.

До чего доходило стремление к обрусению, можно видеть из того, что немецких докторов предавали суду за то, что они на своих дверях вывешивали объявления пациентам на немецком языке. И введенные Манассеиным мировые суды налагали на них штрафы, не в силу закона, ибо такового не было, а на том основании, что государю императору угодно, чтобы русский язык был господствующим в крае. Однако Сенат кассировал эти гнусные решения.

Не лучше было положение и в чисто русских губерниях. Тринадцать лет протекло от мученической кончины Александра II до смерти Александра III; никаких в этот промежуток не было ни смут, ни покушений; а между тем значительная часть России и в особенности столицы состояли под усиленною охраной. Власти требовали продолжения ее из года в год, уверяя, что без этого они не могут управлять. Кавур говорил, что всякий болван может управлять с осадным положением. Русские правители хотели оправдать это изречение, не понимая, что в их требованиях усиленных полномочий заключается сознание своей глупости. И эти чрезвычайные права, установленные для преследования политических заговорщиков, прилагались ко всему на свете: к извозчикам, к дворникам, к мостовым. Ссылаясь на положение об усиленной охране, начальники губерний налагали на домовладельцев совершенно произвольные штрафы; издавались правила для экипажей; закрывались торговые ряды и лавки; требовалось известное устройство мостовых. То, что по закону предоставлялось городским думам, было в силу безобразного толкования полномочий перенесено на полицию, которой произвол не знал границ. В Москве беззаконные штрафы, налагаемые обер-полицмейстером на извозчиков, в один год превзошли 100000 рублей. Самая организация полиции сделалась крайне сложною и пустила многочисленные разветвления. Прежние явная и тайная полиции были сохранены; но рядом с обыкновенного тайною полицией, представляемой жандармским управлением, учреждена была особая тайная полиция под именем охраны, которая частью находилась в ведении явной полиции, частью же непосредственно сносилась с Министерством внутренних дел и действовала неведомым путем на основании неведомых инструкций. В сравнении с нею самое жандармское управление являлось подобием какого-то законного порядка. Вся эта крайне спутанная организация вела лишь к тому, что всякий, облеченный властью, имел право человека схватить и сослать без разбора, и на это не было ни суда, ни расправы. Административные ссылки умножились в ужасающих размерах. Они прилагались не только к политически неблагонадежным людям — понятие, которое уже само по себе открывало возможность самого широкого произвола, но и вообще ко всякому лицу, почему-либо не угодившему начальству или просто повздорившему с полицией. В управление князя Долгорукова в Москве были вопиющие примеры такого злоупотребления полномочиями из чисто личных целей. Но и в провинции это практиковалось безнаказанно.

И на все это приниженное русское общество смотрело с каким-то тупым равнодушием. Никто не дерзал открыть рта из опасения неминуемой кары. За всякое сколько-нибудь независимое слово человек немедленно подвергался опале и нигде не встречал поддержки. Благородные стремления эпохи преобразований как будто отошли в туманную даль. Общество привыкло видеть в этих ежедневных, из года в год повторяющихся явлениях естественный и нормальный порядок вещей.

Журналистика, разумеется, не смела пикнуть. Самые видные ее представители, которых властвующая бюрократия еще несколько боялась, сошли в могилу. Катков, который вследствие своего влияния при дворе был грозою министров; Аксаков, который свой блестящий талант и свою благородную натуру употребил на пустозвонную проповедь славянофильства, способную только внести еще большую смуту в сбитые с толку умы. После них остались посредственности, с которыми нечего было церемониться. Цензура не была восстановлена; но система предостережений вполне достигла цели. Негласными распоряжениями редакторам воспрещалось говорить о самых животрепещущих вопросах, а кто осмеливался преступить запрет, подвергался немедленной каре. Все журналы со сколько-нибудь либеральным направлением висели на волоске, а холопствующей ватаге поклонников реакции давался полный простор. Они могли на своем раболепном жаргоне прославлять правительство на все лады, восхвалять все его самые вопиющие меры, видеть в нем спасителя отечества. Более или менее значительною свободой пользовались и социалисты. Либерализм казался правительству опасным; но социализм, пока он являлся в теоретической форме, представлялся безвредным. Вследствие этого учение Маркса, в книгах и брошюрах, именно в это время получило самое широкое распространение, особенно среди учащейся молодежи. Только среднее, умеренно либеральное направление оставалось внакладе. В журналистике оно не имело органа, а книги, кроме самых задорных, у нас давно перестали читать.

Отсюда и в литературе, и в обществе преобладание крайних направлений, из которых одно, нагло выставляясь напоказ, теряло, однако, более и более под собою почву, а другое, скрываясь под личиной теоретических изысканий и любви к народу, втайне овладевало неопытными умами. Это явление повторяется во многих странах и при разных условиях, но оно всегда служит признаком ненормального положения вещей. Это — симптом, указывающий на внутреннюю болезнь. В России при скудости нашего образования эти явления приняли особенно неприглядный характер. Реакционная партия, кроме владычествующей бюрократии, заключала в себе разорившихся или разоряющихся дворян, которые из корыстных видов воссылали свои мольбы к правительству как источнику всяких материальных и чиновных благ. В ней теснилось и созданное Катковым поколение, получившее прозвание "молодых подлецов", которые ничего не понимали, кроме произвола и подобострастия, и вслед за своим кумиром пели гимны правительству, прославляя в особенности энергию и мудрость Александра III. К ней примыкала, наконец, вся та масса пошляков, наполняющих всякое общество, особенно же такое невежественное, как наше, которое следует общему течению и готово преклоняться перед всякою властью. Ни один из этих элементов, конечно, не содержал в себе залогов для будущего развития отечества и для разумной государственной жизни. Можно сказать, что это были худшие из элементов русского общества, которые, однако, при господстве реакции пользовались особенным покровительством, одни имели голос и повышались по чиновной лестнице. Противоположное направление, напротив, обнимало собою всю волнующуюся молодежь, исполненную благородных стремлений, но лишенную всякой основательной подготовки и всякого разумного руководства. Этот элемент еще менее, нежели первый, мог способствовать правильному развитию русской общественной жизни. Скорее он был для нее величайшей помехой. Социализм есть бессмысленное отрицание всего существующего общественного строя во имя фантастического будущего; что же он мог дать гражданскому порядку, кроме разрушения? Благодаря социалистической пропаганде русское общество лишилось плодов великих преобразований Александра II. Именно эта пропаганда вызвала реакцию; она же продолжала служить ей главной опорой. Когда недоучившиеся юноши сходились в тайные организации и возмущали народ на фабриках, то для полиции это была пожива. Лучшего себе оправдания она не могла найти.

Однако в русском обществе не было недостатка в здоровых силах; но они были принижены и затеряны среди крайних направлений. Эти люди действовали в тиши, на местах; они заводили школы и строили больницы. Но правительство смотрело на них с недоверием. Всякий независимый человек, не пресмыкающийся перед властью, в высших кругах считается у нас красным; он становится предметом подозрения. В обществе же они не находили опоры. Разоряющееся дворянство потеряло всякую самостоятельность и ожидало своего возрождения от милости власти. Купечество вследствие покровительственной системы находилось всецело в руках правительства, которое могло одним почерком пера осыпать его незаслуженными благами или подорвать самые существенные его интересы. Крестьянство представляло косную массу, которая имела в виду только насущный кусок хлеба. Все прежние самостоятельные силы исчезли, а новые еще не успели сложиться. К тому же прежние рассадники просвещения, от которых исходил свет по русской земле, были придавлены, а социалистическая молодежь смотрела на разумных и умеренных людей как на отсталых. Не гражданский порядок, а рабочий вопрос и крестьянские смуты составляли для нее предмет вожделений. Не мудрено, что русские люди, которые сохранили еще ясность мысли и благородные идеалы, приуныли, не видя исхода из страшного положения. Русское общество отупело; его умственный и нравственный уровень значительно понизился. Официальная ложь охватила его со всех сторон. Выражение независимых мнений не допускалось, а лицемерные излияния преданности и любви на старинном языке холопов, желающих подслужиться к барину, неслись к престолу, нимало не соответствуя истинным чувствам писавших.

Если таково было положение внизу, то наверху оно было еще несравненно хуже. Во всяком благоустроенном государстве одна из самых существенных задач политики состоит в том, чтобы привлечь к правительству лучшие общественные силы; а тут поступали как раз наоборот: кверху поднимались именно худшие элементы. Все независимое, имеющее свои убеждения, тщательно устранялось, а возвышалось все гибкое, угодливое, пошлое. Чиновная лестница служила как бы способом очищения бюрократии от всяких независимых элементов. Если и случалось, что порядочный человек, силою покровительства, приобретал влиятельное положение, то он скоро подпадал действию среды; она его заедала, и он терял всякое сознание различия между добром и злом. Отсюда столь частое у нас превращение людей, как скоро они достигают высших чинов: они становятся неузнаваемы. Все это составляет обычную принадлежность неограниченной власти и бюрократического управления. Неограниченные монархи вообще любят окружать себя угодниками; самостоятельное мнение им неприятно. Это — общее свойство человеческой природы. Раболепство и лесть везде составляют отличительные черты царедворцев. Только в те времена, когда власть чувствует себя шаткою или предстоит совершить какое-либо трудное дело, как было у нас в эпоху преобразований, призываются к участию независимые общественные силы; как же скоро потребность миновалась, так они удаляются. С своей стороны бюрократия представляет громадную машину, в которой каждое лицо играет роль маленького колеса. Вступая в нее, чиновник должен отречься от себя, отказаться от всякой независимости. Повиноваться и исполнять — таково отныне его призвание, и это въедается в его плоть и кровь, становится для него второю натурой. Таков обычный ход вещей. Но все эти недостатки учреждений еще в значительной степени усугубляются там, где, как у нас, ощущается полное отсутствие серьезного образования. Когда же к этому присоединяется влияние реакции, которое заподазривает всякое самостоятельное движение мысли и ничего не хочет знать, кроме безмолвной покорности, то зло может достигнуть самых страшных размеров. В России нравственный уровень высших правительственных сфер никогда не был высок, но при Александре III он понизился так, что это превосходит всякое вероятие. Небольшое дело, случившееся в то время, может служить тому наилучшим доказательством.

Строитель Рязанско-Козловской железной дороги Павел Григорьевич фон Дервиз оставил по себе многомиллионное состояние, перешедшее к двум его сыновьям, из которых старший был уже совершеннолетний, а второй состоял под опекою матери. У умершего богача был брат Дмитрий Григорьевич фон Дервиз, член Государственного совета. Он из-за чисто личных вопросов поссорился с племянником и вознамерился воспрепятствовать свободному его распоряжению своим имуществом. Добровольным орудием этой интриги явился школьный товарищ и приятель фон Дервиза, министр юстиции Манассеин. Он доложил государю, что молодого Дервиза надобно взять в опеку, ибо он расточает состояние, оставленное ему отцом, и разоряет малолетнего брата. Были даже намеки, что деньги идут на неблагонадежные цели. Государь, однако, не хотел решить частное дело по личному докладу министра, но вместо того чтобы дать ему законный ход, т. е. вести его через Дворянское депутатское собрание, так как фон Дервиз был рязанский дворянин, он велел рассмотреть его в Комитете министров. Собрались все высшие государственные сановники, чтобы произнести приговор, который должен был иметь последствием лишение полноправного дворянина принадлежащих ему гражданских прав и наложение на него позорного наказания. По прочтении докладной записки министра юстиции Абаза заметил, что следовало бы потребовать объяснений от обвиняемого. На это другие отвечали, что после того, как министр собрал все нужные сведения, это совершенно излишне, и все, не обинуясь, подписали решение. Тут сидели юристы, в том числе Победоносцев, которым весьма хорошо было известно, что осуждение человека без предъявления ему обвинения и без получения от него ответа есть вопиющее нарушение самых элементарных требований правосудия. Они знали, что по нашим законам, когда земское собрание не то что передает суду, а только представляет Сенату о предании суду члена управы, виновного в каких-либо злоупотреблениях, Сенат возвращает представление, если при нем нет объяснения обвиняемого. И тем не менее они сочли возможным, в угоду товарищу, попрать ногами и правосудие, и доверие государя. Опекуном был назначен другой товарищ и приятель Манассеина, сенатор Коробьин, которому внезапно с неба свалилось 30 000 рублей годового дохода. Все поздравляли его с этим радостным событием.

Между тем ни в чем не повинный Дервиз сидел у себя в деревне, вовсе не подозревая собравшейся над ним грозы. Вдруг ему объявляют, что он, как расточитель имения, взят в опеку! К счастью, мать его, живя за границею, была знакома с одною особой, имевшей положение и связи при дворе. Она бросилась к ней и объяснила, что все это чистая клевета, что никакого разорения нет, а напротив, со времени смерти старого Дервиза капиталы увеличились. Та посоветовала подать прошение государю и взялась его доставить. Государь увидел, что он был обманут, и велел рассмотреть дело вновь в Комитете министров. На этот раз Манассеин, видя, что штука не удалась, даже не явился в заседание, и все, точно так же без всякого прекословия, подписали отмену прежнего решения. Рассказывали, что после этого Победоносцев плакался перед государем, уверяя его, что он был введен в заблуждение; как будто можно заблуждаться насчет того, что непозволительно осуждать человека, не потребовав даже от него ответа насчет взводимых на него обвинений! При этом государь будто бы сказал, говоря о главном защитнике этого дела П.Г. фон Дервизе: "Уж я до этого горбуна доберусь!" Но горбун продолжал спокойно сидеть в Государственном совете, и сам министр юстиции, нагло проведший своего государя и пойманный в мошенничестве, продолжал управлять попираемым им правосудием в несчастной русской земле. Манассеин потерял место уже впоследствии, когда он сочинил так называемое судилище совести, в которое, по предложенному им проекту, ему представлялось право по своему усмотрению переносить дела из всех судебных мест Империи. Такое властолюбие показалось уже чересчур дерзким.

Можно наверное сказать, что если бы дело фон Дервиза вместо того, чтобы судиться собранием высших сановников Русской империи, было передано последнему из входящих в состав ее сословий, например мещанам, оно получило бы иное решение. Они не взяли бы на себя осудить человека, не предъявив ему вины и не получив от него ответа. В них пробудилась бы совесть, которая в собрании сановников блистала только полным своим отсутствием. И надобно заметить, что в числе этих сановников были люди несомненно честные и порядочные. Но это именно показывает нравственный уровень среды, в которой самые вопиющие нарушения правды и нравственности считаются делом столь обычным, что на него не стоит даже обращать внимание.

Какую же после этого опору мог найти в ней молодой государь, вступивший на престол после смерти отца? Неопытный в делах и неподготовленный к управлению, опутанный целою сетью лжи, он не имел ни одного человека, на которого бы он мог положиться. Очевидно, при самых лучших намерениях он легко мог сделаться игралищем в руках окружающих.

Историческая задача нового царствования раскрывалась сама собою. Царствование Александра III все определилось катастрофою 1 марта, так же как царствование Николая I определилось возмущением 14 декабря. В обоих случаях наступила реакция, часто неумелая и шедшая через край, но вызванная предшествующими событиями. Царствования же их преемников должны были снова поставить Россию на путь правильного развития. Однако между обеими эпохами была существенная разница. Александру II предстояло совершить все упущенное родителем, преобразовать русскую землю на новых началах. Перед Николаем II не было таких крупных задач, ибо величайшие преобразования были уже совершены. Нужно было, прежде всего, восстановить их в полной силе, сделать их истиной и утвердить на них прочный законный порядок вещей. Это не было бы неуважением к памяти отца, а просто сознанием того, что разные времена и царствования имеют разные задачи. Нельзя же оставлять людей целые десятки лет в осадном положении; надобно наконец возвратиться к нормальному порядку, и перемена царствования представляет для этого самый удобный повод. Если бы молодой царь, даже не делая шага вперед, пошел по пути, указанному дедом, то благоразумные русские люди были бы довольны. Они с тревогою обращали свои взоры к престолу, спрашивая себя, что возьмет верх: добрая ли натура царя или влияние окружающих, которые, конечно, ничего другого не желали, как продолжения произвола, удовлетворяющего их личным интересам и составляющего единственное доступное им орудие действия?

Первый шаг был горьким разочарованием. На приеме собравшихся со всей России предводителей дворянства царь счел нужным в резких выражениях дать отпор адресу тверичей, которые в весьма почтительной форме просили о восстановлении законного порядка. Он обозвал эти стремления "бессмысленными мечтаниями". Услыхав эти слова, раболепные представители благородного сословия, за исключением весьма немногих, поехали отслужить благодарственный молебен в Казанском соборе, чем показали свой нравственный уровень; но в России это выражение произвело глубокое и неблагоприятное впечатление. В тверском адресе говорилось не о конституции, а об утверждении законного порядка, который составляет насущную потребность жизни. Если это объявлялось бессмысленным мечтанием, то на что же можно было надеяться? Или подданные не должны дерзать просить об облегчении своей участи, даже когда им невыносимо тяжело?

Однако это слово, внушенное юному венценосцу людьми, которым ненавистен законный порядок, могло вырваться у него случайно. Ожидали дальнейших действий. Они, к сожалению, не могли рассеять первого впечатления.

Царь поехал в Варшаву. Там его приняли с восторгом. Несчастная Польша ожидала от него хотя некоторого облегчения того нестерпимого гнета, под которым она страдает. В особенности униаты, подлогом причисленные к православию, надеялись, что им наконец разрешено будет исповедывать ту веру, к которой они издавна принадлежали. Казалось, что молодой монарх доступен человеческим чувствам. По учебным заведениям разослан был приказ, которым разрешалось ученикам из католиков не присутствовать на молебствиях православных. Но скоро решение по делу униатов положило конец всем надеждам. Царь собственноручно написал на докладе: "Поляки безвозбранно да чтут Господа Бога по латинскому обряду, росские же люди искони были и будут православные и вместе с царем своим и царицею выше всего чтут и любят родную православную церковь". Вследствие этого все подложно присоединенные униаты объявлялись православными. "Надеюсь, — прибавлял государь, — что эти правила удовлетворят всем справедливым требованиям и предотвратят всякую смуту, рассеваемую в народе врагами России и православия".

Русские люди пришли в горестное недоумение. Неужели же царю неизвестно, что в России есть многие миллионы честных и верных сынов отечества, которые вовсе не исповедуют православной веры? Неужели никто никогда не объяснил ему, что такое свобода совести, не говорил, что государство вовсе даже не имеет права вмешиваться в отношения души к Богу и что всякое посягательство на эту святыню есть отрицание нравственного существа человека? Или он не знает, что искренно верующего, который думает о спасении своей души, руководясь внутренним голосом совести, указание на то, что господствующая религия исповедывается царем и царицей, не только не способно привлечь к официальной церкви, а напротив, как выражение земного угодничества может скорее его оттолкнуть? Неужели, наконец, государь может думать, что, отказывая подложно присоединенным униатам в свободном исповедании их веры, он тем самым полагает конец всем на нас нареканиям?

Те, которые ожидали лучших дней, приуныли, а окружающие престол увидели, что царя легко обойти, и притом безнаказанно. Небольшой инцидент обнаружил это в полной мере.

В Петербурге происходили выборы городского головы. Первым кандидатом прошел молодой граф Мусин-Пушкин, а вторым купец Лелянов. Занимая придворную должность, граф Пушкин еще до выборов поручал спросить у государя, будет ли ему угодно, если он выступит кандидатом? На это он получил весьма благосклонный ответ, а потому никто не сомневался, что он будет утвержден, как вдруг оказалось, что утвержден Лелянов на том основании, что он получил большее количество голосов. Между тем в городских выборах, в отличие от дворянских, количество голосов, получаемых первым и вторым кандидатом, не имеет ровно никакого значения. На дворянских выборах избираются два кандидата на одном и том же собрании и одинаковым количеством голосов. Первым считается тот, кто получил больше, а вторым следующий за ним. На практике этот порядок порождает беспрерывные затруднения. Второй кандидат не есть кандидат меньшинства, а того же большинства, которому он служит только подставным лицом, на случай, если первый не будет утвержден. Поэтому надобно рассчитать голоса так, чтобы он получил их несколько меньше первого. Но так как и меньшинство кладет свои шары в тот же ящик, то оно легко может расстроить эти расчеты, переложив второму кандидату, который через это становится первым. Таким образом, большинство часто лишается возможности провести своего кандидата. Вследствие такого устройства в дворянских собраниях происходят нескончаемые закулисные интриги. Стараются заранее узнать, куда будет класть свои шары меньшинство, подслушиваются разговоры, строго следят за ящиками, так что тайная баллотировка на деле превращается в явную. Иногда посреди баллотировки внезапно меняются инструкции вследствие подмеченных козней меньшинства. Во избежание всех этих происков и замешательств для городских выборов установлена другая, весьма простая система: оба кандидата баллотируются отдельно, в разных собраниях. При таком порядке каждый избиратель знает, в пользу которого из двух он подает свой голос, и какое бы количество голосов ни получил второй кандидат, он никогда не может стать первым, который и есть настоящий избранник общества. Второй представляется только на случай, если первый почему-либо не может быть утвержден. Все это весьма хорошо известно всем, кто занимается городскими выборами, а также и всякому юристу, но эта подробность не была известна царю, которому впервые приходилось решать эти вопросы. Прямою обязанностью министра внутренних дел, который докладывал это дело государю, было разъяснить ему эти особенности. Вместо того он сознательно ввел его в заблуждение, и Лелянов был утвержден на том основании, что он получил большее число голосов против Пушкина. Министр рассчитывал, что Лелянов откажется, и тогда он назначит своего кандидата. Однако расчет оказался неверен; Лелянов принял, и штука была сыграна напрасно. Но вина остается та же: это был явный и наглый обман. Тем не менее министр, его учинивший, спокойно остался на своем месте.

Сановники расходились. Они увидели, что им предоставлен полный простор делать все что угодно, и они воспользовались этим для своих целей. Одни за другими стали появляться самые нелепые и невежественные проекты и записки, в которых под видом возвеличения самодержавия каждый хотел захватить большую или меньшую частичку его в свою пользу. Главноуправляющий Канцелярией для принятия прошений Сипягин (ныне министр внутренних дел), представил проект, далеко оставлявший за собою прежние затеи Манассеина. Он докладывал, что существо русского самодержавия состоит в том, что царь должен иметь возможность сам решать все дела и служить прибежищем всех притесняемых, ибо только к нему народ имеет безграничное доверие. Вследствие этого предлагалось дать главноуправляющему право принимать все прошения как по частным делам, так и по делам, производимым во всех административных и судебных местах, и решать их путем личных докладов государю, согласно с волею его величества. Очевидно, Д.С. Сипягин хотел под фирмою самодержавной власти сам быть самодержавным царьком, ибо всем известно, что дела по личным докладам обыкновенно решаются согласно с мнением докладчика, так как монарх не имеет ни малейшей возможности проверить основательность представления. Едва ли этому изумительному предложению суждено осуществиться. Ясно, что все министры должны против него восстать, ибо через это они, в сущности, становятся подчиненными главноуправляющего Канцелярией для принятия прошений; но самая возможность внесения в Государственный совет таких диких проектов может служить характерным признаком времени. Это показывает, что среди сановников исчез наконец всякий стыд.

Министр финансов не хотел отстать от своего товарища и друга. Он, в свою очередь, по поводу предложенного министром внутренних дел введения земских учреждений в западных губерниях представил записку, в которой, возвеличивая самодержавие, он вопреки самым элементарным понятиям государственного права и политики, вопреки всей истории, как западноевропейской, так и русской, доказывал, что с этим образом правления несовместны всесословные выборные учреждения. Единственное сообразное с этим началом орудие управления есть, по мнению министра финансов, всемогущее и всеохватывающее чиновничество. Китай представляется ему идеалом государственного устройства. Когда умный человек проповедывает подобные небылицы, в которые сам он не может верить, то надобно искать за этим какой-либо задней мысли. Здесь она очевидно заключается в том, чтобы, играя перед юным государем призраком самодержавия, забрать как можно более силы и власти в свои руки, устранив все, что может препятствовать полному ее разгулу. Каждому министру, конечно, выгодно выступать ярым защитником самодержавия, ибо на этом зиждется собственное его положение. Под этою фирмой алчная к власти бюрократия, оторванная от почвы, погруженная в бумажное делопроизводство, не имеющая понятия об истинных потребностях народа и представляющая их постоянно в превратном виде, сообразно с личными целями правящих чиновников хочет руководить всею жизнью русского общества, направлять его по своему усмотрению, опутать его целою сетью агентов, не дать ему дохнуть, одним словом, уничтожить в нем всякую самостоятельность и всякую самодеятельность. Можно себе представить, что бы вышло, если бы эта программа осуществилась. Это был бы конец России; все ее живые силы были бы подорваны, и она задохнулась бы в бюрократических тисках.

Однако Министерство внутренних дел не оставило этой записки без ответа. Оно вовсе не желало выпустить из своих рук подчиненное ему и удобное во многих отношениях земство. Поэтому оно выступило в его защиту, утверждая, что оно, в сущности, представляет такое же чиновничье учреждение, как и все другие, доказательством чему является то, что служащим в нем присвоены чины и мундиры. Единственная беда состоит, по мнению министерства, в недостаточной регламентации его деятельности, это было опущено при составлении Земского положения. Но когда министерство восполнит этот пробел, когда оно опутает земство целою сетью изданных им правил, тогда все придет в надлежащий порядок.

Таким образом, на несчастное земство, которое держит себя тише воды, ниже травы, собирается гроза со всех сторон во имя самодержавия, т.е. произвола чиновников. У него хотят отнять школы, ограничить его право самообложения, поставить его под бюрократическую опеку, выгнать из него всякий независимый дух и превратить его в чисто чиновничье учреждение. Насколько этот подход будет иметь успех, покажет будущее.

Рядом с этим проектируется и реформа судов. И тут результат еще не известен; но при существующем настроении в высших сферах можно понять, в каком направлении должно совершиться преобразование. И теперь уже от судебных уставов осталась почти что одна форма; дух, их оживлявший, давно отлетел. К чести Муравьева надобно сказать, что он не счел начала несменяемости судей несовместным с самодержавием, хотя при открытии комиссии он коснулся этого вопроса и пример товарищей по министерству был слишком соблазнителен. Однако в проекте это начало не распространяется на низшие, близкие к народу суды, которыми предполагается заменить упраздненные мировые. А так как рядом с этим остаются и земские начальники, то это будет лишь новый бюрократический элемент, внедряющийся в местную жизнь. С другой стороны, с введением винной монополии провинция наводняется целою массою правительственных агентов. Русская провинция, в которой доселе еще можно было дышать лишь благодаря тому, что правительственная власть была далека, ныне охватывается ею во всех своих углах. Бюрократия всюду пускает свои разветвления, стремясь опутать всю русскую жизнь железною цепью произвола и формализма. Вольный воздух степей заражается миазмами, идущими из петербургских канцелярий и распространяющимися по всей несчастной русской земле.

А между тем эта бюрократия, которая стремится всюду властвовать и все забрать в свои руки, оказалась совершенно несостоятельною именно в этой отрасли, откуда ей удалось изгнать всякую самостоятельность в народном просвещении. Здесь произошла перемена, которая могла иметь важные последствия. Раздавивший русские университеты и возведенный за это в графское достоинство Делянов умер, покоясь на лаврах. На его место назначен был впервые человек, вышедший из учащего сословия, а потому близко знакомый с его потребностями и взглядами, — Н.П. Боголепов, недавно еще дельный профессор римского права, сперва выборный, потом назначенный от правительства ректор Московского университета, а затем возведенный в попечители Московского учебного округа. Он пользовался репутацией безукоризненной честности, и можно было ожидать, что он воспользуется своим положением, чтобы возвратить университетам бессмысленно отнятые у них права и восстановить в них нормальный порядок. Этого требовало уважение к университетам и к просвещению, и минута была самая благоприятная. Одним этим актом приобреталась огромная популярность не только новому министру, но и молодому царю, который явился бы покровителем просвещения и тем привлек бы к себе все сердца. Но такова уже у нас судьба людей, что когда они возвышаются по чиновной лестнице и вступают в затхлую атмосферу высшей бюрократии, у них отуманивается голова, и всякие здравые понятия исчезают. Новый министр народного просвещения явился первым противником автономии университетов. Полицейские взгляды возобладали над уважением к просвещению. То, что в деспотическое правление Николая I представлялось естественным и нормальным — выбор ректора и деканов, то в конце XIX века, после великих преобразований, обновивших всю русскую землю, министру, вышедшему из среды ученого сословия, показалось опасным. Ему было, однако, известно, что не далее как пятнадцать лет тому назад при введении нового устава Министерство народного просвещения, как уже сказано было выше, назначило на эти должности тех самых лиц, которые перед тем были выбраны университетами, и этим яснее дня доказало, что выборы не заключили в себе ничего опасного, а напротив, заслуживали доверия правительства. С тех пор оно властвовало безгранично, наполняло университеты своими клевретами, сажало на должности кого ему было угодно. Если за это время положение так изменилось, что выборы сделались опасными, то это могло быть только горькою иронией, самою злою критикой устава 1884 г.; этим доказывалось полное бессилие правительства и необходимость возвращения к нормальному порядку. Но для людей, ослепленных властью, самые очевидные доводы пропадают даром. Минута была упущена, и гнусный порядок вещей, порожденный уставом 1884 г., продолжал существовать.

Горькие плоды этого устава не замедлили обнаружиться. По самому пустому поводу в Петербургском университете возникли беспорядки, которые затем распространились по всем университетам и другим высшим учебным заведениям. Повод состоял в том, что перед актом ректор вывесил объявление, в котором перечислялись наказания, установленные законом за беспорядки на улицах. Студенты обиделись и на акте освистали ректора, но затем, в доказательство, что в этой демонстрации не было ничего политического, самым чинным образом пропели гимн Боже царя храни! Между тем полиция, заранее извещенная о готовившихся в стенах университета беспорядках, вздумала почему-то принять меры на улицах. При выходе из университета студенты нашли прегражденным путь по Дворцовому мосту и по Неве. Они хотели прорваться, но полиция их не пускала. Они стали кидать в полицию снежками, от чего лошади конной стражи испугались. Тогда конный полицейский отряд принял в нагайки всю эту толпу, в которой находились не одни студенты, но также профессора и посторонние лица. Это была дикая расправа, которая возмутила не только студентов, но и все петербургское общество; оно горою стало за молодежь. В университете начались сходки; студенты решили прекратить посещения лекций, пока им не дано будет удовлетворение. По всем другим университетам разосланы были эмиссары, и везде было решено не ходить на лекции. Оказалось, что профессорская корпорация была разрушена, но студенты были организованы. Против этого движения тупое университетское начальство, лишенное всяких средств нравственного воздействия, приняло чисто полицейские меры. Студентов без всякого разбора и суда массами исключали из университета, а полиция немедленно высылала их на места жительства.

Никогда прежние выборные университетские власти не вели себя таким недостойным образом. Случалось, что они твердо стояли против студенческих беспорядков, как было в Московском университете в 1861 г.; но они бережно и любовно относились к учащейся молодежи. Они чувствовали свою нравственную связь со студентами и с университетом. Исключение из университета считалось строгим наказанием, которое никогда не прилагалось без тщательного разбора дела. Против полиции университетские власти являлись заступниками за студентов. При всяких полицейских расследованиях был депутат от университета, который старался отстоять невинных и облегчить судьбу виновных. Студенты чувствовали, что о них есть попечение. Новые же власти, созданные уставом 1884 г., показали себя тем, чем они были на самом деле, — чисто полицейскими чиновниками. Они превзошли даже полицию в повальном применении административного произвола. Когда же профессора хотели вступиться в эти обострившиеся отношения и просили разрешения собраться в Совете и обсудить положение вещей, как было в Киеве и в Казани, им объявляли, чтобы они не вмешивались не в свое дело, и формально воспрещали собираться. В Москве профессор физики, который старался успокоить студентов увещаниями сперва на кафедре, а потом на дому, получил такое же внушение. И все это поддерживалось министерством, которое, кроме самых крутых полицейских мер, ничего не хотело знать. Понятно, что это могло произвести только вящее раздражение.

Однако и в петербургских высших бюрократических сферах, благодаря внутренним раздорам министров, нашлись заступники за студентов. 3 пику министру внутренних дел министр финансов подал записку, в которой он резко нападал на полицию, доказывал, что в студенческом движении нет ничего политического, и предлагал учреждение комиссии под председательством доверенного государю лица для расследования причин студенческих беспорядков. Это предложение было принято; назначена была комиссия под председательством бывшего военного министра, генерала Ванновского. Вместе с тем студентам было объявлено, что до окончательного расследования дела все исключенные и высланные их товарищи будут возвращены. Это возымело свое действие; волнения временно прекратились.

Но правительство само позаботилось об их возобновлении. Высланные студенты действительно были возвращены везде, исключая Киев; но здесь Министерство упорно в этом отказывало, вероятно, вследствие того, что в числе исключенных были многие поляки и евреи, замешанные в прежних беспорядках, бывших по поводу открытия памятника Мицкевичу. Киевские студенты разделились на две партии, из которых одна стояла за продолжение забастовки, пока высланные не будут возвращены, а другая хотела только просить о их возвращении и между тем посещать лекции. Разумной власти нетрудно было поддержать последних; вместо того она отдала их на жертву забастовщикам. Когда же профессора хотели выступить посредниками и подали о том записку, им воспретили собираться. Такой способ действия, разумеется, мог только разжечь огонь и дать силу крайним элементам, которые начали прибегать даже к насилию для достижения своих целей. От киевских студентов посланы были повсюду эмиссары с просьбою о поддержке, вследствие чего и в других университетах прекратившаяся было забастовка возобновилась с новою силой. Тогда министерство приняло самую необыкновенную меру: оно исключило всех студентов из всех русских университетов, причем им было объявлено, что они могут подавать прошения об обратном вступлении, но начальство будет принимать по своему усмотрению только тех, которых оно признает благонадежными. Это было циническое возведение административного произвола в принцип университетского управления. Часть студентов, которым во что бы то ни стало нужно было держать экзамен, на это пошли, но значительная часть осталась исключенною. Университеты подверглись полному расстройству; студенты были оскорблены, профессора были оскорблены, общество было возмущено, но полицейская сила в лице министра и его клевретов торжествовала победу.

Между тем комиссия Ванновского кончила свои расследования. Каков был ее доклад, публике осталось неизвестным. Говорят, что на него не обратили никакого внимания, чем генерал Ванновский был очень огорчен. России сообщили только последовавшую затем высочайшую резолюцию, писанную, как утверждают, Победоносцевым. В ней с высоты престола именем государя слегка осуждалась полиция, но главным образом делался выговор подчиненным властям и в особенности профессорам, которые не сумели приобрести над студентами должного нравственного авторитета и удержать их от волнений. Министерству предписывалось сделать им на этот счет внушение, а если нужно, то и принять строгие меры. Осуждалось и общество, которое своим сочувствием поддерживало волнующихся студентов. Одним словом, осуждались все, кроме тех, на которых лежала настоящая ответственность за беспорядки. С больной головы вина свалилась на здоровую.

Если правда, что эту резолюцию писал Победоносцев, то это опять не что иное, как явный обман, в который он сознательно вовлек неведующего истинного положения дел государя. Ему, некогда близко стоявшему к университетам, противнику нового устава, было весьма хорошо известно, что этим уставом всякая корпоративная связь профессоров была уничтожена, что им оказано было полное недоверие и нравственный авторитет их подорван; ему было известно, что в течение многих лет вся цель правительства состояла в том, чтобы разъединить профессоров и студентов и ограничить первых одним чтением лекций; что всякий раз, как они вступались в студенческие отношения, им делали выговоры и говорили, что это вовсе не их дело; что даже в настоящие волнения, когда профессора просили разрешения собраться и обсудить положение, им в этом отказывали, а тем, которые старались успокоительно действовать на студентов, делали строгие внушения. И вдруг этих самых всячески униженных профессоров правительство упрекало в том, что они не сумели приобрести нравственного авторитета над студентами, между тем как оно само делало все, чтобы этот авторитет уничтожить! И какое понятие о нравственном авторитете должны иметь люди, которые воображают, что для приобретения его могут употребляться меры строгости со стороны правительственной власти! Неужели писавшему эту странную резолюцию неизвестно, что нравственный авторитет над юношеством приобретается только независимыми людьми в силу взаимного доверия и уважения? Первое его условие заключается в искренности и правдивости; а что может искренний и правдивый профессор сказать студентам относительно положения университетов и отношения к ним правительства? Он может только сказать, что правительство разрушило университеты, оказало полное недоверие профессорам и полное презрение к просвещению, что оно превратило университеты в канцелярии или в собрания полицейских чиновников, неспособных иметь ни малейшего нравственного влияния на вверенную им молодежь. Этим ли он может удержать их от волнений? Как зрелый и благоразумный человек он, пожалуй, может доказывать им, что в стране, где господствуют необузданный произвол и лицемерное раболепство, где власть есть все, а общество ничего, бесполезно и опасно стремиться к справедливости и искать каких-либо гарантий для лица; но послушается ли взволнованное юношество проповеди, противоречащей самым благородным стремлениям человеческой души? При существующих условиях, так же как и пятьдесят лет тому назад, в знаменитые сороковые годы, нравственный авторитет над студентами может приобрести только тот профессор, который стоит в оппозиции к правительству; тот же, который старается ему подслужиться и пользуется его благосклонностью, теряет всякое нравственное влияние. В эпоху реформ положение было иное; но само правительство разрушило те зачатки разумно консервативного направления, которые в то время начинали укореняться в русских университетах. Вина в этом всецело лежит на нем, и если оно теперь хочет взвалить ее на профессоров, то это не более как возмутительная недобросовестность.

Но если редактор высочайшей резолюции взял на себя всю ответственность за лживое предоставление фактов и за все те нелепости, которые в ней заключаются, то еще хуже положение министра народного просвещения. Есть слухи, что он был устранен от редакции; в таком случае это для него оскорбление, и тогда как может он оставаться на своем месте? С нравственной точки зрения это тем менее допустимо, что, оставаясь, он принимает на себя всю ответственность за выговор, сделанный его подчиненным, между тем как ему заподлинно известно, что они его не заслужили. Он знает, что он сам воспрещал их собрания, делал им выговоры за вмешательство, и после этого на них же сваливается вина! Тут не может быть отговорки, что он на своем месте остается против воли: честный человек не остается там, где от него требуется то, что противно чести и совести. Если же он сам участвовал в редакции, основанной на ложном представлении фактов, то как назвать подобный поступок? Ввиду его честного прошлого, не решаешься его в этом заподозрить.

Но каково бы ни было его участие в составлении высочайшей резолюции, это еще наименьшее из его прегрешений. С незаслуженным выговором примириться легко. Нравственный укор падает на тех, кто его дает, а не на тех, кто его получает. Этим унижается только достоинство правительства. Несравненно хуже те суровые меры против учащейся молодежи, которые были выработаны в совещании управляющих различными учебными заведениями министров — военного, финансов, земледелия, народного просвещения и внутренних дел и которые получили высочайшее утверждение. Не только за произведение беспорядков в заведениях или вне оных, но и за упорное уклонение, по уговору, от учебных занятий и за подстрекательство к такому уклонению молодые люди присуждаются к отбыванию воинской повинности на срок от одного до трех лет, несмотря ни на льготы по семейному положению, ни на избавляющий от повинности жребий, ни даже на недостаточный возраст, и потом с потерею приобретенных уже по образованию льгот. Негодные для строевой службы назначаются в нестроевые должности. Впервые такая мера является в виде общего закона. В дореформенные времена виновных, особенно в политических проступках, отдавали иногда в солдаты; но это были исключительные случаи, и на это требовалось каждый раз особое высочайшее повеление. Только крепостные отдавались в рекруты по воле господ. Со введением же всеобщей воинской повинности все это исчезло. Солдатская служба перестала быть карой; служение отечеству получило более возвышенное и благородное значение. В настоящее время мы снова возвращаемся к дореформенным понятиям и приемам; русская армия опять низводится на степень арестантской роты. Вдобавок то, что прежде допускалось лишь как редкое исключение, по личному решению монарха, то ныне возводится в правило, приложение которого предоставляется министрам. Для суда над провинившимися юношами учреждаются особые совещания из представителей разных ведомств, и на решение подлежащего министра нет апелляция! Судьба целой массы молодых людей, даже приобретенные права всецело предаются министерскому произволу. К довершению безобразия, вся эта мера носит характер полнейшего беззакония. Она была просто объявлена Сенату министром внутренних дел, тогда как, по основным законам Русской империи, для отмены законодательных постановлений требуется именной указ, подписанный государем. И вся эта жестокая расправа, напоминающая худшие предания дореформенного быта, вводится при участии и под ответственностью министра народного просвещения, вышедшего из среды профессорского сословия, питомца Московского университета!

Надобно, впрочем, сказать, что эти меры служили больше для устрашения. Прилагать их доселе не приходилось, ибо университеты после вакаций открылись при полном спокойствии. Всем исключенным студентам дана была возможность вернуться к занятиям, и поводы к волнениям были таким образом устранены. Надолго ли наступило затишье, мудрено сказать. Восстановить внешний порядок в университетах, конечно, не трудно. Но воображать, что грубая полицейская расправа в состоянии произвести нравственное умиротворение, можно только при отсутствии всякого понятия о свойствах и стремлениях юношества. Подобные меры способны только восстановить учащих и учащихся и сделать их непримиримыми врагами правительства. А между тем у правительства нет иного способа действия, ибо оно само разрушило корпорацию профессоров, единственное возможное орудие нравственного влияния. Не поражающими своею наивностью наставлениями инспекции, не устройством литературных кружков и студенческих общежитий можно успокоить взволнованные умы. Для этого надобно прежде восстановить в университетах нормальный порядок, т.е. возвратить им те права, которые принадлежат им по существу и которые были даны им старыми уставами 1804, 1835 и 1863 гг. Но, конечно, одержимым полицейским духом министрам такая мера покажется крайнею. Пожалуй, ее сочтут даже уступкой студенческим волнениям. Кто на это решится при нынешнем направлении правительственных сфер? К тому же она одна не принесет желанной пользы. Чтоб успокоить умы, нужно полное изменение всей внутренней политики. Пока студенты всецело отданы на жертву всевозможным тайным и явным полициям, пока людей массами хватают и ссылают без суда, поводы к волнениям всегда будут. Сохранится и тайная организация, и она будет встречать сочувствие общества как протест против царящего у нас произвола. Русское общество не смеет поднять голос, но оно втайне сочувствует тем, кто дерзает его поднимать. Этим в значительной степени объясняется успех нигилистов, и это будет повторяться постоянно, пока не наступит такой порядок вещей, который способен удовлетворить разумные требования общества. Когда русский человек смотрит на современное положение своего отечества, чувство глубокого уныния и даже отчаяния охватывает его душу. Поэтому он с некоторым утешением останавливается на явлениях, которые показывают, что в России есть еще живые силы и благородные побуждения; этим поддерживается надежда на лучшее будущее. Как ни бессмысленны бывают волнения и цели недоучившегося юношества, все же они несравненно выше и благороднее той тупой покорности, с которою масса русского общества переносит тяготеющий над нею произвол, безмолвно принимая всякий новый удар, который постигает его в виде милости, и равнодушно относясь к тем ударам, которые поражают связанные в Россию народности.

Из всех стран, подвластных скипетру русских царей, была одна, которая пользовалась полным благоустройством и благосостоянием; это была Финляндия. Между тем как в настоящее время можно пройти всю русскую землю от Ледовитого моря до Туркестанских степей и не встретить ни одного отрадного явления и ни одного довольного человека, кроме тех, которые, пользуясь покровительством власти, ловят рыбу в мутной воде, здесь люди жили мирно и счастливо, довольные своею судьбой и своими учреждениями, благословляя охраняющую их длань русских монархов. В России всюду произвол и притеснение, здесь законный порядок и свобода — вот контраст, который можно было наблюдать у самых ворот столицы. Он с полною очевидностью доказывал преимущества конституционного правления перед неограниченною монархией. Этого нельзя было терпеть. Финляндия была бельмом на глазу у петербургской бюрократии, и против нее начался поход.

Конституционные права Финляндии были утверждены на совершенно ясном и точном основании законов и никогда не подвергались ни малейшему сомнению. До присоединения к России она входила в состав шведского государства и пользовалась искони принадлежавшими шведскому народу политическими правами. Эти права существенно состояли в участии государственных чинов, составленных из представителей четырех сословий, дворянства, духовенства, горожан и сельчан, в законодательстве и обложении. Одно время в Швеции преобладала аристократия, и это повело к расстройству государства. Но при Густаве III монархическая власть была восстановлена в прежней силе. Ее права и ее отношения к чинам были определены Формою правления 1772 г. и Актом соглашения и безопасности 1789 г.

Однако с тех пор как русская держава придвинулась к Балтийскому морю, положение Финляндии между Швецией и Россией было трудное. Со времен Петра Великого она была постоянным театром войны. Вследствие этого в ней пробудилось стремление отделиться от Швеции и образовать самостоятельное, нейтральное государство. Русское правительство поддерживало эти вожделения. В манифесте 1742 г., изданном по поводу войны с Швецией, Елизавета прямо обратилась с воззванием к финляндцам, объявляя им, что если они хотят отделиться от Швеции и образовать независимое государство, то Россия будет им в этом помогать. При Екатерине, во время Шведской войны, стремление к отделению проявилось при образовании Аньяльской конфедерации, составленной офицерами шведского войска против короля; она через Спренгтпортена вошла в сношения с русским двором. На его докладе императрица собственноручно написала: "Если бы проект независимости Финляндии был вопросом, то ответ, что этот проект не противоречит интересам России, нетрудно было бы найти". Дело было предложено совещанию высших сановников, и оно постановило, что "так как соединение Финляндии с Швецией никогда не может быть в наших выгодах, то мы должны прежде всего требовать отделения Финляндии от этой страны". Однако при Екатерине эти сношения не привели ни к чему. Но Спренгтпортен, вступивший на русскую службу, продолжал свои происки при Александре I. Он стремился образовать из Финляндии особое государство, соединенное с Россией, и Александр вошел в эти виды, которые вполне соответствовали его образу мыслей. Они осуществились после войны с Швецией, поведшей к завоеванию Финляндии.

Еще прежде окончания войны в Петербург были вызваны депутаты от всех чинов для обсуждения с ними положения дел и необходимых мер для устройства Финляндии. Однако депутаты не сочли себя уполномоченными для каких-либо решений. Они, а с ними и Спренгтпортен, настаивали на созвании настоящего сейма, выбранного по законам страны. Спренгтпортен представлял, что это единственное средство привлечь к себе сердца финляндцев и привязать их к России. Александр согласился, так как это входило в его виды; сейм был созван в Борго. В манифесте 15 марта 1809 г. было сказано: "Произволением Всевышнего вступив в обладание Великого Княжества Финляндии, признали Мы за благо сим вновь утвердить и удостоверить религию, коренные законы, права и преимущества, коими каждое состояние сего Княжества в особенности и все подданные, оное населяющие, от мала до велика, по конституциям их доселе пользовались, обещая хранить оные в ненарушимой и непреложной их силе и действии; во утверждение чего и сию грамоту собственноручным подписанием Нашим утвердить благоволили". В речи, произнесенной при открытии сейма, Александр говорил: "Я хотел видеть вас, чтобы дать вам новое доказательство моих намерений для блага вашего отечества. Я обещал сохранить вашу конституцию, ваши коренные законы; ваше собрание здесь гарантирует вам мое обещание". В предложениях, представленных сейму, было сказано: "Е. И. Величество, сзывая чины Финляндии в общий сейм, хотел этим дать торжественное доказательство своих великодушных намерений сохранить и поддержать ненарушимо религию, законы, конституцию края, права и привилегии всех чинов вообще и каждого гражданина в особенности".

Александр хотел еще более торжественным актом закрепить связь между Финляндией и Россией. В Боргосском соборе, сидя на престоле, украшенном финляндским гербом, он принял присягу чинов. В церемониале было сказано (ст. 7): "После чего генерал-губернатор объявил, что Е. И. Величество соизволил торжественно утвердить конституцию Финляндии, освящая ее своею подписью; он громко прочтет Акт утверждения и передаст его маршалу дворянства". Присяга дворянства была такова: "Мы, рыцарство и дворянство, собранные в этом общем сейме, как за нас самих, так и за тех из нашего сословия, которые остались дома, обещаем и клянемся, все вместе и каждый в особенности, перед Богом и Святым Его Евангелием, что мы признаем своим Государем Александра I, Императора и Самодержца всей России, Великого Князя Финляндского, и что мы хотим сохранить ненарушимо основные законы и конституцию края так, как они существуют и действуют, а также быть опорою Верховной Власти" и проч.

Таким образом, еще до заключения мира с Швецией Александр I торжественным актом присоединил Финляндию к России, обещав сохранить ее права и ее конституцию. Поэтому когда при мирных переговорах шведские уполномоченные настаивали на том, чтобы в трактат включена была статья, гласящая, что русский император обязывается сохранить ненарушимыми права и конституцию Финляндии, как обыкновенно делается в подобных случаях, то Румянцев отвечал, что тут положение совершенно иное, нежели обыкновенно, что государь приобрел уже любовь финляндцев, принял их присягу и утвердил их права. "Этот аргумент подействовал", — писал Румянцев государю. Вследствие этого в 6 статье Фридрихсгамского трактата сказано только, что "поелику Е. В. Император Всероссийский самыми несомненными опытами милосердия и правосудия ознаменовал уже образ правления своего жителям приобретенных им ныне областей, обеспечив, по единственным побуждениям великодушного своего соизволения, свободное отправление их веры, права собственности и преимущества, то Его Шведское Величество тем самым освобождается от священного впрочем долга чинить о том в пользу прежних своих подданных какие-либо условия".

Стало быть, государственное положение Финляндии потому только не сделалось предметом международного обязательства, что ее конституция была уже утверждена русским императором. Если это сделано по собственному его соизволению, то и присяга финляндцев была принесена добровольно. Это было прямо сказано в манифесте 23 марта 1809 г.: "Объявляя о сем, Мы полагаем должным вместе с тем известить наших верных подданных Финляндии, что, основываясь на старинном и чтимом в этом крае обычае, мы взираем на присягу верности, добровольно и по собственному побуждению принесенную сословиями вообще и депутатами от крестьян в частности, за себя и за своих доверителей, как на действительную и обязательную для всех жителей Финляндии". Александр намеренно подчеркивал, что Финляндия присоединяется к России не как завоеванный край, а как добровольно отдавшая себя в подданство русскому императору.

Решено было сохранить и военные учреждения края. В изданном по этому поводу манифесте 15 марта 1810 г. сказано: "С тех пор как Провидение вверило нам судьбу Финляндии, Мы решили править этою страною как народом свободным, пользующимся теми правами, которые гарантированы ему его конституциею... Все акты, изданные доселе для внутреннего управления края, суть только последствия и приложения этого начала. Сохранение религии и законов, созыв сейма, учреждение Правительствующего Совета внутри нации, ненарушимое сохранение порядка судебного и административного суть тому доказательства, которые должны упрочить финскому народу права его политического существования".

Учрежденный Александром Правительствующий совет был впоследствии переименован в Сенат, дабы поставить его как верховное государственное учреждение наряду с Сенатами Русской империи и Царства Польского. В изданном по этому поводу манифесте 1816 г. сказано: "Быв удостоверены, что конституция и законы, к обычаям, образованию и духу финляндского народа примененные и с давних времен положившие основание гражданской его свободе и устройству, не могли бы быть ограничиваемы и отменяемы без нарушения оных, Мы, при восприятии царствования над сим краем, не только торжественнейше утвердили конституцию и законы сии, с принадлежащими, на основании оных, каждому финляндскому согражданину особенными правами и преимуществами, но, по предварительном рассуждении о сем с собравшимися земскими сего края чинами, и учредили особенное Правительство, под названием Правительствующего Совета, составленного из коренных финляндцев, который доселе управлял гражданскою частью края сего и решил судебные дела, в качестве последней инстанции, не зависев ни от какой другой власти, кроме власти законов и сообразующейся с оными Монаршей Нашей воли. Таковыми мерами оказав Наше доброе расположение, которое имели и впредь будем иметь к финляндским верноподданным Нашим, надеемся Мы, что довольно утвердили на всегдашние времена данное Нами обещание о святом сохранении особенной конституции края сего под державою Нашею и Наследников Наших".

После всего этого, кажется, не может быть ни малейшего сомнения для всякого человека, который не хочет намеренно закрывать глаза на истину, что Финляндия присоединена к России не как завоеванная область, а как отдельное государство, неразрывно связанное с Россией, но имеющее свою особенную конституцию. В докладе Сперанского императору Александру по финляндским делам от 11 февраля 1811 г. прямо сказано: "Финляндия есть государство, а не губерния". Поэтому и статья 4 Основных законов Русской империи гласит: "С престолом Российской Империи неразрывно связаны престолы Царства Польского и Великого Княжества Финляндского". Это совершенно ясно и иначе быть не может, ибо хотя монарх один, но власть его в обоих государствах разная, в одном он является монархом неограниченным, в другом он ограничен конституцией и правами чинов. Образ правления, т.е. устройство верховной власти, в соединенных государствах разный. Эта связь есть то, что в государственном праве называется реальным соединением. Все возражения, которые делаются против этого определения на том основании, что в настоящем случае эти государства неравноправны, не имеют силы, ибо реальное соединение, так же как и конституционная монархия, не есть устройство, которое подводится непременно к одному шаблону. Условия могут быть разные; но существо отношений не подлежит сомнению: оно основано на самой букве закона.

Вводя такое устройство в завоеванной русским оружием стране, Александр I руководствовался не одними либеральными убеждениями своей молодости; он имел в виду весьма определенные политические цели: он хотел не только осчастливить покоренный народ, но и соблюсти истинные интересы России. В опубликованном Даниэльсоном секретном рескрипте финляндскому генерал-губернатору по вопросу об отношениях к Швеции сказано: "С присоединением Финляндии к России вся цель наших в сей стране предположений была достигнута. Два главные правила отсюда проистекали: 1) чтобы не входить ни под каким видом во внутренние дела Швеции; 2) чтоб внутренним устройством Финляндии предоставить народу сему несравненно более выгод в соединении с Россиею, нежели сколько он имел бы под обладанием Швеции. Из первого правила произошло все поведение, какое в делах Швеции доселе было наблюдаемо. Из второго возникло то устройство, которое теперь в Финляндии действует". И далее: "Намерение Мое при устройстве Финляндии состояло в том, чтобы дать этому народу бытие политическое, чтобы он считался не порабощенным России, но привязанным к ней собственными его очевидными пользами, для сего: 1) сохранены ему не только гражданские, но и политические его законы..."

История оправдала эту гуманную, а вместе и дальновидную политику. В течение девяноста лет Финляндия соединена с Россией и во все это время она не подавала ни малейшего повода к политическим осложнениям. Если бы в двенадцатом году недовольная область стремилась вновь присоединиться к Швеции и русское правительство принуждено было бы держать там большее или меньшее количество войска, то исход войны мог быть иной. При Николае I Финляндия была вовлечена в Восточную войну во имя интересов, совершенно ей чуждых; она потеряла в ней весь свой торговый флот, уничтоженный англичанами; но это нисколько не поколебало ее верности. Об этом свидетельствовали русские монархи с высоты престола, и это более чем перевешивает расточаемые ныне клеветы, в подкрепление которых не приводится даже и тени доказательства.

Однако Александр I, который, как известно, во вторую половину своего царствования изменил своим либеральным стремлениям, не созывал более сеймов, что производило застой в законодательстве. По финляндской конституции, основанной на шведских уставах, собрание чинов предоставлялось вполне усмотрению государя. То же самое продолжалось и в долголетнее царствование Николая I. Возникавшие в жизни потребности разрушались правительственными постановлениями. Всякому, несколько знакомому с государственным правом, известно, что различие между законом и постановлением весьма шатко, вследствие чего сильные правительства нередко дозволяют себе решать путем постановлений то, что по существу дела должно было бы решаться законом. Финляндская же конституция в этом отношении предоставляла монарху значительный простор: вся экономическая и административная область могла регламентироваться путем указов. Тем не менее основания финляндской конституции, утвержденной императором, даже и в это деспотическое царствование оставались неприкосновенными. Финляндские писатели напоминают слова, сказанные в другом случае этим монархом: "Когда божественное Провидение поставило человека во главе шестидесяти миллионов себе подобных, то это делается затем, чтобы подавать свыше пример верности своему слову и добросовестного исполнения своих обещаний". Об этих словах недурно бы поразмыслить в настоящее время. Могучий властитель противостоял даже искушениям тогдашнего финляндского генерал-губернатора Закревского, который убеждал его при вступлении на престол не утверждать финляндской конституции, а заставить финляндцев присягать по русскому закону. Он знал, что такое действие было бы нарушением закона и торжественных обещаний Александра I. Оно было бы равносильно отречению от финляндского престола, и тогда отношения Финляндии к России определялись бы голым правом силы.

Знаменательное для России царствование Александра II было и для Финляндии началом новой жизни. В первый раз после 1809 г. снова был созван сейм. Этим не только подвигалось решение таких важных дел, требовавших содействия чинов, на что было указано в изданном по этому поводу высочайшем повелении, но государь хотел перед лицом всей Европы показать, что если он в то же самое время подавлял польское восстание, то он делал это не как враг свободы народов. Он хотел выказать себя другом конституционных учреждений, когда они являются не как революционное требование, а как законный порядок вещей, согласный с истинными интересами народа. В речи, сказанной при открытии сейма, он обещал даже расширение конституционных прав: "Сохраняя монархический конституционный принцип, присущий нравам финляндского народа, и от которого все его законы и учреждения носят свой отпечаток, — говорил великодушный монарх, — Я намерен допустить и более широкое право, нежели то, которое доселе имеют чины относительно податного обложения и законодательного почина, издревле им принадлежавшего..." "Вы, представители Великого Княжества, — заключал он, — должны доказать, достоинством, умеренностью и спокойствием ваших совещаний, что в руках разумного народа, решившегося работать, в согласии с государем, в практическом духе над развитием своего благосостояния, либеральные учреждения не только не представляют опасности, но становятся гарантиями порядка и благосостояния". Представители Финляндии вполне оправдали эти надежды.

Важнейшим расширением прав было установление периодичности сеймов. По 2-й статье изданного в 1869 г. Сеймового устава, они должны созываться по крайней мере каждый пятый год. Статьею 71 того же Устава постановлено, что основные законы страны могут быть изменяемы не иначе как по предложению государя и с согласия всех сословий, а в утверждении Устава сказано, что государь сохраняет за собой принадлежащее ему право в том виде, как оно установлено в Форме правления 1772 г. и в Акте соглашения и безопасности 1789 г., чем самым оба эти закона признаны основными законами Финляндии.

При Александре II, в 1878 г., проведен был и новый закон о воинской повинности, заменивший прежнюю устарелую поместную систему. Как водится при переговорах, это было сделано на основании обоюдных уступок. Финляндия обязалась содержать 5000 постоянного местного войска для защиты края. Из 134 статей этого устава 14, по ходатайству чинов, были признаны основными законами Великого Княжества, так как ими отменялся прежний основной закон. Остальное подлежало изменению в обыкновенном законодательном порядке, т.е. не с согласия всех четырех сословий, а большинством трех.

Расширение права законодательного почина, обещанное Александром II, не было, однако, приведено им в исполнение; но это было сделано его преемником, который в этом отношении следовал по стопам отца. Казалось, конституция и права Финляндии, утвержденные всеми следовавшими друг за другом монархами, покоятся на самых твердых основаниях. Если царское слово что-нибудь значит, то в этом случае оно должно было иметь полную силу, ибо не было ни малейшего повода к нарушению торжественных, с высоты престола данных обещаний. Мирная страна, под сенью своих законов, несмотря на свою скудную природу и суровый климат, пользовалась полным внутренним порядком и довольством. При восшествии на престол ныне царствующего государя ее права были вновь подтверждены, так же как и при всех предшественниках, как вдруг произошел неожиданный поворот.

Поход против Финляндии предпринят был еще в царствование Александра III, и, вопреки русским обычаям, он начался с тяжеловесного сочинения. Г-н Ордин, произведенный за это в придворный чин, издал объемистое исследование о завоевании Финляндии и о том положении, которое было дано ей Александром I. По-видимому, оно основывалось на архивных документах; но в действительности это было не только крайне пристрастное, но и прямо лживое изложение, с умолчанием одних фактов, превратным толкованием других и извращенным представлением третьих. Тем не менее Академия наук признала это сочинение достойным премии, чем взяла на себя тяжелый грех перед отечеством и историей. За г. Ординым последовал г. Еленов и вся ватага раболепствующих журналистов, для которых весь смысл патриотизма заключается в насилии и притеснении других. Доказывали, что Финляндия вовсе не есть соединенное с Россией государство, имеющее свою особенную конституцию, а просто завоеванная провинция, получившая некоторые права от милости русских монархов, которые всегда могут отнять то, что они дали. Всенародно объявленные этими монархами заверения и обещания ставились ни во что. Самые русские основные законы или вовсе игнорировались, или толковались как неловкая редакция. Уверяли, что под именем коренных законов Финляндии русские государи, их утверждавшие, разумели вовсе не политические учреждения, а лишь законы гражданские, церковные и административные. Только финляндцы лживым толкованием пытались вывести отсюда какие-либо политические права. Когда Александр I и его преемники торжественно утверждали все права сословий, то в это не включалось право участия в законодательстве и в обложении; путем иезуитского умолчания подразумевалось: все права, кроме политических. Пытались установить совершенно нелепое и бессмысленное различие между коренными и основными законами, между конституциями и конституцией. Когда же, наконец, никакие толкования не помогали, ибо текст был совершенно очевидный, тогда прибегали к последней уловке: уверяли, что русские государи были обмануты и сами не знали, что подписывали, хотя для подобных нареканий никогда не представлялось и тени доказательства. И русские цари и их советники, как Сперанский и даже Аракчеев, изображались в виде кукол в руках иноземных интриганов, единственно потому, что у них были более возвышенные понятия о призвании государства и об интересах России, нежели те, которые бродят в головах наших холопствующих публицистов. Те самые люди, которые ложь и клевету сделали главным орудием своих действий, обвиняли во лжи и обмане ни в чем не повинных финляндцев, которые искренно приняли дары русских монархов и свято соблюдали данную им присягу верности.

Как ни бесстыдна была эта кампания, она возымела свое действие: "Calomniez, calomniez toujours; il en restera quelque chose". Многие русские государственные люди, иные сознательно, другие бессознательно, усвоили себе эту точку зрения, которая приходилась им совершенно по вкусу, ибо главным предметом их ненависти был конституционный порядок, полагающий предел бюрократическому произволу. Благоустройство Финляндии под охраною закона было живым уроком тому бесконтрольному владычеству чиновничества, которое извратило все лучшие создания Царя-Освободителя. Уже при Александре III назначен был комитет для рассмотрения отношений Финляндии к России. Однако он остался без последствий. Несмотря на свою склонность к реакции, монарх был честный человек. Он понимал, что нарушение торжественно данного обещания будет для него вечным упреком. Притом окружающие несколько его побаивались и не смели приступать к нему с явно лживыми объяснениями. Но по вступлении на престол Николая II они увидели, что неопытного монарха можно подвинуть на что угодно, уверив его, что это необходимо для пользы России и для возвеличения самодержавия. Решительный шаг был сделан.

Как приготовление к замышляемому действию генерал-губернатором Финляндии назначен был генерал Бобриков, который с первого шага объявил финляндцам, что отечество их вовсе не Финляндия, а Россия. По-видимому, для генерала Бобрикова отечество есть нечто такое, что меняется по приказанию начальства. Он этим себя обессмертил. Нужды нет, что в Уставе о воинской повинности, в статье 123, сказано, что "военные силы Финляндии имеют целью защищать Престол и Отечество, и тем содействовать также и защите Империи", чем самым признается, что их отечество вовсе не Россия, а Финляндия. Для русского генерала закон имеет столь же мало значения, как и самые святые человеческие чувства: приказано менять отечество, так слушайся и не рассуждай.

Наконец, как удар грома, последовал манифест 3 февраля 1899 г., которым для общих дел Империи и Великого Княжества установляется особый законодательный порядок. Все такого рода дела должны, с заключением Сейма, поступать на рассмотрение русского Государственного совета, и затем мнение, утвержденное государем, публикуется во всеобщее сведение. Этим сразу ниспровергались все торжественно утвержденные права финляндского народа. По финляндской конституции, ни один закон, касающийся Финляндии, не может быть изменен без согласия Сейма. Для изменения основных законов нужно согласие всех четырех сословий. А здесь от них требуется только заключение, которое поступает на дальнейшее обсуждение в русское учреждение с чисто совещательным характером, после чего государь может утвердить все, что ему угодно. Так как притом самое определение дел, общих Империи и Великому Княжеству, совершенно зависит от воли монарха и под эту рубрику можно подвести все отрасли управления, и военные дела, и торговые, и монету и почту, то понятно, что от конституционных гарантий не останется ничего. Ограниченная монархия превращается в неограниченную.

Несчастная страна застонала. Все ее вековые права, которыми она дорожила, как святыней, которые составляли основу ее благосостояния, ниспроверглись разом. Она мирно покоилась под державою русских царей, полагаясь на самые торжественные, с высоты престола данные обещания, и вдруг все это оказалось призраком. Почва заколебалась под ногами; все залоги общественного благоустройства, прочного порядка и мирного развития исчезли. Финляндский Сенат, перевесом одного голоса, решил обнародовать манифест, но сделал представление о его незаконности, а прокурор предъявил протест. Раздались протесты и со стороны чинов. Председатели собраний просили аудиенции у государя, но им было в этом отказано. По всей Финляндии начали собирать адрес, под который подписались 523 000 человек; для поднесения его съехались в Петербург депутаты от всех общин; но и их отправили домой, не допустивши до царя. Как противодействие этой всенародной манифестации нашли в Выборгской губернии общину, состоящую из 1500 человек, в которой надеялись набрать подписи под верноподданнический адрес. Их получили всего 7, но затем, всякими средствами, наверстали еще некоторое число; тем не менее эту подложную бумагу публиковали как выражение мнения целой общины, которой за это изъявлена высочайшая благодарность. Наконец, в Петербург явилась даже международная депутация с адресом в пользу Финляндии; разумеется, и ее отказались принять. Если не хотели слушать подданных, то тем более иностранцев.

Однако петербургское правительство не имело довольно мужества, чтобы сознаться, что оно царское слово ставит ни во что. К насилию присоединилось лицемерие. Людей раздавили, но их хотели уверить, что их вовсе не трогают и что все их жалобы напрасны. Генерал Бобриков разослал циркуляр, в котором он разъяснял населению, что никто не думал нарушать финляндскую конституцию, что все подобные толкования суть лживые происки злонамеренных людей, которые стараются распространить в народе мнение, будто все законы — гражданские, церковные, административные и самое право собственности подвергаются опасности, между тем как все местные законы Финляндии остаются ненарушимыми и только для дел общих Финляндии и Империи установлены новые правила. Хорошо это только! Кого можно было этим морочить? Конечно, не финляндцев, которые очень хорошо знали, что все эти уверения состоят в явном противоречии с истиной. Тем не менее этот циркуляр получил одобрение свыше. Государя, очевидно, уверили, что манифестом 3 февраля вовсе не нарушается финляндская конституция. Это убеждение выразилось и в высочайшем рескрипте генерал-губернатору, изданном по закрытии сейма. В нем делается строгий выговор ландмаршалу и тальманам, которые дозволили себе неуместные суждения о принятых мерах. Генерал-губернатору поручается объявить во всеобщее сведение, что суждения эти неправильны и не соответствуют положению дел, при коем Финляндия есть составная часть государства российского, с ним нераздельная. "Я желаю также, — сказано далее, — чтобы финскому народу было известно, что, приняв при восшествии на Престол священный долг пещись о благе всех народностей, Российской Державе подвластных, Я признал за благо сохранить за Финляндией особый строй внутреннего законодательства, дарованный ей Моими Державными Предками. В то же время Я принял на Себя, как наследие прошлого, заботу об определении, силою положительного закона, отношений Великого Княжества к Российской Империи. В этих видах Мною утверждены основные положения 3 февраля сего года, определяющие правила об издании общегосударственных законов, касающихся Финляндии". Этот порядок объявляется непоколебимым и впредь.

Между тем никогда предшествующие государи не присваивали себе права по собственному усмотрению, силою положительного закона определять отношения Финляндии к Империи. Эти отношения были определены императором Александром I за себя и за своих преемников и утверждались затем всеми последующими монархами. Они состоят в том, что Финляндия составляет отдельное государство, соединенное с Русской империей, но имеющее свою особую конституцию и свое особое законодательство. В силу этой конституции ни один закон, касающийся Финляндии, не может быть издан без согласия чинов. Присвоение себе такой власти русским императором есть прямое нарушение с самого начала установленного им самим подтвержденного права. Это совершенно очевидно для всякого, кто не хочет намеренно закрывать глаза на истину. Газета "Тайме", приводя эти объяснения, говорит, что они могут быть пригодны для погруженных в варварство мужиков или для классов, которые не смеют думать из опасения тайной полиции, но в образованных странах они могут вызвать только улыбку презрения.

Финляндская и русская печать, разумеется, не смели поднять голоса. В Финляндии генерал-губернатор объявил, что он будет прилагать самые строгие наказания к тем, кто осмелится толковать меры правительства в их истинном смысле. В этом отношении финляндские законы предоставляют администрации полный простор. Многие газеты закрыты, другие принуждены молчать. О русской печати и говорить нечего. "Вестник Европы" получил задним числом предостережение за статью, напечатанную за несколько месяцев до манифеста, в которой г. Мехелин доказывал, что при ходатайстве о внесении в основные законы Финляндии некоторых статей Устава о воинской повинности 1878 г. никакого обмана не происходило. Предостережение было дано за простое восстановление фактической истины, искаженной нашими финнофобами. Зато последним предоставлена была полная свобода, и они с яростью накинулись в особенности на речи, произнесенные на сейме, объявляя их неслыханной дерзостью, оскорбительною для русского чувства. Действительно, привыкшим к раболепному жаргону наших официальных адресов благородный язык свободных людей, сознающих свое достоинство и свое право, должен казаться неслыханною дерзостью. Но для русского чувства, не холопского, а здорового, это не оскорбительно, а отрадно. Такой язык может служить нам поучением.

Систематическое рассеивание лжи не могло, однако, успокоить население, которое хорошо знает и понимает истинное положение дел. Чтобы вернее достигнуть цели, старались его разъединить, приманив к русскому правительству беднейшую часть народа. Вдруг оказалось, что в Финляндии есть значительная часть безземельных крестьян, о судьбе которых доселе никто не заботился. Велено было из избытков финляндской кассы ежегодно отчислять два миллиона марок для наделения их землею. Едва ли, однако, эта макиавеллическая мера в состоянии будет привязать финнов к русскому владычеству; они слишком хорошо понимают, чем она вызвана и к чему она клонится. Возбужденного национального чувства она не победит, а скорее заставит богатых и бедных, финнов и шведов теснее сплотиться против притесняющей их власти. Не достигнет цели и организованная генералом Бобриковым обширная система шпионства. Русских шпионов, рассылаемых по всей стране в виде странствующих торговцев, население не хочет принимать, и казна принуждена кормить их на свой счет. Все эти меры, имеющие в виду развратить народ, с тем чтобы вернее его скрутить, падают только на тех, кто их издает. Финляндия, без сомнения, будет сокрушена в неравном споре. Что может маленькая страна против безграничной власти, управляющей ста тридцатью миллионами людей? Условия теперь иные, нежели при борьбе греков с персами и Нидерландов против Испании. Цивилизация в этом отношении подвинула человечество не вперед, а назад. При господстве грубой силы в современном мире всюду, на Севере и на Юге, в Трансваале, как и в Финляндии, раздается один крик: горе слабым! Тем не менее право носит в себе нравственную силу, которая не нарушается безнаказанно. Единодушную стойкость народа, который дорожит своими правами, нелегко превозмочь. Окончательно победителем выходит тот, кто умеет выдержать до конца.

Спрашивается, для кого и для чего нужна была вся эта система насилия и лжи? Требовалась ли она интересами России? Но интерес России состоит прежде всего в том, чтобы привязать к себе подвластные народности, а не в том, чтобы отталкивать их от себя и делать их себе врагами. Так понимали этот интерес Александр I и все его преемники. Задача состояла в том, чтобы поставить покоренную страну в такое положение, чтобы ей выгодно было оставаться в соединении с Россией, а не стремиться к отторжению. Какие бы сплетни и россказни ни ходили о нерасположении финляндцев к русским, нерасположении, которое естественно вызывается опасением быть поглощенными русским колоссом и может только усилиться принимаемыми в этом смысле мерами, дело вовсе не в этих частных отношениях, весьма, впрочем, разнообразного свойства, а в том, чтоб собственный интерес финляндцев побуждать держаться связи с Империей. Если бы в них проявлялись революционные стремления, то насильственное ниспровержение права могло бы найти себе некоторое оправдание. Но ничего подобного нет; самые злые их враги этого не утверждают. Под скипетром русских царей Финляндия благоденствовала и, согласно с характером народа, всегда оставалась верна своему долгу. Об этом неоднократно свидетельствовали сами русские государи. Александр III, который вовсе не благоволил к иноплеменникам и стремился к обрусению окраин, жаловал финляндцев. Он любил ездить в финляндские шхеры, заезжал в Гельсингфорс, и студенты делали ему овации. Единственное желание Финляндии состоит в том, чтобы ее не трогали и позволили ей мирно развиваться под охраною учреждений, дарованных ей русскими царями. Зачем же нужно было всю эту мудрую и с таким постоянством в течение почти целого века поддержанную политику опрокидывать разом, вносить смуту и расстройство в мирную страну, делать себе из финляндцев врагов и заставлять их, волею или неволею, видеть в России притеснителя и обращать свои юры в другую сторону? Этого ли требуют выгоды русского государства? Можно сказать, что такая перемена политики не только не вызывается интересами России, а идет им прямо наперекор. Те, которые подвинули царя на такой способ действия, обнаружили полное отсутствие политического смысла.

У России есть и другой интерес, еще важнейший — интерес нравственный. Счастье подчиненных ее державе народов возвышает ее нравственное достоинство, Финляндия была лучшим перлом в ее венце. Но еще важнее для нее то, чтобы на данные от ее имени обещания можно было положиться, как на твердыню, чтобы царское слово не было пустым звуком, а внушало бы к себе непоколебимое доверие не только посторонних, но прежде всего подвластных. Выше были приведены слова Николая I. Между тем все это в глазах властвующей бюрократии не имеет никакого веса. Для сановников, ныне стоящих во главе управления, играть царским словом, подрывать к нему всякое доверие, подвергать честь России поношению ровно ничего не значит. В деле Дервиза это презрение к самым элементарным требованиям нравственного закона выразилось только в притеснении частного лица; здесь оно коснулось престола и отечества. Когда монархи отдают себя в руки людей, для которых правда и неправда, истина и ложь совершенно безразличны, это рано или поздно отражается на них самих.

Но, может быть, военные соображения требуют этой ломки? Для оценки этого аргумента достаточно указать на то, что пятитысячное финляндское войско, в сравнении с русским, представляет каплю в море. Каково бы ни было его устройство, ниспровергать из-за этой безделицы весь существующий порядок есть опять-таки совершенная нелепость. Россия имеет в Финляндии один интерес: это для нее — военная позиция. Этот интерес вполне удовлетворяется тем, что она всегда может занимать важнейшие пункты и в случае войны ввести сколько угодно русского войска. В этом отношении желать больше нечего. Нынешнее устройство финляндского войска основано на Уставе, предложенном Сейму самим русским правительством и утвержденном государем, следовательно, оно приноровлено к потребностям России. Те, которые видят высшую государственную мудрость в однообразии, могут считать отдельное местное войско такою аномалией, которую следует во что бы ни стало уничтожить; но истинно государственный человек, который знает, что политика состоит прежде всего в умении применяться к разнообразию обстоятельств и в особенности щадить существующие интересы, конечно, не увлечется такого рода соображениями. Указывают на то, что Финляндия несет гораздо меньшие военные тягости, нежели Россия, но не хотят знать, Финляндия не есть Россия. Она не играет роли великой державы, а потому несправедливо было бы налагать на нее то бремя, которое русский народ несет для поддержания своего исторического значения. Предложенное русским правительством уравнение повинности, притом с возложением увеличенных расходов на средства бедной страны и с подчинением финских войск полному произволу русского военного министра, есть высшая степень неправды. Если хотят увеличения военной повинности в сносных размерах и вообще, если требуются частные изменения в уставе, то этого можно достигнуть законным путем, без ниспровержения существующих учреждений. Созванный по этому случаю финляндский сейм в своем предложении возвысил количество войска с 5000 до 12<000>, что для бедной страны составляет весьма тяжелое бремя. Слияние же финляндского войска с русским путем насилия и беззакония может повести к результатам, совершенно противоположным тем, которые ожидаются от подобной меры. Если желают иметь в финляндском войске крепкую поддержку против вторжения неприятеля, то надобно, прежде всего, чтобы Финляндия была довольна, а принятые меры направлены к тому, чтобы возбудить всеобщее неудовольствие. Хотят иметь надежное и преданное войско и делают все, чтобы подорвать эту преданность. С какой стороны ни возьми вопрос, кроме полного хаоса мыслей тут ничего не найдешь.

Нет, не государственные потребности и не военные соображения вызвали те странные меры, которые разгромили несчастную страну и внесли печаль в сердца мирных граждан. Корень их лежит в той ненависти, которую бездушные бюрократы, раболепствующие сановники и генералы, ничего не знающие, кроме кулачной расправы, питают ко всякому законному порядку, ко всяким гарантиям права, ко всяким ограничениям произвола. Благоустроенная Финляндия была им нестерпима; надобно было во что ни стало ее раздавить — и ее раздавили. Скорбью и стыдом наполняется сердце русского человека, когда перед его глазами развертывается эта печальная картина, но еще более оно проникается неизмеримою жалостью к юному венценосцу, опутанному сетью лжи, вовлеченному на такой путь, из которого нет исхода. Чем смоет он то пятно, которое он, по неведению, налагает на себя и на отечество?

С этим пятном Россия вступает в двадцатый век. Что сталось с тем подъемом духа, с теми великими надеждами, с которыми она встретила преобразования Царя-Освободителя? Все это разлетелось в прах. К счастью, крепостного права уже не вернешь; это одно, что подает надежду на лучшее будущее. Но если Россия уже не клеймена игом рабства, то по-прежнему она, как и в дореформенное время,

Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной
И всякой мерзости полна.

Бедная Россия! А сколько в ней было хороших сил! Сколько благородных стремлений! И как, в сущности, легко было бы правительству, понимающему свое призвание, править этим добрым, умным, податливым, но вместе энергическим и даровитым народом! Нужно только, чтобы оно покровительствовало не тому, что есть в нем худшего, а тому, что есть лучшего, не раболепству и угодничеству, а здоровым и независимым элементам. Нынешняя политика есть повторение политики дореформенного времени; она неизбежно приведет к тем же результатам; сперва к умственному и нравственному понижению общественного уровня, что уже наступило, а затем к какой-нибудь катастрофе, которая выбьет Россию из ложной колеи, в которой она застряла, и заставит ее снова вступить на правильный путь закономерного развития.

Но катастрофа, во всяком случае, есть дело случайное. Она может быть близкая или отдаленная; она может быть вызвана внутренними смутами или внешними событиями: все это — тайна истории. Задача мыслящей части русского общества состоит в том, чтобы заранее приготовиться к лучшему порядку вещей. Надобно выяснить себе настоящее положение дел, знать, чего следует желать и к чему идти. В дореформенное время лучшие умы наметили уже всю программу будущих преобразований; поэтому они и совершились легко. Обязанность мыслящих людей в настоящее время состоит в том, чтобы точно так же выяснить себе и обществу назревшие задачи русской жизни.

Эти задачи уже не те, которые предстояли в дореформенное время. То, что тогда намечалось, теперь уже совершено. Исправить искажения и возвратиться к нормальному порядку вещей не представляло бы большой трудности; но надобно ясно уразуметь, при каких условиях это возможно, а для этого нужно знать, где лежит главная причина зла.

Для всякого мыслящего наблюдателя современной русской жизни очевидно, что главное зло, нас разъедающее, заключается в том безграничном произволе, который царствует всюду, и в той сети лжи, которою сверху донизу опутано русское общество. Корень того и другого лежит в бюрократическом управлении, которое, не встречая сдержки, подавляет все независимые силы и, более и более захватывая власть в свои руки, растлевает всю русскую жизнь. Это — зло стародавнее, но казалось, что мы нашли из него выход. Великое значение преобразований Александра II заключалось именно в том, что, устрояя русское государство на новых для него началах свободы и права, они давали общественным силам возможность стать на свои ноги. Эти преобразования обнимали, однако, не все стороны государственной жизни. Между тем как внизу все перестроилось заново, наверху все оставалось по-старому. На первых порах это было полезно, ибо всеобщая ломка могла повести к общему крушению. Только при сохранении твердого центра, который давал нужную точку опоры, преобразования могли совершиться мирно и правильно. Но рано или поздно противоречие между старым и новым должно было сказаться: или бюрократия должна была подавить независимые общественные силы, или последние должны были изменить приемы и привычки бюрократического управления. Нигилистическое движение дало карты в руки бюрократии, и она воспользовалась этим для подавления общественных сил и для искажения созданных реформою учреждений. Очевидно, что возвратиться к нормальному порядку можно только положив предел бюрократическому произволу.

Но ограничить бюрократию невозможно, не коснувшись той власти, которой она служит орудием и которая еще чаще служит ей орудием, т. е. неограниченной власти монарха. Пока последняя существует, безграничный произвол на вершине всегда будет порождать такой же произвол в подчиненных сферах. Законный порядок никогда не может упрочиться там, где все зависит от личной воли и где каждое облеченное властью лицо может поставить себя выше закона, прикрыть себя Высочайшим повелением. Если законный порядок составляет самую насущную потребность русского общества, то эта потребность может быть удовлетворена только переходом от неограниченной монархии к ограниченной. В этом и состоит истинное совершение реформ Александра И. Иного исхода для России нет.

Против такого взгляда, без сомнения, поднимется вопль со стороны всех теоретических и практических поклонников самодержавия, которые видят в нем нечто такое, что неразрывно срослось с самою жизнью русского народа. Нам давно на все лады повторяют, что русский народ в одного царя верит, его одного любит, что для него царь такая же святыня, как и самое Божество. Указывают на то, что самодержавие создало, — устроило и просветило русскую землю, что оно связано со всеми ее преданиями и ее развитием, уверяют, что без него Россия распадется на клочки. Иные возводят даже этот национальный кумир в идеал государственного устройства.

Из всех этих разглагольствований можно принять во внимание весьма немногое. Раболепные толки о мистическом единении царя с народом, которое существует будто бы только у нас и нигде более, тогда как история западноевропейских стран представляет тому самые назидательные примеры, следует предоставить официальным адресам, чиновничьим донесениям и известного разряда газетным статьям. Серьезно обсуждать вопрос можно только с политической точки зрения.

Самодержавие, несомненно, имело великое историческое значение как у западных народов, так и в особенности у нас. Оно собрало и устроило русскую землю, насадило в ней просвещение; наконец, оно освободило народ и поставило на ноги общественные силы. Но этим самым оно совершило свое призвание. Неограниченная монархия есть образ правления, пригодный для младенческих народов, а отнюдь не для зрелых. Как скоро общественные силы начинают расти, так она становится помехою развитию. Она может довести народ до известной, довольно низкой ступени, но никак не далее. Высшее развитие совершается уже в оппозицию неограниченной власти, которая хочет подавить свободное движение жизни, но не в силах это сделать, ибо ребенок вырастает, наконец, из пеленок. Когда же, вынужденная неотразимыми жизненными потребностями, она водворяет наконец либеральные начала, тем самым полагает основание своему упразднению. Провозглашение всеобщей гражданской свободы есть знак, что общество созрело и может стоять на своих ногах; за этим неизбежно должна следовать свобода политическая. Раньше или позднее это совершится, зависит от местных и временных условий; но это непременно должно быть, ибо это в порядке вещей.

Те, которые ссылаются на тесную историческую связь между монархом и народом, не хотят знать законов и условий исторического развития. Воображать, что один и тот же образ правления пригоден для народа, находящегося в крепостном состоянии, и для гражданского быта, основанного на свободе, есть политический абсурд. Крепостное право, так же как и самодержавие, имеет свое историческое назначение; оно также содействует скреплению государства. Недаром оно, силою вещей, установилось у нас при утверждении государственного порядка. Оно тесно связано и с самым образом правления: крепостное право внизу порождает крепостное право наверху, и обратно. Пока все низшее население находится в рабстве, иного государственного устройства быть не может, кроме аристократии или чистой монархии. Но последняя ведет к единению, а первая к раздорам. Вследствие этого установление неограниченной монархии, при этих условиях, становится требованием государственной жизни и залогом высшего общественного развития. Но как скоро крепостное право отменено внизу, так требуется упразднение его и наверху. Тогда для народной жизни наступают иные задачи, свобода предъявляет свои права. Когда подумаешь, что единая воля иногда вовсе к тому не подготовленного лица, не имеющего ни высоких способностей, всегда составляющих исключение, ни надлежащего опыта в государственных делах, должна, по собственному усмотрению, управлять пятьюдесятью или даже ста миллионами людей, со всеми бесконечно сложными отношениями, вытекающими из свободы, то все безумие подобного порядка вещей представляется с полною ясностью. Тут нечего ссылаться на помощь Божию. Бог помогает не тем, кто себя превозносит и не терпит границ своей воле, а тем, кто смиренно сознает собственную слабость и свой произвол подчиняет закону. Из истории мы знаем, что Бог не вдохновляет хватающихся за свою власть самодержавных монархов: слишком часто они являются недостойными своего положения и делают такие крупные ошибки, которые ведут их к погибели, а государство к разорению.

Для народа действительно большое благо, когда судьба его связана с известною династией, которая умела приобрести любовь подданных. Монархия есть одно из великих начал истории: но надобно, чтобы она способна была принимать различные формы, сообразные с потребностями развития, а не коснела на одной ступени, пригодной только для младенческого общества. С развитием народной жизни неограниченная монархия должна перейти в ограниченную; тогда только она может остаться ее центром. Если же она не умеет приспособляться к новым условиям, если она не понимает своего высокого призвания и упорно стоит за безграничное своевластие, то любовь народа от нее отвертывается, а мыслящая часть общества начинает смотреть на нее как на врага, и тогда, рано или поздно, падение ее неизбежно. История представляет тому поучительные примеры. После того обоготворения, которым пользовался во Франции Людовик XIV и даже недостойный его преемник, прошло немного лет, и монархия, не умевшая своевременно преобразоваться и совершить нужные реформы, пала среди неистовых криков парижской черни.

В России мы тоже видели, как в царствование Николая I вся мыслящая часть русского народа смотрела на правительство как на своего врага. Дажевеликие реформы Царя-Освободителя не могли излечить общество от этого глубокого вкоренившегося недуга, и благодетель своих подданных пал жертвою гнусного заговора. Последовавшая затем реакция всего менее способна была залечить эти раны. Вместо того чтобы опираться на здоровые общественные силы, правительство высказывало им полное недоверие, а недоверие, в свою очередь, вызывает недоверие. Между правительством и обществом образовалась глубокая пропасть, которую не могут прикрыть льстивые заверения в преданности и любви. Всякий живущий в России знает, что эти заверения — не что иное, как выражение официальной лжи, которая господствует у нас сверху донизу. В действительности никто не доверяет правительству; всякая его мера встречается с опасением. И это недоверие вполне понятно при том нравственном уровне, на котором стоят у нас правящие сферы. Самодержавная власть русских царей превратилась в игралище личных интересов самого низменного свойства.

Выйти из этого положения она может только преобразовавшись сама, после всех тех преобразований, которые она совершила в стране. Установив всеобщую свободу, поставив общество на ноги, она должна довершить свое дело, ограничив сама себя. Это и составляет настоящую ее задачу. Только этим она может вырваться из той растлевающей среды, которою она окружена; только этим путем возможно водворение в России законного порядка и обуздание всюду давящего нас произвола.

Но готово ли русское общество к такой перемене? Не внесет ли она еще большую смуту в без того уже расслабленный организм?

Если бы дело шло о замене неограниченной монархии парламентским правлением, то, конечно, об этом при настоящих условиях не может быть речи. Парламентское правление требует политической опытности, образования, сложившихся партий. Всего этого у нас нет. Но вопрос ставится гораздо проще. Требуется положить предел неограниченной власти и вырвать монарха из развращающего влияния господствующей бюрократии. А для этого достаточно созвать в столицу собрание выборных, например, по два или по три человека от каждого губернского земства, и дать ему обсуждение законов и бюджета. Если, рядом с этим, преобразовать Государственный совет в Верховную палату, очистив его от тех элементов, которые находятся там только по чину, то конституционное устройство готово. Не нужно много ломать себе голову.

Но необходимо, чтобы выборное собрание непременно было облечено правами. Совещательное собрание, мнению которого можно следовать или не следовать, всегда будет в руках правящей бюрократии, а ее-то именно и следует обуздать. Противовесом окружающему престол чиновничеству может служить только вполне независимый орган, с решающим голосом в общественных делах. Только собранием, облеченным правами, может быть ограничена и самая воля монарха, а это и есть первое условие законного порядка. Пока монарх не привыкнет к мысли, что воля его не все может, что есть независимый от него закон, с которым он должен сообразоваться, напрасно мечтать о каких-либо гарантиях права и об обуздании чиновничьего произвола. Все пойдет по-старому. Бесправное собрание скоро утомится бесплодною деятельностью и явится лишь бессильною помехою бюрократическому управлению, которое легко сумеет если не совершенно его устранить, то низвести его к нулю.

Не следует опасаться, что облеченное правами собрание окажется слишком притязательным. При настроении русского общества можно скорее ожидать противоположной крайности. Оно явится слишком податливым и не будет стоять в уровень со своим призванием. Составленное из людей, мало сведущих и опытных в государственных делах, оно часто окажется недостаточно подготовленным к их обсуждению. Но это не беда, лишь бы создалась среда, в которой возможно правильное политическое развитие. Опыт и знание приобретаются временем и деятельностью. В собрании будут все-таки заседать здоровые и независимые элементы общества, а не чиновники, преследующие свои личные цели или угождающие начальству. В нем независимый человек будет иметь возможность возвышать свой голос, и ему нельзя будет зажать рот, как в настоящее время. Нужды и желания народа будут доходить до верховной власти через людей, близко с ними знакомых, а не через искаженную призму чиновничьих донесений. Наконец, что, может быть, всего важнее, русское общество будет призвано к политической жизни, а это одно, что может вывести его из той умственной и нравственной апатии, в которую оно ныне погружено. В нем проявится новый подъем духа, когда оно будет призвано к решению новых, высших задач. Лучшие силы в нем воспрянут, и самые молодые поколения будут готовиться к плодотворной деятельности, вместо того чтобы напрасно губить свои способности в социалистической агитации.

Можно ли, однако, надеяться, что такая перемена совершится в более или менее близком будущем? Надобно признаться, что вероятия на это мало.

Воображать, что монарх по собственному почину в силу великодушного побуждения ограничит свою власть, — значит не знать человеческой природы. Конечно, он может почувствовать всю тяжесть лежащего на нем бремени; но обаяние власти так велико, что оно может вознаградить за все ее невыгоды. К этому присоединяется влияние окружающих, которых личные интересы все связаны с сохранением этой власти, под сенью которой они проводят свои корыстные виды. Благовидных же предлогов к ее сохранению всегда можно найти множество; и народное чувство, и историческое призвание, и мнимая польза отечества, и распадение государства на части, одним словом, все те признаки, которые обыкновенно пускаются в ход, чтобы не допустить ограничения произвола. Как противостоять таким искушениям?

С другой стороны, нельзя ожидать и каких-либо серьезных революционных движений в России. Почвы для революции у нас нет, ибо преобразования Александра II совершили у нас те перемены в гражданском и общественном строе, которые вызывались потребностями жизни. Теперь остается завершить их преобразованиями политическими; но для такого шага в русском обществе нет достаточной внутренней энергии. Волнения юношества и социалистическая пропаганда могут только усилить реакцию. Высшие классы у нас разорены, средние погружены в глубокое невежество. Апатичное и покорное русское общество в настоящем своем состоянии не способно ни к какому энергическому действию, ни к какой инициативе. Оно равнодушно смотрит на все происходящие вокруг него насилия и неправды и не предъявляет ни малейшего против них протеста. Только от медленного развития общественного сознания можно ожидать более ясного понимания вещей и более бескорыстного стремления к общему благу.

Нынешнее положение России во многом напоминает состояние Пруссии в двадцатых и тридцатых годах настоящего столетия. После совершенных Штейном великих преобразований и подъема духа, сопровождавшего отечественную войну, там снова водворилось господство бюрократической рутины; в правительстве обнаружилось такое же, как у нас, мелочное недоверие к земским учреждениям; происходили те же волнения в университетах; принимались те же суровые меры против студентов и профессоров; было такое же преследование печати. Читая жизнеописание барона Штейна, можно иногда думать, что речь идет о современной России. Разница состоит в том, что в Пруссии было несравненно более образования, нежели у нас; было и уважение к законному порядку, о котором в России нет и помину. Но и в Пруссии дальновидные государственные люди предсказывали, что такая политика не приведет к добру. Революция 1848 г., вспыхнувшая вследствие внешнего толчка, шедшего из Франции, оправдала их ожидания. Вся эта бюрократическая лавочка разом была снесена.

И у нас внешняя катастрофа может ускорить процесс общественного сознания. Она может последовать нежданно-негаданно. Поводов к столкновениям при нынешнем напряженном состоянии Европы слишком много. Державы стоят во всеоружии друг против друга, постоянно увеличивая свои военные силы, и всякая искра может произвести пожар. При самом миролюбивом настроении правительство может быть против воли вовлечено в войну. Если такое столкновение случится, то, очевидно, оно произойдет между Россией и Францией, с одной стороны, и Германией во главе тройственного союза — с другой. Материальными силами обе стороны более или менее равны; но судьба народов решается не одною материальной силой. В исторической борьбе победителем выходит тот, кто носит в себе высшие духовные начала. Что же могут противопоставить Россия и Франция организованной мощи Германии, опирающейся на тот энергетический подъем народного духа, который был последствием победы и объединения Германии, в которой железная дисциплина сочетается с широким развитием свободы? Во Франции мы видим только внутренние неурядицы и разлад, в России произвол и притеснения. Анархия и деспотизм — вот все, что эти две державы могут сулить современному человечеству. Бесспорно, и в нынешней Германии есть многие темные стороны: страшное развитие милитаризма, бездушное подавление подчиненных народностей. Реалистическая политика государственного человека, совершавшего ее объединение, искоренила в некогда идеалистическом народе чувство гуманности и справедливости. Победа Германии, в свою очередь, едва ли принесет пользу человечеству. Но все же в ней есть культурные начала, которые блекнут в руках волнующейся французской демократии и совершенно отсутствуют в России. А главное, в ней есть подъем народного духа, который во Франции принижен позорным поражением и разрывается на клочки внутренними раздорами партий, а в России совершенно подавлен гнетущим его деспотизмом. Чтобы выйти победительницею из борьбы, Россия должна пробудить в себе этот дух, а это возможно сделать только полной переменой всей внутренней политики. Русский народ должен быть призван к новой жизни утверждением среди него начал свободы и права. Неограниченная власть, составляющая источник всякого произвола, должна уступить место конституционному порядку, основанному на законе. Финляндия должна быть восстановлена в правах, дарованных ей русскими монархами и неотъемлемо ей принадлежащих. Но прежде всего надобно протянуть руку раздавленному Россиею славянскому брату и поднять его из унижения, в котором мы его держим. Только этим путем Россия может стать во главе славянских народов, что придаст ей неизмеримую силу. Не как представительница чисто материального могущества, основанного на притеснении всех подвластных, а как носительница высших человеческих начал может она исполнить свое историческое призвание, выдвинуть славянский вопрос и сокрушить гегемонию Германии.

Пробудится ли в ней сознание этого высокого назначения? Кто знает те могучие силы, которые таятся в глубине русского духа, тот не может в этом сомневаться. Обновление России после Крымской кампании служит тому ручательством. Но придет ли это сознание путем правильного внутреннего развития или будет оно куплено ценою потоков крови и гибели многих поколений, покажет будущее. Может быть, и у нас появится государственный человек вроде Кавура или Бисмарка, который поймет задачи времени и сумеет двинуть Россию на путь, указанный ей историей. Возможно и то, что появится царь, одушевленный высоким нравственным чувством, который захочет быть благодетелем подвластных ему народов. Во всяком случае оставаться при нынешнем близоруком деспотизме, парализующем все народные силы, нет возможности. Для того чтобы Россия могла идти вперед, необходимо, чтобы произвольная власть заменилась властью, ограниченною законом и обставленною независимыми учреждениями. Здание, воздвигнутое Александром II, должно получить свое завершение; установленная им гражданская свобода должна быть закреплена и упрочена свободою политической. Рано ли или поздно, тем ли или другим путем это совершится, но это непременно будет, ибо это лежит на необходимости вещей. Сила событий неотразимо приведет к этому исходу. В этом состоит задача двадцатого столетия.

Впервые опубликовано отдельным изданием: Берлин, 1901 (Издание Гуго Штейница).

Чичерин Борис Николаевич (1828-1904) — русский философ, историк, публицист и общественный деятель, профессор кафедры государственного права Московском университета (1861-1868).