Б.Н. Чичерин
Собственность и государство

Часть II
Промышленность

СОДЕРЖАНИЕ

Глава I. Свобода как экономическое начало

Глава II. Экономическое общество

Глава III. Экономические законы

Глава IV. Деятели производства

Глава V. Капитализм и социализм

Глава VI. Поземельная собственность

Глава X. Распределение богатства

Глава I
СВОБОДА КАК ЭКОНОМИЧЕСКОЕ НАЧАЛО

В предыдущей книге мы рассматривали свободу как источник права и вывели проистекающие из нее юридические отношения. Но свобода есть вместе с тем и экономическое начало, она составляет источник промышленной деятельности. Отсюда рождается новый мир, мир экономических отношений, управляемых экономическими законами.

Промышленная, или хозяйственная, деятельность имеет целью удовлетворение материальных потребностей человека. Эти потребности могут быть двоякого рода: личные и общественные. Если лицо имеет свои физические нужды, то и общество как целое имеет свои материальные нужды. Защита, суд, администрация требуют материальных средств, которые могут быть удовлетворены только промышленного деятельностью.

Кто же судья всех этих потребностей? Очевидно, что судьей общественных потребностей может быть только общество или представляющая его власть, судьею же личных потребностей является само лицо как свободное существо. Потребности раба определяются господином, свободный человек сам определяет свои нужды и сам заботится об их удовлетворении. А так как далеко значительнейшая часть промышленной деятельности имеет задачею удовлетворение потребностей отдельных лиц, так как самые общественные потребности в значительной степени служат только средствами для удовлетворения личных потребностей, то ясно, что свободная воля лица является важнейшим определяющим началом всего экономического производства. Им установляется требование, удовлетворение которого составляет цель промышленной деятельности. Общественное начало служит здесь только восполнением.

Еще большее значение имеет личная воля в добывании средств для удовлетворения материальных потребностей. Эти средства извлекаются из окружающей природы. Но они не даются даром. Надобно покорить природу, приспособить ее богатства к человеческим нуждам, а для этого необходим труд. Обращенный на покорение природы труд составляет главный источник промышленного производства. Но труд есть чисто личное дело. Трудится не общество как целое, трудятся отдельные лица, и только из труда отдельных лиц общество может почерпать средства для удовлетворения своих собственных потребностей.

Хозяйственный труд может быть двоякий: свободный и крепостной. Мы уже видели историческое значение рабства. Оно обнаруживается в экономической области, так же как и в юридической. На низших ступенях экономического быта крепостной труд может быть выгоднее свободного. Это признается ныне всеми значительными экономистами. Человека, не прошедшего через школу высшей гражданственности, не привыкшего к постоянному труду и не понимающего своих настоящих выгод, надобно принудить к работе, для того чтобы извлечь из нее надлежащую пользу. Дикие, будучи предоставлены себе, мало работают и еще менее сберегают. Но крепостной труд производителен только до известной степени. Никогда принуждение не может заменить той внутренней энергии, которая проистекает из свободной самодеятельности. Свобода одна совместна с высшим существом человека, а потому одна в состоянии раскрыть все лежащие в нем силы. Раб работает лениво и без участия к своему делу. Между его человеческою природою и принудительною работою существует неустранимое противоречие, которое мешает успешности производства. Поэтому свобода составляет высшую норму и цель промышленного развития, так же как она составляет высшую норму и цель юридического порядка. Это едва ли подлежит спору.

Между тем в свободе кроется начало всякого индивидуализма. Как скоро мы признаем свободный труд нормальным источником промышленной деятельности, так вместе с тем мы признаем, что промышленность есть такая область, в которой по самому существу дела должен господствовать индивидуализм. Следовательно, те, которые восстают против индивидуалистического начала в экономическом мире, логически должны требовать уничтожения свободного труда. Это и делают последовательные социалисты. Те, которые, ополчаясь против индивидуализма, стоят вместе с тем за свободу труда, сами не понимают, что говорят, и обличают только внутреннее противоречие своих воззрений. Таковы новейшие социалисты кафедры.

Наконец, если свобода составляет исходную точку и движущую пружину всей экономической деятельности, то от нее же зависит и употребление плодов этой деятельности. Присвоение приобретенного тому, кто приобретал, есть столько же экономическое, сколько и юридическое начало. Право признает и охраняет его с формальной стороны, во имя справедливости, экономическая наука поддерживает его в видах достижения наилучших результатов деятельности: она провозглашает, что только при этом начале свободный труд может быть производителен. Вне этого остается одно рабство. Следовательно, с экономической, так же как и с юридической, точки зрения свобода и собственность неразрывно связаны друг с другом. Собственность же состоит в возможности свободно распоряжаться своим имуществом. Какое употребление человек сделает из того, что им приобретено, в этом он один судья и никто другой. Общество может только требовать от него известной доли доходов на общественные потребности, в остальном он полный хозяин. Как свободное существо, он один судья употребления своих средств, так же как он один судья употребления своих сил. Он может обратить их на свою или на чужую пользу; он может их потребить или сберечь для нового производства: во всем этом \ решение принадлежит ему одному. И этим только достигается самая цель производства — удовлетворение потребностей. Если свободный человек сам судья своих потребностей, то он точно так же сам судья своего удовлетворения. Никто другой за него этого решить не может. Отсюда общепризнанное правило, что каждый сам лучший судья своих интересов.

Таким образом, свобода составляет начало, середину и конец всей промышленной деятельности человека. Индивидуализм господствует здесь во всех сферах и на всех ступенях производства и потребления. И это вытекает не из временной только потребности, не из господствующей в известную эпоху односторонней точки зрения, а из самой природы вещей, из свободной человеческой деятельности, обращенной на покорение внешней природы целям человека. Люди могут сколько угодно соединять свои силы; пока они остаются свободными существами, следовательно, хозяевами своих сил и средств, это соединение может быть только делом свободного соглашения. Принуждение в области экономической деятельности совместно лишь с рабством.

Свобода составляет однако же только формальное начало человеческой деятельности; надобно определить ее содержание. Право довольствуется формальным охранением свободы, ибо оно само имеет формальный характер. Промышленность же дает содержание деятельности; а потому здесь необходимо знать: какие цели ставит себе человек и какими побуждениями он руководится?

В экономической области побуждениями к деятельности могут быть: 1) принуждение — начало несвободного труда; 2) личный интерес, или промышленная выгода; 3) нравственное начало — любовь; 4) общественное начало — стремление к общей пользе.

Если мы взглянем на то, что происходит в действительности, то мы увидим, что побуждением к промышленной деятельности всегда были и есть только два первые начала: принуждение составляет источник несвободного труда, личный интерес — источник труда свободного. Остальные два начала являются случайно и не играют существенной роли в экономической жизни человечества. Это относится не к современному только состоянию обществ, в которых, как уверяют, господствует односторонний индивидуализм, но и ко всему прошедшему. Даже при крепостном труде господствующим началом является личный интерес рабовладельцев, которому насильственно служат рабы. Отличие современного порядка от всех предшествующих исторических ступеней заключается единственно в том, что принудительный труд совершенно отменен, и остается один труд свободный. Вследствие этого личный интерес сделался исключительно владычествующим началом промышленного быта.

Таковы факты, раскрываемые опытом. Если мы, руководствуясь опытною методою, будем видеть в явлениях выражение естественных законов человеческой жизни, то мы должны будем сказать, что по свойствам человеческой природы личный интерес составляет основное начало всей промышленной деятельности. Напрасно против этого восставать или об этом жалеть; это — мировой факт, который можно устранять только изменивши самую природу человека, и заменивши иными побуждениями те, которыми он руководствовался от самого начала своего существования и до наших дней.

Между тем именно к этому стремятся социалисты. Отвергая мировой опыт, они противополагают тому, что есть, то, что должно быть; они хотят переделать человека на новый лад и указывают ему в будущем совершенно иные побуждения, нежели те, которыми он руководствуется в действительности. Не личный интерес, а нравственное и общественное начала должны, по их уверению, служить источником промышленной деятельности.

Возможно ли подобное превращение? И имеет ли такое требование какое-нибудь основание? Если, не довольствуясь исследованием фактов, мы станем изыскивать причины явлений, не увлекаясь односторонними взглядами, а стараясь сохранить беспристрастную точку зрения, мы легко убедимся, что то, в чем удостоверяет нас мировой опыт, не есть нечто случайное и преходящее, а вытекает из самой природы вещей. Каждая отрасль человеческой деятельности имеет свое начало, которое составляет в ней движущую силу, или жизненный элемент: в религии стремление к единению с Божеством, в науке любовь к истине, в искусстве чувство красоты, в политической жизни желание общего блага, наконец в промышленной области стремление к хозяйственной выгоде. Вся цель человека, прилагающего свой труд к покорению природы, состоит в том, чтобы произвести в материальной области более, нежели он тратит, и употребить этот избыток на удовлетворение человеческих потребностей. Это и есть материальная выгода, составляющая цель всякой промышленной деятельности, следовательно, интерес действующего лица. А так как произведенное человеком принадлежит ему и никому другому, и эта деятельность необходима для поддержания собственной его жизни и для улучшения его быта, то по самому существу дела этот интерес есть, прежде всего, интерес личный. Затем человек волен приобретенным распоряжаться как ему угодно, жертвовать своим достоянием на пользу ближних, раздавать свое имение нищим: все это не только не исключается промышленного деятельностью, но все это возможно единственно под условием промышленной деятельности, поставляющей себе целью материальную выгоду. Для того чтобы раздавать свое имущество, надобно его предварительно приобрести; приобретает же не тот, кто ставит себе задачею не получать никакой выгоды, а именно тот, кто имеет в виду получить выгоду. В противном случае, он не приобретет, а разорится, и ему нечего будет раздавать. Промышленная деятельность дает средства для благотворительности, но она сама не есть благотворительность. Если в последней человек побуждается бескорыстною любовью к ближнему, то в первой он побуждается стремлением к материальной выгоде, без которой невозможно никакое промышленное производство. Наивыгоднейшее приложение своего труда и своих средств — таково коренное начало, управляющее всею областью экономических отношений. Против этого говорят, что такое воззрение не что иное как освящение грубейшего эгоизма и отрицание в человеке всяких нравственных побуждений. Эти возгласы до сих пор повторяются и социалистами-утопистами и социалистами кафедры. Но едва ли в них можно найти что-либо, кроме риторики. Когда политическую экономию обвиняют в эгоизме, то хотят ненавистным словом прикрыть скудость понятий.

В действительности эгоизм и личный интерес вовсе не тождественны. Эгоизм есть извращение личного интереса; это — личный интерес, отрицающий всякие нравственные побуждения в человеке и не признающий ничего, кроме самого себя. Между тем личный интерес сам по себе, и особенно в той форме, в которой он является в правильной промышленной деятельности, вовсе не исключает нравственных побуждений; напротив, он допускает их вполне.

Стремление к промышленной выгоде, составляющее основное начало промышленной деятельности, имеет свой корень в неизгладимых потребностях человеческой природы. Для того чтобы жить, человек нуждается в материальных благах, а эти блага надобно приобрести. Как существо, живущее не одним настоящим днем, он приобретает и для будущего. Наконец, как развивающееся существо, он имеет вечно присущее ему стремление к улучшению своего материального состояния. Такое стремление не только не противоречит нравственным требованиям, а составляет одну из существенных и необходимых задач человеческой жизни. Если бы человек был создан чисто духовным существом, то вся эта сторона его природы несомненно бы отпадала. Но в нем соединяется двоякий элемент: телесный и духовный. Человек поставлен в материальной среде, и земное его призвание состоит в том, чтобы подчинить себе физическую природу. Улучшение материального быта составляет необходимое условие самого духовного развития. Человек, гнетомый нуждою, принужденный посвятить всю свою жизнь материальному труду и удовлетворению физических потребностей, не имеет ни возможности, ни досуга развиваться умственно. Только в обществах, где есть материальное обеспечение, является высшая духовная жизнь. История доказывает это неопровержимым образом.

Самая деятельность, посредством которой в свободном обществе приобретается материальное благосостояние, носит на себе нравственный характер. Труд есть не только экономическое, но и нравственное начало. Признание высокого его нравственного значения знаменует тот громадный шаг, который сделала промышленность нового времени в сравнении с древностью. Источники капитала, предусмотрительность и сбережение, суть тоже нравственные качества. Ими держится порядок материальной жизни, который составляет одно из условий порядка нравственного. Преследуя свои личные интересы, человек, без сомнения, может перейти положенную законом границу: он может нарушить как чужое право, так и нравственные требования. Мы не раз уже имели случай заметить, что таково свойство всякой свободы: свобода добра есть вместе и свобода зла. Но это извращение законного стремления к хозяйственной выгоде в преступный эгоизм, неизбежное при свободной деятельности, вовсе не составляет коренного начала промышленного развития. Напротив, ничто так не содействует успехам промышленности, как уважение к праву и соблюдение нравственных требований; и чем выше промышленное развитие, тем эти условия становятся необходимее. О праве никто и не спорит. Но то же самое относится и к нравственным требованиям: только при честности в сделках и при соблюдении обоюдной выгоды возможны прочные торговые связи, возможен и кредит.

Наконец, поставляя себе целью хозяйственную выгоду, человек действует не для одного себя. Личная жизнь тесно связана с жизнью семьи. Улучшая свой материальный быт, человек заботится и о благосостоянии семейства, он хочет обеспечить своих детей, и это составляет одно из высших нравственных побуждений человеческой деятельности. Не лишенный нравственного чувства человек уделяет и другим часть своего избытка. Приобретая, он благотворит. Таким образом, преследование личного интереса служит вместе с тем источником нравственной деятельности, но деятельности свободной, а не принудительной, ибо всякая нравственная деятельность основана на свободе и имеет необходимым условием свободу: иначе она перестает быть нравственною.

Из всего этого ясно, что коренное начало промышленной деятельности, стремление к материальной выгоде, или личный интерес, в существе своем не противоречит нравственным требованиям, а напротив, совершенно с ними совместно. Но отсюда не следует, чтобы нравственная и экономическая точка зрения совпадали. Так как они принадлежат к различным сферам, то они могут и расходиться. Известная деятельность может быть в высшей степени нравственной и вовсе не выгодной в промышленном отношении, и наоборот, выгодная деятельность может не соответствовать требованиям нравственности. Имеет ли в виду купец исключительно свое личное обогащение или обеспечение своей семьи, сберегает ли человек из благоразумной предусмотрительности или из алчности к деньгам, нравственный характер его деятельности будет совершенно разный, но экономический результат будет один и тот же. И это последнее составляет единственное, что подлежит рассмотрению экономической науки; до внутренних побуждений человека ей нет дела. Нравственность входит в область ее исследования лишь настолько, насколько она действует на экономический быт. Так например, если бы какой-либо законодатель вздумал отменить наследство, то этим, без сомнения, уничтожилось бы одно из важнейших нравственных побуждений человеческой деятельности; но для экономической науки это побуждение имеет значение не как нравственное, а как экономическое: она должна сказать, что через это исчезла бы одна из важнейших пружин промышленного производства. Точно так же она скажет, что безрассудная благотворительность, хотя и проистекающая из чистых побуждений, вредно действует на экономический быт, ибо она развивает нищенство и устраняет необходимость труда и предусмотрительности. Нравственные требования, без сомнения, представляют собою высшее начало, ибо нравственный закон составляет верховное руководящее правило человеческой совести; но этот закон не заменяет собою всех других начал человеческой жизни: он полагает им только границы. Экономический быт, так же как наука и искусство, составляет самостоятельную область человеческой деятельности. Он имеет свои собственные, присущие ему законы и требования, из которых возникает целый мир своеобразных отношений, коренящихся в самых основах человеческой природы и имеющих вполне законное право на существование.

Поэтому не может быть речи о замене экономических побуждений нравственными в области материального производства. Бескорыстная любовь к ближнему столь же мало может заступить место стремления к хозяйственной выгоде, как она может заменить в искусстве творческую силу и чувство красоты. Художественное произведение, вытекшее не из свободной творческой фантазии, а из самых почтенных нравственных целей, будет невыносимо скучно и лишено всякого художественного значения. Точно так же и промышленное предприятие, основанное не на расчете, а на любви, будет разорительно. Высшая задача человеческой жизни состоит не в замене одних начал другими, а в их соглашении, в той гармонии всех жизненных элементов, которая составляет верховный идеал человеческого развития. Это соглашение достигается тем, что в общем порядке человеческой жизни каждый элемент получает принадлежащее ему место, как самобытный источник жизненных отношений, и действует, не преступая своих границ, не нарушая высших требований, но и не лишаясь своей самостоятельности. Судьей же той меры, которая полагается каждому, при свободной деятельности, может быть только само свободное лицо. В особенности, где дело идет о нравственных побуждениях, решение принадлежит исключительно личной совести, ибо нравственность существует только под условием свободы. Поэтому людей, действующих в промышленном мире и поставляющих себе целью хозяйственную выгоду, можно только убеждать, чтобы они в своей деятельности сообразовались с нравственными требованиями. Такое убеждение составляет дело практических моралистов и в особенности религиозных проповедников, ибо только с помощью религии нравственное убеждение может действовать на массы. Экономическая же наука не может принять на себя такой задачи, не потерявши своего научного характера. Экономическая наука, которая захотела бы действовать на совесть, превратилась бы в невыносимую нравственную проповедь.

Если же, не довольствуясь убеждением, мы вздумали бы самый экономический быт перестроить на началах любви, то мы не только извратили бы господствующие в ней промышленные начала, но произвели бы насилие над человеческою совестью. Это именно и делает коммунизм. Он хочет весь экономический строй общества основать на начале братства. Тут любовь перестает быть свободным влечением сердца; она становится принудительным началом. Все обязаны быть братьями, ибо все, по закону общежития, признается общим всем. Большей тирании невозможно себе представить, а вместе с тем невозможно представить более коренного извращения как нравственных, так и экономических законов. Принудительная нравственность есть безнравственность; она подавляет то самое начало, которое она хочет поддержать. Приложенная же к экономической деятельности, она ведет не к обогащению, а к разорению. Поэтому коммунизм, как начало экономического быта, никогда не мог и не может осуществиться. Он остается мечтою утопистов.

Тот же характер носит на себе всякое требование принудительного введения нравственных начал в экономические отношения. Это не что иное как менее последовательный коммунизм. Государство, путем права, ограждает свободу лиц; но заставить их в преследовании своих промышленных выгод руководствоваться теми или другими целями оно не может иначе, как посягая на свободу и насилуя совесть. Тут позволительно действовать единственно убеждением. Свобода и в этом отношении остается верховным руководящим началом экономической деятельности.

Между тем именно это стремление подчинить нравственным началам экономическую область составляет характеристическую черту новейшей экономической школы в Германии. Эта школа, которая подает руку социализму, именует себя реалистическою, но здесь, как и во многих других случаях, реализм, как lucus а поп lucendo, означает только противоречие всему существующему.

Не решаясь, подобно коммунистам, совершенно отвергать мировой опыт, который указывает на личный интерес, как на главную движущую пружину экономической деятельности, приверженцы этой школы пытаются однако изменить существующий порядок введением в него нравственных требований. Но так как эти требования не подкрепляются исследованиям существа нравственных начал и отношения их к другим жизненным элементам, а основаны лишь на смутных представлениях, то отсюда вытекает эклектическая система, в которой мы тщетно стали бы искать каких-либо точных определений.

Таковым именно представляется учение Адольфа Вагнера. Излагая основания экономической науки, он признает, совершенно согласно с связанным выше, что человек, в своих отношениях к внешней природе, является существом нуждающимся, вследствие чего в нем рождается стремление к удовлетворению. Последнее представляется, в отношении к необходимым средствам жизни, как стремление к самосохранению, а в отношении к излишку как личный интерес. "Это стремление, — продолжает Вагнер, — прирождено человеку, и в обоих своих видах нравственно оправдывается; поэтому оно может быть названо корыстолюбием, или эгоизмом, не как таковое, а только в своем извращении, когда оно приписывает себе значение, не обращая внимания на пределы, положенные ему совестью или нравственным законом и правом". Во всякой деятельности, обращенной на удовлетворение потребностей человека, руководит и должно руководить начало экономическое или хозяйственное, то есть стремление предпринимать лишь такую работу, при которой, по его суждению, приятность удовлетворения перевешивает неприятность работы, а также и дальнейшее стремление получить наибольшую сумму удовлетворений за возможно меньшие усилия и жертвы. Хозяйством, говорит Вагнер, мы называем систематическую деятельность, руководимую этим началом, хозяйственною природою человека — ту, которая определяется существом потребностей и их удовлетворения, значением труда и оценкою всех этих моментов на основании экономического принципа, наконец наукою хозяйства, или экономикою, — ту науку, которая излагает учение о хозяйстве в вышеприведенном смысле*.

______________________

* Lehrbuch der politischen Oekonomie... Grundlegung. § 1, 3, 4.

______________________

Точно так же и другой корифей новейшей нравственно-экономической школы, Шмоллер, давая личному интересу название эгоизма, говорит: "что эгоизм должен быть принят в соображение; что он не может быть подавлен и не должен быть совершенно подавлен; что он в известных границах составляет правомерное и необходимое топливо, поддерживающее машину в движении, это разумеется само собою, об этом понимающему дело не нужно и говорить". Тут Шмоллер сравнивает эгоизм с паром в паровой машине, причем однако он тут же сравнивает его и с железом, из которого сделана та же самая машина*. Вообще, подобия служат весьма хорошим средством для избежания точности научных понятий.

______________________

* Schmoller G. Ueber einige Grundfragen des Rechts und der Volkswirthschaft. S. 37, 38.

______________________

Но признавая личную выгоду коренным началом или движущею силою промышленной деятельности, приверженцы нравственной школы утверждают, что в действительности это начало не всегда и не везде действует одинаково, а видоизменяется нравственными и юридическими требованиями. "В моих глазах, — говорит Шмоллер, — учение об эгоизме, или об интересе, как о психологически постоянной и равномерной исходной точке всех хозяйственных действий, не что иное как неосновательное и поверхностное воззрение... Конкретный, решающий вопрос состоит в том, как в известное время и в известных кругах это стремление видоизменяется культурною работою тысячелетий, как и в какой мере оно прониклось и пропиталось нравственными и юридическими представлениями"*. "Субъект частного хозяйства, — говорит с своей стороны Адольф Вагнер, — обыкновенно единичное лицо, даже в своих хозяйственных отношениях не легко определяется каким-нибудь одним влечением, например хозяйственным личным интересом; и тут другие силы совместно определяют его волю и его действия. Именно это, а не безусловное определение единым влечением, вытекает из существа человека. Эти другие, содействующие силы могут быть характеризованы как нравственно хорошие или дурные, смотря по тому, дают ли они человеческой воле выгодное или невыгодное отклонение от направления, указанного хозяйственным личным интересом субъекта". К нравственно хорошим силам Вагнер относит любовь и чувство долга, которые составляют движущую пружину благотворительности; хотя они заключают в себе опасность нехозяйственности, однако из этого вытекает только требование разумного их направления. К дурным же относится эгоистическое извращение хозяйственного интереса. Существование этих сил, продолжает Вагнер, есть несомненный факт; а потому "принятие во внимание нравственных сил, фактически видоизменяющих личный интерес, наукою народного хозяйства не ведет к смешению этики и экономики, а включает только хозяйственные действия в порядок нравственных действий, за которые существует личная ответственность" (Grundlegung, § 132, 133).

______________________

* Ibid. S. 37.

______________________

Несмотря на это уверение, мы не можем не сказать, что тут господствует значительная путаница понятий. Что личный интерес не всегда действует как однородная и равномерная сила, в этом никто никогда не сомневался. Всякий экономист, к какой бы школе он ни принадлежал, знает, что есть люди, понимающие свой интерес и не понимающие, расчетливые и не расчетливые, увлекающиеся и благоразумные, обогащающиеся и разоряющиеся. Никто не сомневается и в существовании нравственных влияний. Сам Адольф Вагнер говорит, что "защитники системы свободного соперничества не могут не признать и только в виде исключения не признают значения и правомерности этих сил" (§ 133). Поэтому совершенно напрасно приписывать им мнение, будто личный интерес действует как естественная сила, не подчиняющаяся нравственным влияниям и избавляющая человека от всякой ответственности. Экономисты, в противоположность социалистам, стоят именно за свободу, а где есть свобода, там есть и ответственность. Рошер прямо даже это высказывает*. Свобода имеет свои законные границы, юридические и нравственные, которые человек может преступать, но которые, тем не менее, вечно остаются высшею нормою его деятельности. Вопрос состоит вовсе не в том: должен ли человек в своей хозяйственной деятельности соображаться с нравственными законами или нет? На это не может быть двух ответов. Если человек нарушает юридический закон, он подлежит наказанию; если, держась в пределах юридического закона, он преступает нравственный закон, он не подлежит наказанию, но он подлежит осуждению. Экономисты и социалисты на этот счет согласны. Вопрос заключается не в границах, а в содержании деятельности, в тех побуждениях, которыми руководится человек, и в том, кто является судьею этих побуждений?

______________________

* Lehrbucli der politischen Oekonomie... Grundlegung. § 13.

______________________

Каким побуждением определяется свободная деятельность человека в промышленной области, личным интересом или чувством долга, стремлением к хозяйственной выгоде или бескорыстною любовью к людям? Когда он пашет землю, заводит фабрики, торгует, посылает корабли свои в отдаленные страны, когда он дает и получает кредит, имеет ли он целью получить прибыль, или облагодетельствовать своих ближних? Всякая торговая сделка служит на это ответом. Во всякой сделке взвешиваются обоюдные выгоды, и на этом основании производится мена. Нравственные же требования полагают только границы действия личного интереса: каждая из договаривающихся сторон имеет право искать своей выгоды, но не обманывая другой и не употребляя осужденных нравственностью средств, причем судьею, как своих выгод, так и своих нравственных побуждений, остается отдельное лицо. Сами социалисты кафедры, как мы видели, когда они излагают общие основания хозяйственной деятельности, признают личный интерес движущею ее пружиною; но в приложении все у них смешивается, и мы, к удивлению, находим у Вагнера систему благотворительности, поставленную наряду с частною промышленностью, как будто это две отрасли, которые можно сопоставить, как истекающие из одного общего начала, или как два вида одного и того же рода. Между тем, если мы возьмем приведенное выше определение хозяйства, которое дается самим Вагнером, то мы увидим, что благотворительность вовсе под него не подходит. Благотворительность не руководится экономическим принципом; она не рассчитывает, насколько приобретенное лицом богатство превосходит приложенный к нему труд. В отличие от промышленной деятельности благотворительность ничего не производит и не приобретает, а приобретенное иным путем употребляет на чужую пользу, руководствуясь не хозяйственным расчетом, а бескорыстною любовью к ближнему. Благотворительность и хозяйственная деятельность в своих основаниях противоположны друг другу; а потому поставление их рядом как двух видов одного рода, составляет чудовищное посягательство на логику.

Такое же смешение понятий мы встречаем и у Шмоллера. У него личный интерес представляется в виде естественной силы, которая получает окраску, форму и направление от нравственных деятелей. Под именем нравственных деятелей он разумеет все, что дает известную правильность человеческим действиям. "Без твердых нравов, — говорит он, — нет рынка, нет мены, нет денежного оборота, нет разделения труда, нет каст, нет рабов, нет государственного быта"*. Как будто рынок, мена, денежный оборот и разделение труда не суть произведения того же самого личного интереса, побуждающего человека к промышленной деятельности! Не говорим о кастах, рабах и государственном быте, которые приведены тут единственно для затемнения дела. Личный интерес можно, пожалуй, сравнивать с паром, движущим машину, но не надобно забывать, что этот пар есть внутреннее свойство свободного лица, которое само дает своей деятельности окраску и форму, и направление. Преследуя свой личный интерес, человек, без сомнения, должен соображаться с требованиями окружающего его мира как физического, так и нравственного. Действуя на природу, он должен подчиняться ее законам; приходя в соприкосновение с свободою других лиц, он встречает преграды, полагаемые юридическим порядком, который он не может преступить, не подвергаясь наказанию; наконец, в своей совести он находит нравственный закон, который он не может нарушать, не посягая на свое человеческое достоинство. Но именно в последнем случае единственным судьею является его личная совесть, от которой зависит, соблюдать закон или нет. Поэтому всякое приложение нравственных начал к экономической области должно обращаться исключительно к личной совести. Кроме нравственной проповеди, из этого ровно ничего нельзя вывести.

______________________

* Schmoller С. Указ. соч. S. 33, 34.

______________________

Иное дело, если бы нравственный закон сделался принудительным; в таком случае он мог бы стать определяющим началом экономических отношений. Это и есть, как мы видели, требование коммунистов, и к этому же клонится учение, которое, смешивая нравственность с хозяйством, хочет основать нравственную науку народного хозяйства. Адольф Вагнер прямо признает заблуждением резкое разделение права и нравственности в экономической области, где, по его мнению, смотря по обстоятельствам, уместна иногда юридическая и в случае нужды принудительная, иногда же свободная нравственная регламентация (Grundlegung, § 133. С. 196). В выноске к этому месту он замечает, что если неправильно полное смешение права и нравственности, которое господствовало в прошедшем столетии в школе Вольфа, то столь же неверно и полное их разделение, установленное Кантом. Именно границы права и нравственности, говорит Вагнер, подвержены историческим переменам. В настоящее время представляется желательным возвращение в некоторой мере к старому воззрению.

Мы встречаем здесь ту же самую систему компромиссов, которая везде господствует у Вагнера; но если мы станем искать доказательств высказанному им мнению, то мы столь же мало найдем их здесь, как и в других подобных случаях. Когда дело идет о столь существенном вопросе, как отношение права к нравственности, в особенности когда автор хочет опровергнуть прочно утвердившееся в философии и в жизни воззрение, то казалось бы, необходимо рассмотреть вопрос в самых его основаниях: надобно исследовать существо права, нравственности и свободы, и затем уже вывести отсюда свои заключения. Недаром же Кант, а за ним величайшие философы нового времени признали свободу необходимым условием нравственности; недаром это начало считается краеугольным камнем современного общественного быта, непоколебимым основанием, на котором зиждется и свобода совести, и независимость всего внутреннего мира человека. Но современным социалистам кафедры такие философские исследования представляются совершенно излишними. В выноске, мимоходом, разрешаются важнейшие вопросы человеческой жизни и общественного устройства. Мы должны верить на слово, что принципиальное отделение права от нравственности есть заблуждение. Г-ну Вагнеру неизвестно почему кажется желательным известное (или лучше неизвестное) приближение к воззрениям Вольфа, и это желание вносится, в виде научного положения, в учебник политической экономии, которая вследствие этого перестраивается на совершенно новый лад. Более легкого отношения к научным исследованиям невозможно себе представить.

Искреннее, хотя нисколько не основательнее Шмоллер. И он, подобно Вагнеру, изображает область нравов, как состоящую в вечном историческом течении. Это — гераклитовское: "все течет". Но так как подобная изменчивость начал, на которых зиждется весь общественный порядок, сопряжена с опасностями, то часть этоса, говорит Шмоллер, народы укрепляют посредством исходящего от государства принуждения. Вследствие того одна часть нравственного порядка жизни находится в более легком, другая в более тяжелом течении; в одной исполнительным органом служит общественное мнение, в другой — принудительная сила государства. В этом, по мнению Шмоллера, и состоит разделение права и нравственности, разделение, необходимое для успехов культуры, ибо через это, с одной стороны, лицо получает известный простор для своей деятельности и воспитывается к духовной свободе, а с другой стороны, дается большая прочность тому, что должно быть подчинено постоянным правилам. Тем не менее, продолжает он, право и нравственность суть два близнеца, рожденные от той же матери и вскормленные тою же грудью. Доныне свободная нравственность, которая в себе самой находит правило и закон, составляет достояние немногих. Для большинства же противоположность обоих начал состоит не в том, что в одной области человек подчинен правилу, а в другой ему предоставлена свобода, а в том, что в одном случае узда более строгая, а в другом более эластическая. Таким образом, во многих вопросах, о которых спорит политическая экономия, дело состоит не в том, что желательно или не желательно, а в том, должно ли желательное вынуждаться правом или нравами (Ueb. ein. Grandfragen etc., стр. 44-45).

Итак, в нравственной политической экономии свобода изгоняется совершенно, как достояние немногих; тут требуется не свобода, а узда. Но какая именно узда, этого она сама не знает, чем и отличается от последовательного социализма, который знает, чего хочет. "Я не осмелюсь определить, — говорит в примечании Шмоллер, — в каких областях, в течении культуры, право превращается в нравы, а нравы в свободную нравственность. На этот счет мои собственный исследования далеко еще не пришли к заключению" (стр. 46). Но если на этот счет мнение автора еще не установилось, то как же можно об этом писать и на этих основаниях перестраивать науку и жизнь? Чтобы решить, до какой степени возможно подчинить экономически быт общества нравственным требованиям, надобно предварительно знать, до какой степени можно нравственность сделать принудительною. Если же писатель на этот счет не пришел еще к окончательному убеждению, то лучше об этом до поры до времени молчать. Иначе вместо научной аргументации выйдет только невообразимый хаос понятий. Именно это и представляет приведенная глава в сочинении Шмоллера.

Те же доводы прилагаются и к замене стремления к хозяйственной выгоде общественным началом, о чем мечтают те, которые хотят всю промышленную деятельность отдать в руки государства, и всех промышленников превратить в чиновников. В этом воззрении целью промышленной деятельности ставится общественная польза, а в награду деятелю обещаются честь и слава. Нелепость подобного требования весьма ярко изображается Тьером в его книге "О собственности". Невозможно лучше опровергнуть эту мысль, как его словами. "Для каждого рода усилий, — говорит он, — нужны разные побуждения. Чтобы побудить человека к труду, надобно показать ему приманку благосостояния; чтобы возбудить в нем самоотвержение, надобно показать ему славу. Как! честь за две или три лишних доски, выстроганных в день, за кусок железа лучше опиленный! Вы кощунствуете! Честь для д'Ассаса, Шевера, Латур-д'Оверня: плата, то есть удовольствие хорошо жить, самому и детям, для того, кто усердно и искусно работал, и сверх того, уважение, если он благоразумен и честен, ибо нужны и нравственные удовлетворения этому честному работнику. Рассуждать иначе значит не знать человеческой природы и все смешать под предлогом всеобщего преобразования... Когда человек напрягает свои силы над природою, чтобы исторгнуть у нее те вещества, которыми он питается или одевается, он напрягает их именно в виду этих предметов; надобно дать ему эти предметы, надобно наградить работу сообразно с тою целью, которую она себе ставит; чтобы возбудить его как можно более, надобно дать ему ни более, ни менее того, что он произвел, но именно столько. Надобно, сверх того, приблизить цель к его глазам, и для этого представить ему не благосостояние всех или даже некоторых, а именно его собственное и его детей. Кроме того что справедливо поступать таким образом, тут будет и возможно высшее побуждение к деятельности. Кто сделает много, тот получит много; кто сделает мало, тот получит мало; кто ничего не сделает, тот ничего не получит. Вот справедливость, осмотрительность, разум. Это не значит уничтожать благородные побуждения; это значит сохранять их для тех благородных целей, которые им свойственны. Плата останется для труда, слава для высокого самопожертвования или для гения. Этот человек работает всю свою жизнь, чтобы пропитать себя и свое семейство; давайте ему плату, и плату хорошую. Он жертвует собою, презирая смерть, дайте ему славу солдата. Он делает открытие, предоставьте ему славу изобретателя. Но каждому по его делам"*.

______________________

* Thiers L. A. De la Propriete. Liv. II. Ch. 3.

______________________

Общественная жизнь, с управляющим ею началом общей пользы, составляет особую сферу, где в значительной степени господствует принуждение. Материальные средства получаются тут путем налогов, следовательно, принудительно. Защита государства обыкновенно зиждется на принудительной повинности. Однако и в этой области большая часть личной службы основана на свободе. Только путем добровольной деятельности на общую пользу государство может привлечь к себе лучшие общественные силы и вызвать в них то живое участие к делу, без которого успешная деятельность немыслима. Но для того чтобы общественная служба была свободна, необходимо, чтобы человек мог ее покинуть, а для этого, в свою очередь, необходимо, чтобы рядом с нею была другая, частная сфера деятельности, в которую бы человек мог уйти и где бы он мог заняться не общественными, а своими собственными делами. Если же всякая деятельность будет общественная, то для свободы не останется места. В таком случае человеку, вне общественной службы, некуда деваться; он нигде не может быть сам себе хозяином, он становится вечным слугою государства, принужденным всю свою жизнь нести общественное тягло.

Чтобы спасти свободу, необходимо, следовательно, рядом с общественным началом допустить и личное. И тут, так же как в области нравственных отношений, эти два начала не исключают друг друга; напротив, они тесно связаны. Действуя на пользу общества, человек приобретает и для себя материальное вознаграждение, почет, славу. А с другой стороны, действуя для себя, он приобретает и для общества, ибо общество требует с него на общественные нужды соразмерную часть его доходов: чем более он приобретает, тем более он платит. Который из двух путей он выберет, это зависит от его свободы; но для того чтобы свобода существовала, надобно, чтобы оба были открыты.

Таким образом свобода, составляющая коренное начало всякой истинно человеческой деятельности, проявляется и в выборе побуждений. Все эти побуждения присущи человеческой природе и имеют свое законное право существования. Невозможно уничтожить ни одно из них, не исказивши самой природы человека. Невозможно требовать от человека, чтобы он следовал именно этому побуждению, а не другому, не посягая на его свободу. И для каждого побуждения открывается своя, особая область деятельности: для любви к ближнему благотворительность, для стремления к общей пользе общественная служба, наконец для личного интереса экономическая сфера. Эти различные области деятельности не исключают, а восполняют друг друга. Каждая из них соответствует известной стороне человеческой природы, и только совокупное их развитие дает полный простор человеческим силам и надлежащую ширину человеческой жизни.

Против всего этого возражают, что в экономической сфере человек не может действовать для себя, не действуя вместе с тем и для других. Он приобретает путем обмена; следовательно, чтобы удовлетворить своим потребностям, он должен удовлетворять чужим. В экономическом порядке интересы всех солидарны; общество составляет одно органическое целое, которого отдельные лица являются членами. А потому утверждают, что в исследовании экономических отношений надобно отправляться не от отдельного лица и его интересов, а от общества как целого. Личное начало должно быть заменено общественным.

Насколько это возражение основательно, покажет следующая глава.

Глава II
ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО

Новая философия права, как известно, первоначально исходила от личного начала. Природа отдельного лица и его права полагались в основание всей системы человеческих отношений; общежитие с его требованиями выводилось из соглашения лиц. Англофранцузская философия XVIII века довела это направление до крайних пределов. Лицо, с его правами и интересами, сделалось краеугольным камнем всего общественного здания. Права были объявлены неприкосновенными и неотчуждаемыми; все общественные отношения и все государственные учреждения строились на основании договора, и все, что противоречило договорному началу, отвергалось как незаконное.

В XIX веке произошла реакция против этого взгляда. Философы-идеалисты, не отвергая личного начала, указали на то, что рядом с ним существует и начало общественное, связывающее лицо, и столь же свойственное человеческой природе, как и первое. Они доказали, что человеческие общества возникают не из договора разрозненных единиц, соединяющихся добровольно во имя взаимной пользы, и из вечно присущих человеку потребностей и отношений, в силу которых соединенные в общества лица искони понимали и всегда понимают себя как нечто единое. С этой точки зрения, в государстве стали видеть не внешнее только собрание самостоятельных единиц, связанных добровольным согласием, а органический союз, которого отдельные лица являются членами и который живет и развивается как одно целое. Сколько нам известно, Фихте первый назвал государство организмом. Но не отличая еще государства от общества, он подводил под это понятие все общественные отношения. Вследствие этого человек, в его системе, перестал быть самостоятельным и свободным лицом; он сделался подчиненным членом высшего целого, которое управляло всеми его действиями. Отсюда крайнее противоречие в политической теории Фихте. Он исходил от свободы лица, а в результате выходило, что лицо должно вечно ходить по струнке, как орудие чужой воли и чужих целей*.

______________________

* См. мою "Историю политических учений", часть 3.

______________________

Эта односторонность, которая, в противоположность индивидуалистическому воззрению XVIII века, вела к поглощению лица обществом, была исправлена последующим развитием идеалистической философии. Понятие о государстве как организме, то есть как о духовном теле, составляющем одно живое целое, а не только внешнее собрание единиц, сохранилось в науке; но рядом с этим признана была и самостоятельная сфера для свободной деятельности лиц. Человек не поглощается всецело государством, которого он состоит свободным, хотя и подчиненным членом: он живет и действует и в других союзах, в семействе, в гражданском обществе, в церкви, и все эти союзы, подчиняясь государству в том, что касается совокупных интересов, сохраняют, однако, свою самостоятельность, каждый в своей частной сфере, и руководятся собственно им присущими, а не налагаемыми на них извне началами. Человеческое общество, с этой точки зрения, не образует единого организма, подобно отдельной особи, в которой члены существуют только для целого, не имея собственной, самостоятельной жизни. Человеческое общество представляет собою сложное духовное явление; в нем живут и действуют различные самостоятельные группы и союзы, более или менее тесно связанные внутри себя и имеющие каждый свое жизненное начало. Задача и тут заключается не в смешении разнородных областей и не в поглощении одной другою, а в высшем, гармоническом соглашении разнообразных стремлений и интересов, причем существенная роль должна быть предоставлена свободе, которая составляет внутреннее движущее и одухотворяющее начало всякого истинно человеческого общежития. Это выработанное идеализмом воззрение заключает в себе, можно сказать, совершенно правильное решение общественного вопроса. Дальнейшая задача науки состоит в том, чтобы разобравши природу и свойства каждой из этих частей и групп, определить как управляющие ими начала, так и отношения их к другим группам и к содержащему их целому. Но для исполнения этой задачи недостаточно понятия об организме, которое, будучи заимствовано из физического мира, не заключает в себе самого существенного из человеческих элементов, свободы. Конечно, и в общественных науках можно употреблять слово организм, прилагая его к обществу как целому, в противоположность вытекающему из свободы индивидуалистическому началу; но надобно точно определить, что именно оно означает и к какому разряду фактов оно прилагается. Если же мы под понятие об организме станем безразлично подводить все общественные явления, то мы получим совершенно ложное понятие об обществе, и практически придем к полному отрицанию свободы, или же мы останемся при неопределенных требованиях, из которых ровно ничего нельзя вывести. Последнее, как мы уже видели, составляет характеристическую черту школы Краузе, которая, хотя и отличает государство от общества, и в самом обществе различает отдельные сферы, но каждой из этих сфер и союзов присваивает название организма и требует органических между ними отношений. Кроме смутных понятий, не представляющих никакой точки опоры для научных исследований, в этом воззрении ничего нельзя найти.

В какой мере понятие об организме приложимо к государству, мы увидим ниже. Здесь речь идет собственно об экономическом обществе. И к нему нередко прилагается это понятие, и притом не только социалистами, которые хотят личное начало подчинить общественному, но также и экономистами, которые стоят на индивидуалистической точке зрения. Однако же экономисты, держась строго научной методы, делают это весьма осторожно. Так, например, Рошер говорит: "понятие об организме принадлежит, без сомнения, к самым темным. А потому я весьма далек от того, чтобы объяснять им понятие о народном хозяйстве; я желал бы только словом организм обозначить кратчайшее общее выражение многих задач, которые должны быть разрешены последующим исследованием". И он замечает при этом: "...это значило бы объяснять неизвестное еще более неизвестным! А между тем многие новейшие писатели думают, что они сказали нечто вполне удовлетворительное, когда они государство и проч. называют организмом"*.

______________________

* Roscher W. G. F. Grundlagen der Nationalokonomie. § 13 (13-е изд.).

______________________

Два признака Рошер считает существенно отличающими органическое действие от механического. Первый состоит в том, что в машине ясно отличаются причина и следствие, тогда как в организме действия обусловливаются взаимно, вследствие чего объяснение будет вращаться в круге, если мы не признаем высшего органического начала, которого оба действия составляют проявления. Так например, в механической области, мельница движется ветром, но сила ветра не зависит, в свою очередь, от мельницы. В народном же хозяйстве, подобно тому, что совершается в человеческом теле, успехи земледелия составляют необходимое условие для развития обрабатывающей промышленности и, в свою очередь, зависят от последней. К этой отличительной черте органических явлений присоединяется другая. Она заключается в том, что машина предполагает человеческий ум, который сознает ее движение и приносимую пользу, и устраивает ее сообразно с этою целью. В организмах, напротив, в этих "божественных машинах", по выражению Лейбница, естественные законы действуют прежде, нежели они сознаются. То же самое происходит и в народном хозяйстве, которое управлялось присущими ему естественными законами гораздо прежде, нежели они были сознаны человеком, причем, однако, нельзя упускать из виду, что эти законы, имея дело с свободными лицами, существенно отличаются от тех, которые господствуют в материальном мире.

Нельзя сказать, чтобы эти указанные Рошером признаки были выбраны удачно. Взаимодействие не составляет исключительной принадлежности организма; оно распространено как в механической, так и в физической области. Тела притягивают друг друга по одному и тому же закону. Все формы сцепления суть явления взаимодействия частиц. В гальванической батарее, если медь возбуждает электричество в цинке, то это обусловливается тем, что цинк, с своей стороны, возбуждает противоположное электричество в меди. В паровой машине, если пар движет поршень, то поршень, в свою очередь, направляет действие пара, вследствие чего он двигается взад и вперед. Точно так же поршень дает движение регулятору, а регулятор, с своей стороны, уравновешивает движение поршня. Еще менее можно утверждать, что естественные законы, действующие помимо сознания, составляют исключительную принадлежность организмов. Солнечная система не есть организм, а между тем движение совершается в ней в силу присущих ей естественных законов, действующих помимо сознания, без всякого извне устрояющего и направляющего разума.

Однако же эти неточности не имеют влияния на самый ход научного исследования. Если автор, употребляя известный термин, ясно обозначает, что именно он хочет этим сказать, и если указанные им признаки приходятся к предмету, то выбор неверного термина не имеет дальнейшего значения. Прилагая к народному хозяйству понятие организма, Рошер не хочет установить новую точку зрения, противопоставить то, что должно быть, тому, что есть; он просто исследует предмет, как он представляется в действительности, и характеризует раскрывающиеся в нем признаки.

На совершенно иную точку зрения становятся социалисты. Они в экономическом обществе видят единое целое, которое должно господствовать над частями, и в силу этого требования хотят изменить как существующие действительности экономических отношений, так и положения, признанные наукою на основания опыта.

Эта противоположность взглядов весьма ясно высказывается Родбертусом. Он утверждает, что наука доселе шла совершенно ложным путем: "вместо того чтобы отправляться от положения, что разделением труда общество связывается в одно неразрывное хозяйственное целое, вместо того чтобы с точки зрения этого целого приступать к объяснению отдельных политико-экономических понятий и явлений, вместо того чтобы в силу этих начал поставить во главе исследования понятия о народном (или общественном) имуществе, о народном производстве, о народном капитале, о народном доходе, с разделением его на поземельную ренту, прибыль капитала и заработную плату, и из этих общественных понятий вывести долю каждого лица, вместо всего этого политическая экономия не могла уйти от преувеличенной индивидуалистической наклонности времени. То, что в силу разделения труда составляет одно неразрывное целое, нечто общественное, что только предполагая подобное целое, может получить существование, она разорвала на клочки, и от этих клочков, от личного участия отдельных особей, она снова хотела взойти к понятию целого. Так например, она положила в основание понятие об имуществе отдельного лица, упустивши из виду, что имущество лица, находящегося в общении с другими через разделение труда, есть нечто совершенно иное, нежели имущество уединенно хозяйствующей особи... Она действовала так, как будто общество составляет только сумму различных хозяйственных единиц, математическое, а не нравственное целое, ибо именно последнее означает общественное целое, как будто оно само, народное хозяйство, составляет только собрание единичных хозяйств, а не органическое, совокупное хозяйство, которого отдельные органы, бесспорно, в настоящее время страдают еще под гнетом различных исторических отношений, даже таких, которые отчасти служат преградою самому праву лица"*.

______________________

* Rodberhis-Jagetzow К. I. Zur Beleuchtung der socialen Frage. S. 25-26.

______________________

Родбертус показывает, какие последствия должен иметь для науки этот измененный взгляд. Начавши с понятий о народном, или общественном труде, как совокупном действии связанных в одно неразрывное целое единичных сил, и о народном имуществе, как столь же неразрывно связанной совокупности произведенных трудом материальных благ, наука должна показать, каким образом это целое внутри себя распадается на отдельные отрасли, группы и наконец единичные предприятия. Она в этом целом должна различить народную территорию, народный капитал и наконец народный продукт, которого часть должна идти на возмещение потраченного капитала, а другая составляет народный доход, распределяющийся между членами сообразно с участием каждого в общем производстве. Наука должна затем показать, каким образом направление и движение народного производства, а равно и распределение произведений, зависят от установлений положительного права, и каким образом все это получило бы совершенно иной вид, если бы, сообразно с истинными понятиями об отношении целого к частям, каждому лицу присваивалась в собственность только приходящаяся на него доля народного дохода, а отнюдь не земля и капитал, которые должны оставаться собственностью общества. При таком устройстве все направления народного производства, сообразно с народными потребностями, должны бы были находиться в руках общественного учреждения, которое распоряжалось бы и доставлением продуктов потребителям, без всякого посредства купли или мены, а потому без денег. Весь народный доход при таком порядке распределялся бы между производителями, то есть работниками, сообразно с исполненною ими работою, взамен которой каждый мог бы получать из общественных магазинов соответствующую долю нужных для него предметов потребителя. Землевладельцы, капиталисты, все это бы исчезло; не было бы ни торговых кризисов, ни пауперизма, и множество предрассудков, затемняющих ныне истинное положение дела, уступили бы место ясному пониманию предмета.

Читатель видит, куда ведет понятие об организме как целом, владычествующем над частями. Но нетрудно заметить вместе с тем, что все это здание построено на воздухе. Понятие о народном труде, о народном имуществе и народном производстве, которые, по мнению Родбертуса, должны стоять во главе экономической науки, вытекают, по его уверению, из разделения труда, которое и работу, и имущество связывает в одно неразрывное целое. Между тем ничего подобного ни в теории, ни в действительности из разделения труда не вытекает. Разделение труда составляет основное экономическое начало, без которого немыслимо сколько-нибудь успешное производство. Оно состоит в том, что каждый производитель занимается своим делом и затем путем обмена приобретает от других все потребные для него предметы. В силу чего же установляется такой порядок? Просто в силу того, что каждый находит более выгодным заниматься одним делом, нежели все производить самому. Человек, искусный в сапожном ремесле, поселяется в деревне и делает сапоги; крестьяне охотно их покупают, а сапожник живет на приобретенные этим способом деньги: он у домовладельца нанимает квартиру, у землепашцев покупает хлеб, у мясника мясо, у лавочника колониальные товары, у портного платье. Таким образом происходит разделение труда, просто вследствие стремления каждого к своей личной выгоде. Но никакого общего хозяйства и общего имущества у сапожника с крестьянами, лавочником и портным из этих отношений не образуется. И хозяйство, и имущество остаются разделенными; происходит только обмен произведений.

То же самое в гораздо более обширных размерах совершается и между целыми странами. Англия получает хлеб из России, чай из Китая, кофе из Аравии, сахар из Вест-Индии, хлопок из Северной Америки и взамен этого сбывает в эти страны свои фабричные произведения; но из этого отнюдь не следует, что Англия со всеми этими странами связана в одно неразрывное целое и что для всех их надобно установить какой-нибудь общий хозяйственный департамент, который бы направлял производство и заведовал распределением имуществ. Утверждать, что из разделения труда вытекает что-нибудь, кроме обмена произведений, значит принимать метафоры за действительность. Мы видим здесь живой пример того непостижимого легкомыслия, с которым социалисты строят свои воздушные замки.

Чтобы внести единство в экономические отношения, очевидно недостаточно труда и обмена. Нужно присоединить сюда иное начало, уже не экономическое, а политическое. Государство как представитель совокупных интересов народа отделяет хозяйственные интересы данного общества от хозяйственных интересов других обществ. Здесь только является возможность говорить о народном хозяйстве как о чем-то цельном, отличающемся от других. Именно к этому началу прибегает, вследствие того, Адольф Вагнер в определении народного хозяйства как цельного организма. Не касаясь вопроса о возможности будущих форм промышленного устройства, проповедуемых социализмом, он признает, что доселе народное хозяйство не имело и не имеет во главе своей руководящего хозяйственного и юридического субъекта. А потому он определяет народное хозяйство как "представляющуюся в виде отдельного целого совокупность самостоятельных, единичных хозяйств, находящихся во взаимных отношениях, в народе, организованном в единичное государство или связанном воедино государственными хозяйственными мирами". Несмотря однако на отсутствие в нем руководящей воли, это целое, по мнению Вагнера, представляется организмом, в котором единичные хозяйства совокупно с государственным хозяйством являются не только как части, но и как члены, имеющие рядом с своими собственными целями известные функции в отношении к целому. Органическое единство образуется здесь вследствие разделения труда и оборота, и хотя эти отношения существуют и между различными народными хозяйствами, однако в пределах отдельного государства они теснее, а потому здесь связь крепче. В доказательство Адольф Вагнер ссылается на группировку важнейших отраслей промышленности в пределах территории. Известная отрасль сосредоточивается в известной области и снабжает своими произведениями всю остальную страну, из которой эта область, в свою очередь, получает все, что для нее потребно и что именно вследствие преобладания отдельной отрасли в ней не производится (Grundlegung, § 53).

Таково воззрение, которое под именем органического Вагнер противополагает господствующей ныне атомистической теории. Здесь к чисто экономическим факторам присоединяется государство; оно составляет ключ всей системы, ибо именно оно сообщает единство целому. Но выигрывает ли от этого что-нибудь самая теория? Ничуть. Если разделение труда и оборот в состоянии сделать из общества единое целое, то незачем прибегать к государственному началу; если же единство сообщается обществу только государством, то организм будет не экономический, а политический. Сам Вагнер признает, что при существующем и искони существовавшем порядке отдельные хозяйства в пределах государства остаются самостоятельными единицами, лишенными всякого руководящего субъекта; но если так, то как же можно рядом с этим представлять их органами целого, то есть государства? Нет сомнения, что политический союз, соединяя в себе совокупность общественных интересов, имеет влияние и на хозяйственный быт; но он столь же мало поглощает в себе экономическое общество, как и общество религиозное, литературное или ученое. Промышленник в своем частном предприятии столь же мало является органом государства, как ученый, сочиняющий книгу, или художник, пишущий картину. Экономическое общество остается рядом с политическим как самостоятельная область, в которой господствует свободное отношение единичных сил, то есть атомистическое начало. И если из этого отношения возникает взаимная зависимость единиц, то эта зависимость нередко существует в гораздо большей степени в отношении к другим обществам, образующим самостоятельные политические тела. Приведенный Вагнером пример, как единственный довод в пользу его тезиса, доказывает совершенно противное тому, что он хочет из него вывести. Так, сосредоточенные в известной области бумагопрядильные фабрики состоят в гораздо большей зависимости от стран, производящих хлопок, нежели от других областей того же государства. Из этого ясно, что экономические отношения и политический союз — две разные вещи. Один порядок имеет влияние на другой, но смешивать их невозможно. Задача науки состоит в том, чтобы исследовать природу и свойства каждого из них и затем определить взаимные отношения. Принимать же единство, свойственное одному, за единство другого есть вовсе не научный прием; это не более как смешение понятий.

Недостаточность государственного начала для присвоения органического характера народному хозяйству заставляет самого Вагнера тут же прибегнуть к другому объединяющему началу, именно, к понятию о народе. Народ, говорит он, есть реальное целое, образующее организмы, и таково же народное хозяйство. Сначала носителем (Tmger) последнего является народ в смысле нации, имеющей общее происхождение, общую историю, общее место поселения, общее развитие, наконец совокупное достояние, как то: язык, обычаи, право, государство, хозяйство, а также искусство, науку и религию. Народное хозяйство составляет одно из таких достояний, и в этом смысле, вытекая из естественного развития народа, оно является произведением природы. Государство же завершает это развитие, и через это превращает естественный организм в искусственный: народное хозяйство становится политическою экономией, то есть хозяйством народа, соединенного политическою связью (§ 53, 54).

Тут уже, как видно, объединяющим началом экономического быта являются не экономические факторы, разделение труда и обмен произведений, и не политический, а этнографический элемент — народность. Но что такое народность вне государства? Общая духовная стихия, которая проявляется преимущественно в духовной области, в языке, в литературе, в искусстве, даже в религии, хотя различные народы могут иметь одну и ту же религию, а один и тот же народ может совмещать в себе разные религии, наконец, всего менее в экономическом быте, который зависит главным образом от окружающей природы и от материальных условий, вследствие чего различные области, заселенные одною народностью, могут иметь совершенно противоположные хозяйственные интересы. Конечно, духовный элемент воздействует на материальный; он проявляется в способе покорения природы целям человека. Поэтому невозможно отрицать влияние народности в промышленной сфере. Но это влияние общей духовной стихии обнаруживается не в совокупной деятельности общества, а в способностях и наклонностях каждого отдельного лица. Этнографический элемент не образует из народного хозяйства одного реального целого. Совокупная деятельность народа проявляется не в хозяйственной области, где каждый действует за себя, а в государстве, ибо государство есть именно народ, устроенный как единое целое. Если же государство не поглощает в себе экономического общества и неспособно превратить его в организм, то тем менее способно на это неопределенное начало народности. Организм предполагает организацию, а разлитая в массе духовная стихия ее не имеет. Действительная же организация экономического общества, с господствующим в нем началом свободного труда, основана на атомистическом, а не на органическом начале.

Таким образом, ни один из присущих человеческим обществам элементов, ни экономический, ни политический, ни этнографический, не в состоянии сделать из промышленного порядка единый организм, в котором бы целое господствовало над частями, а части являлись бы органами и орудиями целого. За недостатком подобного элемента остается откинуть всякий анализ, смешать все разнообразные стороны общественного быта, все входящие в состав его группы, союзы и отношения в одно смутное целое, взять неопределенное понятие об обществе и уподобить его целиком физическому организму. Этот прием в настоящее время в большом ходу. Призываются на помощь естественные науки, и на основании фантастических аналогий изображается картина человеческого общества как организма. Не только в склонной к туманным представлениям Германии, но и в трезвой Англии эта мысль находит себе многочисленных приверженцев. Один из современных мыслителей, пользующихся наибольшим почетом, Герберт Спенсер, подробно развивает ее в своих "Началах социологии". В Германии Шеффле посвятил ей многотомное сочинение в котором, исходя от этой точки зрения, он строит все общественное здание на чисто социалистических началах.

Этот взгляд до такой степени характеризует современное направление мысли и ведет к таким чудовищным выводам относительно устройства экономического быта, что мы должны на нем остановиться. Начнем с учения Шеффле.

Держась исключительно опытной методики и отвергая самую возможность познавать сущность вещей, Шеффле ограничивает задачу общественной науки эмпирическим исследованием материальных и духовных явлений общественной жизни и соглашением этих данных с эмпирическим учением о природе и духе*. Материя и дух, говорит автор, составляют два ряда разнородных явлений, которые с чисто опытной точки зрения не могут быть сведены к какому-нибудь третьему, общему началу. Возведение их к единой, лежащей в основании их субстанции, есть дело веры. В науке хватание за неизвестное ни к чему не ведет. Мы должны признать данную нам опытом противоположность и отвергнуть психологический материализм как несостоятельную гипотезу (стр. 104,108,115). Рядом с этим признается однако невозможность оставить различные явления вне всякой связи друг с другом. А потому, говорит Шеффле, общественное тело не может быть поставлено в отвлеченную противоположность с основными фактами неорганическими, органическими и индивидуально-психологическими. Наука стремится подвести различные явления под общие законы; последние же результаты опытного знания доказывают, что всякой духовной деятельности соответствуют известные физические движения. Поэтому мы должны признать, что "всякое механическое и духовное движение общественного тела, точно так же как и видимое движение рук и ног, есть превращение или результат маленьких, внутренних, невидимых движений физических и химических элементов. На вершине научного познания самые сложные общественные явления опытного мира подведутся совершенно реальным образом, а не только метафорически, под один высший и последний опытный закон со всеми явлениями эволюции, диссолюции, равновесия, приспособления, ритма и другими основными явлениями органической и неорганической жизни природы". Чтобы достигнуть этого результата, надобно приступить к постепенному индуктивному разложению самых сложных явлений на простейшие составные части. Правда, замечает Шеффле, в общественной науке самый первый шаг по этому пути сопряжен с почти неодолимыми трудностями, с одной стороны, вследствие сложности явлений, с другой стороны, вследствие состояния индивидуальной психологии, которая едва представляет зачатки истинно научной обработки. Но несмотря на эти затруднения, мы уже теперь можем сказать, что всякая попытка противопоставить общественный мир остальным явлениям природы должна разбиться о конечное внутреннее тождество их сущности (стр. 24-25).

______________________

* Schqffle A. Bau und Leben des socialen Korpers. S. 7.

______________________

Такова точка отправления Шеффле. Лежащее в ней противоречие очевидно. С одной стороны, утверждается, что мы сущности вещей познавать не можем и что опыт не дает нам ни малейшего права идти далее противоположности явлений материи и духа; с другой стороны, высшею задачею опытной науки полагается именно сведение этих противоположностей к единству, и заранее уже признается на основании заведомо неисследованных данных внутреннее, существенное их тождество. Первая точка зрения действительно составляет результат чистого опыта; вторая же представляет не более как принятое на веру предположение тех опрометчивых мыслителей, которые в старании ввести общественную науку в разряд наук естественных прямо, по выражению Шеффле, хватаются за неизвестное. У Шеффле эти два исключающие друг друга взгляда наивно ставятся рядом. Отсюда у него двоякое течение мысли: с одной стороны, он везде отыскивает аналогии общественного быта с физическим организмом, признавая их в высшей степени важными для науки, с другой стороны, он указывает и на существенное их различие (стр. 32-33). Но так как главная цель состоит в сведении разнородных явлений к общему закону, то в результате различие забывается, а поверхностные аналогии служат основанием для самых фантастических выводов. Нельзя не заметить, что с истинно научной точки зрения аналогия тогда только может иметь какое-либо значение, когда нет существенных различий, могущих совершенно изменить внутренние отношения исследуемых явлений.

Эти аналогии Шеффле проводит в подробностях, восходя от низших элементов к высшим. В физическом организме первоначальные органические единицы составляют клеточки, между которыми находятся междуклетчатые вещества. В общественном теле, по мнению Шеффле, этим элементарным частям соответствуют лица с окружающим их имуществом; аналогия, очевидно, ложная, ибо невозможно уподобить междуклетчатые вещества, составляющие собственное произведение организма, внешнему имуществу, которое является не более как придатком. Никакому естествоиспытателю не приходило еще в голову включать в анатомию и физиологию животных птичьи гнезда или запасы, которые звери набирают себе на зиму. Если можно говорить об обществе как организме, то надобно разуметь под этим единственно связь лиц, а не включать сюда землю, дороги, дома, одежду, топливо и проч., как делает Шеффле. Тут уже, вместо аналогии, является просто неверная метафора, то есть плохая риторика.

Самый личный элемент общежития получает в этом подобии совершенно ложное построение. Аналогию с органическою клеточкою Шеффле видит не в отдельном лице, составляющем первоначальную единицу, из которой образуются все общественные строение, а в семействе, представляющем уже известную группу лиц. В доказательство он ссылается на то, что и органическая клеточка заключает в себе разные составные части; лицо же немыслимо вне семьи: оно из нее происходит и, выходя из нее, опять образует новую семью (стр. 57, 213). Между тем составные части органической клеточки не существует вне ее, тогда как лица имеют самостоятельное существование вне семьи. Семья образуется свободным соединением лиц, иногда принадлежащих даже к разным обществам: можно жениться на иностранке. Затем соединившиеся браком лица могут опять расходиться и соединяться с другими. Даже пребывая в семье, человек не живет в ней всецело; он имеет множество других, внесемейных отношений: он ремесленник, фабрикант, ученый, художник, он состоит членом разных обществ, города, земства государства. Это признает и Шеффле. Каким же образом возможно, путем пустого и поверхностного подобия, выкинуть этот коренной элемент всякого общежития — лицо? Аналогиями позволительно осторожно пользоваться в науке, там где есть сходство в основных чертах; но тут намеренно устраняется все существенное, и остается только чисто произвольное уподобление с тенденциозною целью.

Столь же произвольны те заключения, которые Шеффле делает относительно имущества. Сообразно с общим своим взглядом на имущество как на составную часть организма, он семье как первоначальной общественной клеточке приписывает совокупное имущество, состоящее из всех нужных для ее потребления вещей. Известно, что муж, жена, дети могут иметь и нередко имеют свое отдельное имущество; но это не входит в расчет автора. Семейное имущество, по его мнению, составляет одно целое. Это интрацеллуларное, или внутриклетчатое, вещество, в отличие от интерцеллуларного, или междуклетчатого, вещества, связывающего различные клеточки между собою. Последнее по своему положению есть уже не семейное, а общественное имущество, и если оно предоставляется семействам, то это происходит единственно в виду общественных целей, когда вследствие исторических причин на семейства возлагается исполнение известных общественных отправлений. К этому разряду Шеффле причисляет всякий промышленный капитал, в котором он видит смешение семейной, интрацеллуларной, с общественною, интерцеллуларною субстанциею. Промышленность представляет область, в которой семейства соприкасаются друг с другом, а потому все вложенное в промышленные предприятия имущество имеет общественное значение; присвоение же его отдельным семьям может быть оправдано только исторически (стр. 215-218). Читатель видит, куда клонятся фантастические аналогии. Коренной элемент человеческого общежития, лицо, с его свободою и со всеми вытекающими из свободы последствиями, совершенно вычеркивается из области общественных отношений.

Это уничтожение личного элемента прямо даже высказывается автором, как основное начало социологии. Переходя от общественных клеточек к общественным тканям, или, как он называет эту отрасль науки, к социальной гистологии, он говорит: "весьма важно социально деятельные, то есть внутри тела человеческого общества деятельные субъекты, или лица (самостоятельные существа в смысле социологии), действительно понять и положить в основание так, как они фактически представляются нам в общественном опытном мире. В противоположность самым укоренившимся представлениям индивидуалистически-атомистической общественной науки, опыт показывает нам, что массы взаимодействий, в которых выражается жизнь общественного тела, исполняются социально иными субъектами, нежели физические лица индивидуальной антропологии. Всякое идущее эмпирическим путем анатомически-физиологически-психологическое рассмотрение социальных фактов показывает нам действующими не физические лица, а учреждения (Anstalten) или лица, действующие в виде учреждений, то есть социальные органы, ткани и части тканей, которые все без исключения слагаются из персонала и имущества, так же как и члены, ткани и части тканей органических тел без исключения составлены из клеточек и междуклетчатых веществ" (стр. 276). Шеффле уверяет, что упущение из виду этого основного факта социологии, который даже как бы намеренно сглаживается юридическою терминологиею, ведет к самым пагубным заблуждениям. Социально отдельное лицо есть не более как элемент ткани (gewebliches Element), который всегда является вплетенным в различные соединения с другими лицами и имуществом. Даже там, где оно действует совершенно самостоятельно, оно социально действует не иначе, как через посредство известного аппарата внешних орудий, то есть как деятельный элемент сложного учреждения, и воля его является органом воли этого социального собирательного субъекта. Начинать же с отвлеченного физического лица и фиктивных его расширений, говорит Шеффле, как делает правоведение, значит прямо "бить в лицо" эмпирическим данным социальной анатомии, физиологии и психологии. Вся господствующая в правоведении путаница понятий относительно юридических лиц, а также чисто индивидуалистическое понимание собственности, коренится, по мнению Шеффле, в "индивидуалистически антисоциальной подстановке физической личности вместо социальной субъективности". Правоведение, как и всякая общественная наука, должно строго держаться опытной почвы, а "на этой почве для социологического взгляда нет физического лица. Единственные, истинно реальные, а не фиктивные лица социологии суть без исключения сплетения индивидуальных духовных сил, соединенных с соответствующими имущественными снарядами... Единственными же фиктивными лицами с точки зрения социологии были бы голые и чистые физические лица; ибо таковых, как прямых носителей социальных взаимодействий, не существует... Реальные лица, или субъекты деятельности в смысле науки об обществе суть всегда органы, ткани и части тканей, в которых часть индивидуальных рабочих сил и имущественной субстанции вплетены в способное к социальной деятельности учреждение" (стр. 277-284).

Мы нарочно сделали эти выписки, с сохранением их уродливого языка, чтобы показать, до какой степени умопомрачения доходят современные так называемые социологи, вносящие в изучение общественных явлений понятия и воззрения естественных наук. И это пишет не какой-нибудь темный исследователь, который по ограниченности ума доводит до безобразной крайности мысли, выработанные новейшею наукою! Нет, это взято из многотомного сочинения известного экономиста, прославившегося своими учеными трудами, профессора и бывшего министра великой европейской державы. Что можно почерпнуть из науки, которая низошла до такого уровня? Всего удивительнее то, что эти нелепости выдаются за результаты опыта. Доселе чистый опыт всегда вел к индивидуализму, ибо в опытной сфере мы встречаем только физические лица: нужно действие мысли, чтоб за видимою разобщенностью лиц открыть внутреннее, духовное их единство. Здесь же во имя опыта то, что мы видим в действительности, объявляется фикциею; ученый исследователь утверждает, что физическое лицо не существует: оно не что иное как употребленный для ткани (geweblich verwendet) элемент! Даже там, где оно, по-видимому, действует самостоятельно, оно является только органом воли принадлежащего ему имущества и употребляемых им орудий. Современная социология дошла до понятия о воле имущества и орудий! Большую аберрацию, кажется, трудно придумать.

В действительности разум и воля принадлежат только человеку, а не вещам; а так как лицом называется именно существо, одаренное разумом и волею, то имущество никогда не может быть лицом или составною частью лица: оно всегда является только принадлежностью лица. Если в правоведении имущество возводится иногда на степень лица, например в так называемом лежачем наследстве (hereditas jacens), то это происходит единственно оттого, что лицо наследника остается пока неизвестным; но никто никогда не признавал это за что-либо иное, как за юридическую фикцию. Реально же всякая деятельность, как частная, так и общественная, исходит из разума и воли единичных существ, ибо иных одаренных разумом и волею субъектов в действительности не существует. Самая общественная воля не что иное как юридическая фикция, ибо общество как целое реально воли не имеет: волею его признается воля тех или других единичных лиц, которые считаются его представителями. Поэтому ни социология, ни какая-либо другая наука, исследующая человеческие отношения, не может отправляться от иного начала, кроме разума и воли отдельного лица: все остальное является производным. Индивидуализм может быть устранен только с уничтожением человека.

Шеффле проводит свои аналогии и по различным видам тканей. Он насчитывает шесть родов общественных тканей, а именно, связующие ткани (Bindegewebe), представляющие всякого рода бесформенные отношения, кровные, этнографические, местные, торговые, религиозные, общежительные, сословные, даже политические, и пять специальных тканей, через посредство которых совершаются важнейшие отправления общественного организма: таковы оседлость, защита, хозяйство, техника и руководство. В физическом организме этим пяти тканям соответствуют кости, кожа, питательные сосуды, мускулы и нервы. Оседлость выражается в постройках и дорогах; они образуют общественный скелет, в котором большие города изображают череп, средние позвоночный столб, а разные движимые придатки, как то мебель и экипажи, занимают место связок (стр. 326-327). К защите относятся всякие покрышки, упаковки, лаки, заборы, конверты, одежда, обувь, перчатки, дрова, наконец армия и флот, которые, к удивлению, оказываются в одной категории с коробочками, рамками и дровами (стр. 329-330). Однако же, будучи орудиями деятельности, они относятся вместе с тем и к технике (стр. 346), так что одно и то же учреждение является в одно и то же время и общественною кожею, и общественными мускулами, что несколько путает аналогию. Самые ткани впоследствии являются как целые системы органов, представляющие отчасти те же рубрики оседлости, защиты, хозяйства, а отчасти и другие: школу, умственное развлечение, искусство, язык и т.д. (стр. 847). В этих системах, например в оседлости, которая в виде ткани представляла только собрание вещей, важнейшею составною частью являются уже лица, и Шеффле серьезно утверждает, что "те части тела, как то скелет, известные мускулы, нервы, связи, которые служат ходьбе, сидению, лежанию, восхождению, подниманию, ношению, нагружению, езде, должны рассматриваться как живой вклад (или часть) социального организма защиты и движения" (III, стр. 117), так что например нога человека, которая служит ему для ходьбы, должна рассматриваться как часть общественной ноги и т.д.

Все эти ребяческие подобия, без сомнения, могут вызывать только улыбку. А между тем Шеффле делает из них важнейшие выводы относительно экономического порядка общественной жизни. "При полном сознании одухотворенной сущности социального обмена материи, — говорит он, — мы не должны однако позволить отнять у себя одну прибыль, которую мы получили от сравнения его с обменом материи в животном теле. Общественный обмен материи как целое стоит выше своих членов, то есть хозяйств отдельных семейств, частных лиц и учреждений. Точно так же национальные или социальные экономические категории идут прежде частнохозяйственных. Если даже исторический социальный обмен материи слагается из соединения и взаимных сношений отдельных хозяйств, (большею частью частнохозяйственным путем торговли, то все-таки, как скоро социальный обмен материи образовался из совокупляющих патриархальных, или феодальных, или капиталистических, или общехозяйственных организующих, оборотных и интегрирующих сил, так обмен материи общественного тела становится выше особых обменов материи отдельных хозяйств; целое идет прежде частей. Последние зависят от первых" (III, стр. 243). То есть, говоря человеческим языком, хотя в истории и в жизни общественное хозяйство представляется не более как взаимодействием частных хозяйств, однако аналогия с животным организмом заставляет нас утверждать, что общее хозяйство господствует над частным. "Физиология животного питания, — прибавляет Шеффле, — хотя она в недавнее время основательно разработала клетчатые питательные процессы, никогда однако же не забывала, что хозяйства клеточек составляют интегрирующие части общего питания. В народном же хозяйстве замечательным образом с первого раза выдалась с значительною односторонностью противоположная, частнохозяйственная точка зрения".

То, что автору кажется удивительным, происходит просто оттого, что обе науки, отправляясь от изучения явлений, исследуют то, что они находят в действительности, а не строят фантастических теорий на основании мнимых аналогий. Из того, что в физическом организме общее питание совершается посредством желудка, от которого отдельные клеточки получают свою пищу, вовсе не следует, что таковой же желудок непременно должен обретаться и в народном хозяйстве. Предполагать тут одинаковые начала, когда действительность показывает нам совершенно противное, значит не идти научным путем, а предаваться праздным фантазиям. Аристотель, у которого Шеффле заимствовал положение, что целое идет прежде частей, возражая Платону, говорит, что общество менее едино, нежели отдельное лицо, а потому отношение частей к целому, которое существует в последней, не может служить указанием для первого.

Между тем Шеффле, исходя от этого начала, строит на нем целую систему народного хозяйства. Он утверждает, что все "частные потребности суть только составные, в себе самих далее расчленяющиеся части общей потребности, которая служит поддержанию совокупного жизненного движения и обновлению всех субстанций общественного тела... Совокупное удовлетворение разнообразных потребностей лица и целого народа ведет к постоянному возобновлению общественного тела. Потребности составляют поэтому одну единицу; они не могут быть разделены... Частные потребности физических и нравственных лиц могут правильно обсуждаться только как члены совокупной потребности" (III, стр. 249). И тут, по уверению Шеффле, "речь идет не об том только, чтобы свести общий итог личных, частью в высшей степени неразумных и вредных для общества потребностей и признать их не обращая внимания на интересы целого. Отдельные потребности следует частью уничтожить, частью затруднить. Другие должны получить право гражданства или облегчения. Свободе личных потребностей надобно положить общественные границы, узду и побуждения: в интересах совокупного сохранения" (стр. 320). Правда, несколько далее Шеффле признает, что "терроризм, который захотел бы отодвинуть назад личную свободу потребностей существенно за пределы нынешней свободы потребностей среднего состояния, наверное не мог бы продержаться долее четверти года" (стр. 344); но это одно из тех противоречий, в которые вовлекают автора неотразимые требования действительности и которые характеризуют указанное выше двоякое течение его мыслей.

Точно так же как в потребностях, Шеффле и в работе, и ее произведениях видит одно целое. "Совокупная реальность народнохозяйственных издержек и выгод, — говорит он, — составляет живую или скрывающуюся в материи общественную силу данной цивилизации. В двойном облике издержек и пользы, который представляет нам каждое вещественное благо, проявляются две стороны единой, выражающейся в обмене материи силы... Как рабочая сила в обширном смысле, она составляет единый источник материального дифференцирования разнообразных благ... Вследствие этого самые различные рода блага образуют обусловливающие друг друга составные части совокупной потребности общества, или одного и того же связанного обменом союза лиц... Все хозяйственные блага, в пределах того круга потребностей, к которому они принадлежат, имеют одну и ту же сложную и нераздельную силу своим источником и своею целью" (III, стр. 274-276). Отсюда требование, чтобы сумма всех отдельных работ была сведена к "единой нераздельной субстанции общественной силы как к своему знаменателю" (стр. 276) и чтобы "работы производились как части совокупной работы, под общественным руководством", причем "каждому лично записывались бы только часы исполненной для народа работы на том листе, который он имел бы при одном из отделений великой расчленяющейся на отделы главной социальной бухгалтерии" (стр. 334). Такое "социальное государство имело бы в действительности социализированную, связанную в одно интегральное целое национальную работу" (стр. 315). Но настоящее устройство народного хозяйства, замечает Шеффле, не представляет и тени такого рода общественной организации. Образование ценностей предоставлено борьбе частных интересов. В этой борьбе решают перевес капитала и хитрость. Средние общественные издержки и получаемая общественная выгода не только не подчиняются общим правилам, но даже не сознаются, не определяются и не вычисляются. Одним словом, вместо совокупных потребностей, совокупной работы и совокупных произведений, мы имеем бесконечное разнообразие частных потребностей, работ и произведений.

Итак, когда мы с великим аппаратом учености, призывая на помощь естественные науки, употребляем аналогии из физического мира, мы сравниваем не действительное с действительным, а действительность с мечтою. Существующее народное хозяйство вовсе не похоже на питание физического организма; но на него должно быть похоже будущее! В силу чего же оно должно быть похоже? В силу аналогии. Но где же аналогия, когда сходства нет, и мы еще мечтаем о том, что оно когда-нибудь будет? Вся эта аргументация Шеффле основана на употреблении риторических фигур, вместо точных научных терминов. В народном хозяйстве можно говорить о совокупных потребностях, о совокупной работе; но надобно помнить, что под этим разумеется только сумма частных потребностей и работа. Если же мы под предлогом, что потребности, работа и произведения составляют одно целое, будем требовать, чтобы все это определялось государством, если мы в национальной работе будем видеть реально единую силу тогда как на деле существует множество раздельных самостоятельных сил, то мы целую новую и невиданную систему общественных отношений возведем на риторике. Социализм этим пробавляется; но из науки подобные приемы должны быть изгнаны. Они служат только печальным признаком того низкого уровня, до которого дошли современные научные исследования под влиянием господствующего реализма.

Аналогия с физическим организмом тем менее может служить доводом в пользу социалистического устройства народного хозяйства, что из нее с одинаковым правдоподобием можно вывести совершенно противоположное. Доказательством тому служит теория Спенсера. Знаменитый английский философ, точно так же как Шеффле, признает общество организмом. В своих "Началах социологии" он подробно развивает эту мысль и старается утвердить ее на научных данных. Общество, говорит он, составляет не простое собрание лиц, а единое целое. Это явствует из того, что между его частями существуют постоянные отношения, а постоянство отношений и есть то, что дает единичный характер целому или что делает предмета отдельною вещью (гл. 1).

Заметим, что постоянство отношений точно так же существует в системе вещей, как и в единичной вещи. Достаточно указать на Солнечную систему. Следовательно, одного этого признака совершенно недостаточно для определения характера общества как целого. Между тем Спенсер довольствуется им и прямо приступает к исследованию вопроса: к какого рода вещам мы должны отнести человеческое общество?

Сходство существенных признаков, по мнению Спенсера, заставляет отнести его к разряду организмов. Общество, так же как организм, имеет рост; по мере роста в нем происходят различия в строении частей, а с тем вместе отдельные части получают различные отправления; эти части и отправления находятся во взаимной зависимости и живут общею жизнью; наконец, общество, так же как организм, состоит из отдельных единиц, имеющих самостоятельную жизнь и могущих даже продолжать некоторое время свое существование, когда жизнь целого внезапно прекратилась, хотя, с другой стороны, при нормальном порядке жизнь целого продолжается далеко за пределы жизни входящих в состав его единиц. Существенное отличие общества от организма состоит в том, что последний находится в состоянии связном, тогда как в обществе единицы раздельны. Отсюда различие целей: так как сознание в обществе не сосредоточено в общем вместилище, а разлито по всему телу, то целью общественной жизни не может быть счастье целого, а только счастье отдельных единиц, способных ощущать удовольствие и страдание. Не лица существуют для общества, а общество для лиц. Поэтому и права политического тела сами по себе ничего не значат: они получают значение, только как выражающие собою известные права членов. Однако же, говорит Спенсер, это различие целей не влечет за собою различия законов, управляющих организмом. Если вобществе необходимые влияния частей друг на друга не могут передаваться непосредственно, как в физическом организме, то они могут передаваться косвенно, посредством языка (гл. 2).

И тут мы не можем не сказать, что аналогия проведена в высшей степени поверхностно. Хотя есть сходные черты, зато есть и существенные различия, а потому невозможно отнести оба явления к одному разряду. Если общество составляет не одно связное целое, а соединение раздельных единиц, свободно движущихся и живущих самостоятельною жизнью, то в физическом смысле оно должно рассматриваться не как единичное тело, а как система единичных тел. Если взаимное влияние частей происходит не путем физического действия, а через посредство духовного общения, то и единство здесь не физическое, а духовное, а потому все аналогии с физическим организмом могут иметь значение только метафорическое. Наконец, если справедливо, что за отсутствием физического центра сознания и чувства, целью общества может быть только бдаго частей, а не благо целого, то этим самым полагается между обществом и организмом самое глубокое и коренное различие. Приятие об организме все основано на том, что части служат органами целого, то есть целое является целью, а части средствами или орудиями для этой цели. Руки и ноги существуют для человека, а не человек для рук и ног. Как же скоро мы принимаем обратное отношение, так понятие об организме исчезает, и мы имеем перед собою явление совершенно иного рода.

Все эти существенные различия сводятся к тому, что общество, в отличие от физического организма, образует систему раздельных единиц, связанных духовною связью. Какого рода единство вытекает из этой связи, это может раскрыть нам только фактическое изучение взаимного отношения целого и частей в человеческих обществах; аналогии же с физическим организмом при таком коренном различии не служат ровно ни к чему.

Спенсер уверяет, однако, что разница в связи, в способе взаимодействия и в целях отнюдь не влечет за собою различия законов, управляющих телом. Но уже с первого взгляда такое положение представляется крайне парадоксальным. Где есть различие в отношениях частей между собою, в способе их действия и наконец в отношениях их к целому, там не может не быть различия в законах, ибо законами определяются именно отношения вещей. Изучение фактов убеждает нас в этом еще более. Только путем самых натянутых аналогий и опущением самых существенных признаков врзможно насильственно свести обоего рода законы к одной категории. Это именно мы и находим у Спенсера.

Так, относительно роста он говорит, что общества, так же как живые тела, начинаются с зародышей и затем путем постепенного размножения составных единиц или внешнего соединения групп достигают значительных размеров (гл. 3). Уподоблять мелкие кочующие орды физическим зародышам, как делает Спенсер, значит пробавляться метафорами. Естественное размножение народонаселения, конечно, можно сравнить с размножением клеточек в единичном организме, ибо оба явления проистекают из одного начала, из физического размножения особей. Но в образовании человеческих обществ к этому естественному способу приращения присоединяется другой, чисто искусственный, завоевание, которое никак нельзя сравнить с естественным соединением однородных групп в низших организмах. Сам Спенсер указывает на то, что соединение мелких племен нередко проистекает из личного характера великого военачальника. "От времени до времени, — говорит он, — является маленький Наполеон, который покоряет себе царство и воздвигает империю. Но династии не переживают духа владыки". В животном организме маленькие Наполеоны не появляются. Никто также не видал, чтобы одно животное в борьбе с другим откусило чужую ногу и приставило ее себе, подобно тому как государства сплошь да рядом присоединяют к себе завоеванные у других области, причем происходит искусственное смешение самых разнородных элементов, различных рас, религий, степеней культуры и т. д. Обо всем этом Спенсер осторожно умалчивает. Он принужден однако признать, что есть известный прирост общественного тела, которому нет аналогий в физическом организме, именно переход единиц из одного общества в другое; но он уверяет, что этот способ приращения играет весьма незначительную роль в образовании человеческих обществ. Достаточно вспомнить эпоху переселения народов, чтобы убедиться, напротив, в весьма существенном значении этого явления. В результате оказывается, что если рост физического организма совершается исключительно путем естественного размножения, то в человеческих обществах является новый, неизвестный физическому миру элемент — свобода.

То же самое относится и к общественному строению. Спенсер указывает на то, что в обществах, так же как и в физических организмах, умножение массы обыкновенно сопровождается осложнением строения; говоря его языком, интеграция сопровождается дифференциациею. По мере прибавления роста увеличивается разнородность частей; от общих различий она идет все далее к более частным (гл. 4). Нет сомнения, что развитие, которое обыкновенно влечет за собою большее разнообразие и осложнение частей, составляет общий закон физических организмов и человеческих союзов; но и тут свойственная человеку свобода дает ему совершенно иной характер. Во-первых, внутренние различия общественного строения нередко образуются не путем органического роста, а в силу внешнего завоевания. Наглядный пример представляет всемирное различие господ и рабов, на которое указывает и Спенсер как на первоначальный, коренной факт человеческого общежития. Дифференциация происходит здесь вследствие того, что пришлое племя покоряет туземцев и обращает их в рабство. То же самое в значительной степени прилагается к различию сословий и каст. Во-вторых, человеческое развитие под влиянием свободы совершается путем внутренней борьбы, между тем как в физическом организме мы ничего подобного не видим. Не столкновением старого с новым, не переворотами и междоусобиями, а переходя через период усыпления, гусеница превращается в бабочку. Человек же идет от ступени к ступени только борьбою новых начал с установившимся порядком. Наконец, несправедливо, что в этой борьбе постоянно увеличивается дифференциация, как уверяет Спенсер. Часто мы видим совершенно обратное явление: сословные различия исчезают; низшие классы уравниваются с высшим. Если бы теория Спенсера была справедлива, то человечество неудержимо стремилось бы к повсеместному установлению каст, и всякое уклонение от этого порядка было бы признаком разложения. На деле происходит вовсе не то.

Поэтому неверно положение Спенсера, что в человеческих обществах, так же как в физическом организме, с высшим развитием и с специализациею отправлений является все большая и большая зависимость частей друг от друга, а с тем вместе и все меньшая возможность заменить одно отправление другим (гл. 5). Если "мы не можем разрезать надвое млекопитающее без того, чтобы оно тотчас не умерло", то от человеческого общества можно отделить любую часть, и оно все-таки не умирает. Римская Империя разделилась на две половины; Северная Америка отделилась от Англии, Бразилия от Португалии, Голландия от Бельгии. Наполеон I производил удивительные операции над европейскими государствами; но после его падения они восстановились в виде, весьма близко подходившем к прежнему. "Отделите округ, где обрабатывается хлопчатая бумага, от Ливерпуля и других портов, — говорит Спенсер, — и промышленность его остановится, а затем погибнет народонаселение". Но округ, где добывается хлопчатая бумага, принадлежит к совершенно другому обществу, нежели тот, где она обрабатывается; а между тем последний от этого не погибает. Что же касается до специализации отправлений и невозможности замены одного другим, то это положение опровергается, как уже сказано выше, уничтожением сословий и каст на высших ступенях развития. Если, с одной стороны, требуется специальность, то, с другой стороны, высшее образование делает человека более способным переходить от одного занятия к другому и из одного положения в другое.

Не довольствуясь указанием общих законов, Спенсер, подобно Шеффле, проводит аналогию между различными отправлениями физического организма и человеческого общества. Он различает в обоих три системы, или аппарата органов: 1) аппарат производительный, вырабатывающий пищу; 2) аппарат направляющий и, наконец, 3) стоящий между обоими и образующийся позднее всех аппарат распределяющий (гл. 6). Системы оседлости, защиты и движения, которые у Шеффле играют важную роль, тут совершенно оставляются без внимания. Как видно, в социологических аналогиях можно брать, что угодно, и оставлять в стороне все, что угодно. Социология — такая наука, которая все терпит.

Подробности указанных Спенсером аналогий убеждают нас в этом еще более. Казалось бы, трудно найти какое-нибудь сходство между пищеварительным процессом у животных и промышленным производством в человеческих обществах. Животный организм имеет общий пищеприемный канал, общий желудок, наконец общий кишечный канал, откуда переваренная пища распределяется уже по всему телу; в человеческом же обществе каждая из миллионов составляющих его единиц работает для себя, вступая в бесконечно разнообразные соединения и взаимодействия с другими. Контраст тут полный; но Спенсер не считает даже нужным об нем упоминать. Вместо того чтобы обратить внимание на строение органов, в чем и заключается существенный вопрос, он указывает на то, что каждая из частей пищевого аппарата у животных имеет свое специальное назначение в переработке воспринимаемой пищи, и точно так же в обществе различные отрасли промышленности сосредоточиваются в тех местностях, где добываются обрабатываемые ими произведения. Кроме того, подобно тому как в высших животных пищевой аппарат теряет отношение к первоначальным сегментам животного тела, в человеческом обществе распределение промышленности, на высших ступенях, не соображается с административными делениями, а идет даже за пределы государственной территории (гл. 7). Вот и вся аналогия! Едва ли нужно доказывать, что тут аналогии нет никакой. Распределение промышленных отраслей по местностям, где добываются произведения, не имеет ровно ничего общего с органическим расчленением пищевого аппарата, которое зависит не от случайных свойств местности, а от общего назначения его в организме. Самое распределение промышленных отраслей отнюдь не таково, чтобы каждая из них сосредоточивалась непременно в известной местности. Земледелие и ремесла рассеяны всюду. Одни и те же фабрики, суконные, бумагопрядильные, льняные в одном и том же государстве встречаются и на севере и на юге, и в центре и на окраинах. Во всем этом нельзя найти даже отдаленного сходства, не только что аналогии, имеющей какое-нибудь научное значение.

Столь же мало сходства мы замечаем и в распределяющем аппарате. Мы видели, что Шеффле признает в путях сообщения явление аналогическое с скелетом животного организма; Спенсер, напротив, видит в них аналогию с кровеносными сосудами. При таком способе исследования можно, конечно, аналогиями распоряжаться как угодно. Выше было сказано, что Спенсер считает этот аппарат явлением позднейшим, проистекающим из высшего развития. Он указывает на то, что в обществе, так же как в животном царстве, по мере осложнения организма эти сосуды получают более правильный вид, осложняются и идут расширяясь от центра к окружности (гл. 8). Но он забывает при этом, что важнейшие, особенно в первые времена, пути сообщения, реки, существуют прежде, нежели образовался какой-либо общественный организм. Оказывается, следовательно, что сосуды появляются прежде тела. Бесспорно, с развитием общественной жизни развиваются и пути сообщения, а вместе с тем движение становится правильнее, быстрее, и движущиеся товары делаются многообразнее. Но это такого рода поверхностные аналогии, которые можно найти во всем. Прибавим, что пути сообщения в обществе служат не для одной перевозки товаров, но и для всяких сношений. Вследствие этого их можно уподобить нервным нитям, так же как костям и кровеносным сосудам. Наконец, ими соединяются различные страны, между тем как кровеносные сосуды, как известно, не идут из одного животного тела в другое. Если мы хотим искать аналогии с распределением пищи, то существенный вопрос состоит в том: распределяется ли она в обществе, так же как в животном организме, из одного общего вместилища по всем частям тела? Но именно этого-то и нет. Не только работа производится всюду, но пища, переработанная другим общественным организмом, получается в обмен переработанной самим получающим. Как видно, общественный желудок переваривает иногда для другого.

Что же касается до направляющих органов общественного тела, то Спенсер видит в них аналогию с нервною системою. Он указывает на то, что правительственная власть, которой существенное назначение состоит в направлении внешних движений общества, возникает и развивается вследствие столкновений с соседями, подобно тому как в животном царстве высшее развитие нервной системы происходит вследствие борьбы за существование. В обоих случаях развитие ведет к большему и большему сосредоточению жизни; местные центры подчиняются центральному органу, который приобретает большую массу и более сложную организацию, причем обсуждающий орган, последний по времени, получает преобладающее значение, тогда как старые, исполнительные органы нисходят на степень механических передатчиков движения. Точно так же с высшим развитием осложняются и совершенствуются способы передачи чувств и движения, в физическом организме нервные нити, в обществе различного рода знаки, как то: почты, письма, журналы, телеграфы. Наконец, подобно тому как в животном теле, кроме общей нервной системы, существуют еще две независимые от нее группы нитей, именно, система симпатических нервов, направляющая действия пищеварительных органов, и система сосудодвигательных нервов, расширяющих и суживающих кровеносные сосуды, сообразно с потребностью крови в различных частях тела, в обществе существуют две самостоятельные системы управляющих органов: в промышленности — частные способы сношений, посредством которых производство получает направление независимо от правительственной власти, а в распределяющей системе — банки, которые содействуют приливу и отливу капиталов по мере потребности (гл. 9).

Едва ли нужно доказывать, до какой степени натянуты все эти аналогии. Прежде всего, правительство направляет не одни внешние движения, как общая нервная система, но также значительную часть внутренних. Поэтому и развитие его зависит столько же от внутренних причин, сколько от внешних. В Риме, пока происходила борьба с соседями, сохранялись разрозненные республиканские власти; но когда покорен был почти весь известный тогда мир, внутренние междоусобия повели к сосредоточению власти в руках императоров. У арабов возникновение халифата и все совершенные ими завоевания были последствиями возбужденного внутри общества религиозного фанатизма. В России призвание варягов было вызвано внутренними усобицами. Самая аналогия с постепенным развитием нервной системы в животном царстве не выдерживает критики, ибо зависимость развития нервной системы от борьбы за существование не что иное как гипотеза, а аналогия с гипотезами не может быть допущена в науке. Несправедливо также, что в обществе, так же как в физическом организме, высшее развитие ведет к большему и большему подчинению местных центров общему средоточию; нередко мы в истории видим обратный ход. Монархия Карла Великого уступает место феодализму; колонии получают самостоятельные учреждения; слишком натянутая централизация заменяется местным самоуправлением. Столь же мало можно утверждать, что обсуждающий орган, то есть парламент или народное собрание, аналогию которых Спенсер видит в большом мозге, непременно, с течением времени, получает перевес над другими. Из истории мы знаем, что как древние, так и средневековые республики уступили место неограниченным монархиям. Самое устройство этого обсуждающего органа таково, что в физическом организме нельзя приискать для него никакой аналогии. В непосредственной демократии единицы, составляющие общество, сами собираются для совокупного решения; в представительном правлении они выбирают лица, которым поручается решение государственных вопросов, сообразно с желаниями большинства, и тут, в противоположность выведенному Спенсером закону, специализация отправлений уступает место общему праву.

Еще поверхностнее аналогии в способах передачи решений. Нервные нити однородны с нервными центрами и составляют их продолжение; уподоблять их знакам, почте, телеграфам и даже журналам, которые, как известно, не получают своего направления из общего центра, значит просто играть словами. Желательно знать, какой нервной нити уподобляется, например, трансатлантический телеграф, соединяющий не только различные страны, но и различные материки? Наконец, в сравнении симпатической и сосудодвигательной систем с аппаратом, управляющим промышленностью и с банками, исчезает даже самое отдаленное сходство. Почты и телеграфы, через которые происходят частные сношения, одни и те же для промышленности и для государства; тут никакой особенной системы нет. Что касается до банков, то они представляют вместилища, в которые притекают и из которых вытекают капиталы; не они двигают, а из них черпают те, которые двигают товары. Ничего аналогического денежной системе физический организм не представляет. Спенсер не нашел также никакой аналогии с судом и администрациею, почему он благоразумно о них умалчивает.

Вообще, все эти аналогии до такой степени поверхностны и натянуты, что они представляются скорее ребяческою забавою, нежели произведением серьезного ума. Они не заслуживали бы никакого внимания, если бы они не исходили от одного из самых видных современных мыслителей и не служили бы печальным признаком того уровня, на котором стоит современная наука. И в прежнее время даже основательные ученые иногда позволяли себе такого рода подобия; но это делалось мимоходом, и никто не придавал им серьезного значения. Теперь же они выдаются за истинно научные основания социологии и подробно развиваются в девяти главах сочинения, имеющего целью исследовать общежитие согласно с воззрениями и методою естественных наук.

Для нас всего любопытнее то, что Спенсер, исходя от тех же аналогий, как и Шеффле, приходит к совершенно противоположным результатам. Шеффле хочет перестроить весь общественный быт на социалистических началах, по аналогии с физическим организмом; Спенсер, напротив, утверждает, что высшее развитие ведет к полной свободе промышленной организации. "Теперь, — говорит он, — уже не может быть речи о том, чтобы государство устанавливало цены или предписывало методы... Закон не определяет более количества произведений земли или фабрик, которое может быть ввезено или вывезено; он не вводит уже известных совершенствований и не воспрещает дурных метод; граждане делают свои дела тем способом, который им кажется наилучшим, не имея иной законной обязанности, кроме того чтобы исполнять свои договоры и не наносить вреда своим соседям" (гл. 9).

Спенсер строит даже на этом различии два противоположных типа общественного организма: хищнический и промышленный. Первый вытекает из развития правительственной системы, направленной на внешние действия, второй из развития промышленной системы, направленной на внутренние действия. Первый основан на принудительном, второй на свободном содействии общества.

В последнем, говорит он, "касательно отношений граждан и государства, развиваются чувства и мысли, противоположные тем, которые свойственны хищническому типу. Вместо учения, предписывающего слепое повиновение правительственному агенту, появляется учение, которое провозглашает верховенство воли гражданина, и утверждает, что правительственный агент существует единственно для исполнения этой воли. Становясь таким образом подчиненным в распоряжении властью, управляющий орган стесняется и в своем ведомстве. Вместо прежнего распространения власти на все роды действий, многие роды действий от него изъемлются. Отрицается его вмешательство в определение способов жизни, пищи, одежды, развлечений; не терпят более, чтобы он предписывал методы производства и регламентировал торговлю. И это не все. Рождается новая обязанность, обязанность противодействовать безответственному правительству, а также и злоупотреблениям правительства ответственного. Новое стремление проявляется в меньшинстве, стремление не повиноваться даже законодательной власти, представляющей большинство, когда эта власть вмешивается известным образом в дела частных лиц. Оппозиция меньшинства законам, которые оно осуждает как противные справедливости, приводит иногда к их уничтожению. Эти общие черты, столь глубоко различающие промышленный тип от хищнического, продолжает Спенсер, рождаются из тех отношений лиц, которые влечет за собою промышленная деятельность, отношений совершенно отличных от тех, которые влечет за собою деятельность хищническая. Все промышленные дела, трактуются ли они между хозяевами и работниками, между продавцами и покупателями, между людьми, посвящающими себя либеральным занятиям, и их клиентами, производятся путем свободного обмена... Это отношение, в котором взаимный обмен услуг не обязателен, где никакое лицо не является подчиненным, становится преобладающим в обществе, по мере того как промышленная деятельность получает перевес... Как результат, из этого вырабатывается тип, которого отличительный признак составляет та же личная свобода, которая заключается во всякой коммерческой сделке. Совокупное действие, посредством которого совершаются многообразные отправления общественной жизни, становится добровольным" (гл. 10).

В приложении к государственному устройству эти два выведенные Спенсером типа страдают крайнею односторонностью и преувеличением. В особенности понятие о хищническом типе основано на совершенном непонимании задач правительственной власти. Тем не менее под этим скрывается верное наблюдение действительности, выгодно отличающееся от тех пустых аналогий, которые мы видели выше. На деле во всяком обществе, и особенно в тех, которые достигали известной ступени развития, промышленная организация отличается от политической. Последняя руководится правительством и влечет за собою принудительное содействие граждан; первая исходит от свободной деятельности частных лиц, вступающих друг с другом в добровольные, договорные отношения. Находясь в одном и том же обществе, эти две области несомненно оказывают влияние друг на друга; но они никоим образом не должны быть смешаны. Коренная ошибка социализма заключается именно в этом смешении. Экономическая наука, напротив, всегда тщательно их различала, доказывая тем, что она стоит на строго научной почве.

Всякая попытка свести эти два разряда явлений к одинаковым началам основана на путанице понятий. Свобода обмена, без сомнения, влечет за собою взаимную зависимость и солидарность людей; но из этого отнюдь не вытекает ни общая организация, ни общее управление. Зависимость и солидарность составляют последствия свободы и управляются свободою. Аналогии с физическим организмом тут совершенно неуместны; во всяком случае, из них ровно ничего нельзя вывести. Всего менее позволительно совокупное общество рассматривать как единый организм, в котором каждая часть существует для целого и является органом целого. Общество, как сказано, представляет собою сложное явление, в котором различные союзы, семейный, политический, экономический, религиозный, имеют самостоятельное значение и управляются различными началами. Общество состоит из свободных единиц, из которых каждая не только является членом различных союзов, но и остается сама себе целью. В экономической области в особенности свобода является исходною точкою и определяющим началом всех отношений. Поэтому экономическая наука, по самому существу дела, должна быть наукою либеральною. Индивидуализм тут совершенно у места; ничего другого даже не может быть. И когда социалисты кафедры и социал-политики восстают против атомистической точки зрения в политической экономии и строят небывалые экономические общества, основанные на органических или социальных началах, то они этим доказывают только, что они сошли с научной почвы, и вместо основательного изучения предмета предаются праздным фантазиям. Истинная задача экономической науки состоит в том, чтобы, исходя от данного теориею и жизнью взаимодействия самостоятельных и свободных единиц, определить законы, которые управляют возникающими отсюда отношениями.

Глава III
ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ЗАКОНЫ

Свободные экономические отношения управляются законами, определяющими производство, оборот, распределение и потребление богатства. Эти законы не созданы людьми, а вытекают сами собою из природы человека и его деятельности, обращенной на вещественный мир. Предложение и спрос, отношения промышленного состязания, поземельная рента, процент с капитала установились силою вещей, прежде нежели наука, наблюдающая явления жизни, признала их закономерность. Поэтому экономисты нередко называют экономические законы естественными законами промышленного быта, причем, однако, как замечает Рошер, "никогда не должно забывать, что естественные законы народного хозяйства, как и вообще законы человеческого духа, в одном существенном пункте отличаются от законов материального мира: они имеют дело с свободными разумными существами, которые поэтому ответственны перед Богом и перед своею совестью, и которых совокупность образует способный к развитию род"*.

______________________

* Roscher W.C.F. Указ. соч. § 13.

______________________

Не исключает ли, однако, свобода самую возможность существования естественных законов, управляющих промышленным миром? Многие признают эти начала несовместными, и с первого взгляда может показаться, что не без основания. В самом деле, естественный закон действует с неотразимою необходимостью и всегда одинаковым образом; следовательно, при нем нет места для свободы и для зависящего от нее прогресса. Если на первых ступенях человеческого развития, где владычествуют главным образом природные инстинкты, можно еще некоторым образом говорить о естественных законах экономического порядка, если народное хозяйство представляется здесь до известной степени естественным организмом, то с высшим развитием все это исчезает. Народное хозяйство более и более становится "произведением сознательной человеческой деятельности, созданием искусства. Направленные к известной цели и систематически проведенные действия человеческой воли дают ему определенный этою волею образ". Это не столько организм, сколько разумная и искусственная организация. А потому, говорят защитники этого воззрения, совершенно неверны те возражения против социализма, которые укоряют его в нарушении естественных законов промышленного быта и в стремлении заменить их искусственною организациею. У всех образованных народов народное хозяйство есть уже более или менее искусственная организация. И это относится не только к государственному хозяйству, но также и к частным. Вся существующая система частных хозяйств предполагает известные юридические нормы, которые составляют для нее закон; а юридические нормы не представляют собою нечто безусловное, неизменное, вытекающее из коренных свойств человеческой природы. Они создаются человеком и являются плодом его изменяющихся потребностей и воззрений. То же самое относится и к свободному состязанию. Личный интерес, из которого оно проистекает, не есть всегда одинаковым образом действующая естественная сила: это — человеческое влечение, возбуждающее волю, но подлежащее влиянию нравственных причин и связанное с нравственною ответственностью человека за свои действия. "Нынешняя система свободного состязания есть историческая, а не логическая и не естественная категория"*.

______________________

* Lehrbuch der politischen Oekonomie... Grundlegung (Ad. Wagner). S. 161-163, 175, 185-187.

______________________

Родбертус прямо даже противополагает естественные законы общественным. "Только в природе, — говорит он, — вещи и отношения сами в себе носят свой разумный закон; в обществе они требуют его от человека". Вследствие этого он считает самое понятие о естественных законах общежития чистым противоречием. Господство подобных законов в области права и промышленности должно вести не к гармонии, как уверяет Бастиа, а к полной неурядице; это было бы нарушением не только справедливости, но и основных начал собственности и благосостояния*.

______________________

* Rodbertus-Jagetzow K. I. Указ. соч. S. 53, 55.

______________________

Между этими двумя противоположными мнениями, признающими и отрицающими естественные законы промышленного быта, середину занимает Милль. Он признает, что произведение богатства не является чем-то произвольным, а имеет свои необходимые условия и законы, вытекающие из природы вещей. Напротив, законы распределения богатства отчасти проистекают от человеческих установлений. "Способ, каким имущество распределяется в данном обществе, — говорит он, — зависит от господствующих в нем уставов и обычаев. Однако, — прибавляет он тут же, — хотя правительства и народы могут до известной степени определить, какие у них должны действовать установления, но они не могут по своему произволу определить, как эти установления будут действовать. Условия, от которых зависит их сила в отношении к распределению богатства, и способ, каким влияет на это распределение различный образ действия общества, определяются столь же строгими законами, как и самое производство"*.

______________________

* Mill J. S. Principles of Political Economy. Introduction.

______________________

Таковы различные мнения авторов. Первый вопрос, подлежащий разрешению, заключается в отношении свободы к закону. Мы видели, что свобода составляет основное экономическое начало; совместно ли это начало с существованием независимых от него законов, управляющих промышленным миром?

Законы, которым подчиняется человеческая свобода в своей деятельности, могут быть двоякого рода: внешние и внутренние. Человек стремится покорить себе внешнюю природу и обратить ее в орудие своих целей. Между тем природа имеет свои неизменные и непреложные законы, которыми управляются все явления. Покорить природу человек не может иначе, как пользуясь самыми этими законами и направляя их к своим целям. В этой деятельности он свободен: он может работать и не работать, действовать так или иначе, по своему произволу. Но только та деятельность будет плодотворна, которая согласна с законами природы. Человек волен построить машину наперекор законам механики; но такая машина не пойдет. Человек не создает, а сознает законы, и, сообразуясь с ними, действует свободно.

То же самое имеет место и относительно законов внутренних. Нравственный закон есть внутренний закон человека, высшая норма его деятельности. И этот закон не создан человеком и не зависит от его произвола; он присущ ему как вечное мерило, с которым должны сообразоваться все его поступки. Но этим не уничтожается человеческая свобода; напротив, нравственный закон существует только под условием свободы. Он обращается к свободе и требует от нее исполнения. Как свободное существо, человек может от него уклониться. В этом случае он не встречается с физическою невозможностью, как при нарушении законов материального мира; но он совершает нравственное зло, которое имеет свои необходимые нравственные последствия, независимые от человеческой воли. Человек не может сделать, чтобы безнравственный поступок имел то же действие, как нравственный. Известная цель может иногда быть лучше достигнута безнравственным действием, нежели нравственным; но каждое из этих действий оставляет свой след, совершенно отличный от другого. Безнравственное действие непременно производит разлад в человеческих отношениях и тем самым рано или поздно вызывает отрицание. Каковы бы ни были отступления от нравственного закона, он не перестает быть неизменною нормою человеческой деятельности.

Столь же независимы от человеческого произвола и законы общественного развития. Человечество направляется к своей идеальной цели внутренними законами духа, владычествующими в истории. Отдельные лица являются орудиями этого исторического движения. Тем не менее и тут свобода не исчезает, ибо только через ее посредство исполняется закон. Человек волен действовать, как ему угодно, держаться старых начал или быть двигателем новых; но, так же как и в отношении к физическому миру, только та деятельность будет плодотворна, которая согласна с законами развития. Действия человека зависят от него вполне, но последствия его действий от него не зависят. Как исполнитель закона, человек властен выбирать те или другие средства, ускорить или замедлить движение; но он не властен его изменить. И тут он не создает, а только сознает властвующий над ним закон.

Наконец, то же самое прилагается и к законам экономического быта. Здесь человек не только имеет дело с внешнею природою, а потому принужден подчиняться господствующим в ней законам, но он должен сообразоваться и с законами, управляющими действием экономических сил. Тут есть своего рода необходимые отношения, вытекающие из природы вещей. Человек волен вывезти на рынок большее количество произведений, нежели требуется, но он не может сделать, чтобы эти произведения через то самое не понизились в цене. Правительство вольно выпускать миллиарды бумажных денег, но оно не может сделать, чтобы они ходили наравне с золотом. Как свободное существо, человек властен нарушать экономические законы, так же как и нравственные; на практике он делает это постоянно; но последствием такого нарушения бывает разорение. Законы производства и распределения в этом отношении действуют совершенно одинаково; установленное Миллем различие не имеет никакого значения. В обоих случаях отступление от закона возможно для человека, и в обоих случаях последствия отступления не зависят от человеческой воли. И тут человек не создает, а только сознает законы. Когда он ими руководится, он идет к обогащению; когда он их нарушает, он вместо богатства получает на долю бедность. Сознание этих законов составляет главную задачу экономической науки.

В этом смысле можно и должно говорить о естественных законах народного хозяйства. Это не физические законы, всегда действующие с непреложною необходимостью. Относясь к свободе, они определяют только те необходимые последствия, которые вытекают из того или другого, зависящего от свободы образа действия. Как свободное существо, человек может их нарушать; но как разумное существо, он должен с ними сообразоваться. Поэтому установленное Родбертусом противоположение естественных законов разумным лишено всякого смысла. Разумно в человеке сознание и исполнение, а не нарушение закона. Это противоположение могло бы еще иметь значение, если бы противопоставлялась низшая природа человека высшей, физическая духовной. Но существо духа, отличительное его свойство, в противоположность материи, заключается именно в свободе; а экономическая свобода и есть то начало, которое отвергается Родбертусом как неразумное. Тут уже господствует полное извращение понятий.

Против всего этого возражают, что экономический быт держится юридическим порядком, а юридический порядок весь зависит от человеческой воли и является созданием человека. Чтобы оценить это возражение, которое принадлежит Вагнеру, мы должны рассмотреть, каковы отношения права к экономическому быту. В предыдущей книге мы уже подробно изложили существо права и вытекающие из него последствия. Здесь нам остается сделать приложение выведенных выше начал.

Возражение Вагнера основано на предположении, что право составляет произвольное установление человека. Но тут надобно различить положительное право и естественное, право в его проявлениях и право в его источнике. Если первое установляется человеческою волею, то последнее управляет самою этою волею. В существе своем право есть выражение свободы; высший его закон есть правда, воздающая каждому свое. А свобода и правда не суть произвольные установления человека. Справедливо не то, что узаконяется общественною властью, а то, что соответствует внутренним требованиям правды. Законы правды, говорит Лейбниц, столь же достоверны и непреложны, как законы пропорций и уравнений. И тут, следовательно, человек не создает, а сознает высший, управляющий им закон.

Но это сознание не всегда и не везде одинаково. Развитие его и приложение к данным условиям жизни составляют главную движущую пружину исторических изменений законодательства. Мы видели, что свобода есть развивающееся начало. Полное осуществление этого начала, согласное с требованиями правды и законами общежития, составляет идеал человечества; исторический же прогресс учреждений заключается в большем и большем приближении к этому идеалу. Задача законодателя в каждый данный исторический момент состоит в том, чтобы сознавши, с одной стороны, высший закон, а с другой стороны, отношения, вытекающие из жизненных условий, определить, насколько жизнь может быть устроена согласно с идеальными требованиями правды. И это историческое движение направляется опять же внутренним законом, независимым от человеческой воли, которая призвана только понять и исполнить рождающиеся помимо ее задачи. Если законодатель забегает слишком далеко вперед в своих идеальных стремлениях, он встречает сопротивление в жизни, и изданный им закон теряет свою силу. Если, наоборот, он отстает от жизненного развития, в обществе является разлад, который рано или поздно приводит к осуществлению неотразимых исторических требований.

Таково значение положительного права и отношение его к праву естественному. Как же прилагаются эти начала к экономическому быту?

Мы видели, что свобода составляет основное экономическое, так же как и основное юридическое начало. Следовательно, эти две области не противоречат друг другу, а напротив, совпадают. Право узаконивает именно то, что требуется экономическими отношениями. Если юридический закон, отправляясь от господства человеческой воли над внешним миром, устанавливает собственность как необходимое выражение свободы, то экономический закон с своей стороны требует установления собственности как необходимого условия и необходимого следствия всей экономической деятельности: усвоенное и приобретенное трудом человека должно принадлежать ему и никому другому; только в виду этой цели он работает усердно, и только опираясь на это приобретенное им достояние, он может идти вперед. Если юридический закон, исходя от начала свободы, определяет формы и условия договора как способа взаимного соглашения воль, то экономический закон, с своей стороны, исходя от того начала, что каждый — сам судья своих экономических интересов, требует, чтобы на этом обоюдном соглашении основывалась всякая совокупная экономическая деятельность. Если юридический закон, соображая, с одной стороны, право человека распоряжаться своим имуществом после смерти, а с другой стороны, права нарождающихся поколений, устанавливает наследство как законную форму преемственности собственности, то экономический закон, имея в виду, что экономическая деятельность человека не ограничивается нуждами настоящего дня и личной жизни, а обращается на далекое будущее и переходит от поколения к поколению, требует установления наследства как важнейшего побуждения к труду: человек, который лишен возможности обеспечить своих детей, не будет работать.

Таким образом, оба начала, отправляясь каждое от своей точки зрения, восполняют друг друга. Одно дает форму, другое дает содержание свободной человеческой деятельности. Право не наделяет человека собственностью, не предписывает ему совершение договоров, не определяет размера имущества, переходящего по наследству; право есть начало дозволяющее: оно открывает простор человеческой свободе и мешает свободе одного нарушать свободу другого. Экономическая же деятельность вносит содержание в эту свободу: человек приобретает, вступает в соглашения с другими, передает свое имущество наследникам, требуя от права только ограждения своей деятельности от беззаконного вторжения чужой воли.

Несправедливо, следовательно, что существующий экономический быт предполагает юридический порядок как нечто ему чуждое и зависящее исключительно от человеческого произвола. Экономический быт и управляющие им законы не предполагают ничего, кроме свободы распоряжаться своими силами и своими средствами, а это и есть то, что обеспечивается юридическим порядком. Следовательно, этот порядок в отношении к экономическому быту является удовлетворением присущего последнему требования, без которого правильная экономическая деятельность совершенно немыслима. Для того чтобы человек мог свободно трудиться и покорять природу своим целям, надобно, чтобы свобода его была защищена от насилия и чтобы ему были обеспечены плоды его деятельности. Юридический порядок составляет ограждение порядка экономического.

Без сомнения, право преследует и другие цели. Кроме частного права существует и публичное, которое воздействует на первое. В историческом своем развитии, право нередко узаконивает не свободу, а рабство. Почти до нашего времени крепостные отношения были явлениями всемирными. Собственность в средние века была опутана феодальными отношениями. В течение столетий цеховое устройство и государственная регламентация заменяли свободное движение промышленности. Но высшим идеалом как права, так и экономического быта является все-таки свобода. Поэтому и философия права и экономическая наука одинаково восставали и восстают против всех учреждений, стесняющих свободную деятельность лица. Нередко они в этом отношении заходили даже слишком далеко. Выставляя абсолютные начала, выработанные сознанием человечества, они упускали из виду исторические условия, которые видоизменяют эти начала и делают из них движущую пружину развития, а не безусловную норму всякой человеческой деятельности. В эту односторонность одинаково впадали и правоведение, и политическая экономия. Новейшая наука восполнила этот недостаток; историческое воззрение нашло в ней свое место. Но историческое воззрение не отрицает, а утверждает начало свободы, показывая постепенное его развитие в человеческих обществах. Когда же, вместо того, личное начало, составляющее сущность свободы, отвергается и в юридической области и в экономической, когда оно представляется как временная, преходящая ступень, которая должна уступить место высшему общественному развитию, то этим равно отрицаются и здравое правоведение, и здравая экономическая теория. Свобода не есть начало, произвольно созданное человеком; она вечно присуща ему как разумному существу и осуществляется в мире, по мере того как она развивается в самосознании людей.

Из сказанного ясно, в каком смысле можно говорить о естественной или об искусственной организации человеческих обществ и в особенности промышленного быта. Невозможно видеть в обществе естественный организм в том смысле, в каком мы говорим об организме физическом. Выше было доказано, что все такого рода аналогии лишены научного основания. Человеческое общество состоит из свободных лиц, и устройство его осуществляется не иначе как через посредство свободы. Но свобода имеет свои присущие ей законы, от которых хотя человек может отступать, однако не безнаказанно. Те законы, которые не установляются человеческою волею, а сами собою вытекают из взаимодействия свободных сил, мы называем естественными; а потому и то устройство, которое держится господством этих законов, можно назвать естественным. Напротив, то законодательство, которое имеет в виду стеснить свободное движение сил и дать им такое направление, которого они без того бы не приняли, можно назвать искусственным, и возникающая отсюда общественная организация будет искусственною. Не всегда и не везде естественное устройство должно быть предпочитаемо искусственному. Есть условия и обстоятельства, при которых возможно только последнее; есть и такие, при которых ему следует дать по крайней мере перевес. Когда дело идет о достижении необходимой общественной цели, например о защите государства, нельзя полагаться на свободное содействие граждан: тут требуется искусственная организация. Напротив, где дело идет о частных интересах граждан, о преследовании ими своих личных целей, там свободе может быть дан полный простор. Здесь область, где должны владычествовать естественные законы. Искусственная организация может быть вызвана обстоятельствами; но она должна быть не правилом, а исключением.

Таков именно характер экономического быта. Мы видели, что основное его начало — свобода труда. Здесь люди преследуют свои личные цели, имеют в виду свои частные интересы. Экономическое общество, как мы видели, зиждется на свободном взаимодействии сил, а потому оно управляется вытекающими из этого взаимодействия естественными законами. Задача человеческого законодателя состоит в том, чтобы охранять этот естественный порядок, ограждая свободу от нарушения и обеспечивая ей плоды ее деятельности. Если законодатель считает иногда нужным вступаться в эту область во имя общественных интересов, то он должен делать это с крайнею осторожностью и соображаясь с естественными законами, которыми она управляется. Иначе он рискует, вместо обогащения, произвести разорение. Если же он, не только пренебрегая этими естественными законами, но и подавляя коренное начало народного хозяйства, свободу, хочет перестроить общество на свой собственный лад и направлять его по своему изволению, то это будет насилием человеческой природе и разрушением вытекающих из нее основ экономического порядка. А такова именно цель социализма. Осуществление социалистических мечтаний было бы не заменою естественных законов разумными, как утверждает Родбертус, а заменою естественных и разумных законов произволом и безрассудством. Но по этому самому эти проекты, составляемые для благополучия человеческих обществ, должны вечно оставаться в области фантазий. Здравый смысл человеческого рода и разумные законы исторического развития мешают их осуществлению.

Отсюда ясно, что всякая законодательная мера в приложении к экономическому порядку предполагает предварительное познание экономических законов. Исследование этих законов составляет первую и главную задачу науки народного хозяйства. Каким же образом должна она приступить к этому исследованию?

Когда естествоиспытатель хочет определить закон, управляющий данным явлением, он старается отделить это явление от других, так чтобы в нем выражалось только действие данной причины, а не чего-либо другого. Такова именно цель всякого опыта: устраняются, по возможности, все посторонние обстоятельства и наблюдается действие данной причины во всей ее чистоте. То же самое делается и при вычислении. Когда выводится, например, закон падения тел, то вычисление делается так, как будто бы тело падало в пустом пространстве, без всякой сторонней помехи. В действительности этого никогда не бывает. Всегда есть сопротивление среды, которое также может быть вычислено. Среда может находиться в более или менее сильном движении, вследствие чего происходит отклонение падающего тела от прямой линии. Может встретиться и стороннее тело, вследствие чего оно получит боковое движение. Может последовать даже внешний удар, который сообщит падающему телу совершенно новое направление. Но все эти сторонние обстоятельства нисколько не уничтожают коренного закона падения тел, и никому еще не приходило в голову упрекать естествоиспытателей за то, что они излагают этот закон, не принимая тут же в расчет тех бесчисленных видоизменений, которым он подвергается в действительности.

Совершенно так же поступают и экономисты при выводе экономических законов. Они берут основное начало промышленной деятельности, хозяйственный интерес, и показывают, каким образом он действует в том или другом случае и какие из этой деятельности вытекают последствия. Эти выводы могут делаться двояким образом: или отправляясь от начала и выводя из него последствия, или отправляясь от наблюдения фактов и возводя их к производящей их причине. В обоих случаях результаты оказываются одни и те же. Опыт подтверждает теорию; то, что происходит в действительности, везде, где людям предоставлена свобода, есть то самое, чего мы должны ожидать, руководствуясь указаниями разума.

Казалось бы, невозможно придумать более правильной методы. Но именно против нее восстают новейшие социалисты кафедры. Они требуют, чтобы при выводе экономических законов принимались в соображение все посторонние влияния, в числе которых главное место принадлежит нравственным побуждениям. Мы снова приходим к вопросу об отношении нравственности к народному хозяйству. Здесь этот вопрос представляется нам с иной точки зрения; но результаты оказываются те же.

Главные возражения принадлежат опять Вагнеру и Шмоллеру. Вагнер уверяет, что хотя для теоретического анализа дозволительно, целесообразно и даже необходимо отправляться от гипотезы полного разделения этики и экономики, и с этой точки зрения исследовать, каковы будут хозяйственные деяния человека, когда он руководится единственно личным интересом; но никогда не надобно забывать, что эти исследования имеют чисто гипотетический характер, а потому невозможно выводить отсюда, что в жизни человеческие действия именно так происходят и еще менее что они должны так происходить. Подобное заключение, говорит Вагнер, всегда приводит к неверному пониманию личного интереса как естественной силы и человека как существа, которое не определяется разнообразными побуждениями, а слепо повинуются единому влечению, действующему по законам необходимости. Вагнер не признает даже правильным воззрение, которое в личном интересе видит постоянную причину хозяйственных действий, а в других влияниях причины случайные или нарушающие нормальный порядок; ибо, говорит он, есть случаи, где первая совершенно уничтожается последними, чего в природе не бывает. Поэтому надобно в каждом данном случае исследовать, какая именно тут действует или должна действовать причина (Grundlegung, § 133).

В этой аргументации прежде всего неверно положение, что исследование законов, по которым действует в хозяйственной области личный интерес, имеет чисто гипотетический характер. Гипотезою в естественных науках называется предположение неизвестного начала, которым объясняются известные нам явления. Закон падения тел не есть закон гипотетический, хотя он в действительности видоизменяется действием среды или посторонних сил. В области же народного хозяйства лежащее в основании его начало личного интереса представляет собою не гипотезу, а совершенно достоверный и известный всем факт. Точно так же достоверно известно и действие его в промышленном мире; мы на каждом шагу можем наблюдать это действие помимо всяких посторонних влияний. Для этого не нужно прибегать ни к каким гипотезам. Иной вопрос: должно ли это начало так действовать или нет? Если мы, вместо того чтобы наблюдать фактически действующее в хозяйственном мире побуждение, станем отвергать его как незаконное и захотим заменить его другим, то в этом случае мы несомненно вдадимся в область гипотез и притом таких, для которых невозможна фактическая проверка, ибо предполагается существующее заменить несуществующим. Это и делают социалисты, когда они существующий экономический быт критикуют как основанный на беззаконном индивидуализме и хотят заменить его отдачею промышленности в руки государства. Тут фактически достоверный закон заменяется чистою гипотезою. Но против этого лучшим лекарством служит именно наблюдение действительности. Это наблюдение вовсе не требует, чтобы подлежащий исследованию закон действовал роковым образом, как физическая сила. Где есть свобода, там всегда возможно отклонение. Не отрицается и влияние посторонних причин, которые в данном случае могут видоизменять, а в других и совершенно уничтожить действие данной силы. Человек может бросить свое хозяйство и раздать все свое имение нищим; но из этого отнюдь не следует, что личный интерес не составляет основного начала хозяйственной деятельности. Закон падения тел остается совершенно достоверным, хотя в данном случае тело, вместо того чтобы падать с ускоренным движением вниз, может быть отнесено ветром в сторону или получить удар, от которого оно полетит кверху. Из того, что посторонние влияния могут в том или другом случае взять перевес над внутреннею движущею силою, проявляющеюся в известном действии, будь она физическая или нравственная, не следует, чтобы эта сила не имела своих собственных, присущих ей законов, которые прежде всего подлежат исследованию науки, ибо ими определяется нормальное действие, тогда как остальное является только видоизменением.

Поэтому нельзя не признать совершенно несогласным с истинными требованиями науки положение Шмоллера, когда он говорит, что существенный вопрос состоит не в том, как действует движущая сила, а в том, как она видоизменяется. "Осторожное исследование, — прибавляет он, — всегда обратит внимание на никогда не успокаивающийся психологический процесс развития человечества и потому всегда будет исходить от конкретных психологических изображений характеров. Внутри каждого такого изображения встретится эгоизм как существенный момент, но везде однако несколько иначе видоизмененный; поэтому он везде производит несколько иной порядок хозяйственной жизни"*. Исходить не от законов главной действующей силы, а от видоизменяющих ее обстоятельств, значит идти наперекор не только науке, но и простому здравому смыслу. Что же касается до никогда не успокаивающегося психологического развития человечества, то оно, как мы видели, ведет к большему и большему развитию свободы, а это и составляет то начало, которое признается нормою экономистами. Чтобы опровергнуть его, надобно доказать, что свобода теоретически не есть цель, а практически не является результатом всего предшествующего развития человечества. Но именно этого приверженцы нравственной школы не думают доказывать. Они довольствуются смутными требованиями, а еще чаще декламациею.

______________________

* Schmoller G. Указ. соч. S. 37-38.

______________________

Итак, коренная задача экономической науки состоит в исследовании законов, по которым действует личный интерес в нормальном экономическом обществе, то есть при свободном взаимодействии промышленных сил. Затем необходимо исследовать и влияние посторонних причин, а также исторические условия, видоизменяющие действие экономических законов. Именно это

И делает экономическая наука в строгом смысле слова, так, как она была основана Адамом Смитом и как она понимается доселе лучшими умами нашего времени. Держась этих начал, она стоит на твердой научной почве. Все смутные стремления и не переваренные понятия социалистов кафедры и социал-политиков не в состоянии ее поколебать.

Нам предстоит изложить главные основания этого учения и показать их внутреннюю связь с другими сторонами человеческого общежития.

Глава IV
ДЕЯТЕЛИ ПРОИЗВОДСТВА

Учение о деятелях производства проходило в экономической науке через различные фазы. Обыкновенно экономисты признают, что промышленное производство является результатом совместного действия трех факторов: природы, капитала и труда. Но каждый из этих деятелей находил своих односторонних защитников в тех школах, которые следовали друг за другом в разработке науки народного хозяйства. Меркантилисты, которые богатство видели преимущественно в деньгах, согласно с этим придавали главное значение капиталу. Физиократы, напротив, приписывали производительную силу единственно земле, вследствие чего они утверждали, что все граждане в государстве получают свой доход от землевладельцев и обогащаются на их счет. Против этой исключительности восстал Адам Смит, который первый обратил надлежащее внимание на производительность труда. Но английская школа в свою очередь склонна была придавать преувеличенное значение последнему. Некоторые из ее представителей доходили до положения, что от одного труда зависит меновая ценность вещей. В противоположность этому взгляду школа французских экономистов под влиянием Сея настаивала на экономическом значении сил природы. Однако и во Франции были писатели, которые пытались доказать, что всякая меновая ценность происходит единственно от труда, а силы природы даром работают на человека. Самым блестящим представителем этого направления был Бастиа, хотя именно в этом пункте его учение всего менее нашло себе последователей.

Разноречие экономистов происходило главным образом оттого, что некоторые из них считали возможным свести все означенные три деятеля производства к одному, а другие строго их различали. Капитал, по общему признанию, не что иное как накопленный труд, а потому производительная его сила, следовательно, и получаемый с него доход с этой точки зрения могут быть приписаны предшествующему труду. Некоторым казалось, что и поземельная рента определяется единственно положенными в землю капиталом и трудом. Бастиа в особенности в своей полемике против социалистов увлекался мыслью, что в виде ли поземельной ренты или в виде процента с капитала, человек получает вознаграждение единственно за произведенный им труд. Мы увидим далее, что это положение не выдерживает критики. Производительная сила, а следовательно и экономическое значение, не только природы, но и самого капитала, не могут быть приписаны единственно положенному в них труду. Но из этого следует только, что сведение всех трех деятелей к одному не может быть оправдано логически, а отнюдь не то, что остальные деятели должны быть отвергнуты, и один труд должен быть признан экономически производительным.

Между тем именно на эту последнюю точку зрения становятся социалисты. Они принимают за аксиому, что производителен один труд и притом физический, который один непосредственно действует на природу. Из этого они выводят, что все лица, не занятые физическим трудом, как то землевладельцы, капиталисты, предприниматели, получают свои доходы единственно от чужого труда. Пользуясь своим привилегированным положением, эти паразиты обирают работников, отнимая у последних часть их произведений и беззаконно присваивая их себе. Таково учение, на котором строится все социалистическое здание.

Эту точку зрения развивал уже Прудон в своей полемике против собственности. Однако в первом своем сочинении он не решался еще приписать производительность одному труду. "Кенэ и старые экономисты, — говорит он, — утверждали, что всякое производство проистекает от земли; Смит, Рикардо, де Траси, напротив, полагают производительную силу в труде. Сей и большая часть тех, которые пришли после него, учат, что и земля производительна, и труд производителен, и капиталы производительны. Это эклектизм в политической экономии. Истина состоит в том, что ни земля не производительна, ни работа не производительна, ни капиталы не производительны; производство является результатом этих трех элементов, одинаково необходимых, но взятых отдельно, одинаково бесплодных"*.

______________________

* Pwndhon P. Qu'est ce que la propriete. Ch. IV. Premiere proposition.

______________________

Казалось бы, что если все три деятеля равно необходимы в производстве, то каждому из них должна принадлежать известная доля произведения. Так говорит логика. Но Прудон, вместо того чтобы сделать правильное заключение из своей посылки, доказывает, что доход землевладельца и капиталиста не что иное как неправильная подать, взимаемая собственником с работника. "Собственность, — говорит он, — есть право производить без труда; но производить без труда значит делать что-нибудь из ничего, то есть творить... Собственник, требующий плату за употребление своего орудия или за производительную силу своей земли, предполагает, следовательно, радикально ложный факт, именно, что капиталы сами по себе что-нибудь производят, и когда он заставляет платить себе за это фантастическое производство, он буквально получает нечто за ничто... Это просто-напросто вымогательство, основанное единственно на обмане и насилии с одной стороны, на слабости и невежестве с другой"*.

______________________

* Ibid. Ch. IV.

______________________

Очевидно, что в этих выводах заключается противоречие с изложенною выше посылкою, ибо если земля и капитал ничего не производят без помощи труда, то из этого отнюдь не следует, что они ничего не производят вообще и что владельцы их получают нечто за ничто. Сам Прудон чувствовал, что на этом остановиться нельзя, а потому он в своих "Экономических противоречиях" решительно стал утверждать, что производителен один труд, а природа и капитал имеют значение только материала. "Труд, — говорит он, — один труд производит все элементы богатства и сочетает их до последних частичек по закону пропорциональности, изменчивому, но достоверному. Труд, наконец, как начало жизни, движет материю богатства и дает ей пропорцию". Капитал же "есть материя богатства, так же как серебро есть материя монеты, как пшеница есть материя хлеба и, восходя в этой серии до конца, как земля, вода, огонь, воздух суть материя всех наших произведений. Но труд, один труд последовательно создает всякую полезность, сообщенную этим материям, следовательно, превращает их в капиталы и в богатства". Отсюда Прудон выводит, что ценность труда такое же метафорическое выражение, или такая же фикция, как производительность капитала. "Труд производит, а капитал имеет ценность" в качестве произведения, то есть пропорционально положенному в него труду*.

______________________

* Proudhon P. Systeme des Contradictions Economiques. Ch. II. P. 55, 61 86 (изд 1846 г.).

______________________

Мы видим здесь все то, что социалисты до сих пор повторяют на равные лады; но во всех этих выводах нет ничего, кроме путаницы понятий и совершенно произвольных положений. Можно ли, в самом деле, утверждать, что всякая полезность сообщается произведениям природы единственно человеческим трудом? Полезность есть способность удовлетворять потребностям человека, а такую способность имеют многие произведения природы даже без содействия труда. Дикие плоды, рыбы, наполняющие моря и реки, птицы и звери, составляющие пищу человека, дерево и каменный уголь, которые служат ему топливом, все это полезно само по себе, а не вследствие приложенного к ним труда. Конечно, если человек лежит на боку, не делая движения, то вся эта польза пропадает для него даром: он должен добывать себе пищу, так же как зверь щипает траву или ловит добычу. Но плод не делается полезным оттого, что человек его срывает, или рыба оттого, что он ее ловит, а наоборот, человек срывает плод и ловит рыбу оттого, что они полезны. Ведь не говорим же мы, что труд коровы создает пользу той травы, которую она щиплет. Есть наконец и такие предметы, которые приносят пользу, не требуя даже и этого малого труда, необходимого для их добывания. Пещеры полезны, потому что они доставляют человеку убежище и покров; но никто не станет утверждать, что укрываться в них составляет труд, который именно и делает их полезными. Без сомнения, большинство естественных произведений таковы, что нужно приложение труда, чтобы сделать их способными удовлетворять потребностям человека; но из этого не следует, что природа тут ни при чем: к одному деятелю прибавляется только другой.

Столь же мало можно утверждать, что капитал составляет только материю для труда. Это ничего более как ложная метафора, которая служит единственно к затемнению понятий и к извращению истинного существа дела. Можно подумать, в самом деле, что труд является единственною деятельною силою в промышленном производстве, а капитал представляет собою лишь страдательное вещество, которое от труда получает свою форму, ибо именно это разумеется обыкновенно под именем материя. Между тем возьмем, например, паровую машину, которая несомненно составляет капитал; есть ли это вещество, которому сообщается форма прилагаемым к ней трудом, или деятельная сила, которая движет производство и сама сообщает форму обрабатываемому материалу? Никто не станет утверждать первого. Совершенствование производства состоит именно в том, чтобы делать посредством машины то, что делалось руками человека, но сила заменяется только силою, а не веществом. Весь труд человека в промышленном производстве заключается в совершении известных движений, имеющих результатом известные сочетания вещества, но если те же самые движения совершаются машиною, то почему же они в одном случае могут быть названы производством, а в другом нет? Почему один только труд будет назван деятелем производства, а капиталу будет отказано в этом названии? Конечно, паровая машина сама собою не пойдет; нужно ее затопить; но скажем ли мы, что движения поршня производятся одним кочегаром, а пар и машина тут ни при чем? Это было бы столь же нелепо, как если бы мы сказали, что какая-нибудь тяжесть перевозится не лошадьми, а извозчиком, между тем как извозчик не в состоянии даже сдвинуть этой тяжести с места.

Скажут, что самая машина получила свою форму от человеческого труда. Но в таком случае следует приписать производительную силу не только труду, приложенному к машине, но и труду предшествующему, создавшему машину, и тогда надобно определить участие последнего в производстве. К этому и приходят социалисты. Сам Прудон держался этого взгляда; но с наибольшею ясностью это учение излагается у Родбертуса, который точнее других формулировал теорию социалистов об исключительной производительности труда.

Родбертус признает положение, что все хозяйственные блага являются произведениями труда, или, иными словами, что труд один производителен, основною истиною политической экономии. Однако он соглашается, что эта истина не есть еще народно-хозяйственный факт, а только народно-хозяйственная идея. Эта идея, говорит он, не означает, что труд имеет претензии создавать материю; но она означает, 1) что только те блага считаются хозяйственными, на которые положена какая-нибудь работа. Все остальные, как бы они ни были полезны для человека, суть естественные блага, которые до хозяйства не относятся. 2) Это положение означает, что с экономической точки зрения все блага рассматриваются только как произведения труда. Кто смотрит на них иначе, тот рассматривает их с точки зрения естественной истории, а не хозяйства. Человек может быть благодарен за то, что сделано для него природою, ибо через это настолько у него уменьшилось работы, но хозяйственное значение эти блага имеют лишь настолько, насколько дело природы довершено трудом. 3) Это положение означает, что в хозяйственном отношении материальные блага являются произведением единственно той работы, которая совершила необходимые для того материальные действия. Однако не той только работы, которая непосредственно произвела известное благо, а также и той, которая произвела орудия, служившие производству. Но последняя принимается в расчет лишь настолько, насколько орудие тратится употреблением. Ни в каком случае само орудие, или его владелец, не может считаться производителем. Если с помощью орудия работник производит более, нежели без него, то это означает только, что работа стала производительнее, а не то, что орудие участвовало в производстве. Точно также, если на плодородной почве родится более хлеба, нежели на бесплодной, то это означает только, что работа в одном случае более производительна, а в другом менее. Везде в хозяйственном смысле производителен один труд и притом труд материальный. Все же остальные работы, которые имеют лишь косвенное влияние на производство, вознаграждаются уже из произведения и материального труда. Из того же источника получаются доходы землевладельцев и капиталистов. Но эти доходы не составляют вознаграждения за действительно оказанные владельцами услуги; они являются последствием неправильного юридического порядка, который присваивает орудия производства одним в ущерб другим, чем и дается первым возможность присваивать себе часть произведений чужого труда*.

______________________

* Rodbertus-Jagetzow К. I. Указ. соч. S. 68-72; ср.: S. 33, 75, 79.

______________________

Разберем эту теорию.

Основное ее положение заключается в том, что хозяйственное значение имеет единственно то, что произведено человеческим трудом, и лишь настолько, насколько оно произведено трудом; напротив, все то, что произведено природою, может быть полезно человеку, но хозяйственного значения не имеет. Так ли это?

Что мы называем хозяйством? Деятельность, обращенную на внешний мир для удовлетворения материальных потребностей человека. В этой деятельности, насколько она относится к производству, существенное состоит в пользовании силами природы для человеческих целей. Иногда труд довершает деятельность природы; иногда, наоборот, природа довершает действия труда. Земледелец пашет и сеет; но затем он предоставляет природе взрастить колос и привести плод к созреванию. При таком взаимодействии проникающих друг друга сил, когда обе в совокупности служат одной цели и достигают одних результатов, есть ли возможность сказать, что одна имеет хозяйственное значение, а другая нет? Если сила природы совокупно с трудом произвела то, что удовлетворяет моим материальным потребностям и что составляет мое богатство, то могу ли я отрицать хозяйственное ее значение? По теории Родбертуса, если на плодородной почве родится более хлеба, нежели на бесплодной, то это означает только, что в одном случае труд был более производителен, а в другом менее. Но почему же в одном случае труд был более производителен, а в другом — менее? Единственно потому что в одном случае природа с своей стороны сделала более, а в другом — менее. И если вследствие этого один из двух земледельцев стал богаче другого, то он обязан этим единственно природе, а никак не количеству или качеству своего труда. Другой, может быть, работал больше и лучше; но результат помимо его воли и его усилий вышел все там меньший. Если мы будем стоять на положении, что действие сил природы не имеет хозяйственного значения, то мы должны будем сказать, что произведенный этим действием излишек богатства не имеет значения в хозяйстве человека. Но это будет явная нелепость. Наконец, есть и такие произведения природы, которые вовсе не зависят от человеческого труда, а имеют между тем громадное влияние на богатство людей, например естественная гавань или орошающая страну река. Скажем ли мы, согласно с теориею Родбертуса, что они имеют только естественноисторическое, а отнюдь не хозяйственное значение? Это опять будет нелепость.

Нетрудно после этого понять, почему эта теория представляется только как идея, а не как осуществившийся факт. Но когда выставляется известная идея, надобно по крайней мере, чтобы она была согласна с здравым смыслом, а тут мы именно этого не видим. О научном значении и говорить нечего. Экономическая наука исследует начала народного богатства, а богатство состоит не из того только, что производится человеческим трудом, но также из того, что даруется природою. Это факт, ясный для простого смысла и не подлежащий сомнению. Отрицать его можно только выкинувши совершенно понятие о полезности из области экономических отношений; но этого нельзя сделать иначе, как уничтоживши самые основания не только науки, но и практики. Другой вопрос — насколько тем или другим деятелем производства определяется цена произведений. Об этом будет речь ниже, когда мы будем говорить об обороте. Но здесь уже можно указать на то, что в приведенном Родбертусом примере различной производительности труда на двух почвах неравно плодородных результат, полученный от неравного действия сил природы, произведет разницу и в цене. Хозяин, снявший более обильную жатву, будет богаче не только полезными произведениями, но и меновою ценностью. Точно так же если на две каменноугольные копи положено равное количество труда, а между тем в одной уголь оказывается лучшего качества, нежели в другой, то цена первого все-таки будет выше. Говорить тут о большей производительности труда значит изрекать слова, лишенные смысла. В обоих случаях труд одинаковый, и количественно и качественно; самая добыча количественно одинаковая; но то, что сделано природою, оказывается разного качества, и это отражается на цене произведений.

Столь же несостоятельно мнение Родбертуса о степени участия капитала в промышленном производстве. Он допускает участие предшествующей работы, осуществленной в капитале; но, по его мнению, капитал производит лишь ценность, равную его трате. Откуда же взято это положение? Работа вообще, по признанию самого Родбертуса, производит более того, что нужно для возобновления истраченных сил; на этом основано все человеческое совершенствование. Почему же работа, превратившаяся в капитал, теряет это свойство? Если мы скажем, что положенная на капитал работа уже кончена, а потому не может произвести более того, что уже раз ею произведено, то она не в состоянии и возобновлять потраченный капитал. Последний может служить новой работе, которая через это делается производительнее, но сам он производить ничего не может. При таком взгляде капитал должен быть совершенно устранен из числа деятелей производства. Но тогда мы приходим к тому нелепому результату, что работник, который делает машину, ничего не производит, а производит единственно тот, кто ее употребляет, результат едва ли угодный самим социалистам, несмотря на то что они не имеют привычки останавливаться перед нелепостью. Если же, убоявшись такого вывода, мы признаем, что работа, осуществленная в капитале, может быть производительна в новом производстве, то мы принуждены будем признать капитал настоящим деятелем производства, и тогда нет причины, почему бы мы производительность его ограничивали возобновлением собственной его траты. Сам Родбертус, говоря о производительной силе машины, допускает, что машина, которая стоила столько же, сколько и другая, может иметь двойную степень деятельности, следовательно, и производительности (стр. 39 примеч.). И тут, прибавляет он, окончательное мерило заключается в работе. Но если положенная на устройство машины работа может оказаться вдвое производительнее другой, то нельзя рядом с этим утверждать, что производительность машины всегда равна ее трате.

Какова в действительности доля участия капитала в промышленном производстве, это можно определить сравнением того, что работник способен сделать без машины, и того, что он делает при машине. Если без машины он может сделать 100, а при машине 1000, то очевидно, что 900 будет выражать собою участие машины. Тут нельзя даже сказать, что в последнем случае требуется высшая, более умелая работа: часто бывает наоборот. Мальчик при машине может сделать более в 6 часов, нежели взрослый и искусный работник без машины в 12. На этом основана замена на фабриках взрослых рабочих женщинами и детьми. Скажем ли мы, что работа мальчика производительнее работы взрослого? Но это опять нелепость. Откуда взялась у нее большая производительность, когда все элементы рабочей силы, и ум, и воля, и физическая сила, у мальчика меньше, нежели у взрослого? Это значило бы признать постоянное чудо, рождение чего-то из ничего. Очевидно, что большая производительность работы мальчика зависит не от него самого, а от машины, при которой он работает; следовательно, это производительность не труда, а капитала. А потому невозможно признать, что капитал производит единственно то, что нужно для собственного его возобновления: он производит бесконечно больше, и на этом основано все развитие человеческой промышленности. Без этого избытка не существовал бы и самый капитал. Тот, кто делает машину, потому только ее делает, что она впоследствии, своею работою, даст ему избыток; если же машина будет только сама себя возобновлять, то выгоды ему не будет никакой, и он машины не станет делать, разве для собственного своего употребления.

Наконец, всего менее можно согласиться с Родбертусом, когда он производительным признает единственно труд, совершающий материальные действия. Конечно, не следует к промышленному производству причислять работы, имеющие на него лишь косвенное влияние, как то: работу законодателя, судьи, полицейского служителя, воина, ученого. Все это необходимо для успехов промышленного производства, но все это не есть промышленное производство, а потому материальное вознаграждение, получаемое этими лицами, имеет производный характер. Но самое промышленное производство не ограничивается одним физическим трудом: тут необходим и умственный труд, без которого физические усилия, лишенные руководства, теряют всякую производительную способность. Придавать исключительное значение физическому труду без руководящей мысли значит смотреть на промышленность с точки зрения обезьяны, которая в известной басне воображает, что она трудится, потому что с утра до вечера катает бревна. Главная задача в промышленном производстве состоит в том, чтобы ясно видеть цель, иногда весьма отдаленную, и верно рассчитать средства; в нем всего важнее мысль и воля, физически же действия служат только орудием для исполнения указанной ими задачи. Тот, кто рассчитывает, и тот, кто работает, могут быть два совершенно разные лица; первый является двигателем, второй исполнителем. Хозяин предприятия при самом упорном умственном труде может вовсе не участвовать в физических действиях, необходимых для обработки произведений, а с своей стороны работник, исполняя указанное, может не иметь ни малейшего понятия о том, насколько его работа производительна. Без сомнения, физический труд необходим во всяком предприятии, обращенном на материальный мир; но он составляет только одно из орудий производства, которое во многих случаях может быть заменено другими. Молотить, например, можно и цепами, и коноводною машиною и паровою. От расчетов хозяина зависит употребить то или другое средство, а от этих расчетов зависит, в свою очередь, вся выгодность предприятия, представляющая производительность совершенной работы.

Эта противоположность между физическою работою и умственною, из которых первая является только орудием, а вторая движущею силою предприятия, приводит нас к необходимости от означенных трех деятелей производства отличить четвертый, именно, направляющую мысль, как называют это начало некоторые экономисты, или, лучше, направляющую волю, ибо мысль. как скоро она становится источником деятельности, переходит в волю. В прежнее время предприниматель обыкновенно отождествлялся с капиталистом, ибо в руках его находится капитал, употребляемый для производства. Но факты показывают, что капиталист и предприниматель могут быть два совершенно разные лица. Капиталист может отдавать свой капитал взаймы и за это получать проценты; предприниматель же, пользуясь чужим капиталом, платит проценты, а сам получает прибыль с предприятия. Поэтому в настоящее время, в учении о распределении богатства, экономистами принято отличать процент с капитала от прибыли предпринимателя. С другой стороны, прибыль предпринимателя отличается и от заработной платы. Никто не настаивает на этом более социалистов, которые предпринимателей и капиталистов постоянно относят к одному разряду, противополагая их рабочим. И точно, в прибыль предпринимателя входят другие элементы; но существеннейший из них есть вознаграждение за умственный труд, направляющий предприятие, ибо выгодно единственно то предприятие, которое ведется с должным расчетом. Предпринимателю по преимуществу принадлежит то, что называется умственным капиталом, то есть тот запас умственных и нравственных сил, который является духовным двигателем промышленности. Вследствие этого новейшие экономисты начинают к означенным трем деятелям производства присоединять четвертый, который можно назвать духовным капиталом, или направляющею волею, хотя надобно сказать, что эта мысль далеко еще не получила надлежащего развития в науке*.

______________________

* См. вышедшую в конце 1880 г. книгу Павла Леруа-Болье "Essai sur arepartition des richesses", стр. 51 и 378.

______________________

Взглянем теперь на характер и свойства каждого из означенных деятелей. Везде мы должны будем различить две стороны: качественную и количественную, и указать значение каждой из них в промышленном производстве.

1. Природа

Самостоятельное значение сил природы в промышленном производстве оспаривается не одними социалистами. Есть и экономисты, которые утверждают, что единственным истинным деятелем в промышленном мире является тот, который действует сознательно и свободно, то есть который располагает разумною силою, способною управлять и собою, и внешними предметами. А таков один человек. Силы природы сами по себе производят лишь беспорядочное и бесплодное движение; человеческий разум подчиняет это движение известным правилам, направляет его к цели и тем самым делает его способным производить полезные для человека вещи. Он не творит самых сил, но он творит их как орудия производства, а потому он должен быть признан истинным создателем богатства*.

______________________

* См.: Bait Drillart. Des rapports de la morale et la l'economie politique. P. 230.

______________________

В этих мыслях есть некоторая доля истины, но в них есть и значительное преувеличение. Несправедливо, что природа не производит ничего полезного для человека, иначе как если она устроена и направлена человеческим разумом. Мы уже указывали на то, что моря, реки и гавани, минералы, дикие растения и животные произведены природою без всякого содействия человека, а между тем составляют полезные для него предметы. Человеку остается только пользоваться ими или добывать их. Без этого основного фонда, который он находит уже готовым, невозможно было бы никакое дальнейшее производство, невозможна была бы самая жизнь. Без сомнения, если бы человек довольствовался тем, что дает ему природа, он никогда бы не подвинулся вперед. Всякое промышленное развитие является плодом собственной его деятельности. Но и тут природа не нисходит на степень простого страдательного орудия. Нередко она действует совершенно независимо от человеческой воли. Человек пашет и сеет, но окончательно урожай зависит от атмосферических влияний, над которыми человек не властен. Самое пользование силами природы производительно только тогда, когда оно согласно с их собственными свойствами и законами. Если человек делает производительным водопад, который без того остался бы бесплодною силою, то он не может сообщить водопаду большую силу, нежели он имеет от природы, перенести его на другое место или дать ему произвольное направление, а от этих условий зависит и результат. Таким образом, куда бы человек ни устремил свою деятельность, везде он встречает перед собою независимую от него силу, которая многое дает ему сама и которая в значительной степени определяет самые свойства его труда, поставляя последний в зависимость от тех предметов, на которые он обращается. Поэтому природа наравне с трудом должна быть признана самостоятельным деятелем производства. Задача науки состоит в том, чтобы определить свойства этого деятеля и его отношения к человеку.

Отличительный признак природы состоит в ее неизменности. Она управляется вечными и непреложными законами, устанавливающими постоянно одинаковый порядок явлений. Чем более человек подчиняется влиянию природы, тем более у него самого господствует однообразный порядок жизни. Это влияние изменяется однако же сообразно с степенью человеческого развития. Если силы природы всегда одни и те же, то пользование ими может быть весьма различно. Оно зависит главным образом от понимания ее законов и от умения обратить их на пользу человека. Животному природа всегда доставляет одинаковые блага; для человека с развитием мысли и знания она получает совершенно новое значение: ее силы становятся орудиями его целей. Но покоряя себе природу, человек вместе с тем подчиняется ей; он может пользоваться ее силами, только соображаясь с неизменными ее законами. Поэтому законы природы кладут свою печать на всю промышленную деятельность человека. Каково бы ни было развитие мысли и знания, производство всегда зависит от условий окружающей среды. Человек может изучить законы природы и пользоваться ими; он не властен их изменить. Как же проявляется действие этих законов? Первое и коренное свойство сил природы, от которого зависит все промышленное развитие человечества, — это их бесконечное разнообразие и неравномерное их распределение на земном пространстве. Можно сказать, что на земле нет двух местностей с совершенно одинаковыми условиями. Этим вызывается многосторонность в развитии человеческих сил и способностей, а от последнего, в свою очередь, зависят не только различные свойства людей, преданных той или другой промышленной деятельности, но в значительной степени и самое различие народных характеров. Влияние естественных условий на историческое развитие человечества не подлежит сомнению и весьма хорошо исследовано наукою. Это факт, который составляет для человека исходную точку и от которого он никогда вполне отрешиться не может.

С другой стороны, самое это разнообразие условий устанавливает теснейшую связь между людьми. В промышленной области оно имеет то последствие, что не везде все можно производить с одинаковою выгодою. Кто хочет производить при неблагоприятных условиях, тот разоряется. Но именно отсюда возникает потребиость мены. Установляется взаимное общение между различными странами; развивается всемирная торговля; человечество начинает понимать себя как одно целое.

Еще важнее то, что это разнообразие естественных условий Проявляется не только качественно, но и количественно. Есть силы, которые в безграничном количестве разлиты по всему миру и одинаково доступны всем; есть другие, которые находятся в ограниченном количестве и доступны только некоторым. Первые не подлежат усвоению; вторыми же можно пользоваться, только когда они усвоены человеком. Это опять основной факт, которого человек изменить не в силах, и когда Родбертус спрашивает, на каком основании меньшинство может присваивать себе силы природы, которые должны стоять на одной линии с воздухом и солнечным светом*, то это одно из тех легкомысленных изречений, которыми изобилуют сочинения социалистов и которые заменяют им всякие доказательства. Каменноугольною копью, морскою гаванью или известным пространством плодородной почвы нельзя пользоваться так, как люди пользуются светом и воздухом. Если мы даже вместе с социалистами скажем, что каменноугольная копь или земля, будучи даром природы, должна принадлежать не отдельным лицам, а целому обществу, то все же отличие от света и воздуха будет самое существенное. Свет и воздух не состоят во владении общества и не распределяются им между членами: каждый пользуется ими сам по себе, без всякого дозволения. Поставивши все силы природы на одну линию, мы неизбежно должны прийти к заключению, что и всеми остальными силами и произведениями природы человек может пользоваться так же, как светом и воздухом, то есть каждый сам по себе и насколько они ему доступны. Но разница та, что одни, находясь в безграничном количестве, доступны всем, и другие, по своей ограниченности, немногим.

______________________

* Rodbertus-Jagetzow К. 1. Указ. соч. S. 152.

______________________

Кто же будет пользоваться последними? По естественному закону очевидно те, которые состоят для того в наиболее благоприятных условиях. Эскимосы не могут пользоваться дарами природы, находящимися под тропиками. Даже светом и теплом они пользуются лишь настолько, насколько они уделяются им физическими условиями страны. Распределивши свои блага неравномерно по всему земному шару, природа точно так же распределила и людей. В каждой местности человек усваивает себе то, что предлагает ему окружающая его среда. Это опять факт, с которым надобно считаться и который человек не в силах изменить. Неравенство составляет исходную точку всего экономического быта. Оно охватывает человека с первого его появления на земном пространстве. Какое влияние оказывают тут чисто человеческие начала, это мы уже видели выше и еще увидим впоследствии.

Естественные силы, находящиеся в ограниченном количестве и подлежащие усвоению, связаны с землею. Именно эти силы всего более независимы от человека: их нельзя ни перенести с места на место, ни умножить произвольно. Поэтому, когда говорят о природе как самостоятельном деятеле производства, то разумеют преимущественно землю. В ней главным образом проявляются те зависящие от свойства естественных сил особенности, которые дают всем соединенным с нею производствам особое место в народном хозяйстве. С нею связано и неравномерное распределение сил на земном пространстве. Есть земли, богатые дарами и бедные, плодородные и бесплодные, земли с выгодным положением и с невыгодным.

Однако же это различие даров природы не есть такое начало, которым бы раз навсегда определялась вся дальнейшая судьба человека. Как уже было указано выше, богатство зависит не столько от обилия естественных благ, сколько от умения ими пользоваться. В действительности мы вовсе не видим, чтобы те народы были богаче, к которым природа была щедрее. Конечно, есть крайняя мера скудости, при которой человек не в состоянии выбиться из-под гнета удручающих его внешних условий. Под полюсами невозможна никакая промышленность. Но с другой стороны, в местах, где природа, по-видимому, расточала свои дары, мы находим общую нищету. Давно уже замечено, что промышленность скорее всего развивается не там, где природа все делает сама, оставляя человеку только ленный труд собирания, а там, где есть побуждение к труду и нет внешних условий, которые бы полагали ему слишком сильные преграды. Относительная скудость умеренных климатов благоприятнее для промышленного развития, нежели чрезмерная роскошь юга. Удобство внешних сношений, дающее простор человеческой деятельности, имеет более важное значение, нежели плодородие почвы. При благоприятном географическом положении бесплодная Аттика и бедная естественными дарами Финикия были богатейшими странами древнего мира.

Самые естественные условия могут в значительной степени изменяться деятельностью человека. С помощью труда и капитала бесплодная почва превращается в плодородную. Человек осушает болота, завоевывает у моря тучные пространства; посредством дренажных труб он удесятеряет производительную силу земли. Во Фландрии при искусном удобрении сыпучий песок дает обильные жатвы. Наконец, на самой благодатной почве естественные силы истощаются; их надобно возобновлять: надобно возвратить природе то, что у нее отнято, а это опять может быть только делом человеческих рук и человеческого умения.

Таким образом, чего не дает природа, то восполняется человеком. Редко природа дает что-нибудь даром; обыкновенно требуется приложение мысли, труда и капитала, чтобы извлечь из нее то, что нужно для удовлетворения человеческих потребностей. И чем выше промышленное развитие, тем это участие чисто человеческих деятелей становится значительнее. Экстенсивная культура, захватывающая значительные пространства, заменяется интенсивною, которая на меньшем пространстве получает гораздо более обильные плоды. Важнейшую роль играет тут капитал, без которого пользование дарами природы всегда ограничивается самыми тесными пределами. Только с его помощью человек может извлечь из природы все, что он в состоянии дать, и возвратить ей то, что он у нее отнял.

При всем том влияние неравномерного распределения естественных сил не исчезает совершенно. Плодородная почва требует меньшего участия человеческих деятелей, нежели бесплодная. Богатый рудник при одинаковом капитале и труде дает большие результаты, нежели бедный. Естественное превосходство сохраняет свое значение, хотя оно в значительной степени уступает искусству человека.

Самое действие капитала и труда в приложении к земле имеет свои границы. В противоположность тому, что происходит в отраслях промышленности, вполне состоящих в распоряжении человека, производительность земли далеко не всегда соразмеряется количеством положенных на нее человеческих сил. Вдвое больший капитал не дает вдвое больше жатвы, а, может быть, только в полтора раза, а при новом удвоении еще меньше. Причина та, что в земледельческом производстве всегда участвуют естественные деятели, которые находятся в ограниченном количестве. Пока в почве обретаются еще непочатые силы, приложение к ним капитала может дать громадные результаты, далеко превосходящие самую деятельность капитала. Но с усовершенствованием обработки непочатых сил становится все меньше и меньше, и тогда общий закон производства состоит в том, что прогрессивное умножение капитала дает все более и более скудные результаты.

Из всего этого ясно, что самостоятельное действие сил природы всегда сказывается в производстве, но с совершенствованием средств они теснейшим образом соединяются с силами человеческими, так что невозможно даже разделить, что собственно принадлежит природе и что предшествующей деятельности человека. Поэтому тщетны попытки определить в поземельной ренте, какая часть ее принадлежит земле и какая вложенному в землю капиталу. Мы к этому возвратимся впоследствии.

Еще большее участие принадлежит человеческой деятельности в пользовании другим естественным фактором, имеющим громадное влияние на производство, именно выгодностью положения. Есть положения, указанные промышленным силам самыми естественными условиями страны, например близость топлива для фабрик, удобная гавань для торговли. Но употребление в дело этих выгод зависит исключительно от человеческой деятельности. Возникающие здесь промышленные центры являются вполне созданиями человека. Эти центры в свою очередь имеют влияние на все окружающее их пространство. Чем ближе к центру, тем удобнее сбыть, а потому тем выгоднее производство. Но и тут выгодность положения служит лишь поводом к тому, чтобы вызвать усиленную человеческую деятельность. По закону, весьма хорошо раскрытому фон Тюненом, с приближением к центру преобладает интенсивная культура, с удалением от центра — экстенсивная. А с другой стороны, и эта относительная выгода, проистекающая из естественных условий, находит себе противодействие в улучшении путей сообщения, состоящих совершенно уже в распоряжении человека и зависящих исключительно от обилия капиталов. С легкостью и дешевизною сообщений уменьшаются естественные выгоды ближайших земель и увеличивается выгодность отдаленных.

Таким образом, с приложением к земле умения, труда и капитала, естественные условия более или менее уравниваются, хотя разница никогда не исчезает совершенно. Но это уравнение происходит не в силу каких-либо общих начал или отвлеченных требований; оно производится беспрерывно возобновляющимся восполнением бесконечного разнообразия природы бесконечною изворотливостью человеческого ума, который посредством добываемых им из самой природы средств исправляет ее недостатки и заставляет ее служить своим целям, там где она, по-видимому, всего менее к тому способна. Именно это данное и никогда не устранимое разнообразие естественных условий всего более способствует многостороннему развитию человеческой энергии и предприимчивости. Для того чтобы бороться с соперниками, находящимися в более выгодных условиях, человек напрягает все свои силы и изощряет всю свою изобретательность.

В этой деятельности недостаточно даже одного приложения труда и капитала; надобно расчесть, какое именно требуется приложение труда и капитала, для того чтобы естественные силы при данных условиях произвели то, что они могут произвести. На низкой степени культуры излишек человеческих сил и средств может быть так же невыгоден, как и недостаток их на высокой. Замена экстенсивной обработки интенсивною имеет свой исторический ход, с которым человек должен сообразоваться. Иначе вместо обогащения он разорится.

Отсюда основное требование, чтобы человеческой деятельности в промышленной области предоставлен был возможно больший простор, так чтобы человек мог следить за всеми действиями природы, приспособляться к ее законам и исправлять недостатки. В приложении к земле это требование выражается в том, что отдельным участкам должна быть открыта возможность переходить в руки тех, которые наиболее способны выгодно ими пользоваться. На этом, с экономической точки зрения, основана свобода собственности.

Отношение человеческих сил к естественным деятелям отражается и на величине производства. Экстенсивная культура, где преобладает деятельность природы, по самому существу дела требует более обширных пространств, нежели интенсивная. С другой стороны, каждый из человеческих деятелей — труд, капитал, направляющая воля, имеет свой характер и свои выгоды, которыми определяется и большая или меньшая обширность предприятия. Капитал, как мы увидим далее, производительнее в больших массах. Поэтому в тех отраслях промышленности, где требуется главным образом приложение капитала, крупное производство выгоднее мелкого. Но собственно в земледелии, как сказано выше, это приложение находит свой предел в ограниченности естественных сил. Крупное производство имеет и ту невыгоду, что здесь по необходимости упускаются из виду мелочи, а при бесконечно разнообразной деятельности природы много сил вследствие этого пропадает напрасно. Воспользоваться всем, что дает природа, способен только труд, который вникает в самые мелочные подробности, ничего не пропуская даром. Это свойство составляет принадлежность мелкого хозяйства, которое естественно водворяется там, где преобладает труд. Последнее, однако, в свою очередь, обыкновенно страдает недостатком умственного капитала, который один дает возможность извлечь настоящую выгоду из предприятия. Этот капитал является только там, где человек обладает достаточными средствами для его приобретения; он требует и более или менее обширного производства, в котором высшие силы и способности могут найти себе надлежащее поприще. А так как, с другой стороны, в земледельческих промыслах нужен хозяйский глаз, вникающий в подробности с целью воспользоваться бесконечным разнообразием естественных условий, то приложение духовного капитала в этой области всего выгоднее при средней величине производства.

Поэтому нельзя не согласиться с Рошером, что наиболее благоприятное для народного хозяйства отношение в земледельческой промышленности состоит в сочетании крупных, средних и мелких производств, с преобладанием, однако, средних*. При таких условиях каждый из деятелей производства находит наиболее выгодное для себя приложение. Но в действительности это идеальное отношение видоизменяется историческим преобладанием того или другого элемента, народным характером и другими жизненными условиями.

Итак, естественные силы, для того чтобы удовлетворять человеческим потребностям, нуждаются в содействии и руководстве со стороны других элементов производства. Обратимся теперь к последним.

______________________

* Roscher W. G. F. Nationalokonomik c'es Ackerbaues: § 53.

______________________

2. Труд

Чего не делает природа, то восполняется трудом. Сам по себе человек ничего произвести не может; но он может заставить природу сделать то, что ему нужно, поставивши материальные предметы в такое положение, чтобы естественные силы могли действовать сообразно с его целями. Это совершается посредством физических движений. Другого способа действия человек не имеет; он сам ничего не создает, а только двигает материю. Все, что совершено человеком в физическом мире, от начала веков и до настоящего времени, не что иное как бесконечный ряд физических движений. К этому окончательно сводится весь промышленный труд.

Однако из этого не следует, что производителен в промышленном отношении один физический труд. Промышленное производство состоит в движении к известной цели, а цель полагается не физическим трудом; последний служит только средством. Само по себе физическое движение не имеет никакой производительной силы. Эта истина весьма живо изображается в приведенной выше басне об обезьяне, катающей бревна. Производительным физическое движение становится лишь тогда, когда оно направляется разумною волею человека. Но это направление может исходить вовсе не от того лица, которое производит физическое движение. Рабочий на фабрике не знает ни тех соображений, на которых основано действие машины, ни тех расчетов, которые имеет в виду предприниматель. Он ограничивается совершением физических действий, которые задуманы и направлены другим, и которых промышленное значение остается ему неизвестным. Труд является только орудием в руках воли.

Отсюда проистекает и то явление, что физический труд человека может заменяться работою естественных сил. То, что делает работник, может быть произведено животным или машиною. Высшее совершенство производства состоит именно в том, чтобы заставить природу делать то, что совершалось руками человека. Без человеческого труда и тут нельзя обойтись; но от предпринимателя зависит то или другое сочетание этих различных деятелей. Полагая цель, он рассчитывает и средства.

Это служебное значение труда в промышленном производстве объясняет и всемирное явление рабства. Раб, по определению Аристотеля, есть живое орудие. В производстве подобное орудие необходимо, а потому значительная часть людей неизбежно становится в служебное положение. Где это не делается добровольно, там это совершается принудительно, ибо без этого человечество не может жить. Принудительное же служение есть рабство.

Но если естественным силам свойственно служить орудиями для высших целей, то человек как таковой не должен нисходить на степень простого средства: это противоречит внутренней его природе как свободного существа. Это противоречит и экономической цели, которая в человеке может вызвать настоящую деятельность только под условием свободы. Поэтому задача экономического развития состоит в том, чтобы принудительное служение заменить добровольным. Уничтожить подчиненное отношение нет возможности, ибо оно требуется природою вещей. Работник столь же мало может быть распорядителем, как солдат может быть вместе и военачальником. Каждому подобает свое место и свое назначение в совокупном деле. Но высшее достоинство человека состоит в том, чтобы добровольно принять на себя подчиненное положение, когда оно требуется делом. В этом заключается нравственное значение труда: он является исполнением долга.

Для того чтобы человек сделался способным на такое действие, нужно известное умственное и нравственное развитие; необходимы известные привычки, которые слагаются историческим процессом народного хозяйства. Дикий не способен быть свободным работником на фабрике; его можно принудить, но сам себя принуждать он не в состоянии. Поэтому на низших ступенях неизбежно рабство. На высших же ступенях исполнение обязанности, согласно с истинным существом человека, предоставляется свободе. Человек обязан трудиться, но он волен и уклоняться от труда. От него зависит принять на себя ту или другую работу. От него отчасти зависят и условия, при которых он ее принимает. Обязываясь к работе, он выговаривает себе вознаграждение, и в этом он находит личное свое удовлетворение. Таким образом, труд его, будучи средством для другого, является вместе средством и для него самого. Становясь в служебное положение, человек остается сам себе целью, и этим удовлетворяется его человеческое достоинство.

Свобода тем необходимее для труда, чем выше его качество. Только в низшей своей форме, в механической работе, труд остается чисто физическим действием. В высших же своих проявлениях он проникается духовными элементами, которые, исходя из внутреннего естества человека, оказывают все свое значение только тогда, когда они согласны с этим внутренним естеством, то есть когда они являются выражением свободы. Такой духовный элемент составляет умение. Когда оно заключается в способности пользоваться орудиями для достижения данной цели, то труд становится техническим. Техника получает значение ученое, когда она обращена на исследование сил, действующих в производстве. Если же цель заключается в достижении известного изящества, то труд становится художественным. Когда умение состоит в способности приноровляться к обстоятельствам или к личным потребностям, оно называется смышленостью или ловкостью. Все эти виды труда могут иметь бесчисленное множество степеней и оттенков; а так как техника и вкус подлежат развитию, то сообразно с этим может совершенствоваться и качество труда. Здесь место для влияния, которое оказывает в этой области образование. В высших своих формах служебный труд постепенно приближается к труду руководящему. Сюда относится в особенности труд административный, который состоит в надзоре за работами, в ведении счетов, в собирании сведений. Здесь работник становится уже непосредственным органом руководящей воли. Он заменяет ее в низших ее отправлениях.

Из сказанного можно выяснить себе и те условия, от которых зависит производительность труда. Эти условия двоякого рода: они лежат частью в самих лицах, частью в организации труда. К условиям первого рода принадлежат: 1) народный характер. От него зависит различное качество труда у разных народов: энергия у англичан, порядок и понимание у немцев, изящество у французов, наконец, то соединение смышлености с беспечностью, которое составляет свойство русских. 2) Степень образования. Мы видели, что для самого механического труда требуются известные исторически слагающиеся нравы. Еще большее значение имеет образование для труда технического, художественного и административного. У образованных народов эта сторона производства, от которой в значительной степени зависит его успех, стоит бесконечно выше, нежели у народов необразованных. 3) Личные качества. Сюда относятся пол, возраст, степень физической силы, ум или глупость, лень или радение и т.д. 4) Цель, которую имеет в виду работник. Она состоит в личном вознаграждении. Труд тем производительнее, чем лучше он вознаграждается, ибо этим вызывается в человеке та внутренняя энергия, которая делает работу плодотворною. Отсюда преимущество труда свободного перед несвободным, труда поштучного перед поденным. На этом основано и привлечение работников к участию в прибылях предприятия, мера особенно важная в отношении к тем, которые являются непосредственными органами предпринимателя.

Что касается до условий, зависящих от организации, то здесь существенное значение имеют соединение и разделение труда. Соединенный труд вообще производительнее разобщенного. Десять человек, соединяясь, могут сделать то, чего они не сделают порознь. Из этого Прудон выводил несправедливость вознаграждения каждого работника порознь, доказывая, что тут сила совокупного труда остается невознагражденного. Но Прудон забывал, с одной стороны, что производительность соединения зависит не от соединяющихся работников, а от направляющей их воли, а с другой стороны, что производительность совокупной работы отражается и на личном вознаграждении каждого, ибо чем более предприниматель получает прибыли, тем более он требует работников и тем большее он готов дать им вознаграждение. Об этом будет речь впоследствии.

Соединение сил в однородной работе составляет, однако, лишь самую грубую форму организации труда. Здесь человек прямо может быть замещен рабочим скотом или машиною. Несравненно важнее такое распределение труда, при котором каждый делает свое дело так, что отдельные работы восполняют одна другую. В этом состоит столь прославленное экономистами разделение труда, на котором главным образом основаны все успехи промышленности. Выгоды его заключаются, с одной стороны, в специализации труда, которая дает каждому работнику возможность производить больше и лучше, нежели при разнородности занятий, с другой стороны, в постоянстве работы, которая избавляет работника от потери времени, сопряженной с переходом от одной работы к другой. Адам Смит, а за ним и другие, приводили изумительные примеры производительности разделенного труда в сравнении с неразделенным. Распространяться о них нечего, их можно найти во всяком учебнике политической экономии.

Польза разделения труда до такой степени очевидна, что установление его не требует даже искусственной организации. Каждый человек понимает, что ему выгоднее делать одно дело, а все остальное, для него нужное, получать от других путем обмена. Вследствие этого само собою возникает разделение различных отраслей производства, восполняющих друг друга. Разделение труда в некоторой степени установляется даже между различными странами, которые обмениваются своими произведениями. При таких свободных отношениях производительность труда зависит исключительно от расчетов каждого отдельного предпринимателя, который соображает, что и как ему выгоднее производить.

Но разделение труда необходимо и в пределах каждого отдельного предприятия, и чем крупнее предприятие, тем оно нужнее. Тут оно является известным способом соединения сил в совокупной организации и под общим руководством. Для того чтобы предприятие было производительно, необходимо, чтобы каждый работник постоянно делал свое дело, так чтобы от его работы получались возможно большие результаты и именно в той мере, в какой это требуется другими восполняющими работами и силою действующих в предприятии средств и орудий. Особенно при машинном производстве, где главным двигателем является непрерывно действующая естественная сила, а работник нисходит на степень орудия, необходимо самое строгое и точное определение того, что должен делать каждый. Главное условие производительности работы заключается тут в правильной организации, а это — исключительно дело направляющей воли. От нее, следовательно, важнейшее условие промышленного развития, разделение труда, получает истинное свое значение.

Здесь раскрывается вместе с тем и чисто служебное значение труда, со всеми своими благодетельными результатами для производства, но вместе с тем и печальными последствиями, которые может иметь одностороннее развитие этого момента для личности человека. Если на низшей ступени человек, сделавшийся рабом, теряет свое человеческое достоинство, то и на высшей ступени работник, сделавшийся слугою машины или проводящий всю свою жизнь в том, что он делает восемнадцатую часть булавки, теряет те высшие духовные качества, от которых зависит истинно человеческое его существование. Но здесь это низведение человека на степень средства находит себе противодействие в признанной за ним свободе, которая требует досуга для проявления других сторон человеческого естества. Между требованиями промышленности и требованиями свободы начинается борьба, которая составляет содержание исторического развития народного хозяйства. На первых порах обыкновенно превозмогают требования промышленности, но с течением времени требования свободы берут свое, и мало-помалу водворяется порядок, в котором работник, посвящающий известное число часов в день механическому труду, приобретает однако достаточно досуга, как для образования, так и для удовлетворения других человеческих потребностей. Об этом мы подробнее поговорим ниже.

Каково бы, однако, ни было развитие, оно никогда не может сделать, чтобы физический труд не состоял в служебном отношении к машине, так же как он состоит в служебном отношении к направляющей воле. Чем выше производство, тем более преобладает в нем капитал и тем более машина подчиняет себе человека. Можно противодействовать проистекающим отсюда вредным последствиям, но изменить это отношение нет возможности, ибо оно лежит в природе вещей. Только этим способом человек может заставить природу служить своим целям.

Это зависимое положение труда обнаруживается и в отношении количества рабочих рук в предлагаемой им работе. Существующее количество определяется цифрою народонаселения; но так как народонаселение способно размножаться безгранично, то вопрос сводится к тому, найдет ли оно себе достаточную работу? Решение же этого вопроса зависит от других деятелей производства. Отчасти оно определяется естественными условиями, обилием земель и богатством почвы. Пока земли много, а рабочих рук мало, размножение может идти беспрепятственно. Но с увеличением народонаселения и с уменьшением количества необработанных пространств, земледельческие заработки становятся затруднительнее, а содержание рабочих обходится дороже. Тут уже определяющим началом является не природа, а капитал и умение. Мы видели, что недостаток естественных сил восполняется деятельностью человека. Естественные силы дают больше при умении ими пользоваться; но последнее, в свою очередь, остается бесплодным при недостатке капитала. Таким образом, от умножения последнего окончательно зависит то количество работы, которое может получить народонаселение, следовательно, и возможность его возрастания. Это относится и к земледельческой работе и еще более к тем отраслям промышленности, в которых капитал играет главную роль и которых развитие по этому самому не имеет границ. Отсюда можно вывести общий закон, что производительность промышленных сил страны окончательно зависит от обилия в ней капиталов. Мы приходим, следовательно, к капиталу, как к важнейшему, если не к верховному, деятелю производства.

3. Капитал

Капитал представляет сочетание природы и труда. Тут опять действуют естественные силы, но они являются уже в ином виде. Это силы, в некотором смысле созданные человеком, получившие от него ту форму, которая делает их покорными орудиями в его руках. Вследствие того они становятся несравненно более способными удовлетворять всем его потребностям, нежели независимые от него силы природы. Здесь вместе с тем открывается обширнейшее поприще для человеческой деятельности. Завоеваниям человека в этой области нет пределов; вся бесконечность природы становится в служебное к нему отношение. Наконец, от капитала зависит и все материальное совершенствование человека. Только с помощью капитала он возвышается над уровнем чисто животного удовлетворения своих потребностей. Человек без орудий, ограниченный действием одних своих рук, находился бы в положении худшем, нежели те звери, которых природа наградила острыми когтями и зубами для добывания себе ежедневной пищи. Если он стоит бесконечно выше их, то он обязан этим капиталу.

Непосредственно этот результат получается приложением к природе труда и притом труда физического, ибо всякое действие на природу возможно только через посредство физического движения. Поэтому экономисты определяют капитал как накопленный труд. Но здесь более, нежели где-либо, физический труд является только орудием. Главное место в создании капитала принадлежит духовным деятелям, изобретательности ума, изыскивающего способы обратить естественные силы на служение человеку, и энергии воли, которая, прилагая мысль к делу, производит сочетание природы и труда, способное дать желанные плоды. Капитал по преимуществу представляет собою воплощение мысли, обращенной на покорение природы человеку.

Цель капитала состоит в том, чтобы служить новому производству. Отсюда известное его определение как произведение, обращенное на новое производство. Это определение совершенно верно, но надобно заметить, что производство можно понимать в тесном или в обширном смысле, как производство полезных вещей или как производство всяких полезных для человека действий. Так например, строение может вмещать в себе фабрику; в таком случае оно служит произведению полезных вещей. Но в виде жилища оно служит непосредственному удовлетворению человеческих потребностей, действие, которое может быть точно так же, если не более, полезно, как и первое. В этом смысле экономисты различают производительные и потребительные капиталы. Последние отличаются от предметов потребления тем, что потребляются собственно не они сами, а их полезные действия; сами же они сохраняются и поддерживаются, с целью служить постоянному употреблению.

От капитала не требуется, однако, чтоб он непременно сохранялся в натуре. Есть и такие его формы, которые потребляются вполне как материальные предметы, но затем восстановляются в ином виде в произведении. Тут сохраняется не сам предмет, а его ценность. Так например, шерсть на фабриках потребляется вполне как шерсть, но она снова является в виде ткани. Точно так же потребляется и топливо, но произведенное им тепло придает новый полезный для человека вид обрабатываемому материалу, и в этой произведенной им полезности восстановляется полезность потребленного топлива. Эта общая полезность, не связанная тою или другою материальною формою, выражается в ценности.

На этом основано различие между стоячим капиталом и оборотным. Всякий капитал потребляется до некоторой степени; но стоячий капитал потребляется понемногу и только постепенно возмещается стоимостью произведений; оборотный же капитал потребляется вполне, а потому целиком входит в экономический состав произведений. К первому разряду относятся строения, машины и орудия, ко второму материалы, вспомогательные вещества и заработная плата. Последняя для работников составляет не капитал, а доход; но так как этот доход получается ими не из цены произведений, а вперед, по мере совершения работы, то предприниматель принужден держать постоянный фонд, из которого он делает эти авансы, возмещаемые впоследствии из цены произведений. Этот постоянный фонд составляет капитал, который служит производству и вызывается необходимостью делать рабочим авансы.

Таково выработанное экономистами понятие о капитале. Оно вполне соответствует тому, что мы видим в действительности, и дает совершенно разумное объяснение жизненным явлениям. Между тем именно это понятие подвергается ожесточенной критике социалистов, которые в капитале видят главного врага рабочих. В прежнее время прямо даже взывали к уничтожению этого ненавистного властителя производства; но подобные нападки очевидно идут слишком далеко, ибо без капитала нет и производства. Поэтому в новейшее время прибегают к уловке: утверждают, что экономисты смешивают двоякое значение капитала, чисто экономическое и историко-юридическое, значение капитала как орудия производства, и значение его как частного имущества, составляющего источник дохода. Изобретатель этого различия — Родбертус, всегда первый там, где надобно произвести путаницу понятий; за ним следует Адольф Вагнер, не отстающий от своего руководителя.

У Родбертуса это различие представляется до такой степени сбивчивым, что трудно даже разобрать, что именно под ним разумеется: в одном месте оно формулируется так, что владение капиталом (der Capitalbesitz) представляет собою воплощенную предшествующую работу, но без приведения ее в действие новою работою; в таком виде капитал совершенно бесплоден. Настоящий же, или работающий, капитал есть предшествующая работа в руках нового рабочего; в таком виде она производит все ценности, не только доход с капитала, но и заработную плату и прибыль предпринимателя*. Отсюда можно было бы заключить, что это один и тот же предмет, только при разных экономических условиях, то как покоящийся, то как действующий. Однако на той же странице, в примечании, это различие изображается в ином виде. Здесь капитал как воплощенная предшествующая работа отличается, с одной стороны, от владения капиталом (Capitalbesitz), с другой стороны, от производства посредством капитала (Capitalbetrieb). Последнее однако оставляется в стороне, и автор восстает только против смешения владения капиталом с самым капиталом. Когда капитал, говорит он, принимается в этом "нахальном, злоупотребительном смысле, то юридическая форма становится на место живой действительности".

______________________

* Rodbertus-Jagetzow К. I. Zur Erklaung und Abhulfe der heutigen Creditnoth des Grandbesitzes. I. S. 90-93 (2-е изд., 1876).

______________________

Далее, однако, оказывается, что различие тут иное, нежели между юридическою формою и живою действительностью. Родбертус отличает капитал как совокупность естественных предметов, необходимых для производства (die naturalen Capitalgegenstande), от особого капитального имущества (Capitalvennogen), или фонда предприятия (Unternehmungsfond), которое требуется для приведения первого в действие при частном владении. Первое есть капитал "в хозяйственно-логическом смысле", второе — только "в хозяйственно-историческом смысле". Первое есть национальный капитал как необходимое условие национального производства; второе же есть частный, или "так называемый", капитал. Когда вследствие неправильного юридического порядка частные капиталисты присваивают себе естественные предметы, составляющие национальный капитал, то они являются только органами целого, и когда они с этого капитала получают доход, то они присваивают себе плоды чужого труда. В доказательство того, что национальный капитал и частный составляют два разных имущества, Родбертус указывает на то, что эти два понятия не совпадают. В состав первого входит лишь ценность материалов и орудий, но никак не заработная плата и не поземельная рента. В состав же второго входят не только орудия и материалы, но также заработная плата, а равно и поземельная рента, насколько она выплачивается вперед арендатором. Принятое господствующею системою включение заработной платы в национальный капитал происходит, по мнению Родбертуса, вследствие смешения платы, которою рабочий живет во время работы и которая может происходить из совершенно другого источника, с тою платою, которую он получает за свою работу уже после ее исполнения, следовательно, когда он сложил уже свое произведение в массу национальных благ. "Из этого, — говорит Родбертус, — можно составить себе понятие, в каких поверхностных воззрениях вращается еще и теперь господствующая система, и именно в этом основном пункте всего своего учения, в теории капитала, и притом с каким неописанным самодовольством". Установление различия между экономическим, или национальным, капиталом и юридическим, или частным, Родбертус называет даже важным открытием*.

______________________

* Ibid. II. S. 283 и след.

______________________

Несмотря на то что в этой теории трудно даже отыскать смысл, она целиком и без всякой проверки усваивается Вагнером, который вслед за Родбертусом отличает имущество й капитал в экономическом смысле, как запас хозяйственных благ, от имущества и капитала в историко-юридическом смысле, как запас вещей, состоящих в частном владении. Подобно Родбертусу он первое признает национальным имуществом, а в частных капиталистах, владеющих орудиями производства, видит только должностных лиц, которые являются органами целого. Отличие Вагнера от Родбертуса заключается лишь в том, что он к экономическому капиталу причисляет все потребное для поддержания рабочих сил, а потому изъемлет из него только ту часть заработной платы, а равно и жилых домов, которая превосходит эту потребность. А так как этот излишек входит в состав юридического капитала, то очевидно, говорит Вагнер, что последнее понятие шире первого. Понятие о национальном капитале составляет всегда необходимую экономическую категорию; понятие же о частном капитале есть не более как историко-юридическая категория, изменяющаяся по месту и времени. Эту уступку, по уверению Вагнера, необходимо сделать научному социализму*.

______________________

* Lehrbuch der politischen Oekonomie... Gnmdlegung. § 28-31, 287, 288.

______________________

Читатель, привыкший не довольствоваться одним звуком слов, без сомнения видит, что в этой аргументации нет ничего, кроме полной путаницы понятий. Для всякого ясно, что капитал как имущество имеет две стороны: экономическую и юридическую. Первая представляет собою значение капитала в промышленном производстве, вторая — принадлежность его тому или другому лицу. Если капитал в экономическом смысле принадлежит частному лицу, то это будет частный капитал; если же он принадлежит обществу, то это будет капитал общественный. Одна и та же фабрика будет частным или национальным капиталом, смотря по тому, принадлежит ли она частному лицу или государству. Называть же капитал в экономическом значении национальным, а капитал в юридическом значении частным, это даже не смешение понятий, это просто-напросто бессмыслица. И когда это удивительное изобретение торжественно выдается за важное открытие, уличающее господствующую систему в непонимании самых коренных экономических вопросов, и отсюда выводится, что частные капиталисты как обладатели национального капитала являются должностными лицами общества, то можно только удивляться той степени нелепости, которую терпит современная наука. Рыбак сделал себе удочку или сеть — и через это стал должностным лицом!! Только социалист способен на такого рода умозаключение.

Насчет орудий и материалов никто, впрочем, не сомневается в том, что в чьих бы руках они ни находились, в частных или общественных, они все равно остаются капиталом, в одном и том же экономическом смысле. Из этого уже ясно, что частный и национальный капитал — не два разных имущества, как утверждает Родбертус, а одно и то же имущество, только в разных руках. Но уверяют, что есть части юридического капитала, которые не входят в состав капитала экономического. Такова, по мнению Родбертуса, заработная плата, которая является капиталом только для частного предпринимателя, а не для народного хозяйства, ибо то, что составляет капитал для предпринимателя, то для работника представляет доход. Но почему доход работника является капиталом для предпринимателя? Потому что предприниматель платит за работу прежде, нежели он сам воспользовался ее плодами; а для этого необходимо держать постоянный фонд, который и есть капитал. Для казны это совершенно так же обязательно, как для частных лиц. Родбертус уверяет, что работник получает плату уже после исполнения работ, когда он вложил свое произведение в общую кассу. Но это значит, закрывши глаза, утверждать совершенно противоположное тому, что происходит в действительности и что известно всем. Работник вспахал, посеял и получил за это свою плату; но хозяин, его нанявший, получит обратно свои деньги только тогда, когда собрана будет жатва и продан хлеб. То же самое происходит во всяком другом производстве, в чьих бы оно ни находилось руках, частных или общественных. Иное дело, если бы рабочий мог ждать, пока произведение явится совсем готовым и будет приобретено потребителем; тогда и частный предприниматель не нуждался бы в капитале для заработной платы. Но нередко подобное выжидание даже физически невозможно. Землекоп, который работает полотно под железную дорогу, или каменщик, воздвигающий здание под фабрику, не могут ждать вознаграждения из доходов будущего предприятия. Работа их вошла в ценность стоячего капитала, который возмещается только в течение целого ряда лет. И тут опять совершенно все равно, кто является предпринимателем, частное лицо или государство. При казенной постройке точно так же необходимо включать заработную плату в ценность стоячего капитала железной дороги, как и при частной постройке.

Дело тут вовсе не в смешении юридического начала с экономическим, а в том, что экономически необходимо дать работнику вознаграждение за труд, прежде нежели получаются плоды его труда, а для этого требуется капитал.

Отсюда ясно, что в состав капитала, как национального, так и частного, входит вся заработная плата, а не только та ее часть, которая необходима для содержания рабочих, как утверждает Вагнер. <Компании>, строящей железную дорогу, совершенно все равно, на что рабочие употребляют выданные им деньги; она всю сумму сполна должна им выплатить и затем включить в ценность стоячего капитала дороги. В действительности нет даже никакой возможности различить в потребностях рабочего необходимое от излишка. Разделение на этом основании заработной платы на две части, из которых одна составляет капитал, а другая нет, не что иное как фикция, лишенная всякого теоретического и практического значения. То же самое следует сказать и о жилых домах. Если бы осуществилось предположение Вагнера о выкупе всех городских домов городом или казною, то новый владелец все их одинаково причислил бы к своему капиталу, несмотря на то что одни квартиры ограничивались бы пределами строгой необходимости, а другие представляли бы большую или меньшую роскошь.

Во всяком случае, юридическое начало тут ни при чем. Можно спорить о том, следует ли причислять известные произведения к капиталу или к предметам потребления: это нисколько не касается принадлежности их тому или другому лицу. Капитал остается капиталом, кому бы он ни принадлежал, а предмет потребления не становится капиталом оттого, что он переходит в другие руки. Точно так же не будет никакого различия, станем ли мы причислять к капиталу известные юридические установления, составляющие источник дохода для лица, облечённого правом, как делает Вагнер, или нет. Если бы, забывши понятие о капитале как о произведении, обращенном на новое производство, и принявши это слово в фигуральном смысле, мы стали, по примеру Вагнера, причислять к капиталу создаваемые законодателем монополии, то и это понятие равно прилагалось бы к государственным монополиям и к частным. С этой точки зрения, мы должны бы закон о винном акцизе призвать громадным капиталом, созданным по мановению законодателя. Капитал перестал бы быть воплощением предшествующего труда; он сделался бы творением произвола.

В действительности капитал вовсе не есть даже юридическая категория, это категория экономическая. Юридическая категория есть право собственности, которое может принадлежать отдельному лицу, так же как и государству, и первому даже преимущественно перед последним, ибо право есть выражение воли, а воля по естественному закону принадлежит отдельному лицу; воля же государства сама по себе не существует и представляется волею отдельных лиц. Основное разделение права собственности, с тех пор как существует понятие о праве, есть право на движимые и на недвижимые вещи. Но какое экономическое употребление собственник делает из этих вещей, потребляет ли он их или обращает на новое производство, это для юридического закона совершенно все равно. Юридически закон усваивает себе понятие о капитале лишь тогда, когда юридические сделки являются выражением экономических отношений. Если одно лицо ссужает другому известную сумму денег и выговаривает себе возврат суммы и плату за ее употребление, то юридический закон различает капитал и проценты; но эти понятия создаются не правом, а экономическою жизнью общества, которая имеет потребность в кредите.

Поэтому невозможно утверждать, что капитал в юридическом смысле есть историческая категория. Если капитал в экономическом смысле не есть историческая категория, то и капитал в юридическом смысле не есть историческая категория. Все, что можно было бы сказать без нарушения здравого смысла, это то, что принадлежность капитала отдельным лицам составляет не более как временное историческое явление; но если такое положение не является посягательством на здравый смысл, то это — посягательство на историческую правду. Ибо на самых низших ступенях развития, где только человек возвышается над уровнем животных, он усваивает себе орудия, посредством которых он действует на природу. Сеть или крюк принадлежит рыбаку, лук и стрелы охотнику. И чем более растет капитал, тем более он составляет предмет частной собственности. Социалисты, которые хотят выдавать частный капитал за временное историческое явление, принуждены извращать не только понятие о капитале, но и самые исторические факты. Они ограничивают понятие о капитале деньгами, ссужаемыми за проценты для производства, и утверждают, что такие ссуды делаются только в новейшее время. Так именно поступает Лассаль*, который пустил в ход понятие о капитале как исторической категории. Но это воззрение равно противоречит теории и фактам. Те, которые подобно Вагнеру и Родбертусу признают капиталом орудия производства, не могут становиться на эту точку зрения. Еще менее можно допустить ее ввиду известного всем факта, что ссуды за проценты вовсе не составляют явления новейшего времени, а известны были еще в глубокой древности. Лассаль уверяет, что в прежнее время капиталы ссужались только для потребления, а никогда для производства. Но не говоря уже о том, что для понятия о капитале это все равно, самый факт неверен. Даже у диких признается неизменным правилом, что кто охотится чужим орудием, тот обязан владельцу его принести часть добычи. Следовательно, если верить софистике Лассаля, дикий индеец является уже капиталистом. Каков же смысл имеет после всего этого объявление капитала историческою категориею?

______________________

* Herr Bastiat-Schulze v. Delitzsch. Chicago, 1872. S. 131-136.

______________________

В связи с этою полемикою о значении капитала находится вопрос о его происхождении. Экономисты производят капитал из сбережения. Капитал, говорит Адам Смит, увеличивается только сбережениями из ежегодных доходов. "Сбережение, а не промышленность является непосредственною причиною его увеличения. Правда, промышленность производит предмет, накопляемый сбережением; но если бы сбережение не сохраняло того, что производится промышленностью, то капитал никогда бы не увеличился". Позднейшие экономисты еще точнее анализировали этот процесс. Определяя различные его моменты, Pay признает, что капитал происходит через то, что новые блага 1) производятся, 2) сберегаются и 3) обращаются на новое производство. Эти начала совершенно очевидны. Они представляют только приложение основного определения капитала как произведения, обращенного на новое производство. Но существенный момент здесь средний, ибо, с одной стороны, произведение, которое потребляется, не есть капитал, а с другой стороны, сбереженное для производства произведение есть уже капитал, прежде даже нежели совершилось обращение его на новое производство, ибо в нем заключается возможность такого обращения. На этом основано различие между мертвым капиталом и производительным. Фабрика, которая стоит, не перестает быть капиталом. Точно так же сумма денет, которая сохраняется в сундуке не для потребления, считается капиталом, хотя и не приносит дохода.

Между тем социалисты всеми силами восстают против происхождения капитала из сбережений, ибо, признавши этот факт, мы должны вместе с тем признать и законность частного владения капиталом: очевидно, что капитал должен принадлежать тому, кто его сберег. Первый ополчился против этого утвердившегося в науке воззрения Лассаль в своей полемике против Шульце-Делича. Он утверждал, что нелепо говорить о происхождении капиталов путем сбережения, ибо из предметов, образующих капитал, некоторые непременно пропадут, если их не потребить, другие же, как то строения и орудия, съесть нельзя, следовательно, они сберегаются сами собою. Капиталы как ценности происходят, по мнению Лассаля, в силу "общественных соотношений" (gesellschaftliche Zusammenhange), в доказательство чего он указывал на людей, обогатившихся вследствие возвышения цен на акции железных дорог и т.п.*

______________________

* Ibid. S. 69-70, 85.

______________________

Рошер справедливо называет "бессмыслицею" это отрицание возможности происхождения капиталов из сбережений*. Фабрику, конечно, съесть нельзя, но деньги, употребленные на постройку фабрики, весьма можно проесть, и если бы они были проедены, то фабрика бы не существовала. Нужна необыкновенная смелость, чтобы отрицать возможность происхождения капиталов из сбережений, ввиду тех миллионов, которые ежегодно откладываются из доходов и вносятся в банки и сберегательные кассы. В этом вполне выражается то презрение к самым очевидным фактам, которое составляет отличительную черту социалистов.

______________________

* Roscher W. G. F. Grundlagen der Nationaloekonomie. § 45, примеч. 7.

______________________

Что же касается до увеличения капиталов посредством так называемых "общественных соотношений", то здесь надобно различить предметы, составляющие капитал, и их ценность. Капитал как произведение, обращенное на новое производство, не может возникнуть иначе, как путем сбережения, все равно, сбережен ли владельцем самый предмет или та сумма денег, на которую он куплен. Но затем ценность его, как и всякого другого произведения, может подниматься и падать, смотря по увеличению или уменьшению требования. Так например, для того чтобы построить дом, необходимо сделать сбережение из доходов или употребить сбереженный уже прежде капитал. Но дом, построенный в городе, где усиливается торговая деятельность, может получить вдвое большую ценность вследствие увеличения спроса на помещения, точно так же как и наоборот, он может упасть в цене, когда город пустеет. Если же я хочу увеличить положенный в дом капитал, сделавши к нему пристройку, то я опять не могу достигнуть этого иначе, как сделавши сбережение из своих доходов. Вся масса произведений, обращаемых на новое производство, получает значение капитала единственно вследствие того, что эти предметы не потребляются производителями, а сохраняются для новых целей; следовательно, сбережение лежит в основании всего этого процесса.

Невозможность совершенно отвергать происхождение капиталов из сбережений заставляет Родбертуса перенести вопрос на другую почву. Он связывает его с изобретенным им разделением капитала на предметы, служащие производству, и на частное имущество. Только капитал в последнем смысле, по его мнению, образуется путем сбережений. Относительно же первых, которые составляют капитал в собственном смысле, независимо от существующей формы собственности, "никогда, говорит Родбертус, не происходит операция, которая могла бы подходить под понятие о сбережении, как бы мы это понятие ни расширяли и ни суживали". Тут всегда есть только два действия: 1) производство и 2) распоряжение, то есть обращение предмета на новое производство. Ни в том, ни в другом нет ничего похожего на сбережение. Напротив, в частном имуществе сбережение необходимо, ибо владелец должен изъять эти предметы из собственного потребления, для того чтобы обратить их на новое производство в интересах общества. Однако и тут это не есть сбережение плодов собственного труда, как лицемерно утверждают экономисты. Сбережения додаются главным образом капиталистами, которые присваивают себе плоды прежде произведенной общественной, следовательно, чужой, а не своей работы. Они в этом случае являются только должностными лицами, которым вверено общественное имущество; а потому сбережение составляет для них общественную обязанность. Делать же эту обязанность основанием права, это, говорит Родбертус, "есть величайшее смешение, которое когда-либо произведено было какою-либо наукою и которое одно виновно в том, что капиталистическая теория, пока она этим способом ставит истину вверх ногами, никогда не может иметь ясного взгляда на сущность капитала, капитализации, кредита, а равно и всех социальных вопросов, связанных с этими материями". В одном только случае можно было бы сказать, что капитал образуется сбережением плодов собственного труда, это если бы он накоплялся самими рабочими. Тут действительно было бы самоотвержение, ибо заработная плата, при капиталистическом производстве, стоит далеко ниже настоящей своей ценности. "Но именно поэтому, — утверждает Родбертус, — никогда еще работник не мог сделать сколько-нибудь значительного сбережения из своего жалованья". Можно даже сказать: "рабочие и чиновники не должны сберегать"! Неопределенное сбережение "было бы равносильно своевольному уменьшению всего национального потребления". Сами работники это чувствуют; "здравый политико-экономический инстинкт, — говорит Родбертус, — воздерживает их поэтому от сбережения из их заработной платы"*.

______________________

* Rodbertus-Jagetzow К. I. Zur Erklarung und Abhulfe der heutigen Creditnoth des Grandbesitzes. 1876. II. S. 286-295.

______________________

Действительно, тут есть непроходимое смешение понятий, только не в опровергаемых автором теориях, а в его собственных воззрениях. Родбертус утверждает, что к капиталу в собственном смысле совершенно неприложимо понятие о сбережении; но что такое сбережение? Сберегать значит не потреблять, а сохранять вещь; если изъятая из употребления вещь предназначается для нового производства, то подобное сбережение и есть капитализация. Следовательно, когда часть дохода отнимается у потребления и обращается на новое производство, то, по чьему бы изволению это ни совершалось, это все равно есть сбережение. Из трех, означенных выше моментов капитализации, — производства, сохранения и обращения на новое производство, — Родбертус намеренно выкидывает средний, в котором именно заключается главное дело. Все у него сосредоточивается в распоряжении (Disposition), причем у него выходит, что эти распоряжения совершаются кем-то совершенно независимо от права собственности. Между тем распоряжение имуществом не что иное как чистое выражение права собственности, и если собственник, кто бы он ни был, вместо того чтобы потребить это имущество, обращает его на новое производство, то подобное действие нельзя назвать иначе как сбережением. Утверждать противное значит играть словами. При существующем порядке эти действия исходят от частных лиц, а так как самим автором признается, что частные капиталы образуются путем сбережений, то нет сомнения, что все предметы, составляющие капитал в экономическом смысле и входящие в состав частного имущества, становятся капиталом путем сбережений. Именно вследствие этого автор считает капиталистов хранителями общественного имущества и вменяет им даже сбережение в обязанность, тем самым он опровергает и собственное свое положение, что к капиталу в настоящем смысле, или к национальному капиталу, вовсе не приложимо понятие о сбережении. Очевидно, что если к нему не приложимо понятие о сбережении, то сбережение этого капитала никогда не может быть обязанностью. Но опровергая сам себя, Родбертус идет только от одной фантазии к другой. Что капиталы образуются путем сбережений, это верно; но что сбережение составляет для частных лиц общественную обязанность, это равно противоречит и логике и фактам. Ни одно законодательство в мире никогда не признавало и не может признавать сбережение общественною обязанностью, по той простой причине, что оно обращается на предметы, которые от воли лица зависит потреблять или нет. Каждый свободный человек сам судья своего потребления, и если он по собственному изволению ограничивает свое потребление ввиду будущего, то подобное действие несомненно является выражением его права, и сбереженные таким образом произведения столь же несомненно принадлежат ему и никому другому. Это ясно для простого здравого смысла. Относительно рабочих Родбертус даже и не пытается это отрицать, тут вся его теория находит совершенно неопровержимое возражение. Но по этому самому он утверждает, что рабочие и чиновники не могут и не должны сберегать. Что рабочие могут сберегать, об этом свидетельствуют и сберегательные кассы и те значительные суммы, которые рабочие тратят в Англии на поддержание стачек, не говоря уже о Соединенных Штатах; а что они должны сберегать, это ясно для всякого, кто признает, что человек не должен ограничивать свои помыслы заботами о настоящих нуждах, но должен подумать и о будущем. Тут действительно есть обязанность, только не общественная, а нравственная, не обязанность чиновника, охраняющего казенное имущество, а обязанность отца семейства, который, производя на свет детей, заботится об обеспечении будущего их благосостояния. Выдавать же исполнение этой обязанности за своевольное ограничение всего народного потребления, это такой пример самой беззастенчивой софистики, подобный которому едва ли найдется в литературе. А между тем эта полемика Родбертуса выдается за блестящее произведенье глубокого и ясного ума, проникающего в самую сущность предмета и освещающего его с новых сторон!

Постоянно следующий за ним Адольф Вагнер не считает, однако, возможным идти так далеко. Он признает неуместными те насмешки, которыми социалисты преследуют начало сбережения. Приведенное выше определение Pay он считает правильным и соглашается, что все экономисты, в сущности, говорят то же самое. Тем не менее он упрекает их в том, что они второму моменту, сбережению, придают слишком большое значение и не различают притом экономического, или национального, капитала от частного.

Относительно первого пункта, по мнению Вагнера, надобно различать произведенья, которым присуще значение капитала, как то орудия и машины, от таких, которые могут быть употреблены и на другие цели. Первые получают свое назначение уже при самом производстве, а потому понятие о сбережении к ним непосредственно не приложимо. Вторые же становятся капиталом действительно через то, что они вместо потребления обращаются на новое производство; однако и тут существенный момент состоит не в сбережении, а в распоряжении. Это распоряжение по большей части не произвольное: из чистого народного дохода необходимо сперва отделить значительную часть на текущее потребление, и только избыток может быть обращен на умножение капитала. Распоряженье же этим избытком может быть двоякое: принудительное, когда правительство само ограничивает народное потребление и обращает излишек на умножение капитала, и свободное, путем добровольного самоограничения. Последнее есть тот способ, который действует при системе частных капиталов; первое же, к которому стремятся социалисты, хотя само по себе представляется возможным, однако при настоящих условиях неприложимо и может явиться только результатом весьма долгого исторического процесса. Нет сомнения, говорит Вагнер, что при таком устройстве капиталы могли бы умножаться гораздо быстрее, нежели при нынешнем неравном распределении богатства, ибо потребности пустой роскоши могли бы быть устранены; но самое это устройство требует от людей таких высоких качеств, которые "идут за пределы того, что даже как отдаленная цель представляется достижимым посредством духовного и нравственного воспитания человечества: оно, в сущности, требует иных существ, нежели каковы люди". Поэтому не только при настоящих условиях, но и на неопределенное еще время частный капитал и проистекающий из него процесс сбережения должны сохранить свое существенное значение в народном хозяйстве. Не надобно только забывать, что частные капиталисты являются здесь не более как должностными лицами, или органами общества, а потому государство имеет не только право, но и обязанность регулировать их действия и определять условия исполнения их должности*.

______________________

* Lehrbuch der politischen Oekonomie... Grundlegung. § 288-307.

______________________

Мы видим здесь, как и везде у Вагнера, попытку войти в компромисс с обоими противоположными воззрениями. С одной стороны, признаются правильными определения экономистов и допускается необходимость частных капиталов, с другой стороны, вслед за Родбертусом различаются национальный капитал и частный, причем существенный момент в образовании капиталов полагается в распоряжение и, наконец, государству дается право регулировать действия частных капиталистов как должностных лиц. Мы видели уже всю несостоятельность разделения капитала на частный и национальный в том смысле, как это деление принимается Родбертусом и Вагнером. Здесь несостоятельность означенного взгляда обнаруживается вполне. Как скоро мы противополагаем частный капитал национальному, так надобно сказать, что частный капитал не есть национальный, а национальный не есть частный; между тем у Вагнера частный капитал является вместе и национальным, вследствие чего правительству дается право им распоряжаться. Если возразят, что выражение национальный принимается здесь не в юридическом, а в экономическом смысле, то следует ответить, что в таком случае ни о каком праве распоряжения со стороны государства не может быть речи. Распоряжение есть юридическое действие, которое может принадлежать только юридическому собственнику; к национальному капиталу в экономическом смысле оно вовсе не приложимо. Сам Вагнер, отличая имущество в экономическом смысле от имущества в юридическом смысле, говорит относительно последнего: "здесь, и только здесь имеет место часто выставляемое правило, что свойство имущества служить капиталом зависит от воли собственника" (§ 29). Но когда дело идет об образовании капиталов, то это верное замечание забывается, и чисто юридическое понятие о распоряжении становится существенным элементом капитала в экономическом смысле.

Что касается до вопроса, в чем состоит важнейший момент в образовании капиталов, в сбережении или в распоряжении, то и тут изложение Вагнера страдает значительною путаницею понятий. Он утверждает, что назначение предметов, которым присуще свойство капиталов, определяется уже предварительным производством, а сбережение непосредственно не имеет никакого значения. Но чем определяется предварительное производство? На это отвечает сам Вагнер. Направление предварительного производства, говорит он, зависит от того, что требуется: предметы ли, которым присуще значение капиталов, или предметы потребления для массы или наконец предметы роскоши? В какой мере требуются последние, это в свою очередь зависит от направления потребления зажиточных классов и от большей или меньшей их бережливости (§ 298). Из этого ясно, что предметы, по самой своей сущности предназначенные быть капиталом, будут производиться только тогда, когда они требуются людьми, которые захотят обратить на них часть своих доходов. Следовательно, и тут, так же как и относительно предметов, могущих получить то или другое употребление, все зависит от того, на что люди хотят употребить избыток своих доходов, то есть от отношения потребления к сбережению. Сам Вагнер сводит к этому вопрос, когда он говорит, что умножение капиталов зависит от того, на что обращается избыток свободного народного дохода: чем более ограничивается потребление, тем более остается для капитала. Но ограничение потребления и есть то, что называется сбережением. Следовательно, все окончательно сводится к последнему, каково бы ни было устройство народного хозяйства. При социалистическом порядке, по уверению Вагнера, умножение капиталов могло бы совершаться быстрее, потому что государство могло бы ограничить народное потребление самым необходимым, а остальное обратить на капитал; следовательно, и тут существенный момент заключается в сбережении. Разница лишь та, что при социалистическом порядке, как указывает и Вагнер, ограничение потребления является принудительным, а при частной собственности добровольным.

Который из этих двух способов выгоднее для народного хозяйства? Мы видели, что Вагнер, с одной стороны, признает, что при социалистическом порядке умножение капиталов могло бы идти гораздо быстрее, но, с другой стороны, он принужден согласиться, что для этого требуются совершенно иные люди, нежели те, которые существуют на деле, а потому на весьма еще долгое время частный капитал должен оставаться необходимым деятелем производства. Если мы должны дожидаться, пока люди сделаются иными, нежели они сотворены Богом или природою, то, конечно, времени может пройти довольно много; но каким образом при таком воззрении можно видеть в частном капитале только историческую категорию, это остается для нас тайною. Здесь мы опять встречаем один из примеров того легкого отношения к науке, при котором писатель кидает фразы на ветер, не заботясь о внутреннем соглашении их смысла.

В действительности добровольное ограничение потребления одно согласно с свободою человека. Принудительное ограничение приложимо единственно к рабам. Если же человек имеет право потреблять вещь или не потреблять, то сбереженное им несомненно принадлежит ему и никому другому, и распоряжаться предметом имеет право он и никто другой. Из чего следует, что частный капитал как плод сбережения составляет необходимое последствие свободы. Пока человек свободен, до тех пор будут существовать частные капиталы, передаваемые от одного поколения другому.

Так всегда и происходило в человечестве. Каждое поколение, вместо того чтобы потреблять все им произведенное на собственные нужды, часть своих произведений сберегало и сбереженное передавало путем наследства своим преемникам; последние же в свою очередь умножали это достояние новыми сбережениями и умноженное передавали своему потомству. На этом постоянном накоплении капиталов, переходящих из рук в руки, основано все развитие материального благосостояния человечества.

Происхождение капитала путем сбережений составляет, однако, не более как исходную его точку; затем начинается настоящая его деятельность. Как произведение, он является результатом предшествующего производства, которое завершается сбережением; но этот результат становится вместе с тем началом нового производства, в котором капитал сам становится деятелем. Эта деятельность выражается в том, что количеством полученных с его помощью произведений не только покрывается его трата, но и дается избыток. Отсюда определение капитала как имущества, приносящего доход*.

______________________

* Ср.: Stein L. Volkswirthschaftslehre. 1878. S. 135.

______________________

Выше было уже указано на то, что этот результат должен быть приписан именно капиталу, а не исключительно приложенному к нему труду. С одним трудом человек не двинулся бы ни на шаг, жизнь его, как у животных, ограничивалась бы удовлетворением насущных его потребностей. Только с помощью капитала он возвышается над этим уровнем и прогрессивно увеличивает свое благосостояние. А если таково экономическое значение капитала, если от него зависят все материальные успехи человеческого рода, то очевидна несостоятельность мнения социалистов, которые утверждают, что в нормальном порядке доход с капитала должен равняться его трате. Этим положением отвергается не только производительная сила капитала, но вместе и производительность положенного на него труда. Капитал, который не дает избытка, бесполезен, и труд, на него потраченный, пропал даром. Для работника было бы выгоднее непосредственно приложить его к производству.

Откуда же берется эта производительная сила капитала? И на этот вопрос мы отвечали выше: из обращения сил природы на служение человеку. Вследствие этого произведение само является деятелем и умножает само себя. С помощью машины или орудия получается такое количество произведений, которое не только вознаграждает все издержки, но дает излишек. Эта новая деятельность не есть уже деятельность прежнего труда, который совершил свое дело, построивши машину: это деятельность сил природы, покоренных человеком. Но так как покорение есть дело мысли, то и здесь главным деятелем является человеческий элемент, только не физический, а духовный. Производительная сила машины зависит главным образом от положенной в нее мысли, обращающей природу в орудие своих целей. Физический труд, употребленный на постройку машины, кончил свое дело; но мысль, которая им руководила, идет за пределы физического действия: она простирается на будущее и осуществляется в новом производстве. Для этого нового производства опять нужен физический труд; но и этот новый труд является здесь только орудием. Производительная сила машины столь же мало зависит от тех рабочих, которые ее строили, не понимая ее назначения, сколько и от тех, которые приводят ее в действие. Если паровая машина дает избыток, то это зависит не от кочегаров и смазчиков, которые при ней работают, а от мысли, ее создавшей, и от воли, направляющей ее движение. Следовательно, и тут, когда социалисты всю производительную силу капитала приписывают тем рабочим, которые приводят его в действие, нельзя не признать подобного воззрения полным извращением истинного отношения вещей.

Одна мысль способна и к развитию. Физические силы человека не развиваются, и если до известной степени возвышается уровень материального труда, то это происходит единственно под влиянием развития мысли: более совершенная техника требует, если не всегда высшего качества труда, то во всяком случае большого порядка и постоянства. Мысль есть собственно развивающееся начало в человеке. Она соображает цели с средствами и, проникая взором в даль, связывает прошедшее с будущим. В области духовной выражением ее является передаваемое от поколения поколению образование, в области материальной — капитал, составляющий наследие всех предшествующих веков и залог будущего. Капитал есть прогрессивный элемент экономического быта. Количеством существующих в обществе капиталов определяется степень его развития, от их накопления зависит все материальное благосостояние общества.

Чем же определяется производительная сила капитала? Существеннейший ее элемент заключается в совершенстве техники. Это и есть собственно явление мысли, покоряющей природу целям человека. Но так как капитал никогда не действует один, а всегда в связи с другими деятелями производства, то на производительной его силе отражается и влияние других элементов. Там, где они имеют дело с независимыми от него силами природы, он по необходимости сам находится в зависимости от последних. Из бедной руды нельзя извлечь более, нежели она в себе содержит, сколько бы мы ни прилагали к ней капитала. В земледелии, как мы видели, с усилением интенсивного хозяйства производительность капиталов уменьшается вследствие истощения сил природы, к которым они прилагаются. Совсем другое имеет место в промышленности обрабатывающей, где силы природы состоят в услужении человека. Но и тут капитал имеет разное значение, смотря по тому, какой элемент преобладает в производстве, капитал или труд. Собственная область капитала есть фабричная промышленность. Здесь машины играют главную роль, а рабочий является только их слугою. Здесь труд ребенка может быть выгоднее, нежели труд взрослого. Здесь именно все зависит главным образом от совершенства техники. Напротив, в промышленности ремесленной орудие является слугою работника. Тут успех дела зависит не столько от совершенства орудий, сколько от умения ими пользоваться. В ремесле физический труд возводится на степень искусства. Наконец, во всех отраслях, каковы бы они ни были, существенное условие успеха заключается в направляющей воле. Если предприниматель не сделал правильного расчета и не умеет сочетать и направить наивыгоднейшим образом различные элементы производства, то избытка не будет, каково бы ни было совершенство техники. В особенности этот элемент расчета является преобладающим в торговле, где самая техника играет второстепенную роль, и вся выгода окончательно зависит от личных качеств предпринимателя. Здесь капитал становится только средством для оборотов.

От тех же условий зависит производительность капитала и в количественном отношении. Вообще признается, что в промышленном производстве мелкие капиталы не могут соперничать с крупными. Однако это положение, сделавшееся общим местом экономической литературы, требует ограничений. Нет сомнения, что там, где преобладающею силою является капитал, крупный имеет перевес над мелким. Сосредоточенный капитал позволяет сократить общие расходы; он дает возможность располагать большими средствами, а потому и совершеннейшими орудиями; он позволяет ввести в предприятие наилучшее расчленение и тем самым установить наивыгоднейший порядок труда; наконец, он открывает предприимчивости наиболее широкое поприще. Все эти выгоды, вызывающие наибольшую степень производительности капитала, к какой он только способен. Но крупное капиталистическое производство, совершенно уместное на фабриках и в других сродных с ними предприятиях, не везде приложимо. Там, где по существу дела преобладают другие деятели производства, являются иные условия. К земледелию фабричное производство приложимо только при особенно благоприятных условиях интенсивного хозяйства, когда выгодно обращать крупные капиталы на разработку непочатых еще сил природы. В интенсивном хозяйстве, как мы видели, умножение капиталов не ведет к увеличению производительности; напротив, с большею и большею затратою капиталов производительность их уменьшается. Здесь требуется тщательное пользование разнообразными силами и изменчивыми явлениями природы, что при крупном производстве немыслимо. Вследствие этого большие поместья при интенсивном хозяйстве раздробляются на фермы. Где преобладает капитал, установляется средних размеров хозяйство, а там, где преобладает труд, водворяется мелкое хозяйство. Точно так же и в ремесленном производстве, где главное дело состоит в личном умении и в возможности приспособляться к изменяющимся нуждам потребителей, крупные капиталы не находят себе надлежащего поприща; тут по необходимости господствуют средние и мелкие. Наконец, в торговле требуются большие или меньшие капиталы, смотря по тому, какую задачу полагает себе предприимчивость: обширность ли оборотов или приспособление к разнообразным потребностям потребителей. А так как и то и другое необходимо, то здесь находят себе приложение всех размеров капиталы. Оптовая торговля не заменяет розничной, а розничная не заменяет мелочной.

В конце концов размер капитала, который выгодно употреблять в производстве, зависит от расчета. Расчет же — дело предпринимателя. Таким образом, здесь, как и везде, последнему принадлежит первенствующее место в производстве. Все остальные деятели являются только орудиями в его руках. Верховный же двигатель производства есть направляющая воля.

4. Направляющая воля

Волю следует отличить от труда, как двигатель от движения. И в труде есть воля, производящая труд, так же как в капитале есть воля, создающая капитал, и в землевладении есть воля, овладевающая естественными силами. Но все эти воли доставляют только средства для предприятия. Вследствие этого, оставаясь самостоятельными деятелями производства, они по необходимости подчиняются воле, руководящей предприятием. Последняя собирает вокруг себя средства, располагает их по своему усмотрению и направляет их к общей цели.

Каждый из других деятелей сохраняет при этом и свою цель, которая состоит в вознаграждении за участие в предприятии. Но все это цели частные, которые, по этому самому, состоят в большей или меньшей зависимости от достижения общей и главной цели — выгодности производства. Эту цель, нередко скрытую от других деятелей, полагает себе предприниматель. Чтобы достигнуть ее, необходимо обнять взором целое и, сообразивши средства, дать каждому из подчиненных деятелей место и значение в общем движении. Руководящая воля есть практический разум, как двигатель предприятия. Это — высший из всех деятелей производства, ибо он составляет средоточие остальных и от него окончательно зависит успех совокупной деятельности.

Из этого ясно, что воля имеет значение не только юридическое, но и экономическое. Право освящает и охраняет ее как источник всякой человеческой деятельности; экономическая наука с своей стороны видит в ней необходимого двигателя производства не только с самостоятельным, но и с верховным значением среди других.

Это значение указывает и на те условия, от которых зависит производительность этого деятеля. Они заключаются в свойствах направляющей воли, то есть в личных качествах предпринимателя. Так как направляющая воля есть практический разум, действующий в промышленном мире, то прежде всего здесь требуется образование. Чем значительнее предприятие, тем он необходимее. Это тот духовный капитал, который, накопляясь веками, передается от поколения поколению, но в высшей своей форме усваивается всегда немногими выдающимися личностями.

Однако же одного образования в такой чисто практической деятельности, каково промышленное предприятие, далеко недостаточно. Несравненно еще важнее практические качества предпринимателя. Тут требуются энергия и распорядительность, постоянство, умение приспособляться к обстоятельствам и пользоваться ими, наконец, предприимчивость, которая составляет оживляющий дух всего промышленного мира. Все эти качества, для того чтобы достигнуть той степени совершенства, которая необходима для руководства предприятием, должны быть изощрены. Нужна приготовительная работа, нужен опыт, состоящий в применении приобретенных знаний и природных талантов к данной среде. Наконец, успех предприятия зависит главным образом от ясного сознания промышленной выгоды и от расчетливого употребления средств. В деле уже упроченном это не сопряжено с особенными затруднениями, хотя и тут всегда необходимы внимание и точность в расчетах. Но в деле новом, неизведанном, нужен гениальный взгляд, который соображает обстоятельства, ускользнувшие от других, и пролагает человечеству новые пути. Можно сказать, что предприниматель — герой промышленного мира: он должен соединять в себе все качества военачальника. В нем проявляется тот промышленный талант, от которого окончательно зависит успех предприятия и который делает человека способным сделаться центром, собирающим вокруг себя все другие элементы. А так как эти качества имеют характер чисто личный, то ясно, что высшая форма, в которой может проявляться направляющая воля, есть единичное лицо.

Не всегда, однако, отдельное лицо обладает достаточными средствами, чтобы вести предприятие без чужого содействия. В особенности это оказывается в крупных предприятиях, требующих громадных капиталов. Кредит лишь до некоторой степени может помочь этому недостатку, ибо кредит кроме личных гарантий требует и имущественных, следовательно, сам соразмеряется с имуществом лица. Отсюда необходимость искать себе товарищей. Чем обширнее промышленная деятельность, чем сложнее задачи, чем выше стоит народное хозяйство, тем большее развитие получает товарищеское начало. В настоящее время большая часть крупных дел ведутся компаниями. Особенно развилась форма акционерных компаний, где число товарищей неопределенно и паи беспрерывно переходят из рук в руки.

Опыт показывает, однако, что успех этих предприятий весь зависит от стоящих во главе их лиц. Мы видим колоссальные предприятия, веденные с изумительною энергиею и умением, предприятия, участниками которых являются капиталисты, рассеянные по всей земле и принадлежащие к разным народам, и где все однако задумывается и ведется одним лицом. Достаточно указать на прорытие Суэцкого перешейка. Прочность всякой компании зависит от нравственной и имущественной состоятельности учредителей. Последние составляют центральную силу, собирающую средства и взывающую к доверию публики. Сама же компания редко бывает в состоянии выставить из себя путное управление, разве случайно найдется крупный акционер, который заберет дело в свои руки. Мало того: акционеры в массе большею частью даже неспособны надлежащим образом контролировать свое управление. Отсюда бесчисленное множество возникающих, особенно в периоды промышленной горячки, дутых предприятий, основанных единственно на легковерии публики и кончающихся крушением. В этом выражается общий, вытекающий из самой природы промышленной деятельности факт, что собирательное лицо само по себе неспособно к ведению промышленного дела, и чем участников больше, тем эта способность меньше. Беспрерывное столкновение взглядов и воль делает из него колеблющуюся массу, от которой нельзя ожидать ни правильного расчета, ни необходимого для дела единства направления. История акционерных компаний XIX века свидетельствует об этом в ярких чертах.

Но если в частном товариществе многоглавие служит помехою делу, то еще хуже, когда предпринимателем является лицо юридическое, то есть безличное. Здесь исчезают уже все важнейшие условия промышленного успеха. Мы видели, что выгодность предприятия зависит главным образом от личных качеств предпринимателя; между тем безличное существо, которое является здесь хозяином, таких качеств не имеет. Оно принуждено положиться на свои исполнительные органы, то есть на должностных лиц. Но как скоро вместо хозяина является исполнитель, так исчезает главная пружина промышленного производства — личный интерес. Если же личный интерес исполнителя примешивается к делу, чего избежать не легко, ибо он вызывается самым промышленным характером деятельности, то он становится в противоречие с интересом общественным, то есть с главною целью производства. Без сомнения, в каждом обществе найдутся люди, воодушевленные бескорыстным стремлением к общественному благу, но эти люди обыкновенно выбирают себе не промышленное поприще, а иное, общественное или политическое. В промышленной же области, где вся цель заключается в получении выгоды, где все к этому направлено, личный интерес по существу предмета является главною движущею пружиною деятельности, и именно он-то и устраняется хозяйством юридического лица. Естественный двигатель заменяется искусственным, а при такой замене неизбежно исчезают все те свойства естественного двигателя, которые обеспечивают успех предприятия.

Все это в усиленной степени прилагается к промышленности казенной. Поэтому в экономической науке долгое время принималось за аксиому, что государство — худший из предпринимателей. В новейшее время под влиянием социалистических теорий это положение подвергается сомнению, но всемирный опыт, так же как и здравая теория, одинаково говорят в его пользу.

В самом деле, отчего при громадном развитии промышленности в новое время все европейские государства не покрыты казенными фабриками? Неужели единственно оттого, что правительства держатся ложной индивидуалистической теории, ограничивающей по возможности государственную деятельность и все предоставляющей частной инициативе? Но эта теория возникла лишь с половины XVIII века и весьма медленно пробивала себе путь в господствующих сферах. До того времени правительства считали, напротив, своею обязанностью во все вмешиваться, все регламентировать; они не только руководили другими, но сами заводили свои образцовые фабрики. Если бы промышленное производство в руках государства было выгодно, то при громадных средствах, которыми оно располагает, частные лица не могли бы выдержать с ним конкуренции, и вместо развития частной промышленности мы видели бы постепенное вытеснение ее промышленностью казенною, которая наконец одна сделалась бы господствующею. На деле, однако, вышло не то. Оказалось, что казенное производство не может выдержать соперничества с частным. Если кое-где существуют еще казенные фабрики и заводы, то они сохраняются вовсе не в видах барыша, а как образцовые заведения или же для удовлетворения собственно государственных потребностей. Чтобы получить доход от производства, казна принуждена прибегать к монополии, да и в этом случае выгоднее сдавать ее в частные руки.

Причина такого всемирного явления заключается единственно в неспособности юридического лица к промышленному производству. И чем крупнее лицо, тем эта неспособность больше, ибо тем дальше оно от самого дела. По-видимому, государство имеет огромные преимущества перед частными лицами, оно располагает несравненно большими силами и средствами. Но именно здесь лучшие силы устремляются к центру и поглощаются другими, высшими интересами. Ведение отдельных предприятий по необходимости предоставляется местной бюрократии, низшей по достоинству и носящей на себе в усиленной степени все недостатки, присущие бюрократии, недостатки, которые более всего отзываются на промышленной деятельности. Самому честному и образованному чиновничеству можно поручить дело, требующее рутинного порядка, но никогда дело, требующее расчета и приспособления к обстоятельствам. Для последнего нужны совершенно иные качества. Местной бюрократии невозможно даже предоставить необходимую для промышленного успеха самостоятельность действий. Чем меньше его способность и чем важнее вверенные ему интересы, тем необходимее над ним контроль центральной власти, представляющей совокупные интересы плательщиков, которые являются тут настоящими акционерами. Но централизация, в известной степени совершенно уместная в государственном управлении, смертельна для промышленного производства. Контроль центральной власти — по необходимости далекий и формальный, следовательно, бесплодный и стеснительный. И чем он тщательнее, тем он вреднее для производства. Министр, в руках которого сосредоточивается управление и от которого зависит решение важнейших дел, не в состоянии даже иметь действительный надзор за всеми находящимися в его ведении предприятиями. Он занят политическими еще более, нежели хозяйственными, вопросами. В конституционном правлении он должен выдерживать постоянную борьбу в парламенте и сменяется с сменою партий. Самый же парламент еще менее способен к хозяйственному контролю. Если акционерное собрание, где каждый лично заинтересован в деле, представляется в этом отношении несостоятельным, то тем более это невозможно для представителей всего народа, у которых совершенно иные цели и иные задачи.

Наконец, при самом тщательном контроле в казенном производстве устраняется важнейшее начало промышленной деятельности, предприимчивость. Во всяком предприятии, а тем более новом, есть риск; где нет риска, нет и прибыли. Но рисковать можно только собственным, а не чужим имуществом. Всего менее позволительно рисковать средствами плательщиков, с которых путем принуждения сбираются подати. Частный предприниматель может принять на себя ответственность за успех предприятия, ибо он сам отвечает своим имуществом; казенный чиновник ответственности на себя принять не может, так как он сам ничем не отвечает. Ему нельзя даже позволить принять на себя такую ответственность, ибо убыток окончательно падает на невинных плательщиков.

Таким образом, казенное производство силою вещей устраняется именно там, где открывается наиболее широкий простор для человеческой деятельности и для человеческих способностей. Оно приложимо единственно в тех случаях, где предприятие верно и требуется не предприимчивость, а соблюдение раз установленного порядка. В особенности же оно может быть полезно там, где имеется в виду не ближайшая, а отдаленная выгода. Частные люди обыкновенно преследуют близкие цели, заботу о далеком будущем нередко принуждено брать на себя общество. Однако и при соединении всех этих условий успех казенного предприятия окончательно зависит от личного состава исполнителей. Только при весьма образованном и добросовестном чиновничестве можно надеяться на какую-нибудь прибыль. И всегда эта прибыль будет так мала, что она может составлять лишь самую незначительную часть народного дохода. Воображать же, что расширение казенного производства может вести к умножению народного богатства, значит идти наперекор и теории, и практике.

А между тем именно к этому стремятся социалисты. Каковы могут быть результаты подобной системы, мы увидим в следующей главе.

Глава V
КАПИТАЛИЗМ И СОЦИАЛИЗМ

Мы рассмотрели существо и свойства различных деятелей производства. Теперь посмотрим, какое влияние оказывает на них основное экономическое начало, свобода.

В отношении к естественным силам действие свободы состоит прежде всего в подчинении их человеческой воле или в усвоении их человеку. Это — первое экономическое требование, которое, будучи освящено юридическим законом, порождает собственность. Здесь находят себе приложение и начало овладения и начало труда. Оба вызываются экономическою деятельностью человека и от нее получают свое содержание.

Мы видели, что есть силы и произведения природы, которые находятся в ограниченном количестве и должны быть усвоены человеком, для того чтобы служить его целям. Кем же они усвояются по закону экономической свободы? Очевидно, теми, которые первые делают их предметом своей экономической деятельности, то есть обращают их на удовлетворение своих потребностей. Дикий плод принадлежит тому, кто его сорвал, зверь тому, кто его убил, рыба тому, кто ее выловил, земля тому, кто занял ее для обработки. Все остальные могут приобрести эти предметы не иначе как от первого, ими овладевшего, добровольно, по закону свободы и права, или насильственно, по закону рабства и бесправия. Экономическая цель достигается не иначе, как усвоением необходимых для нее средств, и эти средства принадлежат тому, кто сделал их орудиями своей цели. Если же является новая цель, которая хочет употреблять средства, уже служащие чужой цели, то по закону экономической свободы, она должна с первою войти в сделку, давши ей взамен равное произведение, способное ее удовлетворить.

Еще в большей степени это относится к тем силам и произведениям природы, которые не иначе могут служить человеческим потребностям, как получивши от человека приспособленную к этой цели форму. Здесь все экономическое значение предмета зависит от этой формы; форма же, как выражение экономической деятельности, принадлежит тому, кто ее произвел. И опять же единственно этим достигается экономическая цель. Никто не станет работать, если плоды его труда должны служить не его, а чужой потребности. Обращение их на чужие потребности при экономической свободе возможно только путем добровольной сделки или уступки.

Таким образом, из приложения экономической свободы к естественным силам необходимо вытекают собственность и договор. Но мы видели, что свобода развивается в человеке постепенно. Она является плодом медленного исторического процесса, изъемлющего человека от давления окружающей его среды и раскрывающего внутреннюю его сущность. Это относится к экономической свободе, так же как и к юридической. Поэтому и вытекающая из нее частная собственность не вдруг водворяется в человеческих обществах, хотя в зачатках своих она обретается уже на первых ступенях человеческого существования. Дикому охотнику принадлежит и то оружие, которым он убивает зверя, и тот зверь, которого он убил. Но земля обыкновенно состоит в общем достоянии тех естественных союзов, которые занимают и охраняют ее совокупными силами.

С оседлою жизнью, самая земля мало-помалу переходит в частную собственность. С экономической точки зрения к этому неизбежно ведет соединение с нею труда, капитала и предприимчивости. Чтобы сделать землю способною производить то, что нужно человеку, надобно приложить к ней труд. Значительная часть этого труда имеет постоянное значение: надобно очистить леса, удалить камни, пожалуй, окопать участок или осушить почву. Произведенный таким образом труд остается связанным с землею. А мы видели, что плоды труда по закону свободы должны принадлежать тому, кто трудился или кому работающий продал свой труд.

На высших ступенях хозяйственного развития с землею соединяется и капитал. При интенсивном хозяйстве человек постоянно возвращает природе все то, что он у нее взял, и прибавляет ей новые силы. Таким образом, новое производство является в значительной степени плодом человеческой деятельности. Наконец, и выгода, проистекающая из положения и лучших естественных условий, по закону экономической свободы принадлежит тому, кто умел ею воспользоваться, ибо естественная выгода тогда только становится промышленного выгодою, когда человек ею пользуется. В этом заключается и главное побуждение к обращению естественных выгод на пользу человека. Усвоенная же раз выгода становится ценностью, которая, переходя из рук в руки, приобретается уже не даром. Покупая землю, человек кладет в нее свой капитал. За выгодное положение и за более плодородную почву он платит дороже, нежели за землю, которая не соединяет в себе этих условий. Следовательно, и тут даровое переходит в благоприобретенное. На высших ступенях промышленного развития из подлежащих усвоению сил природы не остается уже даровых. Все является произведенным или приобретенным деятельностью свободного лица, а потому все по коренному закону промышленного производства составляет достояние свободного лица.

Относительно приобретаемого трудом это положение имеет полную очевидность. Экономическая свобода человека состоит именно в том, что он сам распоряжается своими силами и своею деятельностью. Тут хозяин он сам и никто другой. Поэтому он своим трудом располагает по своему изволению; он может прилагать его к собственным надобностям или посвящать его другому, либо безвозмездно, либо за какое угодно вознаграждение. Поэтому и приобретенное трудом принадлежит ему и никому другому. Таково требование справедливости, и таково же требование промышленности, ибо, как мы видели выше, приобретение составляет цель и побуждение промышленного труда; последний немыслим без вознаграждения. Каждый работает, имея в виду свою выгоду, и как свободное лицо он сам единственный судья своей выгоды. Но, с другой стороны, и тот, кому нужен чужой труд, точно так же имеет в виду свою хозяйственную выгоду; а так как и он является свободным лицом, следовательно судьею своей собственной выгоды, то условие может состояться только тогда, когда установится обоюдное соглашение. При существовании свободы труда договор составляет необходимую форму, в которую облекается всякое совокупное действие.

Нет сомнения, что при борьбе интересов, которая разрешается наконец обоюдным соглашением, выгода может быть один раз более на одной стороне, другой раз более на другой. Но таково неизбежное последствие свободы; мы видели, что она необходимо влечет за собою неравенство. Промышленные сделки заключаются под влиянием бесчисленного множества разнообразных обстоятельств, которые дают перевес то той, то другой стороне. Уравнение здесь тем менее возможно, что самое понятие о выгоде в значительной степени носит на себе субъективный характер. По существу дела перевес имеет всегда та сторона, которая менее нуждается в другой. Но эта сторона не всегда предприниматель, как утверждают социалисты. Конечно, предприниматель имеет то преимущество, что у него обыкновенно есть капитал, а потому он может ждать, тогда как работнику нужно есть. Но работник с своей стороны имеет то преимущество, что без него предприниматель может обанкротиться, а если у него есть сбережения, то и он может ждать, даже долее, нежели предприниматель. Там, где требуется работа, а рабочих рук мало, перевес всегда будет на стороне работников. Притом предприниматель действует для будущего, и та выгода, в виду которой он нанял работников, может вовсе не осуществиться, тогда как работник во всяком случае получает свою плату. Которое из этих обстоятельств имеет более веса при заключении сделки, это зависит отчасти от усмотрения сторон, но еще более от общих условий, среди которых они поставлены, а именно, от указанного выше отношения капитала к народонаселению. Ниже мы рассмотрим это подробнее; здесь же заметим, что самые законы, управляющие этим отношением, действуют только при экономической свободе, а потому форма, в которой они проявляются, есть все-таки свободный договор. Всякое уклонение от этого начала должно рассматриваться как стеснение свободы и нарушение действующих чрез посредство ее экономических законов.

С не меньшею очевидностью эти начала прилагаются и к капиталу. И тут необходимым последствием экономической свободы являются частная собственность и договор. Капитал, как мы видели, составляет плод сбережения; следовательно, он принадлежит тому, кто его сберег. Ибо, если я вправе был уничтожить вещь и не уничтожил ее, если я мог употребить ее для своих потребностей и вместо того сохранил ее для своих будущих нужд, то она несомненно принадлежит мне и никому другому. С юридической точки зрения, это опять требование справедливости; с экономической же точки зрения, в этом заключается коренное условие промышленного развития. Никто не станет сберегать, если ему не присваиваются плоды сбережения. Как же скоро вещь моя, так я в силу своей свободы, как единственный судья своих собственных интересов, имею право делать из нее то экономическое употребление, какое мне угодно: от меня зависит, приложить ее к собственному производству, передать другому ее употребление по обоюдному соглашению, наконец, всецело отдать ее другому. А так как сбережение имеет в виду будущее, то с ним неразрывно связана и передача имущества по наследству. Обеспечение детей составляет одно из главных побуждений к сбережению; если бы это побуждение было отнято у человека, то капитализация прекратилась бы, а с тем вместе прекратилось бы и все экономическое развитие общества. Мы видим здесь новое подтверждение общего закона, что свобода неизбежно ведет к неравенству. Один сберег больше, другой меньше, третий ничего; один положил свой капитал на выгодное предприятие, другой употребил его непроизводительно. С переходом капитала из рук в руки и в особенности по наследству это неравенство идет увеличиваясь. Чем больше капитал, тем более открывается возможности для сбережений. При господстве экономической свободы капитализация составляет главный источник неравного распределения богатства между людьми.

Наконец, в приложении к направляющей воле действие экономической свободы состоит в том, что каждый волен начинать всякое предприятие, какое ему заблагорассудится, ибо каждый является единственным судьею своих сил и средств. Всякое стеснение в этом отношении есть посягательство на свободу человека. А так как каждый затевает предприятие на свой риск, ввиду ожидаемой им прибыли, то полученная прибыль опять же принадлежит ему и никому другому, ни землевладельцу, который взимает свою поземельную ренту, ни капиталисту, который берет свой процент, ни работнику, который получил свою заработную плату, менее же всех обществу, которое имеет право требовать вознаграждение за оказанную им охрану, но которое собственно в предприятии, как предприятии, ровно ни при чем. Тут все зависит от личной воли и от личной деятельности предпринимателя, а потому результаты этой деятельности принадлежат ему, а никак не обществу. Эти результаты опять же могут быть бесконечно разнообразны; успех предприятия зависит и от личных качеств предпринимателя, и от бесчисленных внешних обстоятельств. Рядом с громадным барышом может быть и громадный убыток. Но обогащение и разорение равно падают на самого предпринимателя, ибо он начинал предприятие на свой собственный страх. Другие настолько могут быть причастны его выигрышам или проигрышам, насколько они добровольно связали себя с его интересами.

Таким образом, свободная промышленность во всех своих проявлениях организуется на началах собственности и договора. Это не созданный произвольно юридический порядок, с которым волею или неволею должно сообразоваться движение промышленных сил, как уверяют социалисты кафедры; это порядок, вызванный свободным движением этих сил и освящающий возникающие из него требования. Юридический закон берет эти требования под свою охрану именно потому, что они являются вместе с тем требованиями справедливости. Вечная правда предписывает воздавать каждому свое, а свое по неизгладимому закону человеческой природы есть то, что приобретается путем свободы.

Последствие этого свободного движения промышленных сил состоит в том, что в обществе являются лица с различным экономическим назначением: землевладельцы, капиталисты, предприниматели и рабочие. Эти различные категории лиц, равно необходимых в экономической жизни, можно сравнить с различными отправлениями организма. Так же как в физическом организме, это распределение установляется само собою, по естественному закону, без всякой искусственной регламентации. В стране совершенно новой, где человеческой деятельности не полагается никаких препятствий, эти разряды лиц возникают без всякого внешнего принуждения, просто потому что они требуются экономическою жизнью. Но в отличие от физического организма, эти различные отправления не связывают навеки действующие единицы. Нужно искусственное устройство сословий или каст, чтобы закрепостить человека в известном состоянии. Там, где признается свобода, лицо может по своей воле передвигаться из одного разряда в другой. Свободному лицу предоставляется право занять в обществе то место, на которое поставит его собственная его деятельность, и это составляет опять необходимое условие высшего экономического развития, ибо только при свободе каждая способность может найти подобающее ей место. Лицо не связано тут даже известным видом занятий; оно может соединить в себе различные деятельности и быть представителем различных элементов производства. Нет никакой нужды, чтобы землевладелец был исключительно землевладельцем, капиталист исключительно капиталистом. Обыкновенно землевладелец имеет и капиталы. Если он сам обрабатывает свою землю, а не сдает ее в аренду, то он становится вместе с тем и предпринимателем. Мелкий землевладелец большею частью сам производит и физическую работу. Точно так же и предприниматель почти всегда обладает известным капиталом, который он кладет в свое предприятие. Мелкий предприниматель, ремесленник, арендатор, является вместе и работником. Наконец, и работник не ограничивается своим личным трудом: как скоро он сделал сбережение, так он становится в известной мере капиталистом; если у него есть клочок земли, он является вместе с тем и землевладельцем. Сочетания тут могут быть бесконечно разнообразные, согласно с разнообразными условиями и требованиями жизни.

Какого рода распределение промышленных сил наиболее выгодно для промышленного производства, на этот счет нет и не может быть никакого общего закона. Все тут зависит от свойства существующих сил и от тех естественных или исторических условий, в которых они находятся; а так как и то и другое может быть бесконечно различно, то подвести их под общий шаблон нет никакой возможности. Сама жизнь должна служить здесь указанием; но для этого опять же, по крайней мере на высших ступенях, требуется одно непременное условие — свобода. Надобно, чтобы те бесчисленные центры деятельности, от которых исходит все промышленное движение, имели полную возможность проявлять все скрывающиеся в них силы. Тогда только между ними установляются те отношения, которые требуются природою и свойствами этих сил, и при этом только условии экономическое развитие общества может достигнуть высшей возможной для него степени совершенства. Напротив, всякая искусственная организация, имеющая в виду установить между промышленными силами иные отношения нежели те, которые возникли бы из свободной их деятельности, неизбежно влечет за собою подавление свободы, а вместе с тем нарушение экономических законов и уменьшение производства, которое поражается в самом своем корне.

К этому именно ведет социализм. Промышленность, предоставленную самой себе, по выражению Родбертуса, социалисты хотят заменить общею организациею, получающею свое направление сверху. С этою целью из четырех означенных деятелей производства три сосредоточиваются в руках общественной власти. Общество является и землевладельцем, и капиталистом, и предпринимателем. Такова по крайней мере окончательная и наиболее последовательная форма, к которой пришло социалистическое учение. "Действительно последовательная и обдуманная система социализма, — говорит Шеффле, — находится только там, где признается замена частного капитала капиталом общественных учреждений, установленных для производства и оборота"*.

______________________

* Schaffle A. Bau und Leben des socialen Korpers. III. S. 463, 458.

______________________

Не все социалисты согласны, однако, насчет того, что следует разуметь под именем общества, в руках которого должна сосредоточиться вся промышленная деятельность. Школа анархистов ограничивается заменою частных лиц отдельными группами или общинами, состоящими друг с другом в свободных, договорных отношениях и совершенно упраздняющими государство. Против этой теории Шеффле справедливо возражает, что устройство групп и распределение по ним лиц не может совершаться иначе, как с помощью власти; следовательно, полной анархии и тут не будет. Но с другой стороны, нет никакого ручательства, что договорные отношения между группами приведут к лучшим результатам, нежели договоры отдельных лиц. Во всяком случае, именно общие интересы, наиболее важные, лишены тут представителя. Этою системою, говорит Шеффле, "взамен существующей анархии между частными лицами, ставится только, может быть, еще гораздо худшая анархия между группами"*. Очевидно, что вся эта теория основана на полнейшей путанице понятий. Социалисты восстают против существующего порядка именно на том основании, что предоставление производства самому себе ведет к анархии, а тут основным началом промышленности провозглашается та же анархия. Противоречие тут явное.

______________________

* Ibid. S. 396-398.

______________________

Сам Шеффле вместо этой анархической взаимности предлагает систему самоуправления. По его теории, каждая отдельная отрасль должна составлять самостоятельное целое, управляемое выборными от общества лицами*. Но и это учение грешит таким же внутренним противоречием, как и первое. С одной стороны, общество объявляется единым организмом, в котором части состоят в строгом подчинении целому; утверждается, что "только устройство и направление общественного обмена материи объединенными органами воли общества рождает истинное народное хозяйство"**; а с другой стороны, этот единый организм разрывается на отдельные части, управляемые "независимыми друг от друга центральными дирекциями отдельных отраслей производства"***. Ясно, что эти отдельные дирекции, имея в виду только частный интерес своей отрасли, будут тянуть каждая на свою сторону. Избегнуть этого можно только подчинивши их общему центру, представляющему интересы целого и дающему направление совокупному производству. Вследствие этого сам Шеффле, объявивши дирекции независимыми друг от друга, признает, однако, что для важнейших дел "можно бы устроить высшую генеральную центральную дирекцию из представителей всех специальных дирекций"****. Но в таком случае, эта высшая генеральная центральная дирекция будет верховным направляющим органом производства, и тогда самостоятельность отдельных дирекций исчезнет. Преследуя социалистический идеал, Шеффле все-таки хотел как-нибудь примирить его с началом свободы; но это можно было сделать только в ущерб логике. Отвергаемая им анархия от групп переносится на отдельные отрасли производства, где она имеет еще менее значения, ибо группы составляют по крайней мере местные единичные центры, тогда как отдельные отрасли производства, существующие в данном народе, никакого самостоятельного значения не имеют, а экономически связаны со всеми остальными. Каждая из них производит не для себя только, но и для всех других и в свою очередь получает от них все для нее потребное. Отдельная отрасль не есть общество; последнее составляется из совокупности отраслей. Общество же, образующее единое целое, и есть то, что называется государством. Поэтому единственная последовательная социалистическая система состоит в присвоении государству всех орудий производства и в признании его общим руководителем всей промышленной деятельности народа.

______________________

* Ibid. S. 482.
** Ibid. S. 381.
*** Ibid. S. 470.
**** Ibid. S. 483.

______________________

Такова была система, предложенная Луи Бланом, родоначальником всей этой теории. Того же самого требует и Родбертус*. Когда Адольф Вагнер говорит о вполне социалистическом устройстве народного хозяйства, он имеет в виду именно управление всего промышленного производства центральною государственною властью**.

______________________

* Rodbertus-Jagetzow K. I. Zur Erklarung unci Abhulfe der heutigen Creditnoth des Grundbesitzes. S. 271-277; Rodbertus-Jagetzow К. I. Zur Beleuchtungdersocialen Frage. S. 28.
** Lehrbuch der politischen Oekonomie... Otundlegung. § 294. S. 528.

______________________

Итак, по этой теории вся промышленность должна руководиться государством. Ему принадлежат все орудия производства. Оно является и землевладельцем, и капиталистом, и предпринимателем. Отдельному лицу оставляется только труд, причем произведения этого труда, по крайней мере по учению умеренных социалистов, предоставляются работнику, однако исключительно для потребления, а отнюдь не для капитализации. Работник имеет право съесть то, что он заработал, но не имеет права употребить свой заработок на полезное дело.

Если бы кто-нибудь предложил план, по которому всякая инициатива в науке или в искусстве была бы отнята у частных лиц, и все ученые и художники сделались бы органами и орудиями государства, которое взяло бы на себя руководство всех ученых исследований и всех художественных работ, то, без сомнения, подобное предложение было бы принято за бред сумасшедшего. А между тем именно этого требуют социалисты в приложении к промышленной деятельности, которая, точно так же как наука и искусство, составляет проявление человеческой свободы и дело личного начинания. Как свободное существо человек имеет такое же право на свободную деятельность в материальном мире, как и в мире мыс-ли, и эта свободная деятельность составляет начало всякого промышленного развития. Тут личная польза и общественная совпадают. Человек, прилагая свою мысль и свой труд к покорению материальной природы, стремится к личной своей выгоде; он хочет устроить свою судьбу по собственному усмотрению и имеет на то неотъемлемое право. Общество же в этом пробуждении личной энергии и самодеятельности находит источник всех достающихся ему материальных благ. Где нет самодеятельности, там нет и промышленного развития, нет и богатства.

Введение социалистического порядка было бы только заменою естественного деятеля искусственным, хорошего — плохим. Мы видели уже, что государство менее всех обладает качествами, нужными для предпринимателя. Здесь же оно поставлено в условия самые выгодные для промышленного производства. Оно избавлено от всякого соперничества, следовательно от всякого побуждения к деятельности; оно не имеет нужды сообразоваться и с требованиями потребителей, ибо у потребителя нет выбора; он должен довольствоваться тем, что ему дают, и теми ценами, которые ему назначают. Пожалуй, он может поднять крик; но через это промышленность обратится в поприще бесконечных пререканий, которые могут только затруднить управление, но не в состоянии улучшить производство. Промышленность двигается не журнальною полемикою и не парламентскими прениями, а личною энергиею и инициативою. Если же введением социалистического устройства энергия и инициатива убиты в гражданах, то откуда возьмутся они в правительстве? Воображать, что в правительстве могут сохраниться качества, которые исчезли в обществе, значит фантазировать без всякого смысла, производить что-нибудь из ничего.

Единственным результатом социалистического устройства будет замена главного двигателя промышленного производства, личного интереса, бюрократическою рутиною и формализмом. Известно, что таковы, в большей или меньшей степени, свойства всякой бюрократии, а тем более бюрократии, обладающей монополиею. Этому злу не помогут никакие системы экзаменов, которыми предлагают заменить существующее в промышленном мире состязание. Промышленная способность доказывается не экзаменом, а практическим делом. Не помогут также награды и премии, которыми социалисты хотят заменить действие личного интереса. Известно, что в бюрократическом порядке самые награды обращаются в рутину или же, что еще хуже, становятся предметом частных происков и протекции. Это признают сами социалисты: "Общественная организация состязания, — говорит Шеффле, — способна к величайшему извращению. В особенности опасно в ней предоставление решающего голоса мало прозорливой общественной власти, которая выбирает не способнейших конкурентов, а каких-нибудь любимцев"*. Никакое политическое устройство не в состоянии предупредить это зло. Если в самодержавии преобладают личные интриги, то в представительном правлении к тому же самому ведет господство партий. Соединенные Штаты представляют тому живой пример. Но тут, по крайней мере, беззастенчивость партий находит сдержку в тесных границах, предоставленных правительственной деятельности. Если же личный интерес, подавленный в частной сфере, не будет иметь иного исхода, как государственное управление, и этому управлению будут настежь открыты карманы всех и каждого, то грабительству не будет конца. Едва ли можно представить себе что-нибудь ужаснее, как эксплуатация всего материального богатства страны и всего благосостояния частных лиц в пользу владычествующей партии. А к этому именно ведет социализм.

______________________

* Schaffle A. Bau und Leben des socialen Korpers. II. S. 421.

______________________

Неизбежное при социалистическом устройстве умаление производства усилится еще тем, что вместе с личною самодеятельностью будет подавлено и стремление к сбережению. К чему, в самом деле, сберегать, когда государство является не только единственным предпринимателем, но и единственным капиталистом? Все орудия производства находятся в его руках; портной не смеет приобрести себе иголку, плотник топор, земледелец соху. Социалисты не говорят, имеет ли сочинитель право писать своими перьями, или он непременно обязан употреблять казенные. Выше уже было указано на то, что подобное ограничение представляет отрицание права собственности, а вместе и подрыв семьи, неразрывно связанной с наследственною передачею приобретенного. С экономической же точки зрения подобная система ведет к уничтожению важнейших побуждений к труду и к накоплению капиталов; следовательно, она составляет существенный подрыв всему промышленному производству. Человек перестает иметь в виду будущее, обращать свои взоры вдаль, заботиться об обеспечении своих детей; он ограничивается настоящим днем. Всю заботу о будущем берет на себя всеобщий опекун и предприниматель, государство. Оно сберегает за всех, но сберегает особенным образом. Когда частный человек делает сбережение, он ограничивает собственное потребление и часть своего дохода откладывает для будущего производства; тут есть нравственный момент. Государство же, сберегая, ограничивает не собственное потребление, а потребление граждан. По сочиненному социалистами рецепту государство простым распоряжением или бухгалтерским переводом сперва выделяет из общего народного дохода то, что нужно на общественные потребности, на возобновление и умножение капитала и затем уже остальное распределяет между гражданами*. Спрашивается: много ли останется?

______________________

* Rodbertus-Jagetzow К. I. Zur Beleuchtung der socialen Frage. S. 29; Rodbertus-Jagetzow K. I. Zur Erklarung und Abhulfe der heutigen Creditnoth des Grundbesitzes. S. 271 и след.; Schaffle А. Указ. соч. IV. S. 224, 229.

______________________

Останется тем меньше, чем больше потребуется для возобновления потраченного капитала в сравнении с частною предприимчивостью. Работник, работающий чужими орудиями, не имеет интереса в их сохранении; нужен хозяйский глаз, а тут он заменяется надзором чиновников, имеющих столь же мало интереса в деле. Не поможет и система премий и наград за сохранение орудий. Эта система в частных предприятиях приносит некоторую пользу, но она не может заменить хозяйского глаза, а при общем господстве чиновничества и она легко обратится в бюрократический формализм. Во всяком случае отсутствие хозяина, этого существеннейшего элемента всякого предприятия, непременно должно отразиться на большей трате капитала.

С другой стороны, не может не замедлиться даже естественное в прогрессивном обществе умножение капиталов, ибо социалистическое устройство в самом корне поражает не только труд, но и изобретательность. По закону справедливости новое орудие принадлежит тому, кто его изобрел, и это составляет одно из сильнейших побуждений к изобретениям. Здесь же изобретателю воспрещается обладание каким бы то ни было орудием; он не может надеяться и на частную предприимчивость, которая при существующем порядке берет испытание на свой риск и старается о введении новых изобретений с целью получить перевес над соперниками. При социалистическом устройстве изобретателю предоставляется только право представить свое изобретение правительству в надежде получить награду. Он должен подчиниться суду чиновников, которые, с одной стороны, не вправе рисковать казенною собственностью, а с другой стороны, не имеют никакого интереса в том, чтобы введено было новое производство, но весьма часто, напротив, заинтересованы в том, чтобы оно не было введено, ибо этим нарушается господствующая рутина и причиняются новые хлопоты. Понятно, что при таких условиях изобретательности полагается предел; вместо поощрения она испытывает задержку.

Наконец, и в приложении к земле отсутствие хозяина не может не отразиться вредно на производстве. Известно, какое сильное побуждение к труду составляет частная собственность. Особенно мелкий собственник старается извлечь все, что может, из принадлежащего ему клочка земли. При социалистическом порядке и этот элемент отпадает, а потому производство неизбежно должно уменьшиться.

Таким образом, уничтожение личной самодеятельности и личной собственности, неизбежно связанное с водворением социалистического строя, не может не действовать гибельно на производство. Там, где исчезает главная пружина движения, нельзя ожидать, что движение останется таким же, как и прежде. Можно сколько угодно мечтать о замене этой пружины другими; все это остается праздною мечтою, не имеющею основания ни в теории, ни в жизни.

Социалисты кафедры, не потерявшие всякого чувства правды и не закрывающие совершенно глаза на действительность, не думают даже это отрицать. Они готовы признать, что с введением социалистического порядка производство может уменьшиться; но они утверждают, что от этого выиграет распределение богатства, которое гораздо важнее, ибо оно составляет цель производства*.

______________________

* Lehrbuch der politischen Oekonomie... Gnmdlegung (Ad. Wagner). § 108. S. 139; Samter. Das Eigenthum. S. 407, 415.

______________________

Ниже мы увидим, какими законами управляется распределение богатства; мы покажем, что то уравнение, к которому стремятся социалисты, не что иное как равенство бесправия и нищеты. Здесь достаточно сказать, что промышленным успехом может считаться лишь такое распределение богатства, которое не уменьшает производства, ибо окончательно все зависит от последнего. Производство есть первое, а распределение второе. Надобно сначала произвести достаточно вещей, а затем уже распределять произведенное. Умалять же производство ввиду лучшего распределения все равно что рубить дерево, чтобы снять с него плод. Это образ действия диких народов. Такое извращение истинных задач народного хозяйства тем менее уместно, что даже в настоящее <время> производство, при самом уравнительном распределении, по признанию самих социалистов, было бы совершенно недостаточно для удовлетворения всех человеческих потребностей. "Теперь достоверно известно, — говорит Ланге, — что масса наличных благ, разделенная между нуждающимися миллионами, никого бы не сделала счастливым"*. Что же будет с уменьшением производства?

______________________

* Lange F. A. Arbeiterfrage. S. 289-290 (1879).

______________________

Главная забота правительства при таком порядке должна будет состоять в том, чтобы народонаселение не возрастало быстрее, нежели жизненные средства; иначе произведений не достанет на всех. Эта забота будет лежать именно на нем, а не на самих гражданах, ибо с водворением социализма государство взяло на себя всеобщее производство и удовлетворение всех потребностей. Оно уничтожило в гражданах самодеятельность; оно запретило им заботиться о будущем, обеспечивать судьбу своих детей. Этим самым, в сущности, подорвана семья. Человек остался производителем детей, но судьба произведенных им на свет зависит не от него, не от того, что он для них сделает, а от того, что они получают от общества. При таких условиях нравственные сдержки размножения, заключающиеся в необходимости обеспечить детей, исчезают. А так как задержать размножение ввиду уменьшенного производства необходимо, то забота об этом всецело ляжет на правительство, которое, как всеобщий производитель, одно может расчесть, какое количество народонаселения способен пропитать получаемый им доход. Разрушивши семью, снявши с человека попечение о дестях, оно принуждено будет само вмешиваться в семейные дела, ограничивать браки, регулировать половое сожительство. И в этом, единственно оставшемся у человека производстве, личная инициатива должна будет подчиниться правительственному контролю.

Понятно, какая нестерпимая тирания должна водвориться при таком общественном устройстве. По-видимому, цель социализма состоит в том, чтобы поднять достоинство человека: всякая частная зависимость прекращается, и остается одно служение обществу*. Но в действительности эта перемена состоит лишь в замене свободных частных отношений подчинением правительственной регламентации и произволу бюрократии. В частном договоре работник является одною из договаривающихся сторон, равною с другою. Он сам заявляет о своих условиях и нередко в состоянии на них настоять; если он недоволен, он может отойти и искать себе работы у другого хозяина. Здесь же нет другого предпринимателя, кроме государства; поэтому у работника нет выбора: он должен поступить рабочим в казенное предприятие на тех условиях, какие ему будут положены. Частный предприниматель сам в значительной степени зависит от рабочих, ибо, если у него не будет рабочих, то он разорится; государство же никогда не разорится и может спокойно ожидать, чтобы голодающие рабочие приняли его условия. Высота заработной платы зависит здесь не от обоюдной сделки, а от того, что остается за удовлетворением этих общественных потребностей. Частный предприниматель сначала удовлетворяет рабочих, а затем уже, за вычетом издержек, получает свой доход; государство, напротив, сначала берет себе то, что нужно для возмещения издержек и для умножения капитала, и затем уже остальное распределяет между рабочими. И это распределение производится исключительно по его усмотрению. Оценка труда по его качеству зависит либо от решения чиновников, вовсе не заинтересованных в выгодах предприятия, либо, что еще хуже, от голоса рабочих, заинтересованных в том, чтобы другой не получал большей платы в ущерб им самим. Недовольному закрыта всякая возможность протеста. Он не может ни искать себе другого хозяина, ибо другого хозяина нет, ни сам сделаться предпринимателем, ибо это ему воспрещено. Единственный исход для рабочего, единственная для него возможность выйти из подчиненного положения, это вступить в разряд чиновников. Поэтому в противоположность тому, что происходит при существовании частной предприимчивости, интерес рабочего класса будет состоять в безмерном размножении чиновничества. За это будут стоять все, чувствующие в себе какие-нибудь способности, и только сознающие себя совершенно неспособными будут против. А это опять же не может не отразиться пагубно на производстве, тем более что именно на этом поле будут разыгрываться все человеческие страсти.

______________________

* Schqffle А. Указ. соч. I. S. 197-198 и др.

______________________

Какое же значение может иметь при таком порядке свобода в выборе занятий, которая будто бы предоставляется отдельным лицам, а равно и заработок, который присваивается им как собственность? Человек может выбирать себе какое угодно занятие, но от единственного хозяина, государства, зависит принимать его или нет. Государство определяет, какое количество рабочих ему нужно в каждой отрасли, а так как рабочие находятся совершенно в его руках, то и распределение зависит вполне от него. Если в известной отрасли есть лишние, то оно просто перемещает их в другую, где недостает рабочих сил. При частной предприимчивости рабочие сами стремятся туда, где есть недостаток, ибо там им предлагаются более выгодные условия; но при социалистическом производстве условия везде одинаковы, и перемещение зависит не от воли или выгоды рабочих, а исключительно от усмотрения государства. Рабочий волею или неволею должен подчиняться, ибо у него нет иного исхода; государство же с своей стороны имеет не только право, но и обязанность распоряжаться работою по своему усмотрению, ибо, сделавшись единственным предпринимателем, оно взяло на себя обязанность всем давать работу и устроить эту работу так, чтобы все потребности были удовлетворены. Таким образом, все находится в его руках. Свободный выбор занятий при такой монополии обращается в фикцию. Рабочий имеет право требовать, чтобы ему давали работу и притом на одинаковых с другими условиях; но какую работу ему дадут, это зависит от воли государства.

К уничтожению свободы труда ведет и самый способ определения заработной платы. В социалистическом производстве заработок определяется не частною сделкою между хозяином и работником, а долею участия каждого в совокупном производстве. Из народного дохода выделяется то, что нужно для общих потребностей, и затем остальное распределяется между рабочими. Следовательно, доля каждого зависит от работы всех других. А потому каждый имеет право требовать, чтобы все другие работали так, чтобы он мог удовлетворить своим потребностям. Но как скоро возникает подобное требование, так работа необходимо становится принудительною. Социалистическим производством установляется всеобщая солидарность, а всеобщая солидарность влечет за собою всеобщее принуждение, ибо тут возникают юридические требования всех на каждого и каждого на всех. Свобода лица исчезает совершенно. А так как свободный труд производительнее невольного, то и с этой стороны неизбежно происходит уменьшение производства.

Не все социалисты решаются признать эти последствия своей теории. Шеффле, например, возмущается против всемогущества государства и объявляет социализм, подавляющий свободу, "безумием и убийством в отношении к цивилизации"*. Из стремления сочетать свободу с социализмом возникают изложенные выше учения анархистов и поборников самоуправления. Но самая несостоятельность этих попыток указывает на несовместимость обоих начал. Более последовательные социалисты не обманывают себя на этот счет. Вместо идиллических изображений свободы они свой идеальный быт прямо приравнивают к деспотизму. Так например, Родбертус, желая показать характер социалистического производства, начинает с изображения восточного деспота, "собственника земли и людей", распоряжающегося тем и другим по своему произволу. На место "этой единой собственности единого деспота", говорит он, представьте себе землю и произведения, принадлежащие совокупно народу, который руководит производством совершенно так же, как делает восточный деспот через своих слуг, и так же полновластно распоряжается всеми производительными средствами, как органы старо-персидского монарха в силу его права собственности**. Очевидно, что при такой системе о свободе не может быть речи. Люди, равно как земля, принадлежат новому деспоту — народу. И чем меньше лицу предоставляется простора, тем, по этой теории, лучше. "Чем централизованнее организм, — говорит Родбертус, — тем он совершеннее"***.

______________________

* Ibid. III. S. 541.
** Rodberhts-Jagetzow K. I. Zur Erklarung unci Abhulfe der heutigen Creditnoth des Grundbesitzes. S. 271-277.
*** Ibid. S. 279, примеч.

______________________

К чему же служит заработок при таком порядке? Единственная его цель заключается в удовлетворении потребностей, ибо сбережение тут неуместно, капитализация воспрещена. Собственник остается исключительно потребителем. Но каково положение потребителя при социалистическом устройстве? В частном производстве потребитель является судьею производителя: он предъявляет свои требования, он предлагает свою цену. Вся задача производителя состоит в том, чтобы угодить потребителю; если он не умеет этого сделать, он разоряется. Конкуренция производителей и преимущество одних перед другими основаны единственно на том, что одни лучше других умеют достигнуть этой цели. При социалистическом производстве, напротив, потребитель становится в полную зависимость от производителя. Государство не разорится оттого, что оно не умеет угодить потребителям. Самое потребление, так же как и производство, находится в его руках. Оно определяет, что потребителям нужно и по какой цене должны брать произведения. Выбора у них нет; они имеют перед собою монополиста, который заставляет их делать из полученного ими заработка то употребление, которое нравится не им, а ему. Вспомним приведенные выше слова Шеффле: "дело идет, — говорит он, — не о том, чтобы просто свести к общему итогу личное, то есть часто в высшей степени неразумные и вредные для общества потребности, и признать их, не заботясь об общественных интересах. Некоторые потребности следует отчасти исключить, отчасти затруднить. Другие надобно ввести и облегчить. Личной свободе потребностей должно положить границы, узду и побуждения в интересах сохранения целого"*. Шеффле прямо даже признает потребление общественным делом. "Цель потребления, — говорит он, — состоит в получении социально употребимой силы и в извлечении социальной пользы из персонала и из имущества"**.

______________________

* Schaffle А. Указ. соч. III. S. 320.
** Ibid. И. S. 237.

______________________

Но если лицо, относительно удовлетворения своих нужд вполне зависит от общества, то, с другой стороны, в силу самого этого начала оно обращается к обществу с требованием, чтобы оно удовлетворяло этим нуждам. При всеобщей солидарности заработок, как мы видели, зависит не от работы лица, а от работы всех. Он получается из общего дохода от совокупного, руководимого государством производства. Заработок представляет не только участие каждого в этой совокупной работе, но и требование, обращенное к государству, чтобы работа всех была достаточная для удовлетворения нужд. Мало того: требования лица идут еще далее. Кроме платы за работу государство обязано ему и помощью, на него падает все, что при свободном устройстве совершается благотворительностью, человеколюбием, милосердием, дружбою. Сделавшись единственным предпринимателем, снявши с граждан попечение о будущем, оно взяло на себя обязанность удовлетворять всем их потребностям, а потому они имеют право требовать, чтобы оно исполняло эту обязанность вполне. Вследствие этого общий фонд становится источником для удовлетворения всех возможных нужд, и заработная плата перестает быть мерилом этого удовлетворения. Каждый работает для государства по его указаниям, а взамен того получает от государства все для него потребное. Социалистическое производство последовательно влечет за собою социалистическое потребление. Социализм становится коммунизмом.

Значительная часть социалистов отрекается от коммунизма. С социалистическим производством они хотят совместить свободу и собственность. Некоторые считают даже клеветою, когда социалистов обвиняют в отрицании этих начал. Но мы видели уже, что при социалистическом производстве свобода и собственность обращаются в призрак. Государство берет себе все: и землю, и капитал, и предприятие, оставляя человеку один личный труд, которым оно же располагает по произволу. Самое потребление и деторождение ограничиваются государством. При таких условиях одно, что может сделать человек, — это обратиться к нему с требованием, чтобы оно взяло на себя и удовлетворение всех его нужд. Человек сделался рабом общества; оно обязано его кормить. В этом и состоит коммунизм, который составляет крайнее, но последовательное приложение социалистических начал.

Нет сомнения однако, что коммунизм не что иное, как высшее выражение того внутреннего противоречия, которое лежит в основании всех социалистических стремлений. Коммунизм ставит себе целью возвеличение человека, и обращает его в раба; он провозглашает высшее нравственное начало, братство, и делает это начало принудительным, то есть лишает его нравственного характера; он хочет удовлетворить всем человеческим потребностям, и уничтожает всякое побуждение к труду, следовательно, делает невозможным сколько-нибудь широкое удовлетворение потребностей. Всякое одностороннее начало заключает в себе внутреннее противоречие, ибо оно пытается частью заменить целое, сохранить полноту жизни, выкинувши из нее одну половину. Но одностороннее развитие начала, уже самого по себе ложного, ведет к крайнему противоречию. Коммунизм есть отрицание всей личной половины человеческой природы, то есть именно того, что делает человека единичным существом. Но так как природу уничтожить невозможно, то насильственно подавленная личность неизбежно проявится иным путем: она выразится в стремлении каждого пользоваться как можно более общественным достоянием, внося в него как можно менее с своей стороны. Чем недобросовестнее человек, тем легче это сделать. Тут внакладе будут не худшие, а лучшие элементы. Коммунизм, по меткому выражению Прудона, есть эксплуатация сильного слабым, и не в материальном только смысле, а также и в нравственном: это эксплуатация добросовестного недобросовестным. Только высшее религиозное одушевление, доводящее человека до полного самоотречения, может противодействовать этому злу. Поэтому коммунистические общества встречаются лишь между людьми, отрекающимися от всяких мирских помыслов во имя целей загробных. Но непременное условие для существования таких обществ состоит в том, чтобы они были добровольные. К государственным учреждениям такое устройство неприложимо. Как скоро вводится юридическое начало, так коммунизм обращается в рабство.

Прудон весьма хорошо сознавал всю эту внутреннюю несостоятельность коммунистических теорий. "Недостатки коммунизма, — говорит он, — до такой степени очевидны, что критикам никогда не нужно было употреблять много красноречия, чтобы отвратить от него людей. Неисправимость его несправедливостей, насилие, учиненное им человеческим сочувствиям и отвращениям, железное иго, которое он налагает на волю, нравственная пытка, которой он подвергает совесть, атония, в которую он погружает общество, одним словом, то блаженное и тупое однообразие, которым оно оцепляет свободную, деятельную, рассуждающую и непокорную личность человека, возмутили всеобщий здравый смысл и безвозвратно осудили общение имуществ"*.

______________________

* Proudhon P. Qu'est се que la propriete. Ch. V. Seconde partie. § 2.

______________________

После этого можно только удивляться, когда Милль, ссылаясь на возможность усиления нравственных побуждений в человечестве, утверждает, что в настоящее время нельзя еще решить вопроса о преимуществах коммунизма или индивидуализма, а потому нельзя еще положительно сказать, что коммунизм не будет окончательною и высшею формою человеческого общежития*. Подобное суждение, со стороны столь замечательного писателя, служит только доказательством, что самые простые и очевидные истины перестали быть понятны современным мыслителям.

______________________

* Mill J. S. Principles of Political Economy. II. Ch. 1.

______________________

В настоящее время, как уже и давно прежде, можно утвердительно сказать, что коммунизм неспособен сделаться, не только окончательною, но даже и переходною ступенью человеческого общежития, по той простой причине, что человек никогда не может перестать быть свободным лицом, то есть самостоятельным центром жизни и деятельности. Порабощение его обществу столь же противно его природе, как и порабощение его отдельному лицу. И если последнее возможно на низших ступенях человеческого развития, то первое невозможно ни на какой ступени, ибо общество само состоит из лиц, следовательно, это устройство должно разрушиться собственным внутренним противоречием. Для всякого, кто способен к ясному мышлению, коммунизм представляется теоретически нелепостью, а практически невозможностью. Он принадлежит к разряду чистых утопий.

Нельзя лучше закончить эту критику, как опять же словами Прудона, который беспощадно громил социалистов, делая исключение только для себя одного: "вы сказали правду, — восклицает он, — коммунизм составляет роковой исход социализма! Но именно поэтому социализм есть ничто, никогда ничем не был и никогда ничем не будет; ибо коммунизм — это отрицание в природе и в духе, отрицание в прошедшем, в настоящем и в будущем"*.

______________________

* Mill J. S. Contradiction economiques. Ch. XII. § 6.

______________________

Глава VI
ПОЗЕМЕЛЬНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

Передача всех орудий производства в руки государства проповедуется явными и последовательными социалистами, которые отдельное лицо ставят ни во что, требуя всецелого подчинения его обществу. Но есть философы и экономисты, которые не решаются идти так далеко, а останавливаются на полдороге. Движимый капитал они не считают возможным отнять у лица, ибо капитал есть произведение собственной деятельности человека; но поземельная собственность, по их мнению, должна принадлежать обществу как целому, так как силы природы по существу своему составляют общую принадлежность человечества.

"Когда толкуют о святости права собственности, — говорит Милль, — то следовало бы всегда припоминать, что поземельной собственности эта святость не принадлежит в одинаковой степени с остальною. Человек не создал земли. Она составляет первоначальное достояние всего человеческого рода. Есть начала общественной пользы, в силу которых земля сделалась собственностью отдельных лиц. Но если бы эти основания потеряли свое значение, то подобное учреждение было бы несправедливо. Никто не может считать притеснением, если он исключается из того, что произвели другие. Они не были обязаны производить эти вещи для его употребления, и он ничего не теряет, не участвуя в том, что без этого бы не существовало. Но притеснению подвергается тот, кто рождается на земле и находит уже все дары природы в исключительном обладании других, так что новому пришельцу не остается более места"*.

______________________

* Mill J. S. Principles of Political Economy. II. Ch. 2. § 6.

______________________

Из этого Милль выводит, что поземельная и движимая собственность управляются равными началами. Права землевладельцев всегда подчиняются общей политике государства. Собственно говоря, они имеют право не на землю, а единственно на вознаграждение за те связанные с землею интересы, которых они лишаются в случае принудительного отчуждения.

К концу своей жизни Милль, более и более проникаясь социалистическими началами, совершенно склонился на сторону национализации поземельной собственности. Он указывал на то, что присвоенная государством поземельная рента могла бы заменить все другие подати.

Еще далее идет Спенсер. Отправляясь от того положения, что "каждый волен делать все, что хочет, лишь бы он не нарушал равной свободы всякого другого", он выводит отсюда, что "никто не имеет права пользоваться землею так, чтобы мешать другим пользоваться ею одинаковым образом, ибо это значит присваивать себе большую свободу, нежели другие, следовательно нарушать закон. Поэтому справедливость, — говорит Спенсер, — не допускает права собственности на землю. Ибо, если одна часть поверхности земли может справедливо сделаться собственностью отдельного лица и может держаться им для исключительного его употребления и пользы, то и другие части земной поверхности можно держать таким же образом; следовательно, и совокупность земной поверхности может находиться в том же положении, так что вся наша планета может попасть в частные руки". Но при таком устройстве все те, которые не состоят землевладельцами, не будут иметь никакого права на землю и будут находиться на ней только в силу терпимости, их можно даже совсем вытеснить с земного шара. Следовательно, они не будут пользоваться равною с другими свободою*.

______________________

* Spencer H. Social Statics. Ch. IX. § 1, 2.

______________________

Спенсер не хочет признать самый труд правомерным источником поземельной собственности. "Что ты сделал? — спрашивает космополит у земледельца, присвоившего себе пустопорожний участок. — Ты перевернул почву на несколько вершков глубины лопатою или сохою; ты на приготовленном таким образом пространстве разбросал несколько семян и собрал плоды, которые солнце, дождь и воздух помогли земле произрасти. Скажи же мне, пожалуйста, каким волшебством эти действия сделали тебя единственным обладателем этой огромной массы материи, имеющей основанием поверхность твоего владения, а вершиною центр земли?" И когда земледелец отвечает, что эти земли принадлежат ему, потому что он первый их открыл и улучшил, то космополит возражает, что все это очень хорошо, пока не явился настоящий хозяин, человеческий род, которому земля дана Богом как общее его наследие, точно так же как человек, занявший и отделавший пустой дом, должен уступить его, как скоро явился настоящий наследник, и может только требовать вознаграждения за сделанные им улучшения.

Даже согласие всех наследников не может, по мнению Спенсера, служить правомерным основанием раздела. Ибо кто получит разделенные участки? Все совершеннолетние? Но тогда что делать с малолетними, а равно и с теми, которые родятся завтра? Они будут лишены наследия, следовательно, не будут пользоваться равною с другими свободою. "Итак, — заключает Спенсер, — пока мы не можем представить законного полномочия, дающего нам право сделать подобное распределение, пока не будет доказано, что Бог дал одну хартию привилегий одному поколению, а другую — другому, пока мы не можем доказать, что люди, родившиеся после известного числа, должны быть осуждены на рабство, до тех пор мы должны признать, что подобный раздел непозволителен"*. Спенсер не допускает даже совместного существования общественной и частной поземельной собственности. Он издевается над людьми, имеющими страсть к компромиссам и вечно стремящимися к тому, чтобы к истине примешать немного лжи. "В деле поземельной собственности, — говорит он, — приговором нравственности должно быть ясное да или нет. Или люди имеют право делать землю своею частною собственностью, или не имеют.Тут нет середины".

______________________

* Ibid. § 4, 5.

______________________

Однако же, насмеявшись вдоволь над людьми, ищущими середины между крайностями, он сам не решается последовательно провести свое начало до конца. Вместо того чтобы присвоить землю всему человеческому роду, как требовалось бы теориею, он переносит только право собственности с отдельных лиц на общество, и притом так, что последнее является землевладельцем, а первые арендаторами. "Через это, — говорит он, — сохраняется равновесие между двумя крайностями". При этом он признает, что подобная замена частной поземельной собственности общественною сопряжена с громадными затруднениями, ибо надобно вознаградить настоящих владельцев. "Если бы, — замечает он, — мы имели дело с лицами, которые первоначально похитили наследство у человеческого рода, мы могли бы коротко расправиться с этим делом. Но, к сожалению, большая часть настоящих наших землевладельцев — люди, которые посредственно или непосредственно — или собственными действиями, или действиями своих предков — дали за свои владения равносильное количество честно приобретенного богатства, воображая, что они свои сбережения употребляют законным путем. Справедливо оценить и ликвидировать претензии этих лиц составляет одну из самых затруднительных задач, которые придется разрешить обществу. Но, заключает Спенсер, до этого затруднения и до возможности из него выпутаться, отвлеченной нравственности нет дела. Раз люди застряли в этой дилемме вследствие неповиновения закону, они должны выкарабкиваться из нее, как могут"*. Без сомнения, весьма легкий и достойный мыслителя способ разрешения задачи!

______________________

* Ibid. Ch. IX. § 6-9; Ch. X. § 2.

______________________

Более практические средства предлагает бельгийский экономист Лавелэ. Он считает получение участка земли для обработки прирожденным правом человека, правом, которого человек не может быть лишен без нарушения справедливости. В доказательство он заимствует из общего арсенала социалистических писателей, то есть у Прудона, пример островитян, отталкивающих выброшенного на берег мореходца. "Представим себе, — говорит он, — что мы владеем островом, на котором мы живем плодами своей работы; к берегу пристает человек, потерпевший крушение: каково его право? Может ли он сказать, ссылаясь на единогласное мнение юристов: "вы заняли землю в качестве человеческих существ, потому что собственность составляет условие свободы и культуры, потребность существования, естественное право; но и я человек, и я имею право существовать. Следовательно, и я могу, на том же юридическом основании, как и вы, овладеть участком земли, чтоб жить на нем своею работою". Если мы не признаем основательности этого требования, — говорит Лавелэ, — то не остается ничего более, как бросить потерпевшего крушение обратно в море... Без сомнения, — замечает он далее, — мы можем также помочь ему или дать ему работу за плату; но это будет действие человеколюбия, а не юридическое решение. Если он не может требовать себе части производительной почвы, чтобы жить своею работою, то у него вообще нет права"*.

______________________

* Laveleye Emile de. De la Propriete et de ses formes primitives. 1874. Ch. 26. P. 393.

______________________

Это прирожденное право человека, по мнению Лавелэ, признавалось первобытными обществами, которые делили землю поровну между своими членами. Никакой договор о разделе не может уничтожить это право, ибо договор тогда только имеет силу, когда он согласен с справедливостью. Факт, что предки так постановили, недостаточен для того, чтобы решение их <могло> приобрести уважение*. В настоящее время задача состоит в установлении такой общественной организации, в которой каждый получал бы законно принадлежащую ему собственность. Относительно земли эта цель может быть достигнута обращением ее в общественное достояние. <В> этих видах Лавелэ предлагает ограничить права боковых наследников и установить налог на наследство, посредством которого можно постепенно выкупать поступающие в продажу земли**.

______________________

* Ibid. P. 387.
** Ibid. Ch. 23.

______________________

Лавелэ остановился на этой полумере; но очевидно, что его аргументация идет гораздо далее. Если мы примем его посылки, то мы придем к чистому социализму. "Ясно, — говорит он, — что дело идет не о том, чтобы каждому дать участок земли, а о том, чтобы дать ему рабочее орудие или круг деятельности"*. Но в таком случае вопрос о поземельной собственности отходит на второй план, и требование пришельца, чтобы ему непременно дали участок земли, лишается всякого основания.

______________________

* В немецком переводе: Das Ureigenthum. 1879. S. 532.

______________________

Из сказанного в предыдущей книге можно видеть несостоятельность всей этой теории. Все доказательства приведенных выше писателей основаны на смешении понятий. Собственность составляет естественное право человека в том смысле, что по естественному закону ему принадлежит то, что он приобрел свободным употреблением своих сил, а никак не в том, что каждому лицу общество должно уделить известную собственность. Во всяком случае из этого отнюдь не следует, что каждому должна быть присвоена поземельная собственность. Почему потерпевшему крушение непременно следует дать участок земли и почему доставление ему заработка не есть юридическое решение задачи, этого, конечно, не поймет ни один юрист. Едва ли это поймет и не юрист. И когда сам Лавелэ в заключение своего рассуждения объявляет, что дело вовсе не в том, чтоб каждому дать землю, а в том, чтобы дать ему рабочее орудие или круг деятельности, то этим самым обнаруживается в мыслях автора такое противоречие, которое подрывает всю его теорию. Заработная плата представляет собою именно круг деятельности и приобретаемую этою деятельностью собственность. Всего менее понятно, почему все человеческие отношения непременно должны определяться началами права. А что если потерпевший крушение искалечен и работать не может? Следует ли и тут устранить человеколюбие и держаться строго юридического закона?

Столь же несостоятельно и утверждение Спенсера, будто человек, занявший пустопорожний участок земли, тем самым противозаконно стесняет свободу других. Это возражение обращается не только против поземельной, но и против всякой собственности, даже против всякого владения. Если я живу на известной квартире, то я очевидно мешаю другим жить на той же квартире; если я ем кусок хлеба, то я мешаю другим есть тот же кусок. Ошибка заключается в смешении свободы с теми предметами, на которые она обращается. Свобода состоит в возможности располагать своими силами независимо от чужой воли, и в этом только отношении люди могут признаваться равными друг другу; предметы же, на которые простирается свободная человеческая деятельность, могут различаться до бесконечности, и количественно и качественно: тут равенства никакого не требуется. Во всяком случае пока на земном шаре есть пустые пространства, до тех пор о противозаконном стеснении не может быть речи. Уверять, что дикие народы, занимающие пустые земли и присваивающие их себе, посягают на чужую свободу и тем самым нарушают закон справедливости, значит смеяться над читателем. Конечно, при умножении населения вновь рождающиеся люди могут не найти пустопорожних земель в тех местах, где они родились; но это вовсе и не требуется свободою. Закон человеческого развития состоит в том, что вновь нарождающиеся поколения владеют тем, что им передано предками. При этом нет никакой нужды, чтобы каждый непременно имел землю. Кто желает ее иметь и не находит ее на месте жительства, тот волен отправляться в пустыни и присваивать себе никем не занятые пространства.

Но, говорит Спенсер, если мы раз допустим, что один клочок земли может сделаться частною собственностью, то и вся земля может обратиться в частную собственность, и тогда несобственники могут просто быть выброшены из земного шара.

Этим способом можно доказывать все, что угодно. С этой точки зрения нельзя допустить, чтобы кусок хлеба сделался частною собственностью, потому что если допустить это относительно одного куска, то следует признать то же самое относительно всего хлеба на земном шаре, и тогда несобственники должны будут умереть с голоду или сделаться рабами собственников. Можно доказать точно так же, что непозволительно строить дома, ибо если можно построить дом на одном месте, то можно застроить все места на земном шаре, и тогда не останется места для полей, и человеческий род должен будет погибнуть. Когда подобная аргументация употребляется философом, то можно только изумляться той философии, которая рождает столь необыкновенную связь понятий. Когда же Спенсер уверяет, что всякий, кто не владеет землею, становится рабом землевладельцев, то это — декламация, приличная в социалистическом памфлете, но совершенно неуместная в философском трактате. Известно, что есть вполне независимые люди, живущие в наемных домах и не имеющие ни клочка земли. До сих пор владельцы движимых имуществ не ощущали потребности вымаливать у поземельных собственников позволение занять пространство земли, где бы они могли поставить "пяты своих ног", по выражению Спенсера. Когда реалистическая философия прибегает к подобным гипотезам, она уносится в заоблачные пространства и теряет под собою всякую почву.

Столь же несостоятельны возражения Спенсера против присвоения земли путем труда. То магическое действие, посредством которого усваивается взрыхленная почва, есть проявление человеческой свободы и соединение ее с обработанным пространством. Конечно, если принять во внимание одни только физические операции, как делает Спенсер, то ровно ничего в этом не поймешь. Свобода есть духовное начало, и усвоение есть духовная, а не материальная связь человека с вещью. Во имя своей свободы человек вправе усваивать себе все, что не усвоено уже другими, и считать своим то, на что он положил свой труд. Этого права даже Спенсер не решается отрицать в отношении ко всякому другому отдельному человеку, который вздумал бы предъявлять притязание на вещь, усвоенную чужим трудом; но он утверждает, что подобное право не может перевесить предшествующего права всех людей взятых вместе*. Покинутым домом можно владеть, только пока не явился настоящий хозяин, а настоящий хозяин земли — человеческий род, которому земля дана Богом. Где же однако доказательство этого предшествующего владения? Реалистическая философия вдается тут в чистую мифологию. "Непознаваемое" Спенсера вдруг, когда нужно, превращается в личное Божество, дарующее известные права совокупности созданным им существ. Всего любопытнее, что Спенсер отрицает при этом у человечества право учинить раздел и требует, чтобы оно показало свое полномочие; но ведь и отдельное лицо, у которого хотят отобрать усвоенный им участок, может потребовать, чтобы человечество показало ему свои документы, как сделал бы и владелец покинутого дома, если бы кто-нибудь вдруг объявил себя хозяином. Какую же данную Богом хартию предъявит человеческий род?

______________________

* Spencer H. Social Statics. Ch. X. § 1.

______________________

На практике, если мы должны дожидаться, чтобы весь человеческий род предъявил свои притязания на известный участок земли, то частная собственность может считаться вполне обеспеченною. Человеческий род никогда не предъявлял подобного притязания и никогда его не предъявит, по той простой причине, что человечество как целое есть общий дух, который никаких юридических претензий не имеет и не может быть собственником чего бы то ни было. Вследствие этого и Спенсер не думает присваивать землю всему человечеству. По его теории "страна" должна принадлежать "корпоративному телу — обществу", то есть государству. Но почему же государство имеет преимущественное право перед отдельным лицом? Где его полномочие? На эти вопросы нет ответа. Вместо того чтобы сделать прямой логический вывод из своих посылок, реалистический философ сначала строит здание в облаках, а затем делает скачок на землю, но попадает уже, куда Бог приведет. Твердого основания нет никакого.

Такое же смешение всяких начал мы видим и у Лавелэ. Историческое исследование, которое должно служить фактическим подтверждением его теории, указывает на общинное владение, как на первоначальную форму собственности; одобряемый же им план национализации поземельной собственности состоит в присвоении земли не общине, а государству; наконец, теоретическим основанием его взгляда служат естественные права человека. Лавелэ не замечает, что одно вовсе не вяжется с другим. Община, а равно и государство, может поделить землю между своими членами; как собственники они имеют на то полное право. Между тем во имя естественных прав человека, они обязаны давать землю всякому пришельцу. Допустим ли мы подобное юридическое начало? Скажем ли мы, например, что всякий, кто желает поселиться около Неаполитанского залива, имеет право требовать, чтобы ему отвели там клочок земли, и что общество не имеет права ему отказать, так как земля принадлежит всем людям, и всякий в силу своего естественного права имеет в ней участие? Очевидно, это было бы Нелепо. Как же скоро мы признаем, что общество имеет право отказать требующему, так о естественном праве на землю не может уже быть речи, и тогда вся основанная на ней теория рушится.

С присвоением земли обществу естественное право человека будет даже в большем накладе, нежели при частной собственности. Возьмем приведенный у Лавелэ нелепый пример потерпевшего крушение, которого приходится бросить обратно в море, потому что никто не хочет его принять. Положим, что на острове живут сто человек, из которых каждый имеет свой участок земли. Для того чтобы бросить потерпевшего крушение обратно в море, надобно, чтобы ни один из этих ста не согласился его принять. Но будет ли ему какая-нибудь выгода от того, что остров, вместо того чтобы находиться в частном владении, будет составлять совокупную собственность всех? Напротив, в таком случае, для того чтобы отказать ему в пристанище, а тем паче в участке земли, достаточно бы было, чтобы из ста человек не согласились пятьдесят один. Что же он выиграл? Когда говорят о юридическом решении задачи, надобно по крайней мере ясно понимать, что такое юридическое решение и каковы его условия.

Все принципиальные возражения против поземельной собственности основаны на такого рода туманных юридических представлениях, которые рассеиваются, как скоро мы прилагаем к ним логику. Философов и экономистов, предъявляющих подобные возражения, можно просто отослать к изучению права.

Не более основательны возражения, которые делаются с точки зрения чисто экономической. Они собраны Замтером, который, пытаясь согласить социализм с индивидуализмом и общественную собственность с частною, пришел к заключению, что общественную собственность должна составлять именно земля, тогда как движимый капитал должен оставаться собственностью частных лиц.

Замтер отправляется от положения, что высшая задача государства заключается в том, чтобы возможно большему количеству лиц открыть самостоятельную хозяйственную деятельность. Для этого оно должно иметь значительную собственность в своих руках. Всего более этой цели соответствует именно поземельная собственность; 1) потому что здесь действуют производительные силы природы, на которые все члены общества могут иметь притязание; 2) потому что, в отличие от движимой собственности, она не может быть произвольно умножаема, и увеличение производительности может быть получено только с помощью все возрастающих издержек; и 3) потому что она постоянно растет в цене, и притом независимо от деятельности владельцев, а просто вследствие "общественных соотношений", то есть вследствие умножения народонаселения и увеличения потребностей*.

______________________

* Samter. Das Eigenthum. S. 447, 453 и след.

______________________

Каковы истинные задачи государства, это мы увидим впоследствии. Здесь дело идет о разборе тех оснований, в силу которых поземельная собственность может быть передана в его руки. Нет сомнения, что с землею главным образом соединена независимая деятельность сил природы. Но и тут эти силы действуют не одни. Чем выше производство, тем более, как мы видели, участвуют в нем другие элементы. Только на низших ступенях, имение там, где земли вдоволь и где она всего менее имеет ценности, силы природы являются преобладающими. С уменьшением же количества свободных земель земля поглощает все более и более капитала, труда и предприимчивости, так что наконец нет возможности определить, что принадлежит одному деятелю и что другому. Приложением человеческих сил бесплодные почвы обращаются в плодородные, и земле постоянно возвращается то, что у нее было отнято. Самое обстоятельство, на которое ссылается Замтер, именно, что издержки растут в большей мере, нежели произведения, указывает на то, что силы природы слабеют и отходят на второй план, уступая первое место силе капитала. Если же капитал и все, что составляет произведение труда и предприимчивости, справедливо признается собственностью лица, а не общества, то и неразрывно связанная с ними поземельная собственность несомненно должна быть присвоена лицу.

Это признается и Миллем. "Хотя самая почва, — говорит он, — не произведена хозяйственною деятельностью человека, однако это можно сказать о большей части ценных ее качеств. Труд необходим не только для пользования ею, но почти в равной степени и для приготовления этого орудия производства. Часто с самого начала требуется значительная работа, чтобы сделать землю пахотного. Даже когда она обратилась в пашню, производительная ее сила во многих случаях вполне является действием труда и искусства... Таковы, — заключает Милль, — основания, которые с экономической точки зрения оправдывают собственность в приложении к земле"*.

______________________

* Mill J. S. Principles of Political Economy. II. Ch. 2. § 5, 6.

______________________

Мало того: самые силы природы, будучи усвоены человеком и переходя из рук в руки, приобретаются на деньги, нажитые собственною деятельностью лица. Поземельная собственность представляет известное помещение капитала. Мы видели, что Спенсер признает это вполне. Поэтому, если государство хочет перевести все земли в свои руки, оно должно выкупить их у владельцев, заплативши последним настоящую цену. Возможна ли и выгодна ли будет подобная покупка?

Конечно, государство может произвольно облагать землевладельцев податями и затем, на их же деньги, покупать у них земли. Вот это будет замаскированная конфискация. Оно может так же, как предлагает Лавелэ, ограничивать права боковых наследников и переводить выморочные имения в свои руки. Но это будет нарушением коренных оснований семейного и наследственного права, нарушением, которое притом не приведет ни к чему, ибо бездетные будут переводить свои имения в частные руки иными способами, путем продажи или завещания. С первого взгляда самым рациональным способом разрешения задачи был бы заем с целью выкупа поземельной собственности. Но к чему приведет подобная операция? Фосетт, возражая против национализации земли, указал на то, что если приложить эту меру к Англии, то государство должно будет занимать деньги по 3 1/2 процента, с тем чтобы тот же капитал поместить по 2 1/2. Поземельная собственность, независимо от большей или меньшей ее выгодности, имеет для частных лиц такую притягательную силу, что они готовы платить за нее цену несоразмерную с ее доходом. Но это возможно только тогда, когда у человека есть свой собственный лишний капитал. Если бы частное лицо захотело при таких условиях покупать землю на занятые деньги, оно бы разорилось, ибо оно должно бы было платить более, нежели оно получает. То же самое будет и с государством.

Против этого нельзя возразить, что государство может иметь в виду будущее, а так как цены на земли постоянно растут, то оно впоследствии вознаградит себя за настоящие потери. В действительности цены на земли не растут в бесконечность. Есть периоды, когда они растут, и есть периоды, когда они падают. Они растут, пока в известной стране умножаются капиталы и народонаселение, и этот избыток остается в ее пределах. Но как скоро умножившийся капитал переходит на обработку пустынных земель, лежащих в других странах, а рядом с этим все более и более уменьшаются издержки перевозки, так цены на земли начинают падать. Это именно мы видим в настоящее время в Англии и во Франции. Следовательно, если бы государство, рассчитывая на будущее возвышение цен, решилось на невыгодное помещение капитала в настоящем, то оно разорилось бы вдвойне. В экономическом отношении, выкуп поземельной собственности нельзя назвать иначе, как чудовищною операциею.

Еще более веса получают эти доводы, если мы сообразим, что этим самым неизбежно должна уменьшиться производительность земли. Когда утверждают, что все члены общества могут иметь притязание на производительные силы природы, то это решительно ни на чем не основанное положение. Силы природы как таковые не служат непосредственно удовлетворению человеческих потребностей, а потому для членов общества совершенно все равно, в чьих руках они находятся, в частных или общественных. Существенный интерес общества состоит в том, чтобы от этих сил получалось как можно более произведений, ибо чем более произведений, тем ниже их цена, и тем они доступнее массе. В чьих же руках земля производительнее: в руках частных лиц или государства?

В этом отношении даже склоняющиеся к социализму экономисты принуждены уступить очевидности. "Хотя, — говорит Милль, — самая земля не есть создание человеческих рук, однако таковыми являются ее произведения, и для того чтобы получить их в достаточном количестве, надобно, чтобы кто-нибудь приложил к ней много труда, а для поддержания этого труда надобно, чтобы он при этом потребил значительное количество прежней сбереженной работы. Между тем опыт удостоверяет нас, что огромное большинство людей гораздо усерднее работает для себя и для своих непосредственных потомков и приносит для них гораздо большие денежные жертвы, нежели для общества. Поэтому в видах наибольшего содействия производительности признано было полезным присваивать отдельным лицам исключительное право собственности на землю, с тем чтобы они получали возможно большую прибыль, делая землю как можно более производительною и не подвергаясь опасности встретить препятствие в вмешательстве других. Таково основание, которое обыкновенно приводится в пользу дозволения обратить землю в частную собственность, и это — лучшее основание, которое может быть приведено"*.

______________________

* "Examiner", 19 июля 1873 (приведено у Лавелэ).

______________________

Еще категоричнее выражается Адольф Вагнер. По своему обыкновению, он не допускает абсолютного решения вопроса; но он признает, что "действительно нередко настоятельные исторические основания целесообразности, а отнюдь не сила, привели во имя частного и общественного интереса к установлению права частной собственности на землю, в особенности пахотную". И это учреждение, говорит он, на деле оказалось целесообразным, почему его можно считать "хорошо оправданною категориею исторической жизни". Конечно, замечает он, этим оно еще не оправдывается на веки веков. "Но тяжесть доказательств относительно целесообразности его устранения должен нести тот, кто этого требует. Эта тяжесть, — говорит Вагнер, — не легка. Тот, кто берет ее на себя, должен прежде всего не только отрицательно вооружаться против частной собственности во имя народнохозяйственных и социал-политических невыгод этого учреждения, но вместе с тем положительно доказать, что иная форма владычества человека над землею и специально пахотною может быть хозяйственно столь же производительна и что она может быть практически применима. Но здесь-то именно оказывается указанный уже выше великий недостаток всех критиков этого учреждения: нет положительного доказательства в пользу возможности обойтись без права частной собственности на пахотную землю и особенно на крестьянскую пашню, не подвергая опасности первейшего интереса народного хозяйства в отношении к производству" (Grundlegung, § 334).

Казалось бы, что это суждение достаточно определительно. Но нам известно уже, что последовательность не составляет характеристической черты исследований Вагнера. Поэтому мы не удивляемся, когда через несколько страниц находим и совершенно противоположные взгляды. Тут Вагнер утверждает уже, что "даже полное уничтожение частной поземельной собственности и не так трудно вообразимо, как подобная же мера в отношении к капиталу, и не столь трудно исполнимо и, наконец, не представляется необходимо столь опасным для интересов производства, и все это просто потому, что оно могло бы осуществиться без такого полного изменения и преобразования всей организации народного хозяйства, какое требуется отменою капитала". В доказательство Вагнер ссылается на то, что земледелие процветает и там, где обработка земли самими собственниками заменяется фермерским хозяйством. "Где, следовательно, на деле преобладает уже фермерское хозяйство, как в Англии, или где оно, как в наших государственных имуществах, оказывается выгодным при сравнении их с соответствующими крупными владениями, там, — говорит Вагнер, — вообще и специально уже представлено фактическое доказательство возможности обойтись без учреждения частной собственности в видах интересов производства" (§§ 344, 345).

Еще легче разрешает этот вопрос Лавелэ. Он просто ссылается на то, что если государство способно управлять железною дорогою, то почему же ему не взимать поземельной ренты посредством своих сборщиков?

На это весьма хорошо отвечает Леруа-Болье: "Г-н Лавелэ предается иллюзиям, — замечает он, — когда он воображает, что можно заменить инициативу этих тысячей поземельных собственников медленною, однообразною и педантическою бюрократиею государства. Землевладелец не есть то праздное, беспечное, нейтральное существо, каким его представляют, fmges consumere natus. У него своя существенная роль рядом с фермером, и когда он ее не исполняет, земля страдает или истощается. В чем состоит эта роль? В том, чтобы представлять будущее или постоянные интересы имения, тогда как фермер представляет только интересы настоящие и исчезающие. Во имя этого начала землевладелец противится всякой хищнической обработке, которая уничтожила бы или уменьшила производительные силы почвы; во имя этого начала он становится или должен быть двигателем, деятелем или помощником во всех улучшениях, рассчитанных на долгий срок. Идет ли дело о дренаже или орошении, о распашке новых земель или о перемене культуры, о возведении строений, которые дозволяют либо менее дорогое, либо более обильное производство, землевладелец должен вступиться; обыкновенно, он охотно на это идет. Кроме того, по своему происхождению землевладелец имеет иные качества, которыми обыкновенно не обладает фермер: ум его более просвещен; с меньшим знанием хозяйственной техники он обыкновенно лучше понимает широко интересы земледелия; он есть или должен быть для фермера советником и руководителем. Притом и капиталы его обильные; он часто получает их из других источников, нежели поземельный доход; уверенный в постоянстве владения и в передаче земли семейству, он не скупится на жертвы в настоящем в видах возвышения цены имения в будущем. Таким образом, заблуждаются те, которые в землевладельце видят только подкладку или паразита фермера; такова была некогда роль получавшего десятину, но не такова роль землевладельца. Тот, кто до такой степени унизил бы свое призвание, не замедлил бы разориться; достаточно свободы сделок, чтобы в короткое время земля нерадивого владельца перешла к владельцу предприимчивому"*.

______________________

* Leroy-Beaulieu P. Essai sur la repartition des richesscs et sur la tendance a une moindre inegalite des conditions. Ch. I. P. 72-73.

______________________

И точно, невозможно ожидать одинаково успешного производства там, где исчез один из самых существенных в нем деятелей, именно, хозяйский глаз. И если такова роль собственника в крупном хозяйстве, где он сохраняет за собою только роль надзирателя, то еще более это прилагается к мелкому. Относительно того упорства в труде и того умения извлекать выгоды из малейших обстоятельств, которые порождаются в мелком владельце чувством собственности, кажется, нет даже спора. Только с помощью этого чувства мелкое хозяйство может соперничать с крупным. Поэтому исчезновение крестьян собственников, так же как и образованных землевладельцев, было бы незаменимою потерею и для государства, и для народного богатства.

Но не только в виде настоящего владения частная поземельная собственность служит сильнейшим побуждением к производительному труду, а еще более как цель. Приобретение в собственность хотя бы клочка земли составляет высшую мечту земледельца. Для этого он работает упорно, неутомимо, и сберегает копейку за копейкою в течение всей своей жизни. Примером в этом отношении может служить французский крестьянин. У нас те же свойства имеет малоросс. И это составляет важнейшее условие для развития в крестьянстве самодеятельности и для поднятия его благосостояния. Там, где массе земледельцев не открыта эта перспектива, тщетно думать о прочном улучшении их быта. Там самые успехи земледелия зависят исключительно от более или менее образованного класса.

Но и последнему необходима приманка поземельной собственности, для того чтобы побудить его к предприимчивости. Любимая цель среднего и крупного землевладельца состоит в том, чтобы увеличить, округлить и улучшить свое имение. Эта цель наполняет его жизнь; в ней он находит центр всей своей хозяйственной деятельности. Самые капиталисты нередко мечтают о том, чтобы купить себе землю и стать в ряды землевладельцев, до такой степени поземельная собственность имеет в себе притягательную силу для человека. Отсюда то явление, что в странах, где капитал приносит до пяти процентов, поземельная собственность приносит не более двух или трех. Владелец крупного капитала соглашается поместить его менее выгодным образом, лишь бы сделаться землевладельцем. Он довольствуется меньшими материальными выгодами, с тем чтобы вознаградить себя выгодами идеальными, которые с точки зрения народного хозяйства не менее ценны, ибо они служат сильнейшим побуждением к труду.

Между тем все это должно исчезнуть с переходом земель в руки государства. У народного хозяйства отнимается приманка поземельной собственности, и граждане лишаются одной из существенных целей своей промышленной деятельности. Насколько расширяется государственная собственность, настолько стесняется частная промышленность. Прибавим, что чем выше стоит народное хозяйство, тем государственная собственность становится менее выгодною. Пока земли много, пока цена ее вследствие этого низка и в будущем предстоит значительное ее возвышение, до тех пор государство может оставлять значительную часть земель в своих руках, переводя в частную собственность лишь такое количество, какое потребно для частной предприимчивости. Но как скоро частный человек готов дать за землю более, нежели она стоит, так государству выгодно ее продать. Государство не имеет тех идеальных наслаждений, которыми вознаграждает себя частный собственник; в материальном же отношении ему прямой расчет заменить землю капиталом, приносящим более дохода, или уплатить долги, за которые оно платит больший процент, нежели оно получает за свои земли.

Против этого нельзя возразить, что государство обязано охранять интересы будущих поколений. Вообще говоря, интересам будущих поколений не следует жертвовать интересами настоящих: новые поколения являются наследниками существующих ныне и имеют право единственно на то, что им передается последними. Но тут и это соображение не имеет места. Если требуют, чтобы земля сосредоточивалась в руках государства, то это делается вовсе не с тем, чтобы будущие поколения сами стали собственниками, а напротив, с тем чтобы никто не был собственником. Интересы всех равно умаляются; всем заграждается путь к высшей цели хозяйственной деятельности. Единственный результат подобной меры будет тот, что вследствие уменьшения производительности земель и побуждений к труду будущие поколения получат меньшее наследие, нежели они получили бы без того. Бедность, а не богатство сулит им национализация земли, которая не что иное, как останавливающийся на полдороге социализм.

Наконец, невозможно не обратить внимания и на то, что поземельная собственность имеет не только экономическое, но также нравственное и политическое значение. На ней зиждется тот элемент, который составляет одну из существеннейших основ человеческой жизни, элемент, который древние считали святынею и который ныне легкомысленно ставится ни во что — домашний очаг. Все теории социалистов клонятся к уничтожению домашнего очага, так же как и к поглощению лица обществом. Их высший идеал состоит в том, чтобы превратить целый народ в чиновников, которым отводятся казенные квартиры*. Между тем с домом связаны самые высокие начала, одушевляющие человека: семейные предания, связь поколений, воспоминания детства, успокоение старости, забота об отдаленном потомстве, наконец, любовь к родине и ко всему тому, что соединяется с нею в человеческом сердце. Бесспорно, все эти чувства могут развиваться и на казенной квартире; но что с приобретением собственного, домашнего очага они получают бесконечно большую прочность и силу, что здесь они обретают центр, с которым связано все, что наиболее дорого человеку, это могут отрицать только те, которые или вовсе не знают человеческой души или в угоду предвзятой мысли хотят отвергать самые очевидные истины. В особенности для земледельческого быта домашний очаг имеет первенствующее значение. Без него сельская жизнь теряет половину своей возвышенной прелести и своего нравственного влияния на человека. Арендатор не имеет прочного домашнего очага; он сегодня здесь, а завтра там. На самую землю, которую он возделывает, он смотрит исключительно с точки зрения хозяйственного барыша. Только собственник и к своему дому, и к земле привязывается всем сердцем; на них сосредоточивается забота всей его жизни. Для него к хозяйственной цели присоединяется нравственная связь. В этом заключается существенная часть тех идеальных выгод, во имя которых он готов платить за землю более, нежели она стоит. Не всем, конечно, дано пользоваться благами поземельной собственности. Но для общества в высшей степени важно, чтобы она была распространена в возможно широких размерах и чтобы для каждого она составляла идеальную цель, достижимую работою, если не одного, то нескольких поколений. К этому должно стремиться государство, а не к тому, чтобы всю землю перевести в свои руки и превратить землевладельцев, прочно связанных с почвою, в случайных и временных арендаторов, лишенных домашнего очага и не имеющих к земле иного отношения, кроме получения выгоды.

______________________

* См.: Schajfle A. Bau und Leben des socialen Korpers. III. S. 123, 144.

______________________

Такое стремление противоречит и здравой политике. Ниже мы увидим, какой существенный элемент политической жизни составляет класс землевладельцев. В нем государство находит самую крепкую охрану общественного порядка и вместе независимую силу, способную противостоять всяким разрушительным влияниям, как сверху, так и снизу. Уничтожить его значит дать перевес всем бродячим стихиям, которые быстро приведут общественный строй к полному разложению.

Таковы, можно сказать, неопровержимые доводы против передачи поземельной собственности в руки государства. Большая часть из них имеет силу и против общинной собственности. И в этом вопросе, так же как и в вопросе о государственной собственности, дело идет не о существовании некоторых общинных земель рядом с частною собственностью, что весьма может быть допущено, а о сосредоточении, если не совокупности, то по крайней мере, значительнейшей части поземельной собственности в руках общин, так чтобы их члены являлись только арендаторами. Такое устройство многим представляется идеалом общественного быта. У нас эта теория некоторым образом находит практическое приложение в настоящем нашем крестьянском землевладении. Поэтому для нас этот вопрос имеет особенную важность.

Общины бывают двух разрядов: городская и сельская. Мы должны рассмотреть каждый из этих видов особо.

Против частной собственности в городах в последнее время сильно ополчаются некоторые экономисты. Так например, Адольф Вагнер, хотя он вообще не стоит за перевод всей поземельной собственности в руки государства, признает, однако, что городская собственность имеет особенности, которые делают оставление ее в частном владении нежелательным. Указывают на то, что выгодное положение в городе дает земле и построенным на ней домам чистый характер монополии. Ценность участков растет непомерно, вовсе не по вине владельцев, а просто вследствие умножения народонаселения и развития торговли. Владелец же пользуется случайно доставшимся ему привилегированным положением, для того чтобы высасывать деньги из нанимателей, с которых он берет монопольную цену. Отсюда развивающаяся в больших городах "квартирная нужда", которая особенно тяготеет над бедным населением и ставит массу жильцов в полную зависимость от немногих домохозяев. В свою очередь этим пользуется спекуляция, которая, рассчитывая на быстрое возвышение цен, скупает земли и делает постройки, с тем только чтобы получить барыш на разности цен. По всем этим причинам Вагнер считает полезным присвоение общине не только земельных участков, но и построенных на них домов, ибо только этим путем может быть уничтожена монополия частных лиц. Община должна от себя раздавать взаймы квартиры и пользоваться выгодами, проистекающими из развития городской жизни*.

______________________

* Lelirbuch der politischen Oekonomie... Grundlegung. § 352-362.

______________________

Нельзя не удивляться тому, что такой трезвый экономист, как Леруа-Болье, хотя он и не соглашается с заключением Вагнера, признает однако же за этою критикою значительную долю правды*. При внимательном разборе приводимых в пользу этой теории доводов, за ними едва ли можно признать какую бы то ни было силу.

______________________

* Leroy-Beaulieu P. Essai sur la repartition des richesses... Ch. VII. P. 186.

______________________

Действительно, в больших городах выгодное положение имеет характер монополии, вследствие чего цены на землю и на кварталы растут иногда непомерно. Но самый этот рост с экономической точки зрения представляется выгодою, а не ущербом. Он составляет единственный противовес неудержимому стремлению народонаселения к большим городам. Те, которые хотят пользоваться преимуществами и удобствами городской жизни, естественно должны платить за это дороже; иначе никто не останется жить в провинции. В особенности стечение бедного населения в столицах составляет зло, которое именно в возвышении цен находит себе естественное противодействие. Без сомнения, при быстром росте городов, домовладельцы могут обогатиться в силу независящих от них обстоятельств; но кто же от этого теряет? За квартиры платят дорого, потому что иметь помещение на хорошем месте или выгодно, или удобно. Кто решается платить дорогую цену, тот находит в этом свой расчет, а так как никого не принуждают нанимать квартиру здесь, а не там, то ни о каком высасывании денег не может быть речи: подобное выражение не что иное как декламация. Притом и доходы домохозяев далеко не всегда верны. Известно, что расчеты на возвышение цен при подстройке домов часто не оправдываются. Даже в самых больших городах домохозяева нередко получают весьма небольшой процент на затраченный ими капитал. Общества, предпринимающие значительные постройки, вместо того чтобы пользоваться крупными дивидендами, разоряются и принуждены бывают ликвидировать свои дела. Спекуляция на дома, как и всякая другая спекуляция, может принести или барыш или убыток; и то и другое совершенно законно. Здесь всего менее желательно ее устранить, ибо именно она ведет к значительным постройкам, а вследствие того к уменьшению цен на квартиры. Выгодна та спекуляция, которая удовлетворяет общей потребности; невыгодная же разорительна для одних акционеров, а для города и для нанимателей возведенные постройки все-таки остаются барышом.

Во всяком случае замена множества мелких домовладельцев одним всеобщим домовладельцем, городом, нисколько не уменьшит проистекающего от монополии зла. Выгодное положение все-таки останется выгодным положением, а потому за него придется платить дороже. Если бы город вздумал брать одинаковую плату за помещения на бойком месте и в глухом и отдаленном переулке, он этим предоставил бы только чрезмерные преимущества одним нанимателям перед другими. Всякий захотел бы получить дешевую квартиру на хорошем месте, а так как на всех не достало бы помещения, то пришлось бы или метать жребий, или прибегать к каким-нибудь другим искусственным способам распределения. Сам Адольф Вагнер признает, что не в удовлетворении нанимателей заключается польза предлагаемой им меры, а в устранении тяжелой зависимости частного лица от другого частного лица, в присвоении выгод от возрастающих цен не праздному домохозяину, а деятельной общине, наконец, в уничтожении одного из самых дурных видов спекуляции, какие встречаются в народном хозяйстве.

Трудно понять, каким образом от достижения этих целей может произойти какая бы то ни было польза для народного хозяйства. Почему, в самом деле, зависимость нанимателя от домохозяина представляется более тяжелою, нежели зависимость того же нанимателя от городского управления? Частный домохозяин может поднять цену; но ведь и город может сделать то же самое. Разница лишь та, что для частного домовладельца пустующая квартира составляет существенный ущерб его имуществу, а для города весьма ничтожный. Можно думать также, что от частного домовладельца легче добиться переделок и поправок, нежели от городского управления, занятого обширными делами и изъятого от всякого состязания, а потому совершенно равнодушного к удобствам тех или других частных нанимателей. Пришлось бы действовать путем личных происков или возводить переделку каждого помещения на степень общественного вопроса. Но ведь такое положение гораздо более невыносимо, нежели отношения частного найма. В сущности, когда Вагнер говорит вообще о тяжелой зависимости от частных лиц и об эксплуатации одних другими, то в этом трудно видеть что-нибудь, кроме общей фразы, заимствованной из социалистического арсенала. Без сомнения, всегда были и будут случаи, где, с одной стороны, является нужда, а с другой — притеснение. Есть немилосердные домохозяева, прогоняющие бедных нанимателей, точно так же есть немилосердные кредиторы, требующие уплаты от бедных должников. Но из первого столь же мало можно вывести общее заключение против частных квартир, как из последнего против частных долгов. Такого рода прием не может иметь притязания на научное значение.

Точно так же нельзя не причислить к пустой фразеологии противопоставление "праздного" домохозяина "деятельной" общине. Справедливо, что цены на квартиры могут возрасти вследствие прилива народонаселения и что эта выгода при замене частной собственности городскою достанется не частному лицу, а обществу. Но может случиться и обратное движение, и тогда город разорится. Самая прибыль от возвышения цен с избытком покроется увеличением расходов и уменьшением доходов, неизбежно связанных с заменою частной деятельности общественною. И тут вместо тысячей частных лиц, движимых собственным интересом, является юридическое лицо с общими задачами, с громадным управлением и со всеми темными сторонами бюрократического делопроизводства. Конечно, общество не будет спекулировать, как частные лица; распоряжаясь общественными деньгами, оно не имеет даже на это права. Спекуляция будет устранена; но зато город лишится и выгод спекуляции. Будет меньше построек, меньше квартир, следовательно более тесноты. Личная предприимчивость и самодеятельность, составляющие главный источник народного богатства, совершенно исчезнут из этой области. Вместе с тем для богатого и бедного равно закрывается возможность приобрести в городе свой собственный дом и основать там свой домашний очаг. Если, наконец, мы ко всему этому прибавим, что городское управление может находиться в весьма неблагонадежных руках, если мы вспомним неразлучную с общественным самоуправлением борьбу партий и подумаем, что распределение жилищ тысячей и даже миллионов людей может находиться всецело в руках большинства, выбранного чернью, чему пример представляют некоторые нынешние муниципальные советы в западной Европе, то мы несомненно придем к убеждению, что предложенная Вагнером мера есть не более как одна из тех странных фантазий, которые рождаются в головах социалистов кафедры и которые идут прямо вразрез с требованиями действительной жизни. Все то зло, которое чувствуется иногда в больших городах, может только удесятериться вследствие превращения частной собственности в общественную. Относительно же малых городов подобная мера лишена всякого смысла.

Не более веса имеют и доводы в пользу общинной собственности в селе. Но приверженцы последней могут по крайней мере опираться на исторические примеры. Сосредоточение всей городской собственности в руках общины никогда не существовало на деле; это не более как мечта новейших социал-политиков. Сельское же общинное владение составляло первоначальную форму поземельной собственности во всем человечестве; оно имеет свою многовековую историю и доныне еще сохраняются многочисленные его остатки. Чтобы понять гражданское и экономическое его значение, мы должны бросить взгляд на историческое развитие этого учреждения.

Было время, когда общинное владение считалось особенностью тех или других народов. Новейшие исследования показали всеобщее его распространение на низших ступенях общественного быта. Корень его лежит в кровной связи, под влиянием которой жило первобытное человечество. Гражданский порядок составляет плод позднейшего развития; первоначально люди не знали иного союза, кроме кровного родства. Этот союз заменял им все остальное; в нем исчезла самая личность, которая только вследствие многовекового развития пришла к сознанию своей самостоятельности и своей свободы. Как уже было сказано выше, лицо первоначально не выделяется из окружающей его среды, и такою средою является именно кровный союз.

Вследствие этого при первоначальном занятии земли люди обыкновенно селятся не в одиночку, а племенами и родами. Род есть разросшаяся семья, племя — разросшийся род. Последнее раскидывается на более или менее широкое пространство; роды же остаются соединенными на местах: они образуют первобытные общины. Так как здесь не выделилось еще лицо с своими самостоятельными интересами, то здесь нет и частной собственности. Первоначально хозяйство ведется сообща, и произведения разделяются между членами союза. Затем, когда род разрастается и из него выделяются отдельные семьи, каждая из них обрабатывает свой участок; но она получает его только в виде временного владения. Собственником является образующий общину род, и поля переделяются между отдельными домохозяевами, либо ежегодно, либо по истечении известного периода. Так как все члены рода равны, то они получают равные участки; только старшие, имеющие власть, могут получать лишнее. Таково было устройство сельской общины у древних германцев, у кельтов; такие же учреждения сохранились доселе у разнообразнейших народов в отдаленнейших местах земного шара. Мы находим их в Индии, на Яве. В Индии доселе община держится сознанием кровного родства, действительного или мнимого, которое заменяет действительное, когда естественная связь наконец слабеет. Все члены общины считают себя происходящими от одного родоначальника, и если принимаются посторонние, то они вступают в те же отношения и подчиняются тому же распорядку*.

______________________

* Sumner M. Ancient Law. Ch. 8.

______________________

С течением времени, однако, это первобытное устройство разрушается в силу необходимого исторического процесса. Кровное родство только на первых ступенях служит связью человеческого общежития. Мало-помалу из этой безразличной среды выделяется личность, истинная носительница человеческих начал. В общину вступают посторонние; происходит смешение разнообразных элементов; гражданские начала заменяют сознание родства. С тем вместе и общинное владение постепенно уступает место частной собственности.

Этот исторический процесс разложения первобытной общины всего яснее можно проследить на германской марке, которая весьма хорошо исследована Маурером. Уже в незапамятные времена рядом с общинным владением мы находим отдельные дворы. Поселяясь в пустыре, куда никогда не заходила человеческая нога, новый колонизатор расчищает лес, строит себе хижину и становится владельцем отдельного участка. Впоследствии это образование самостоятельных участков путем заимки, даже в пределах общинных земель, постоянно признается законным основанием частной собственности. Земли было много, и община не имела никакого интереса в том, чтобы полагать предать личной предприимчивости и отнимать у человека плоды его трудов. Если он, занявши пустырь или расчистивши лес, огораживал свой участок, то он тем самым выделялся из поземельного общинного союза; но вместе с тем он лишался и своего права на остальные земли. Таков был один из способов, посредством которых из общинного владения стала выделяться личная собственность*.

______________________

* Mauerer H. L. Einleitung etc. § 7, 70; Mauerer H. L. Geschichteder Markenverfassung. §47.

______________________

Другой способ состоял в том, что переделы стали делаться реже и реже, и наконец прекратились совершенно. Вследствие этого право владения незаметно перешло в полную собственность. Полевые участки стали считаться неотъемлемою принадлежностью домохозяев*. Совокупным владением общины остались только угодья, главным образом пастбища и леса. Относительно же пахотных земель следы прежнего порядка сохранились в выпасе скота на паровом поле и на отаве и в проистекающей отсюда необходимости держаться однородной системы обработки смежных полей.

______________________

* Mauerer H. L. Einleitung etc. § 48; Mauerer H. L. Geschichte der Dorfverfassung. § 16, 35.

______________________

Наконец, полное разложение поземельной общины совершилось вследствие наплыва посторонних элементов. Сознание кровной связи, которое служило основанием всего общественного устройства, не могло долго удержаться при постоянных передвижениях народов. От нее сохранился только общий тип, в который могли вмещаться и чуждые элементы. Пока земли было много, община охотно принимала новых членов, которые помогали ей нести податное бремя. Но когда, вследствие умножения народонаселения и выделения значительной части общинных земель в частные руки, земли стало мало, община естественно начала замыкаться, и если она принимала посторонних, то уже без права участия в общественных угодьях. Полноправным членом общины постороннее лицо могло сделаться, только заступивши место выбывающих членов. Так как право на участие в общинном владении сделалось принадлежностью не лиц, а дворов, то покупкою двора или доли двора приобреталось соответствующее право или доля права на угодья. Этим способом еще в средние века монастыри и частные владельцы скупили множество общинных земель. В позднейшее время рушилась даже и эта связь между правом на угодья и двором. Идеальная доля участия в угодьях стала продаваться отдельно. Вследствие всего этого в общине вместо равноправных членов явились различные разряды лиц с совершенно неравными правами: полноправные хозяева, лица, имеющие идеальную долю участия в угодьях, лица, которым в виде милости уделялись некоторые права, наконец, совершенно бесправные. Вместо одной общины образовались две: одна местная, состоящая из совокупности жителей, другая привилегированная, состоящая из лиц, имеющих исключительное право на угодья. Между этими двумя классами, аристократиею и демократиею, естественно должна была возгореться борьба, которая привела к различным результатам. В иных местах привилегированная община осталась владычествующею, вследствие чего удержался прежний порядок. В других случаях демократия, составлявшая большинство, взяла управление в свои руки, но право на угодья осталось за меньшинством, которое среди совокупной административной общины образовало более тесную привилегированную поземельную общину. Через это общинное владение превратилось в частную собственность известного разряда лиц. Наконец, в некоторых общинах торжество демократии повело к уравнению как политических, так и поземельных прав; но вместе с тем большею частью рушился весь прежний порядок общинного владения*. В этой борьбе демократии с аристократиею Мэн видит главную причину разложения первобытного общинного союза**; но, в сущности, этим был нанесен ему только окончательный удар. Разложение совершилось постепенно, различными путями, вследствие выделения лица, с его правами и интересами, из поглощавшей его первобытной среды. Этому необходимому историческому процессу не могла противостоять община, устроенная по типу кровного союза; она должна была пасть. Следы ее остались только в захолустьях, куда не проникала историческая жизнь.

______________________

* Mauerer H. L. Einleitung etc. § 92 и след.; Mauerer H. L. Geschichte der Markenverfassung. § 20, 34; Mauerer H. L. Geschichte der Dorfverfassung. § 26, 50 и след., 66 и след., 78.
** Maine H. Lectures on the early history of Institutions. Ch. 3.

______________________

Совершенно иную историю имело общинное владение в России. По аналогии со всеми другими народами можно думать, что и здесь первоначально родовая община совокупно владела землею. На это указывает господство родового быта в первые времена русской истории. Известно выражение летописца: "живуще кождо с родом своим, володеюще родом своим". Но собственно документальных сведений о форме поземельной собственности в этот период мы не имеем. Когда же начинают появляться исторические документы, то есть в XV веке, мы находим поземельную общину уже совершенно разложившеюся.

Условия древнерусской жизни сильно способствовали этому разложению. Патриархальный тип общины может сохраниться только там, где роды сидят на местах, более или менее разобщенные друг с другом. Историческая жизнь проносится по их поверхности, не затрагивая их корней, приросших к земле. Напротив, бродячая жизнь населения и проистекающее отсюда смешение элементов неизбежно ведут к разрушению патриархального быта. А именно такая бродячая жизнь господствовала в России в средние века. Крестьяне, так же как бояре и слуги, переходили с места на место, селились там, где им было удобно, и охотно покидали свои участки, как скоро поселение на другом месте представляло им более выгоды. С своей стороны землевладельцы и свободные общины старались переманивать их к себе и прикреплять их к земле всякими льготами. Они не только не думали ограничивать права их на занимаемые ими участки, но рады были иметь поселенцев пожизненных и даже потомственных. При обилии земли и скудости населения иначе и не могло быть. Никому не было нужды переделять землю, которой значительная часть вечно находилась впусте. Всякий селился, где хотел, и занимал пространство, "куда топор, соха и коса ходили".

При незначительности землевладельческого элемента, обширные пространства оставались во владении свободных общин. Однако же эти так называемые "черные волости" не считались собственниками земли. Черная земля признавалась собственностью князя, обстоятельство, которое играло весьма значительную роль в последующем развитии поземельных отношений. Мэн замечает, что в истории учреждений необходимо различать двоякий элемент: самое племя и его начальника. Отсюда, в приложении к поземельной собственности, двоякое историческое движение: с одной стороны, выделение личности из совокупных прав союза, с другой стороны, расширение прав начальника*. Вернее, может быть, отправляться от различия собственности родовой и племенной, из которых первая присваивается роду, а последняя князю, как представителю племени. Но к этому качеству везде, где происходило завоевание, у князя присоединяется другое, именно, значение начальника дружины, которому по этому самому присваиваются завоеванные земли, не состоящие в личном владении. Таким образом, первоначальная родовая собственность разлагается, с одной стороны, личным элементом, с другой стороны, распространением княжеского права на все общественные земли.

______________________

* Ibid. Ch. 5.

______________________

У германцев король мало-помалу стал считаться собственником всех земель, не находившихся в частном владении*. В России это начало приняло самые широкие размеры. Все, что не принадлежало служилым людям и церковным установлениям, считалось собственностью князя. Не только пустопорожние земли, но и потомственные участки крестьян постоянно обозначаются словами: "земля Великого Князя, а нашего владения". Это право собственности князя выражалось, с одной стороны, в тягле, то есть в лежащих на земле податях и повинностях, с другой стороны, в том, что черные земли князь мог беспрепятственно жаловать частным лицам и монастырям. То, что не было роздано или обращено в дворцовое имущество, оставалось в распоряжении волости, на которой лежало тягло и которая отвечала за него круговою порукою. Волость раздавала земли новым поселенцам, сколько каждый хотел взять, с тем только условием, чтобы он нес соответствующее тягло, причем ему давались и льготные годы. Полученная таким образом земля, которая все же считалась собственностью князя, приобреталась в вечное и потомственное владение. Крестьянин мог делить ее между детьми, продавать и даже отдавать "по душе" в монастырь, с тем только, чтобы с участка продолжали уплачиваться лежащие на нем подати и повинности. Ни о каком ограничении права, ни еще менее о переделе, не было речи**.

______________________

* Mauerer H. L. Einleitung etc. § 47.
** См. мои статьи о сельской обшине в "Опытах но истории русского права". Г-н Беляев, который восставал против моих выводов, впоследствии пришел к тем же заключениям. См.: Герье В., Чичерин Б. Русский Дилетантизм и общинное землевладение. Гл. 4. С. 197 и след.

______________________

Все это, однако, должно было измениться с укреплением крестьян. В противоположность тому, что совершилось в новое время в Западное Европе, Россия перешла не от крепостного состояния к свободе, а от свободы к крепостному состоянию. С этим вместе и поземельные отношения приняли совершенно новую форму. Свобода разрушила поземельную общину; крепостное состояние ее восстановило. Естественно, что при укреплении к местам отношения крестьян к земле не могли оставаться такими же, какими они были во времена вольного передвижения. В средние века люди были свободны, а тягло лежало на земле. Но при обилии земли и скудости населения, когда не земля, а рабочие руки давали доход, подобная система не могла соответствовать государственным потребностям. Это и было одною из главных причин укрепления крестьян: для того чтобы земля давала доход, надобно было удержать на ней население. Но так как главный источник дохода все-таки заключался в рабочей силе, то подати, естественно, были перенесены на людей, а земля стала раздаваться им как средство нести наложенное на них тягло. Вместо свободного договора с отдельными лицами наступил общий надел. А так как лица были равны, то естественно было наделять их поровну. С уменьшением же количества земли и с водворением неравенства должен был наступить передел. Этот порядок одинаково водворился в частных владениях и на государственных землях, ибо в обоих случаях положение крестьян и отношения их к земле были одинаковы. Земля принадлежала не им, а владельцу; поселенные же на ней крестьяне были крепостные люди, лишенные всяких прав и получавшие землю как средство для отбывания повинностей.

Исключение составляли только те местности, куда не проникло укрепление или где оно не было вполне приложено. Таковы были обширные северные пространства, наполненные черносошными людьми. Здесь продолжались и переходы крестьян с места на место и свободное отчуждение земель; хотя правительство старалось положить этому предел, однако отрывочные его меры не помогали. Только в <середине> XVIII века, когда общими Межевыми Инструкциями велено было на каждую душу отмежевать известное количество десятин земли с запрещением ее отчуждать, и тут введено было общинное владение. Этот пример бросает яркий свет на возникновение у нас общинного владения и на причины его вызвавшие*.

______________________

* См. указанные выше статьи. Новейшие сведения подтверждают этот взгляд. Как пример любопытна корреспонденция с севера России, помещенная в № 30 и 46 "Русских Ведомостей" <за>1880 г. В ней повествуется о введении общинного владения в Олонецкой губернии. Автор ревностный защитник этой формы собственности, но очевидно знакомый с местными историческими документами, рассказывает, что до половины XVIII века общинное владение в современном значении было неизвестно в этом крае. Волость, которая в древности распоряжалась землями, по неразумию дозволяла отдельным хозяевам, расчищавшим леса, обращать расчищенные ими участки в свою потомственную собственность, с правом отчуждать их в посторонние руки. Последствием этого было то, что с помощью ростовщичества и при гнете, который тяготел над крестьянами вследствие приписки их к заводам, значительная часть земель перешла в руки богатых людей. В таком положении застали их указы Екатерины II, которая в 1776 г. велела прекратить производившуюся дотоле продажу казенных земель, с тем чтобы предварительно наделить малоземельных государственных крестьян достаточным количеством земли, именно, по 15 десятин на душу. Генерал-губернаторам велено было доставить в Сенат свои соображения по этому вопросу. В 1785 г. послан был в этом смысле сенатский указ Архангельскому и Олонецкому генерал-губернатору Тутолмину. Последний в свою очередь поручил это дело Олонецкой казенной палате по экспедиции директора домоводства. Но экспедиция, вместо того чтобы довольствоваться доставлением соображений, прямо предписала волостным старшинам отобрать все земли у частных владельцев и поделить их поровну между крестьянами, что уже и прежде сделано было Петербургскою казенною палатою. Основанием этой меры приведено то, что отчуждение земель в частные руки есть "злоупотребление из государственной земли, данной на единое хлебопашество. Разумеется, между частными владельцами, у которых отбирались унаследованные от предков земли, поднялся вопль. Но так как богатые были в меньшинстве, то никто не обращал на них внимания". Однако же нашелся человек, который решился повести дело судом. Вытегорский нижний земской суд велел возвратить ему отнятую у него незаконно землю. Экспедиция директора домоводства с своей стороны предписала старосте не слушаться суда. Дело дошло до губернатора, которым в то время был Державин. Он вступился за частную собственность и представил <доклад> в Сенат, что несправедливо отнимать землю у людей, которые получили ее от предков или купили на свои деньги, и отдавать ее другим, желающим только воспользоваться чужим достоянием. Сенат передал дело на рассмотрение генерал-губернатора, желая угодить всем, приказал казенной палате продолжать передел земли между крестьянами, но не утверждать переделов, против которых будет предъявлен кем-нибудь спор. Последствием этой меры было то, что в некоторых местах земли были поделены поровну, и с тех пор водворилось общинное владение, а в других осталась исстари существовавшая личная собственность. Рассказывая эти события, автор замечает, что "в истории первого передела крестьянских земель в Олонецкой губернии останавливает на себя серьезное внимание то обстоятельство, что инициатива передела исходила не от крестьян, а от чуждой им правительственной сферы. Предложенная правительством мера, — говорит он, — разрушала укоренившуюся веками систему землевладения, совершала социально-экономический переворот громадной важности, и тем не менее она не вызвала почти никаких замешательств, приведена в исполнение так быстро, тихо и спокойно, что через сто лет в потомстве не осталось даже воспоминания о бывшем перевороте, как будто введенные правительством переделы общинных земель существовали вечно. Чему приписать этот беспримерный в истории факт?" Автор объясняет это тем, что переворот был выгоден массе, которая поняла свой интерес и заставила молчать богачей. Историк же должен видеть в этих явлениях выражение того самого начала, которое по укреплении крестьян привело к совершенному их порабощению, именно, полного бесправия граждан. Оно породило у нас общинное владение как на Севере, так и на Юге. Относительно южных окраин в той же газете повествуется, каким образом общинное владение было введено администрациею в Екатеринославской губернии в сороковых годах нынешнего столетия (см. № 58 "Русских Ведомостей", 1880 г.). При этом крестьянам прямо предписывалось из хуторов селиться в большие села, а если они не исполняли приказания, то на хуторах осенью ломали печи (см.: Доклад комиссии Московского общества сельского хозяйства по вопросу о хуторах. 1880. С. 247). Все эти явления показывают нам, в каком смысле мы должны понимать часто повторяемое изречение, что общинное владение вытекло из духа русского народа. Этот дух ясен для всякого, кто внимательно и беспристрастно следит за ходом исторического развития в русской земле.

______________________

Точно так же ушла от общинного владения и Малороссия. Здесь укрепление крестьян совершилось только в половине XVIII века, при Екатерине II. Но отбирать частные земли у малороссийских крестьян было не так легко, как на пустынном Севере; казаки крепко за них держались, вследствие чего здесь сохранилось личное владение.

Наконец, оно удержалось и у однодворцев относительно тех земель, которые принадлежали им в собственность. Напротив, те земли, на которых они были положены в подушный оклад, подверглись общему наделу с запрещением отчуждения. И тут вследствие Межевых Инструкций водворилось общинное владение. Этот пример служит опять явным доказательством исторического значения этого учреждения и причин его произведших. Оно возникло у нас не в силу издревле идущего обычая, а вследствие того, что бесправное насилие сидело на чужой земле, помещичьей или казенной, и наделялось поголовно, без всякого внимания к тому, что лицо могло приобрести своею собственною деятельностью. У государственных крестьян в особенности это было приложением древнего правила, что черная земля составляет собственность князя. Пока крестьяне были свободны, княжеское право выражалось в тягле; с укреплением же их и с возрастающим при этом бесправием, это начало привело, наконец, к тому, что существовавшее исстари личное владение, переходившее потомственно, было уничтожено, земли были отобраны у владельцев и поделены поровну между крепостными крестьянами. Тут мы видим уже не остаток первобытных патриархальных порядков, а чисто искусственное учреждение, порожденное крепостным правом. Развитие общинного владения в России составляет в этом отношении драгоценный вклад в историю сельской общины, которую она освещает с особенной стороны. Какой же общий вывод можем мы сделать из этих исторических данных? Скажем ли мы, как некоторые защитники общинной собственности, что она составляет всеобщее и коренное человеческое учреждение, тогда как личная собственность есть не более как поздний пришелец, который может иметь значение только исторической категории? Такой вывод был бы извращением законов человеческого развития. Из того, что в первобытные времена, при господстве кровной связи, общинное владение составляло всеобщее явление человеческой жизни, вовсе не следует, что таково именно нормальное устройство человеческих обществ. Мы уже не раз указывали на то, что в развивающемся существе нормальное состояние является плодом развития. Нормальный человек — взрослый, а не ребенок. Развитие человеческих обществ в силу непреложного закона ведет к свободе, следовательно, и к частной собственности. Этот закон яркими чертами написан на всей истории человечества, которая вследствие этого изображает нам постепенное разложение первобытной общины и выделение из нее личной собственности. Но так как развитие свободы не представляет непрерывного процесса, который тянется через всю историю без затмений и без промежутков, так как в жизни народов бывают времена, когда, напротив, необходимо бывает стеснить свободу во имя общественного начала, то с этим вместе является и возможность подчинения личной собственности общественной. Таково именно было положение России при возникновении Московского государства. Чтобы создать и скрепить это громадное тело, нужно было порабощение всего народонаселения. Все должны были в продолжение всей своей жизни вести тяжелую службу государству. Личные права более и более исчезают; крепостное состояние распространяется на все отношения. С тем вместе исчезает и личная собственность у низшего народонаселения, на котором всего более отразилось общее бесправие. Но порядок, пригодный для крепостного состояния, непригоден для свободы. Последняя в развивающемся обществе окончательно берет верх, а с тем вместе наступает неизбежно разложение общественной собственности личною. Это именно та задача, которая предстоит России в настоящее время.

Каково бы ни было однако происхождение общинного владения, порождено ли оно патриархальным бытом или крепостным правом, то есть такими учреждениями, которые должны исчезнуть с высшим гражданским развитием, остается еще вопрос: не содержит ли оно в себе таких начал, которыми можно воспользоваться и в гражданском порядке, допускающем свободу? Защитники общинного владения утверждают, что этим способом сохраняется в обществе равенство и устраняется пролетариат, тогда как личная собственность неизбежно ведет к обеднению одних и к обогащению других, а с тем вместе к развитию пролетариата, главной язвы современных европейских народов.

Что личная собственность ведет к неравенству, в этом нет сомнения; таков непреложный закон свободы. Мы видели уже, что неравенство составляет необходимое последствие свободы; вместе с тем оно составляет первое условие всякого движения и всякого общественного развития. Уничтожить неравенство можно только подавляя свободу и искусственно удерживая население на низшем уровне. Это и есть неизбежное последствие общинного владения. Но выгод от этого не получается никаких. Общинное владение не предотвращает пролетариата, ибо с умножением населения у каждого становится так мало земли, что все равно обращаются в нищих. Разница с порядком, основанным на личной собственности, заключается единственно в том, что вместо некоторых пролетариями делаются все. И это не предположение, а факт, который признается даже ревностными защитниками общинного владения. Так Лавелэ, описывая общинное владение на острове Яве, говорит; "...это приращение народонаселения производит умаление доли каждого земледельца, при периодическом переделе земли. В. Бергсма рисует в этом отношении истинно ужасающую картину существующего порядка... Земледельцы утверждают, что они получают только половину или четверть тех участков, которые обрабатывались их отцами... Главная выгода, которая приписывается периодическому переделу, заключается в предотвращении пролетариата. Между тем, говорит Бергсма, именно эта система скоро обратит всех яванцев в население чистых пролетариев. Равенство сохраняется, но равенство нищеты"*.

______________________

* Laveleye Entile de. De la Propriete et de ses formes primitives. Ch. 4. P. 64-65 (1874).

______________________

Могут возразить, что там, где народонаселение не возрастает чрезмерно, этих последствий нельзя ожидать и что во всяком случае излишние руки вольны выселяться. Но это возможно и при личной собственности. Если защитники общинного владения ссылаются на некоторые захолустья в Швейцарии, где люди при общинном владении живут благополучно, то можно привести еще более примеров мелкой собственности, ведущей к всеобщему достатку. Еще Мальтус, говоря о выгодах умеренного возрастания народонаселения, указывал на норвежских хлебопашцев, которые, несмотря на суровость климата и неблагодарную почву, при личной собственности пользуются значительным благосостоянием. Если же мы принуждены прибегать к переселению, то этим самым мы признаем, что общинное владение не предупреждает пролетариата, и тогда зачем оно нужно? Излишек народонаселения можно переселять и при личной собственности. Разница та, что когда в общине становится тесно, крестьянин землевладелец может продать свой участок и уйти с капиталом, а при общинном владении он уходит с пустыми руками и на новом поселении является нищим. Вследствие этого он и не привязывается к земле, а готов всегда ее покинуть и принять привычки бродяжничества, которые всего более содействуют образованию пролетариата.

Окончательно вопрос о пролетариате сводится к отношению средств продовольствия к народонаселению. Чтобы решить его в пользу общинного владения или личной собственности, надобно спросить: который из этих двух порядков более содействует производительности почвы и соразмерному с усилением производства умножению народонаселения? В обоих отношениях личная собственность имеет значительные преимущества.

Сами защитники общинного владения признают, что частые переделы вредно действуют на хозяйство. Землевладелец не имеет интереса в хорошей обработке участка, который завтра может быть у него отнят. Вследствие этого они предлагают систему долгосрочных переделов. Но и при последней все-таки исчезает весь тот интерес, который собственник имеет к своему участку и который служит сильнейшим побуждением к производству; следовательно, производительность неизбежно уменьшается, напрасно ссылаются на высокую степень развития, которой достигает фермерское хозяйство. Мы видели уже, что эта аналогия — совершенно ложная. Безличная община не в состоянии заменить хозяина, который сам наблюдает за своим имением, заботится о его улучшении и всегда может согнать нерадивого арендатора. В этом отношении община находится даже В худшем положении, нежели государство. Если, с одной стороны, она ближе стоит к делу, то, с другой стороны, она вполне зависит от своих членов, из которых каждый имеет право требовать себе равного с другими участка, а потому является вполне независимым в своем хозяйстве. Тут высшее наблюдение немыслимо. Все невыгоды мелкого хозяйства действуют здесь в полной силе, а отсутствует именно главная его выгода, то чувство собственности, которое заставляет мелкого владельца с изумительным трудолюбием обрабатывать землю, сросшуюся некоторым образом с самою его личностью и со всем его существованием, та выгода, которая одна в состоянии поднять производительность мелкой собственности к уровню крупной. Поэтому напрасно мечтать о поднятии земледелия и в особенности об интенсивной культуре там, где распространено общинное владение. Это две вещи несовместимые.

Уменьшая производство, общинное владение, с другой стороны, ведет к чрезмерному умножению народонаселения. Личный собственник сам заботится о своих детях; он знает, что они кроме него ни от кого ничего не получат. Это чувство служит сильнейшею уздою поспешных браков, и легкомысленного размножения семейств. Там, где его нет, напрасны все заботы о народном благосостоянии. Но именно оно уничтожается общинным владением. При таком устройстве члену общины нечего заботиться о детях. Они получают свое наследие не от него, а от общества, и хотя этим стесняется доля остальных, но ему какое до этого дело? Он размножается на чужой счет. Если общинное владение возвести в юридический принцип и провести его последовательно, то взамен права членов требовать себе участка, необходимо дать общине право контролировать браки и деторождение, то есть установить невыносимейшее вмешательство общества в семейные дела, какое можно себе представить.

С беззаботностью о детях связана беззаботность и во всех других отношениях. Личный собственник знает, что он сам устроитель своей судьбы. Этим возбуждается в нем та самодеятельность, без которой нет высшего развития. Член общины, где господствует общее владение, напротив, слагает половину заботы на общество. Через это не только умаляется в нем самодеятельность, а следовательно и производительность его труда, но в нем рождаются совершенно превратные понятия об отношении лица к обществу. Он привыкает думать, что общество обязано наделять имуществом своих членов, а это и есть то социалистическое начало, которое, последовательно проведенное, ведет к разрушению всех истинных основ гражданской жизни.

Могут возразить, что государство обязано заботиться о тех своих членах, которые не в состоянии сами за себя стоять. С этой точки зрения общинное владение представляется совокупным наследием низшей, беднейшей части народонаселения, рядом с которым может быть допущена и личная собственность, как область открытая для самодеятельности и предприимчивости. В таком именно виде вопрос ставится у нас. Требуют, чтобы каждому крестьянину был обеспечен кусок земли, а затем отдельным лицам не возбраняется приобретать и личную собственность.

В такой форме общинное владение представляется благотворительным учреждением, имеющим целью обеспечение неимущих.

Но подобное употребление поземельной собственности равно противоречит и требованиям народного хозяйства и самому значению благотворительности. В правильном гражданском порядке, основанном на свободе, помощь неимущим может состоять в доставлении им пропитания или в приискании им работы, а никак не в наделении их землею. Имущество приобретается собственною деятельностью, а не получается в виде подарка от общества. Даровой надел есть социалистическое начало, которое должно быть безусловно отвергнуто. Если притом это наделение представляется как право, то благотворительность совершенно извращается, и социалистическим понятиям открываются двери настежь.

С точки же зрения народного хозяйства наделение землею неимущих есть самое худшее употребление, какое можно из нее сделать. Для того чтобы земля давала, что следует, надобно, напротив, чтобы она находилась в руках имущих, которые одни в состоянии приложить к ней достаточное количество труда и капитала. И чем выше хозяйство, тем это требование становится настоятельнее. При интенсивной культуре наделение землею беднейшей части населения наносит величайший ущерб производительности, следовательно, и тем самым классам, которые имеется в виду обеспечить.

Проистекающий отсюда вред для народного благосостояния представляется еще громаднее, если мы сообразим, что требование идет на обеспечение не только случайно обедневших, а целой массы крестьянского населения, которое все закрепощается в общинном владении. Последнее в этой системе должно составлять не исключение, а правило. Главным зерном крестьянской собственности являются общинные земли, а затем отдельным лицам, возвышающимся над массою, предоставляется приобретать участки на стороне. Такой порядок не что иное как обречение массы крестьянства на постоянную бедность под видом обеспечения его быта.

У нас это тем менее может быть допущено, что со времени освобождения крестьян земля, составляющая их надел, покупается ими на собственные трудовые деньги. Земли, принадлежащие общинам в других странах, составляют остаток первобытных поселений, не перешедший в частные руки. У нас же земля, находящаяся в общинном владении, принадлежала доселе не общине, а казне или частным лицам; крестьяне приобретают ее путем выкупа. Но никогда еще не было видно, чтобы земли, покупаемые членами общины, принадлежали не им, а общине. Это было бы чисто социалистическое начало, идущее наперекор самым элементарным правилам гражданского быта. А именно это и совершается у нас теперь. Каждый крестьянин платит не только проценты, но и капитальную сумму за то количество душевых наделов, которое находится у него во владении. Если бы произошел новый передел и часть этой земли была бы у него отнята, то он был бы лишен имущества, за которое он платил собственные деньги. Подобная мера была бы чистою конфискациею, или, правильнее, грабежом. А между тем к этому именно ведет существующий ныне порядок. При умножении одних семейств и умалении других первоначальная равномерность наделов должна исчезнуть; неизбежно произойдет неравенство. А так как при умножении народонаселения количество крестьян с уменьшенными наделами будет превосходить количество крестьян с более или менее крупными наделами, то большинство несомненно окажется в пользу передела. Но передел при таких условиях был бы ни более ни менее, как ограблением меньшинства богатых большинством бедных. Правительство, которое допустило бы подобную меру, открыло бы доступ самым превратным понятиям о собственности в среде крестьянского сословия. Теперь именно настало время утвердить те начала, без которых нет правильного гражданского порядка. Иная политика прямо действует в руку социалистам и готовит несметные затруднения в будущем*.

______________________

* При смутных понятиях наших крестьян о праве собственности, при веками укоренившейся в них привычке беспрекословно подчиняться решениям мира и велениям власти, можно ожидать, что во многих местах произойдут подобные переделы. Но что здравый смысл русского народа способен видеть вещи в их истинном свете, на это можно привести доказательства. Так. в "Сборнике статистических сведений по Тамбовской губернии", составленном лицами, сочувствующими общинному владению, говорится, что "домохозяевам, владеющим малым наделом, было бы, конечно, выгодно вновь поделить землю по числу наличных душ, но на это многодушники представляют то возражение, что они в течение долгого времени выкупали свои наделы, наполовину выкупленные, другим домохозяевам, получившим на свою долю при начале выкупа наделы на меньшее число душ... Из сказанного ясно, — заключает автор, — что как самими крестьянами, так и ведающих им начальством, семейным наделам, полученным по уставным грамотам, придается характер наследственной земли, не подлежащей более мирской разверстке". Любопытен в особенности порядок, установившейся в деревне Полянской, где рядом сидят крестьяне-собственники <и> бывшие дворовые, получившие землю от помещика в дар, для прокормления. Первые никогда не производят переверстки, а вторые постоянно. "Такая разница между двумя половинами одного и того же селения, — говорит автор, — объясняется самими крестьянами тем, что дворовым выкупать землю не приходится, они получили ее даром: барин подарил землю для прокормления, а потому обижать кого-либо не следует" (Сборник... Т. I. С. 22, 23). Из этого видно, что там, где не происходит насилия со стороны большинства или со стороны начальства, русский крестьянин ясно понимает истинное существо дела. Это может служить указанием для тех, которые в общинном владении видят выражение особенностей духа русского народа.

______________________

Наконец, нельзя себе представить, чтобы в свободном гражданском порядке, где все лица признаются равно полноправными, существовали рядом две части народа, живущие под совершенно различными формами гражданского быта. Такой разрыв между высшими классами и низшими возможен при крепостном праве, где одни являются рабовладельцами, а другие порабощенными. Но как скоро водворяется общая свобода, так неизбежно должны установиться общие гражданские нравы, понятия и учреждения. Тут непременно произойдет одно из двух: либо господствующая в высших слоях частная собственность разложит наконец общинное владение, либо общинное владение сделается основным началом всего гражданского быта, сверху донизу. Но последнее было бы равносильно водворению социализма. А так как социализм противоречит всем коренными началами гражданского благоустройства и человеческого общежития, то остается только первое. В нем заключается будущность русского народа, которому при обилии земель менее всего можно опасаться пролетариата, а потому менее всего можно дорожить сохранением общинного владения.

Единственный сколько-нибудь серьезный довод, который можно представить в пользу сохранения у нас в настоящее время общинного владения, состоит в опасении повального обезземеления крестьян, которые, будучи предоставлены себе, могут распродать свои участки и остаться батраками. Но этот вопрос вовсе не имеет необходимой связи с общинным владением. Обезземеливанию крестьян можно противодействовать не сохранением права собственности за общиною, а воспрещением отчуждать участки. В пользу такого воспрещения, как временной меры, можно привести довольно веские соображения. Народонаселение, которое в течение веков было крепостным и лишено было собственности, легко может при получении свободы размотать свое достояние, тем более что денежные средства его скудны, и оно не успело приобрести необходимых для прочного благосостояния привычек бережливости, трезвости и трудолюбия; при таких условиях оно как раз попадет в руки кулаков и мироедов, которые воспользуются его неопытностью для собственных выгод. Поэтому, освобождая крестьян, государство может найти необходимым еще некоторое время держать их под своею опекою, прежде нежели предоставить их полной свободе. Все это можно допустить, но если окончательная цель государства состоит в том, чтобы поставить крестьян на собственные ноги, то именно этой цели всего более может содействовать упрочение личной собственности, ибо только при этом условии у крестьян могут развиться те чувства и привычки, которые требуются от домохозяина, привыкшего полагаться на себя, а не на других. При общинном же владении они останутся вечными младенцами. Такое положение несовместно с тем новым гражданским порядком, в котором они предназначены жить. Этот порядок весь основан на свободе; в нем человек должен сам устраивать свою судьбу и сам за себя отвечать; а это необходимо влечет за собою личную собственность, как последствие и опору свободы. Таким образом, и этот довод обращается против общинного владения.

Следует ли после всего этого признать свободную собственность окончательною целью человеческого развития? Не так давно еще это считалось аксиомою в политической экономии; но в настоящее время многие в этом сомневаются. Не далее как несколько месяцев тому назад вышла брошюра одного из замечательнейших ученых Германии, Лоренца Штейна, в которой этот заслуженный писатель, к сожалению увлекшийся общим потоком, объявляет, что свободная собственность неизбежно ведет к разорению как землевладельцев, так и арендаторов, вследствие чего в видах спасения поземельной собственности он взывает к вмешательству государства*. Этот вопрос касается самых животрепещущих интересов дня; а потому мы должны на нем несколько остановиться.

______________________

* Stein L. Die drei Fragen des Grundbesitzes und seiner Zukunft (die irische, die continentale und die trasatlantische Frage). 1881.

______________________

Штейн видит троякую опасность в порожденной новою историею свободе собственности: эксплуатацию фермера землевладельцем, эксплуатацию землевладельца капиталистом в виде кредитора, наконец, подрыв европейского земледелия вследствие свободы торговли и конкуренции Северной Америки. Первый вопрос он называет ирландским, второй континентальным, третий трансатлантическим.

Ирландский вопрос, по его мнению, не есть исключительно вопрос местный. В Ирландии он только обострился, но он имеет общее значение. У всех европейских народов вследствие свободы собственности рушились все прежние связи, прикреплявшие подчиненного владельца к земле. Землевладелец и съемщик остались друг против друга, как два совершенно независимые одно от другого лица, которых отношения определяются чисто на основании свободного договора. В этом отношении землевладелец является капиталистом, а фермер работником. Но капитал всегда стремится в увеличению своего дохода и имеет на то законное право. Работник же не в состоянии противостоять этому стремлению, вследствие чего капиталист, пользуясь своим преимуществом, отнимает у него всякую прибыль, так что фермер наконец не может уже возобновлять свой капитал. Отсюда рождается отношение между лишенною капитала работою, с одной стороны, и праздным капиталом, с другой, отношение, которое составляет сущность всякого социального вопроса (стр. 98-103).

Каким же образом может землевладелец заставить свободного арендатора платить ему такую наемную цену, что уже для самого съемщика не остается прибыли? По мнению Штейна, это делается посредством устройства возможно меньшего объема ферм и установления возможно коротких сроков аренды. Через это фермер ставится в полную зависимость от землевладельца. Конечно, ему остается исход, именно, самому купить участок земли; но землевладельцы, которые держат в своей зависимости государственную власть, препятствуют достижению этой цели учреждением фидеокоммиссов, закрепляющих землю в руках настоящих собственников. Все управление обращается в пользу владычествующего класса, и арендатору запирается всякий выход. Результатом является постепенное его обеднение; а так как с этим сопряжен упадок земледелия, то он наконец не в силах платить требуемую ренту. Сам землевладелец вследствие этого беднеет. Наконец, он прогоняет арендатора с участка, не приносящего более дохода, и пользуется землею уже для своего удовольствия. Водворяются латифундии с свойственным им способом хозяйства. Фермер же, лишенный средств пропитания, уходит в город, где он становится чернорабочим, или же он падает на попечение общественного призрения, или, наконец, он выселяется из страны. "Я полагаю, — говорит автор, — что ни один из наших читателей не усомнится в том, что мы говорим о положении Англии и Шотландии" (стр. 117-125).

Если бы почтенный автор не сделал этого замечания, то едва ли можно было бы догадаться, о какой стране идет речь. Известно, что в Англии фермерское хозяйство не только не привело земледелия к упадку, а напротив, довело его до такой высоты, как ни в одной европейской стране. Известно также, что в Англии не господствует система возможно мелких ферм, а напротив, преобладают фермы более или менее обширных размеров: 85 процентов всей обработанной земли разделены на фермы, имеющие средним числом до 168 акров или с лишком 62 десятины. Английский фермер — капиталист, получающий относительно больший доход, нежели землевладелец, ибо он с своего капитала получает 10 процентов, из которых 5 можно считать собственно процентами, а 5 прибылью, тогда как землевладелец получает не более двух или трех. Поэтому не только фермеры не стремятся сделаться поземельными собственниками, а происходит совершенно обратное явление: мелкие собственники продают свои участки, с тем чтобы сделаться фермерами. В конце XVI века в Англии было до 160000 мелких землевладельцев; в 1816 г. их было всего 32000, а в 1831, кроме корпораций и церквей, не более 7200. Все остальные добровольно продали свои участки, с тем чтобы сделаться фермерами или капиталистами. И немудрено: мелкий собственник, обратившийся в фермера, получает втрое более дохода, нежели прежде. Когда зажиточные классы готовы заплатить за землю гораздо более того, что она стоит по сравнению с капиталом, то выгодно ее продать*. Поэтому совершенно неверно изображение отношения землевладельцев к арендаторам в Англии как отношение праздного капитала к лишенной капитала работы. Английский землевладелец очень тщательно смотрит за своими землями и сам делает все капитальные улучшения; в этом именно состоит отличительная черта английской системы. Фермеры же не только не суть нищие, из которых вытягивают последнюю копейку, а составляют, напротив, один из самых зажиточных и почетных классов в стране. "Англия, — говорит Лаверн, — полна состояниями, составленными в земледелии; эти примеры делают это поприще одним из самых привлекательных по своей выгодности; вместе с тем оно одно из самых приятных, самых уважаемых и самых здоровых для души и тела"**. В последние годы положение фермеров, бесспорно, ухудшилось, но это произошло не от причин, лежащих в землевладении, а главным образом от целого ряда неурожайных годов, частью же от конкуренции Северной Америки. Вследствие этого сами землевладельцы принуждены значительно понизить свою ренту.

______________________

* См.: Sugenheim. Geschichte der Aufhebung des Leibeigenschaft. S. 301 и след.; ср.: Lavergn. Economie male de l'Angletter. 1858. P. 124, — а в новейшее время речь Кэрда, председателя английского статистического общества ("Times", 18 November 1881. Weekly Edition).
** Lavergn. Указ. соч. Р. 119.

______________________

Таким образом, пример Англии никак не может служить доказательством в пользу эксплуатации фермеров землевладельцами и проистекающего отсюда обеднения обеих сторон. Уже несколько веков существует там этот порядок, но ничего подобного не видно. По замечанию Кэрда, отношение фермера к землевладельцу в Англии состоит в том, что первый получает от последнего за 3 процента капитал, который он пускает в оборот за 10*. Если сосредоточение поземельной собственности в руках высших классов, проистекающее не от ее свободы, а напротив, от ее связности, имело невыгодные последствия, то никак не для фермеров.

______________________

* См. речь в "Times", 18 Ноября 1881 г. (Weekly Edition).

______________________

Система вымогательства не существует и в Ирландии. Парламентское следствие, которое послужило опорою для последнего Земельного Акта, выяснило, что огромное большинство ирландских землевладельцев взыскивает вовсе не чрезмерную ренту, и сам Гладстон, в недавней речи в Лидсе, указал на возрастания депозитов ирландских фермеров в банках в течение последних тридцати лет с 5 миллионов фунтов на 30 миллионов. Отношение между фермерами и землевладельцами тут действительно ненормальное, но оно проистекает от иных, чисто местных причин. Штейн верно характеризует их, когда он говорит, что тут идет вековая борьба между началом ирландской поземельной собственности, основанной на кланном, или родовом, устройстве, и началом английской личной и аристократической собственности. Ирландский народ был насильственно лишен земли: до нынешнего столетия католикам запрещалось даже иметь поземельную собственность. Между тем ирландцы искони считали и доселе считают себя настоящими владельцами почвы; поселянин к ней привязан и стремится к ней всеми силами. Гладстон характеризовал это стремление, назвавши его неутолимым "алканием земли". Но этому алканию нет исхода, ибо поземельная собственность находится связанною в чужих руках. Естественным выходом из этого положения было бы уничтожение этой связности, то есть отмена законов о наследстве, воспрещающих ее отчуждение; ибо, если полезно сохранение семейного имущества, то это не должно совершаться в ущерб остальному народонаселению и преграждать ему путь к собственности. Когда известный порядок наследства ведет к сосредоточению собственности в немногих руках, то государство имеет полное право его отменить; в этом никто не сомневается. Но вместо того чтобы посягнуть на эту вековую основу английского гражданского быта, что в отношении к Ирландии пришло бы, может быть, даже слишком поздно, английские государственные люди предпочли сделать уступку требованиям ирландцев, давши фермерам известное право на землю. Отсюда произошел последний билль, на который однако сами его защитники в Англии смотрят с значительными опасениями. "Нельзя было бы впасть в большую ошибку, — писали в "Тайме"*, — как вообразивши, что Ирландский Поземельный Билль был встречен с восторгом какою-либо значительною частью политических людей нашей страны. Он был принят как необходимость, оправданная существованием в Ирландии исключительных и прискорбных условий, к дурным последствиям которых должно быть приложено лекарство, в себе самом сомнительное и даже опасное". Но никогда никто от себя не скрывал, что положение вещей, которое Поземельный Билль имеет в виду установить в Ирландии, составляет отступление назад от начал образованных обществ. Не только Консерваторы, но и Либералы всех школ, исключая немногих Радикалов, зараженных антиэкономическими ересями иностранных революционных партий, признают, что уничтожение свободных договоров в отношении к земле, "вмешательство судилища для установления ренты и других предметов, которые обыкновенно предоставляются соглашению партий, а равно и многие другие постановления Билля, не могли бы быть терпимы ни в какой страны, кроме такой, где существующая система действовала так дурно, что всякий опыт может быть законным образом произведен. Как опыт, в случае иначе почти безнадежном, Поземельный Билль был изобретен и будет приложен".

______________________

* 19 августа 1881 г. (Weekly Edition).

______________________

Гладстон в речи, произнесенной в Лидсе, прямо заявил, что между Англиею и Ирландиею не может быть в этом отношении никакой параллели; а другой член кабинета, Фосетт, указал, в каком смысле должна происходить реформа поземельного законодательства в Англии: "есть одно правило, — сказал он, — которое мы не можем слишком упорно держать в своем уме; это именно то, что свобода составляет сущность либерализма. Если как либералы мы бросим взор на прошедшее, мы найдем, что величайшие наши политические победы были упрочены расширением свободы во всех направлениях. И как было в прошлом, так будет, я думаю, и в будущем. Возьмите, например, поземельный вопрос. Главная цель, к которой, как мне кажется, мы должны идти, есть большая свобода продавать, а следовательно и большая свобода покупать. Эта большая свобода может быть достигнута не только облегчением перехода земли из рук в руки, но и освобождением ее от множества стеснений, связанных с существующею системою субституций". При этом Фосетт настаивает на том, что правительство, стремясь к расширению поземельной собственности, не должно прибегать ни к каким искусственным мерам и еще менее связывать с этим какое-либо стеснение прав. "Если мы позаботимся о том, чтобы лишить поземельную собственность всяких несправедливых привилегий, — говорит он, — то мы не менее должны позаботиться о том, чтобы владение землею не приносило с собою каких-либо невыгод, которые не соединяются с другими видами собственности"*.

______________________

* "Times", 4 ноября 1881 г. (Weekly Edition).

______________________

Во всяком случае, когда вопрос идет о свободе собственности и об ее последствиях, то не на Англию и не на Ирландию следует указывать, ибо тут именно собственность не свободна. При установленном законами праве первородства, при всеобщем господстве субституций, наконец, при тех бесчисленных затруднениях, с которыми сопряжен всякий переход поземельной собственности в этих странах, о свободе ее говорить невозможно. Для примера надобно взять не Англию, а Францию, где эта система действует уже в продолжение целого столетия. Что же мы там видим? Вымогают ли землевладельцы у фермеров последнюю копейку, не оставляя им никакой прибыли? Ничуть не бывало. "Фермеру, — говорит Леруа-Болье, — досталась гораздо большая доля в увеличившемся земледельческом производстве, нежели землевладельцу. Не то чтобы собственно возрос размер процентов и барышей, которые он получает за свои издержки; но требования его и его семейства относительно удобств жизни необыкновенно возросли. Он считает действительною прибылью только то, что он может ежегодно откладывать, по вычете из дохода своего содержания и содержания своего хозяйства. Между тем он уже не довольствуется темным и узким жильем, редкою и бедною мебелью, умеренною и простою пищею, постоянною и суровою личною работою, к которым привыкли старые фермеры; ему нужна жизнь удобная, широкая, частью праздная, и на те расходы, которые она влечет за собою, он смотрит как на общие издержки, которые составляют его достояние, и которые он должен возвратить себе прежде всякой прибыли. Эти привычки сделались ныне общими в классе фермеров, и они поглощают собою весьма значительную часть увеличения валового дохода земель... Во многих местах удвоенная цена произведений не увеличила арендной платы даже на 10 или на 15 процентов, а в иных случаях она не помешала ей остаться неподвижною или даже понизиться"*. И во Франции в последние годы конкуренция Америки уменьшила доходность земледелия, но последствие этого переворота состояло не в том, что фермеры попали в руки землевладельцев, а в том, что землевладельцы гоняются за фермерами и не могут их добыть.

______________________

* Leroy-Beaulieu P. Essai sur la repartition des richesses... P. 113.

______________________

Очевидно, следовательно, что свобода собственности не имеет тех последствий, которые приписывает ей Штейн, а потому государству, кроме совершенно исключительных случаев, нет никакой нужды вмешиваться в договорные отношения. Фермер, который чувствует себя стесненным тем, что он хозяйничает на чужой земле, имеет полное право требовать, чтобы ему открыта была возможность приобрести свой собственный участок. Но находить приобретение собственного участка невыгодным и хотеть быть совместным хозяином на чужой земле, есть ни с чем не сообразное притязание.

Основательнее ли опасение, что землевладелец, силою вещей, попадает в полную зависимость от своих кредиторов и таким образом поземельная собственность порабощается денежным капиталом?

Штейн уверяет, что землевладелец волею или неволею должен войти в неоплатные долги. К этому ведут семейные разделы, недоплаты при покупке, которые остаются долгом на имение, потребность в капитале для улучшений, наконец, необходимость временных уплат при обороте (стр. 166 и след.). Частный поземельный кредит не в состоянии удовлетворить всем этим потребностям, ибо он дает взаймы по 5 процентов с полупроцентом погашения, тогда как поземельная собственность в Европе приносит не более 27, или 3-х процентов (стр. 192). Последствием же этих долгов является то, что землевладелец становится в служебное отношение к капиталисту, а под конец совершенно даже лишается земли, которая переходит к последнему. Но этим самым уничтожается основное требование государственного порядка, состоящее в прочности поземельной собственности, требование, которое в германском мире искони порождало связь полноправного гражданина с землею, на чем основывались и обязанности его к обществу. Поэтому здесь государство во имя собственных интересов должно вступиться, ограждая землевладельца от притязаний кредиторов и охраняя в его руках поземельную собственность, которой устойчивость составляет главный залог общественного благоденствия (стр. 147-152).

Итак, землевладелец, который в отношении к фермеру являлся капиталистом, в отношении к капиталисту представляется работником, и притом то и другое в силу рокового закона. Трудно понять такую двуличность; но еще труднее согласиться с тем, что тут есть роковая необходимость. От землевладельца всегда зависит держаться относительно долгов в пределах умеренности и благоразумия; если же у него долги возрастают так, что они почти равняются доходам, то лучше продать имение, нежели оставаться в таком положении. Охотники всегда найдутся, ибо, если земля капитализируется из 2-х или 3-х процентов, тогда как капитал приносит 5, то это означает, что земля имеет такую притягательную силу, которая побуждает денежных людей помещать в нее свои капиталы даже за низкие проценты. Государству же решительно нет никакой выгоды удерживать землю в руках прежнего задолжавшего владельца и помешать ей перейти в руки другого, более денежного, а потому имеющего более средств извлечь из нее настоящую пользу. Связь землевладения с гражданскою полноправностью, которую Штейн считает принадлежностью германского племени, относится к первобытным временам или к средневековому порядку, в котором частное право смешивалось с публичным. Отличительная же черта нового государства, как весьма хорошо бьгло выяснено самим Штейном, состоит в разделении частного права и публичного. Новое государство держится уже не сословным порядком, который присваивал землю известному классу людей; провозгласивши начало свободы, оно тем самым допускает беспрепятственное передвижение граждан из одного класса в другой, а с тем вместе и переход земель из рук в руки. Самое политическое право не связывается уже с тем или другим видом собственности. Там, где существует ценз как признак политической правоспособности, он основывается на уплате известной суммы податей, и государству совершенно все равно, кто их платит. Приобретение имущества, дающее правоспособность, оно предоставляет свободной деятельности лиц, не заботясь об их ограждении от собственной их хозяйственной несостоятельности. Такое разделение частного права и публичного, соответствующее истинным началам государственного устройства, одно отвечает и требованиям человеческой свободы, которая в неприкосновенности частного права видит главный свой оплот, а на вмешательство государства в эту область должна смотреть не иначе, как с крайним недоброжелательством и опасением. Без сомнения, разорившемуся и обремененному долгами помещику всегда приятно, если государство оградит его от притязания кредиторов; еще приятнее, если ему на общественный счет дан будет дешевый кредит, какого он не может получить от частных лиц; но это может быть сделано только в ущерб и кредиторам, и обществу.

В одном лишь случае государство могло бы вступиться и оградить должника от неумеренных притязаний кредиторов, именно, когда сельское ростовщичество грозит обезземелением крестьянскому населению. Но тут оно смотрит на крестьян как на малолетних, которых следует опекать, а потому подобная охрана может быть допущена единственно в виде исключения, когда она вызывается крайностью. В обществе, где господствует начало свободы, каждый должен искать опоры в самом себе; в обществе промышленном, особенно где земля требует интенсивной обработки, землевладелец должен быть хорошим хозяином и уметь вести свои дела. Если он запутывается, пускай он откажется от поземельной собственности; это будет выгоднее и для него, и для государства, которое может опираться только на людей, способных стоять на своих ногах. Ему нужны землевладельцы, но именно как наиболее независимый и прочный элемент общественного порядка, а не как класс, который оно должно ограждать от разорения.

Со стороны денежного капитала едва ли землевладению грозит какая-либо опасность. Господство капитала может повлечь за собою разве только переход земель из одних рук в другие. Там, где наследство делится поровну между детьми, можно даже скорее опасаться излишнего раздробления, нежели излишнего сосредоточения поземельной собственности. Но имея в руках законы о наследстве, государство всегда может действовать в том или другом смысле, смотря по тому, на что указывают обстоятельства. Никакой особенной административной деятельности в отношении к поземельной собственности от него не требуется.

Что же касается, наконец, до опасности, грозящей европейскому землевладению со стороны иностранной конкуренции, то в этом отношении действительно может произойти некоторый подрыв. ибо громадные пространства девственной почвы Северной Америки могут обрабатываться при гораздо более благоприятных условиях, нежели это возможно в Европе, а дешевизна перевозки уравнивает расстояния. Но и против этого зла у государства есть надлежащее оружие — таможенные пошлины. Надобно только заметить, что это оружие совершенно одинаково относится к земледелию и к фабрикам. Особенностей, вызываемых поземельною собственностью, тут нет никаких. Еще менее можно видеть в этом какое-либо последствие свободной собственности. Иностранная конкуренция может точно так же подорвать и несвободную собственность, даже в гораздо большей степени, ибо свобода, возвышая производство, дает большую возможность выдерживать соперничество. Имея это в виду, государство должно взвесить, что для народного хозяйства выгоднее: ограждение ли землевладельцев от иностранного соперничества или дешевизна средств жизни? Безусловного ответа на этот вопрос нельзя дать, ибо охранение положенных в землю капиталов и некоторое, по крайней мере, уравнение условий производства могут быть желательны в видах общей пользы; но как общее правило можно думать, что дешевизна жизненных средств составляет такое благо для массы народонаселения, которое всегда будет значительно склонять весы в эту сторону. Во всяком случае, едва ли можно видеть существенный ущерб для народного хозяйства и для государства в том, что хлеб будет очень дешев, или что мясо будет доступно всем.

Итак, мы не можем разделять опасений Штейна насчет гибельных последствий, которыми грозит европейским обществам свободная собственность. Мы полагаем, напротив, что свободная промышленность непременно влечет за собою свободную собственность и что только через это народное хозяйство способно достигнуть высшего своего развития. Можно допустить ограничения свободного перехода во имя семейного начала и прав завещателя; можно допустить и большее или меньшее распространение общественной собственности рядом с частною: это зависит от местных и временных условий. Но вообще вмешательство государства в область частной собственности столь же мало оправдывается экономически, как и юридически. Только чрезвычайные обстоятельства могут вызывать подобные меры, и всегда в них следует видеть исключение, а никак не правило.

Глава VII
ЗАКОНЫ МЕНЫ

Произведенная вещь поступает в оборот. Только на самых низких ступенях экономического развития господствует домашнее хозяйство, где человек производит все исключительно для собственного потребления. На высших ступенях, при разделении занятий, каждый производит для других и получает взамен от других то, что ему потребно. Мена становится определяющим началом всего промышленного быта. От нее зависит и самое производство, ибо товар производится в виду обмена.

Всякая мена основана на определении сравнительного достоинства товаров — их ценности. Ходячим мерилом этого достоинства является исключительно для этого предназначенный товар — деньги, или заменяющие их знаки. От каких же данных зависит это определение?

Со времени Адама Смита экономисты различают двоякую ценность произведений: потребительную и меновую. Первая есть достоинство предмета в отношении к тем потребностям, которым он удовлетворяет, или к той пользе, которую он приносит; вторая есть достоинство предмета, определяемое количеством других товаров, которые можно за него получить. Меновая ценность, выраженная в деньгах, называется ценою.

Эти два рода ценностей не совпадают. Есть предметы в высшей степени полезные, и которые однако не имеют никакой меновой ценности. Это те, которые не произведены и не усвоены человеком, а находятся в природе в неограниченном количестве, так что каждый может ими пользоваться беспрепятственно. Таковы свет, воздух. Меновую ценность имеют только те предметы, которые находятся в обладании человека, будучи им усвоены или произведены.

В силу чего же эти предметы получают меновую ценность? Единственно в силу того, что они нужны другим, и что другие готовы дать за них свои собственные произведения. Что никому не нужно, то не имеет меновой ценности. Следовательно, основанием меновой ценности является все-таки ценность потребительная. А потому утверждать, что для определения первой необходимо совершенно отвлечься от последней, так чтобы в меновой ценности не оставалось ни единого атома потребительной ценности, значит исходить от чистой бессмыслицы. Мы увидим далее, что именно на этом начале строит всю свою экономическую теорию Карл Маркс. Справедливо, что при сравнении полезности двух обменивающихся товаров, необходимо сделать отвлечение от их разнокачественности и вознести их к общему мерилу, которое и служит основанием сравнения; но отвлекаясь от специальной полезности предметов, мы получаем только понятие об общей полезности, которая и выражается в меновой ценности и находит своего представителя в деньгах.

Полезность предмета, или способность его удовлетворять человеческим потребностям, составляет таким образом первый и необходимый фактор в определении ценности. На ней основывается ее требование, или спрос. В силу этого начала, чем больше требование, тем выше ценность произведения, и всякое усиление требования влечет за собою возвышение ценности. Таков основной экономический закон, имеющий силу всегда и везде.

Человеческие потребности, составляющие источник спроса, изменчивы и разнообразны до бесконечности. Есть потребности необходимые и потребности роскоши, потребности разлитые в массе, и потребности, составляющие достояние немногих. Между теми и другими идет непрерывная, хотя и вечно изменяющаяся лестница. Отсюда вытекает другой основной экономический закон, которым определяется весь оборот, именно, что меновая ценность предметов есть не постоянная, а изменяющаяся величина. А потому невозможно упрочить ценность, как требуют Прудон и за ним другие социалисты. Для этого надобно было бы предварительно упрочить потребности, что немыслимо. Все подобные попытки грешат в самом своем основании.

Не одними однако потребностями определяется спрос произведений. Для того чтобы какое бы то ни было требование могло служить источником мены, необходимо, чтобы требующий имел с своей стороны предмет, который бы он мог дать взамен приобретаемого товара. Экономическое требование зависит не только от потребностей, но и от покупной силы потребителей. И тут является непрерывная лестница, расширяющаяся к низу и суживающаяся к верху. В массе покупная сила каждого отдельного лица невелика, но совокупность ее громадна. Напротив, чем выше мы восходим по общественной лестнице, тем больше становится покупная сила отдельных лиц, но зато тем более суживается их круг. Отсюда третий закон экономического оборота, что чем дешевле товар, тем более у него сбыта, и наоборот, самые дорогие товары имеют наименьшее количество покупателей.

Таковы законы, управляющие требованием. Последнее составляет однако лишь один из двух элементов мены. Другим элементом является предлагаемый товар, могущий удовлетворить потребности. Требованию соответствует предложение.

Очевидно, что при одинаковом требовании ценность товара будет тем выше, чем он реже, а потому чем труднее его получить. Если все не могут быть удовлетворены, то удовлетворятся только те, которые в состоянии заплатить высшую цену. Остальные принуждены будут или вовсе отказаться от удовлетворения потребности или довольствоваться меньшим количеством. Покупная сила, выражающаяся в количестве денег или предметов, которое потребители готовы дать за известный товар, обращаясь на меньшее количество произведений, естественно возвышает их ценность, и наоборот, чем эта сила распределяется на большее количество предлагаемых произведений, тем ниже ценность последних. Произведения, находящиеся в изобилии, чтобы получить сбыт, должны искать большого круга покупателей, или удовлетворить одной и той же покупной силе большим количеством произведений. И то и другое ведет к понижению ценности товара. Отсюда вытекает опять основной экономический закон, что чем больше предложение, тем ниже ценность товара. Предложение действует в обратном смысле против требования.

Количество предлагаемых произведений зависит отчасти от самого их свойства, или от количества, в каком они существуют в природе, отчасти от большей или меньшей деятельности производства. Есть предметы, которые могут быть производимы в неограниченном количестве, и есть другие, которые не могут быть произвольно умножены. К последним принадлежат редкие произведения природы, а также человеческие произведения, требующие исключительных способностей. Такого рода предметы, находясь всегда в ограниченном количестве, неизбежно получают монопольную цену, и чем больше на них требование, тем выше их цена. Это прямо вытекает из означенного выше закона.

То же самое имеет место относительно тех произведений, которые, хотя и могут быть произвольно умножаемы, но не иначе как с большими усилиями и тратами. В таком случае товары, производимые при более благоприятных условиях, неизбежно приобретают монопольную цену. Ибо опять же в силу основного экономического закона все находящиеся на рынке товары, если нет препятствующих обстоятельств, стремятся к уравнению в цене. Так как каждый ищет своей выгоды, то никто не станет покупать дороже, если он тут же может купить дешевле, и наоборот, ни для кого не выгодно держать высшую цену против соседей, ибо он этим может отбить покупателей. Тысячи различных обстоятельств, доверие, привычка, неопытность, могут видоизменять эти начала, но общее стремление всегда таково.

Что касается до предметов, которые могут быть произвольно умножаемы, то естественное стремление промышленности состоит в том, чтобы производить их столько, сколько нужно для удовлетворения всех потребностей. Пока требование не удовлетворено вполне, цена стоит высокая, а потому производство представляется выгодным. Вследствие этого сюда устремляется промышленная деятельность, ищущая прибыли; производство увеличивается, и цены падают. Границею этого падения является граница самой промышленной выгоды. Цена произведения должна вознаграждать издержки производства и дать обыкновенный барыш предпринимателю. Если она падает ниже, то производство становится невыгодным; вследствие этого оно сокращается, и цена произведения опять поднимается до того уровня, при котором она может дать предпринимателю надлежащее вознаграждение. Этот уровень составляет нормальную цену всех произвольно умножаемых произведений, цену, к которой они стремятся среди колебаний в ту и другую сторону и к которой они рано или поздно непременно приходят. Поэтому некоторые экономисты называют ее естественною ценою произведений.

В итоге, мы имеем два фактора, действующих в противоположном направлении, и от взаимного отношения которых зависит цена произведений. Общий закон формулируется так, что ценность товаров определяется отношением предложения к требованию. Так как этот закон вытекает из основных свойств производства и потребления, то его можно назвать естественным законом промышленного оборота.

В основании его лежит то начало личного интереса, которое составляет исходную точку и движущую пружину всей промышленной деятельности. Каждая из двух меняющихся сторон имеет в виду исключительно свою собственную выгоду. Покупщик старается купить как можно дешевле; продавец старается продать как можно дороже. Мена состоится только тогда, когда выгода будет обоюдная, то есть, когда каждая из двух сторон найдет свой расчет в том, чтобы приобрести чужой товар в замене своего. При этом выгода может быть больше на той или на другой стороне; колебания могут быть значительные; но в общей сложности, или в сумме многих сделок, установляется та цена, которая вытекает из общих условий рынка, при взаимодействии противоположных элементов.

Эти два фактора имеют однако же не одинаковое значение. Требование составляет начало и конец всего процесса. Оно вызывает производство и оно же составляет его цель. Предложение является здесь только средством. Оно существует в виду требования и имеет целью его удовлетворение. Силою требования определяются как количество, так и качество производимых товаров, а равно и цена, которую покупатель готов за них дать. Предположение соразмеряется с этими данными, причем, побуждаемое выгодою, оно стремится понизить цену до границы, допускаемой издержками производства.

Но если так, то нельзя не признать одностороннею теорию, которая обращает внимание исключительно на предложение и определяет ценность единственно издержками производства. Такова знаменитая в экономической науке теория, которая ценность произведений сводит к количеству положенного на них труда. Эта теория, зачатки которой находятся уже у Адама Смита, имеет основателем своим Рикардо. Так как социалисты строят свое учение на том же начале, хотя и в извращенном виде, то мы должны на ней остановиться.

Рикардо прежде всего устраняет из своего исследования те предметы, которых ценность зависит от их редкости и определяется исключительно вкусом и средствами покупателей. Эти предметы, по его мнению, составляют столь незначительную часть находящихся в обороте товаров, что их можно оставить без внимания, ограничиваясь теми, которые могут быть произвольно умножаемы*.

______________________

* Ricardo D. Principles of Political Economy. Ch. I. Sect. I. В тексте цитируются далее главы этого сочинения.

______________________

Относительно последних Рикардо не отвергает влияния предложения и требования, но он утверждает, что эта причина имеет лишь временное, преходящее значение; окончательно же цена товаров определяется издержками производства. Это и есть цена естественная, в отличие от цены ходячей (гл. XXX, ср. гл. IV).

Чем же определяются издержки производства?

Согласно с общепринятым в политической экономии разделением, Рикардо признает три деятеля производства: землю, капитал и труд; но влияние на определение ценности произведений он приписывает единственно труду, причем он настаивает на том, что он говорит не об абсолютной, а лишь об относительной ценности, которая определяется сравнением одного предмета с другим (гл. I, отд. 2 и 6). В ценность товара входят и процент с капитала и поземельная рента, но пропорциональное отношение ценности одного произведения к ценности другого определяется почти исключительно большим или меньшим количеством положенного на них труда. Хотя труд имеет и различное качество, которое оплачивается различно, однако тут скоро установляется известная сравнительная лестница, которая мало изменяется, а потому имеет мало влияния и на изменение ценностей (гл. I, отд. 2). Не имеет влияния и высота заработной платы, ибо при свободе передвижения она одинакова во всех отраслях. Какое бы работник ни получал вознаграждение за свой труд, везде он соразмеряется с количеством труда, а потому сравнительное отношение проистекающей отсюда ценности товаров остается то же. Возвышение заработной платы ведет лишь к увеличению доли труда на счет капитала, но оно не изменяет сравнительной ценности произведений (гл. I, отд. 3).

По той же причине не следует принимать в расчет и большей или меньшей высоты процентов с капитала. Так как эта высота одинакова во всех отраслях, то она не может иметь влияния на сравнительную ценность товаров. Общее возвышение процента соответственно уменьшает долю труда, но пропорция остается та же. Большая же или меньшая ценность самых капиталов, употребленных на производство, действительно имеет влияние на ценность произведений; но так как ценность капиталов в свою очередь определяется количеством труда, положенного на их производство, то и здесь труд является единственным определяющим началом, с тою лишь оговоркою, что надобно принимать в расчет не один труд, употребленный на непосредственное производство известного товара, но и тот, который был положен на производство необходимых для него машин и орудий (гл. I, отд. 3).

Говоря о капитале, Рикардо указывает однако на одно обстоятельство, которое значительно видоизменяет его теорию. В ценность машин и орудий, образующих так называемый стоячий капитал производства, входит не только заработная плата, соразмерная с количеством положенного на них труда, но и процент с капитала, употребленного на их производство. Этот новый элемент нарушает пропорцию, и чем больше в производстве употребляется стоячего капитала, тем это нарушение будет больше. Отсюда различие между производствами, употребляющими значительную часть стоячего капитала, и производствами, действующими главным образом посредством капитала оборотного, состоящего в заработной плате. В последних цена произведений зависит исключительно от заработной платы с присоединением к ней обыкновенного процента с капитала; в первых же к этому прибавляется процент с прежде употребленного капитала, а потому сравнительная ценность произведений в обоих не будет совершенно пропорциональна количеству положенного в них труда. Рента же вовсе не есть элемент цены; она составляет только ту часть общей, определяемой независимо от нее цены, которая достается землевладельцу как плата за большую доходность его земель (гл. II).

Такова теория Рикардо. Несмотря на ее односторонность, невозможно отказать ей в значительных научных достоинствах. Знаменитый экономист стоит на почве чисто научного наследования; он наблюдает явления и старается отыскать их причины. Он не отвергает ни процента с капитала, ни поземельной ренты; он доказывает только, что они имеют весьма мало или вовсе не имеют влияния на сравнительную ценность произведений. Из его аргументации невозможно вывести никаких заключений в пользу социализма. Преобладающее значение труда в определении цен признается им как факт, вытекающий из существующего порядка вещей, а отнюдь не как требование, долженствующее изменить весь этот порядок.

Тем не менее в его доводах были стороны, которые могли подать к ложным выводам. К этому вело уже то преобладающее значение, которое давалось издержкам производства, с устранением требования как совершенно второстепенного элемента. Между тем из теории поземельной ренты Рикардо явствует, что самые издержки производства определяются требованием. Ибо в силу чего становится возможно обработка худших земель? Единственно в силу возвышения цен от увеличившегося требования. Поэтому, когда Рикардо говорит, что ценность хлеба возвышается вследствие большого труда, употребленного на худших землях (гл. II), и прибавляет, что без этого умножения труда цена хлеба не могла бы возвыситься (гл. VI), он очевидно принимает следствие за причину. Если бы худшие земли не обрабатывались, то цена хлеба стояла бы еще выше, ибо при одинаковом требовании предложение было бы меньше. Как говорит сам Рикардо в другом месте, «возвышение ходячей цены на хлеб есть единственное, что поощряет производство, ибо, — замечает он, — можно считать непогрешимым началом, что единственная вещь, которая может поощрить производство какого-либо товара, есть избыток его ходячей цены против цены естественной или необходимой» (гл. XXXII). Из этого ясно, что большее требование, а не большее количество употребленного труда составляет причину возвышения цены хлеба; возможность же приложения большого количество труда является только последствием этого возвышения.

Но еще более, нежели этим односторонним взглядом на издержки производства, Рикардо подал повод к недоразумениям тем, что он окончательно смешал абсолютную ценность с относительною. Мы видели, что доказывая преобладающее влияние количества употребленного труда на ценность товаров, он весьма ясно настаивал на том, что он говорит только о ценности относительной, не отрицая, что в нее могут входить и другие элементы. Какую бы долю в ценности товаров ни составлял процент с капитала, будь это 1/10 или 1/20, так как процент везде один и тот же, то отношение не изменяется. Между тем, в дополнительных главах к своему сочинению, он прямо признает, что «труд есть общее мерило, которым определяется действительная и относительная ценность» товаров. Вследствие этого он стал утверждать, что естественные силы работают даром, а потому увеличивают полезность, но не меновую ценность произведений (гл. XX), тогда как по собственной его теории поземельная рента составляет плату за употребление производительных и не погибающих сил земли. Хотя бы высота цен на хлеб зависела не от поземельной ренты, но все же последняя входит, как составная часть, в цену хлеба, получаемого с лучших земель; следовательно, эта цена определяется не одним количеством положенного в производство труда.

То, что для Рикардо было только следствием недоразумения, то для социалистов сделалось основанием всех их выводов. Они утверждают, что труд составляет абсолютно единственный источник и мерило всякой ценности, а потому они отвергают все, что от него не происходит. И процент с капитала, и поземельная рента, все это объявляется беззаконным похищением того, что создано трудом.

Такое воззрение, конечно, не могло быть плодом внимательного наблюдения явлений и точного исследования фактов. Опытная почва покидается тут совершенно. Все, что существует в действительности, отрицается во имя одностороннего начала, которое, если не находит себе приложения в настоящем порядке, то должно осуществиться в переустроенном обществе.

Основатель этой теории, Прудон, прямо становится на эту точку зрения. Сравнивши отношения ценностей с пропорциями химического соединения тел, он указывает на то, что химики, которым опыт открывает эти пропорции, не знают их причин. «Общественная экономия, напротив, — говорит он, — которой никакое исследование a posteriori не могло бы непосредственно раскрыть закон пропорциональности ценностей, может постигнуть его в самой силе ее производящей... Эта сила есть труд... Труд и единственно труд производит все элементы богатства и сочетает их до последних частичек по закону пропорциональности, изменчивому, но достоверному»*.

______________________

* Proudhon P. Systeme des Contradictions Economiques. Ch. II. § 2.

______________________

Можно ожидать, что высказывая подобное положение, автор подтвердит его строгими доказательствами; таково требование науки. Где нет фактических исследований, там необходим логический вывод. Между тем ни того, ни другого мы не находим у Прудона и его последователей. Начало, принятое на веру, но не выведенное логическим путем и еще менее подкрепленное опытом, выдается за абсолютную истину, с которою все должно сообразоваться. И все последующие социалисты один за другим повторяют ту же тему, точно так же избавляя себя от всякого доказательства. Мы видели уже, что Родбертус выставляет в виде аксиомы, что экономическое значение имеет один труд, и что все, что не произведено трудом, принадлежит к естественным, а не к экономическим благам. Лассаль возвеличивает Рикардо как провозвестника величайшего экономического принципа, но признавая его непоследовательным, тщательно обходит его аргументацию и сам не представляет ничего взамен*. Наконец, главный корифей современного социализма, Карл Маркс, на том же начале строит всю свою систему, но прибегает при этом к такой софистике, которая доказывает только всю шаткость принятых им оснований. Разбор теории Маркса покажет нам, насколько это начало может иметь притязания на научное значение**.

______________________

* Herr Bastiat-Schulze v. Delitzsch. S. 101, 119-120.
** Подробный разбор учения Маркса я представил в статье, помещенной в VI томе «Сборника государственных знаний».

______________________

Маркс отправляется от различия потребительной ценности и меновой. Первая представляет собою полезность товара, вторая — то количественное отношение, в котором обмениваются друг на друга различные полезные предметы. Это отношение указывает на то, что в обоих существует нечто общее, находящееся и здесь и там в равном количестве. Это общее должно быть отлично от разного качества товаров, следовательно и от их полезности, которая заключается именно в их качестве. Поэтому, чтобы получить меновую ценность, надобно сделать отвлечение от всякой потребительной ценности. «Как потребительные ценности, — говорит Маркс, — товары прежде всего являются с различным качеством; как меновые ценности, они могут быть только разного количества, следовательно они не содержат в себе ни единого атома потребительной ценности».

Что же остается в обменивающихся товарах за исключением их полезности? То, что и те и другие суть произведения труда. На этом только основании может происходить уравнение. Однако и труд берется здесь не со стороны его полезности, ибо, исключивши полезность предмета, мы исключили и полезность труда. Остается один «отвлеченный человеческий труд», или трата рабочей силы, измеряемая временем. Это и есть истинное мерило меновой ценности, и ничего другого в ней не заключается*.

______________________

* Marx К. Das Kapital. S. 10-13.

______________________

Такова аргументация Маркса. В ней есть как будто попытка сделать логический вывод; но эта попытка обнаруживает только полный недостаток логики и тем самым обличает совершенную несостоятельность этой теории. Нечего говорить о том, что в действительности не происходит и не может происходить ничего подобного. Никто никогда не меняет товаров, отвлекаясь от их полезности, ибо мена происходит именно вследствие того, что каждой стороне нужен товар, находящийся в руках другой, и эта потребность составляет существенный элемент в определении ценности. Но и чисто логически такой вывод представляется нелепым. Невозможно отвлекаться от того, что составляет основание всего процесса. Сказать, что в меновой ценности нет ни единого атома потребительной ценности, значит утверждать, что бесполезные вещи должны меняться совершенно так же, как и полезные, а это — чистая нелепость. Затем не видать, почему, за исключением полезности, в товарах остается одно только качество, именно, что они являются произведениями труда; как будто не могут меняться произведения природы в различных пропорциях, смотря, например, по их величине или редкости. Наконец, когда мы отвлекаемся от самой полезности труда и берем в расчет единственно трату силы, измеряемую временем, то здесь уже теряется всякий смысл. Обезьяна, которая в басне катает бревна, должна, по этой теории, получить совершенно такую же плату, как и самый полезный работник. Вследствие этого сам Маркс принужден признать, что работа, воплощаемая в меновой ценности, должна быть работа полезная (стр. 16, 17). Но если так, то определяя меновую ценность товаров, мы не отвлекаемся от всякой полезности, а напротив, должны принимать ее в соображение, и тогда вся теория рушится в самом основании.

Не меньшие несообразности оказываются и в приложении принятого Марксом начала. Прежде всего против него говорит тот очевидный факт, что различного качества работа оплачивается и не может не оплачиваться разно, между тем как по теории, каждый час рабочего времени должен иметь одинаковую цену, какова бы ни была работа. Маркс не решился последовательно провести свое начало, как это делает, например, Прудон, который отвергает всякое право таланта на высшую плату. Маркс требует, напротив, чтобы более сложная или высшего качества работа сводилась к единице простой (стр. 19). Но каким образом возможно произвести эту операцию? На это у Маркса нет ответа. Он просто ссылается на опыт, указывая на то, что этот процесс постоянно происходит «за спиною производителей». Между тем в действительности этот процесс происходит именно в силу того начала, которое устраняется Марксом. Качественно высшая работа оплачивается выше, вследствие того что ее произведения ценятся дороже: от цены произведений зависит и цена работы; оценка же произведений совершается посредством предложения и требования. На это указывал уже Адам Смит, на которого ссылается и Рикардо*. Если же мы устраним предложение и требование и отвлечемся от всякой полезности, то мы потеряем вместе с тем и всякое мерило; тогда не будет никакой возможности свести качество на количество. Сам Маркс признает, что качество работы определяется ценою произведений, когда он говорит, что «хотя товар может быть произведением самой сложной работы, однако ценность приравнивает его к произведению простой работы, а потому сама представляет только известное количество простой работы» (стр. 19). Но это возможно, только когда ценность определяется независимо от работы, именно, предложением и требованием; если же ценность произведений должна определяться положенною на них работою, а работа, в свою очередь, должна определяться ценностью произведений, то мы вращаемся в логическом круге, как и делает Маркс.

______________________

* Ricardo D. Указ. соч. Ch. I. Sect. 2.

______________________

Даже простая работа ценится не одним продолжением времени, но и ее достоинством. «Может казаться, — говорит Маркс, — что если ценность товаров определяется истраченным на его производство количеством работы, то чем ленивее и неискуснее человек, тем ценнее его товар, ибо тем более времени он употребил на его приготовление» (стр. 13). Это затруднение устраняется тем, что в расчет берется среднее рабочее время. «Совокупная рабочая сила общества, — говорит Маркс, — изображающаяся в ценностях товарного мира, считается одною и тою же человеческою рабочею силою, хотя она состоит из бесчисленного множества индивидуальных рабочих сил. Каждая из этих индивидуальных рабочих сил есть такая же человеческая рабочая сила, как и другая, насколько она носит на себе характер общественной средней рабочей силы и действует как таковая средняя рабочая сила» (Там же).

Итак, нормою должна служить не действительная рабочая сила, а средняя, то есть воображаемая рабочая сила, определяемая посредством статистических выводов из всех работ, совершающихся в обществе, пожалуй даже во всем человечестве, ибо товарный мир простирается на весь земной шар. Какое же однако мерило имеем мы для сведения бесчисленных, обращенных на разные товары работ к одной единице, представляющей среднюю общественную рабочую силу? Мы можем определить для каждой отдельной отрасли, что в состоянии сделать средний работник в данное время и в данной местности. Для разных местностей и для разных условий это делается уже гораздо затруднительнее; но какой есть способ свести к средней единице все разнородные работы, совершающиеся в обществе, если не брать в расчет их цены, которая должна определяться именно этою среднею нормою? Об этом Маркс умалчивает. Ясно только, что интерес рабочих будет состоять в том, чтобы эта средняя норма определялась как можно ниже, ибо через это они при наименьшей работе будут получать наибольшую плату; это будет конкуренция лени. И при всем том, установить эту среднюю норму можно только определивши количество товара, которое может быть произведено в данное время. Следовательно, количество произведенного товара будет окончательно определяющим началом его ценности, между тем как по теории требуется наоборот, чтобы мерилом ценности служило отнюдь не количество товара, а единственно работа, измеряемая временем. «Чем больше производительная сила работы, — говорит Маркс, — чем меньше рабочее время, потребное для производства известного предмета, тем меньше кристаллизованная в нем масса работы, тем меньше его ценность» (стр. 15). И тут мы опять вращаемся в круге.

Таким образом, единица рабочего времени, которая должна получиться из вывода среднего общественного рабочего времени, оказывается фикциею. Но этот фиктивный ее характер увеличивается еще в бесконечно больших размерах через то, что это среднее время, по учению Маркса, должно представлять не действительное среднее рабочее время, а потребное, или общественно-необходимое среднее рабочее время (стр. 14). В самом деле, товар может быть произведен в гораздо большем количестве, нежели нужно: в таком случае, говорит Маркс, в расчет принимается только то количество работы, которое было потребно для производства нужного количества товара, и это количество работы распределяется на все количество произведенного товара; излишек же работы пропадает даром (стр. 86). Такое же последствие имеет введение всякого усовершенствования, дозволяющего в меньшее время производить больше товара: излишек времени, который был употреблен на производство прежнего, еще не сбытого товара или который употребляется на производство товара по старому способу, опять же пропадает даром. Час работы ручного ткача, по введении паровой машины, представляет собою примерно только половину общественно-необходимого рабочего часа, а потому и ценится только в половину (стр. 14, 86).

Ясно, что этим способом в определение цены вводится исключенное прежде начало, именно, потребность или спрос. Мерилом ценности является не действительная трата силы, измеряемая временем, как уверял Маркс, а потребная трата силы, то есть работа, насколько она оказывается нужною. Откинувши полезность работы, мы снова к ней возвращаемся, но таким путем, который кроме полного хаоса ни к чему не может нас привести. В самом деле, почему мы можем знать, какое количество работы потребно для общества? Точное определение тут совершенно немыслимо; мы можем только прийти к приблизительному расчету, принявши в соображение существующее требование на товар, то есть ту полезность, которую приписывают ему потребители, и ту цену, которую они готовы за него дать. Требование на работу существует настолько, насколько есть требование на товар. Если же мы, откинув требование на товар, как несущественное для определения цены, захотим определить требование работы, мы очевидно сделаем непозволительный скачок и будем витать в облаках. Отвлекаться от требования и принимать за начало потребное, значит просто играть словами и издеваться над читателем. Между тем на этом основано все учение Маркса. Построенное на нелепости, оно не может породить ничего, кроме нескончаемых противоречий. Те, которые приписывают ему малейшее научное значение, тем самым обнаруживают только полную свою неспособность понимать то, что они читают*.

______________________

* Любопытно, что Ланге, признавая книгу Маркса гениальною, находит однако, что его теория ценности не выдерживает критики (Lange F. A. Arbeiterfrage. 1879. S. 248). Но именно на этой теории у него все построено. Подобная оценка со стороны философа-экономиста служит характеристическим образчиком современной критики.

______________________

Явная невозможность устранить требование <и> его удовлетворение из числа элементов, определяющих ценность товаров, привела Шеффле к попытке сочетать оба начала. Он настаивает на том, что политико-экономическое определение ценности работы и произведений должно быть двоякое: оно должно принимать во внимание, с одной стороны, издержки, с другой стороны, полезность. Издержки, по его мнению, могут быть сведены к работе, ибо производительное потребление капитала разлагается на сумму прежде произведенных работ. Различные же работы должны быть приведены к единой общественной рабочей силе посредством сведения квалифицированной работы к простой и измерения всех работ рабочим временем*. Все это однако, говорит Шеффле, составляет только исходную точку, которая впоследствии должна видоизмениться оценкою пользы (стр. 311, 312).

______________________

* Schaffle A. Bail und Leben des socialen Korpers. 111. S. 274-276.

______________________

Итак, мы получаем мерило, которое в сущности не есть мерило, ибо оно само должно измениться совершенно иного рода соображениями. Вследствие этого к прежним противоречиям прибавляются только новые, и вся эта система, пытающаяся сделать мерилом ценностей единицу рабочего времени, окончательно разрушается своею внутреннею несостоятельностью.

Последуем за аргументацией Шеффле.

Первый шаг и тут составляет сведение «квалифицированной» работы к простой. Шеффле относится к этому вопросу не так поверхностно, как Маркс. Хотя он уверяет, что эта задача разрешима и.что Родбертус и Маркс достаточно ее выяснили, однако он сознается, что разрешение вовсе не так легко, как кажется. Очевидно, что нельзя установить одну и ту же единицу времени для работы истощающей, опасной, требующей дорогой подготовки, наконец, прилежной, и для работы легкой, укрепляющей, образующей или даже ленивой. Для того чтобы достигнуть надлежащей оценки, говорит Шеффле, нужно 1) основать ее на строго научном физиологическом исследовании потребления мускулов и нервов; 2) определить для каждой отрасли особое количество работы как эквивалент нормального рабочего дня; 3) обеспечить надлежащее употребление времени требованием наименьших пределов исполненной работы; 4) принять в соображение неблагоприятное действие непроизводительных вспомогательных средств в отдельных производствах, а также влияние времен года и т. п. Без всего этого, говорит Шеффле, «невозможно было бы достигнуть политико-экономического и справедливого сведения частиц работы на доли действительного общественного совокупного рабочего времени, следовательно, и справедливого определения прав на доли дохода» (стр. 316).

Шеффле не сомневается, что когда-нибудь удастся разрешить эту многосложную задачу и определить различные работы как эквиваленты различной траты личной субстанции, ибо, замечает он, если уже нынешнее индивидуалистическое производство достигает, хотя и несовершенным образом, неизвестной классификации ценности различных работ, то почему же более рациональная, более единая и основанная на более научных данных оценка осталась бы без результата? Нельзя однако же от себя скрывать, прибавляет он, что этот вопрос едва только представляет начало разрешения и требует еще значительной научной обработки (стр. 317).

Мы, с своей стороны, полагаем, напротив, что именно при такой постановке вопроса он никогда не получит разрешения. Существующее индивидуалистическое производство может в этом отношении достигнуть известных результатов, потому что оно выбирает для этого единственный путь, способный привести к цели: оно ценность работы определяет ценностью произведений. Если же мы вместо того захотим на основании строго научных данных свести ценность работы к известной трате личной рабочей силы, или личной субстанции, как выражается Шеффле, то мы вовлечемся только в нескончаемые противоречия. Желательно знать, на основании каких строго научных данных можно измерить количественную трату ума, сметливости, ловкости, умения, таланта? Даже трата физической силы бесконечно различна для различных особей. Одна и та же работа требует более усилий от слабого, нежели от сильного, от неумелого, нежели от умелого. Еще менее возможно вычислить и измерить все разнообразие благоприятных или неблагоприятных условий. Установить твердое мерило, принявши за основание бесконечно изменяющуюся единицу, — совершенно немыслимая задача. И если мы ко всему этому прибавим, что даже «непроизводительные», по выражению Шеффле, но служащие обществу профессиональные работы, например ученых и художников, должны, по этой теории, «быть точно так же приведены к единицам нормального рабочего времени» (стр. 318). то чудовищность всех этих предположений раскрывается нам вполне. Когда Шеффле хочет деньги заменить единицею рабочего дня, он забывает, что фунт золота всегда и при всех условиях есть фунт золота, вследствие чего он и может быть мерилом цены, тогда как рабочий день представляет собою совершенно различную трату силы и совершенно различное количество и качество работы; он разнится не только по отношению к различным отраслям производства, но и по отношению к лицам и условиям, среди которых происходит работа. Как же может он быть мерилом ценностей?

Итак, с первого шага оказывается уже невозможность этим путем установить какое бы то ни было мерило. Но к этой невозможности прибавляется новая, вследствие необходимости сообразить издержки с приносимою ими пользою. Выгодность предприятия состоит в том, чтобы получить наибольшую пользу при наименьших издержках. Суждение об этом отношении, говорит Шеффле, и есть экономическое определение ценности. Всякий, кто не принимает этого в соображение, разоряется (стр. 278-280). С этой точки зрения при определении единицы рабочего времени надобно иметь в виду наименьшие издержки. А между тем для установления общего мерила необходимо, чтобы издержки определялись средние. Но средние не суть наименьшие, а наименьшие не суть средние, и когда Шеффле разом требует определения «средней наименьшей траты работы» (стр. 274, 315 и др.), то он доказывает только, что для него не существует то, что на человеческом языке называется противоречием. Из этих двух эпитетов каждый исключает другой.

С экономической точки зрения разница между этими двумя способами определения издержек состоит в том, что плата за работу на основании наименьших возможных издержек для достижения известной пользы будет выгодна для общества, а плата на основании средних задержек будет, напротив, весьма невыгодна. Все производство, которого стоимость превышает среднюю цифру, будет в убыток. Если, например, два работника произвели 8 фунтов какого-либо товара в 4 часа, два других в 8 часов, а два в 12, то в среднем вывод 1 фунт будет равняться одному часу работы. В таком случае первые два за произведенные ими 8 фунтов получат 4, а последние за свои 8 получат 12. Ясно, что последние работали с выгодою для себя, но в убыток обществу, первые наоборот. А потому общее стремление работников будет состоять в том, чтобы стать в последний разряд, то есть производить как можно менее в наибольшее количество времени. Частное производство, при таких условиях, не могло бы существовать.

Затем спрашивается: каким образом определить эту среднюю цифру издержек? Сам Шеффле видит в этом величайшие трудности. «Высота ее, — говорит он, — зависит от внешних и от общественных случайностей, от состояния техники, от большего или меньшего прилежания, умения и образования народонаселения, от различной доброты рядом друг с другом употребляемых производительных средств. И все эти коэффициенты общественно-необходимого рабочего времени суть изменяющиеся, частью даже в высшей степени изменяющиеся величины!» (стр. 317). И тут Шеффле не отчаивается в возможности решить эту, по его выражению, «в высшей степени трудную и богатую отношениями задачу. Для ее разрешения, — говорит он, — потребуются необыкновенно остроумные комбинации метод и ухищрений». Но «как мало, — восклицает он тут же, — эта сторона проблемы продумана до конца даже первыми социал-преобразовательными мыслителями!» Надобно прибавить, что и сам Шеффле тут ровно ничего не додумал.

И при всем том мы еще только в начале задачи. Главная часть ее впереди; ибо предстоит не только определить средние наименьшие издержки, но и соразмерить эту цифру с потребностями. Издержки производства, как мы уже видели, составляют лишь точку отправления для определения ценности товаров. На них можно остановиться только тогда, когда произведения, стоившие одинаковых издержек, требуются в равной степени. Если же одно требуется более другого, то меньшее количество первого должно приравниваться как меновой эквивалент к большему количеству последнего, имеющего меньшую полезную ценность (стр. 311).

Таким образом, мы должны в каждом случае определить «величину и настоятельность общественной потребности, называемой ныне спросом» (стр. 312), и на этом основании увеличить или уменьшить определенную издержками производства цену произведений.

Спрашивается прежде всего: на что это нужно при социалистическом производстве? В действительности, значительный и настоятельный спрос, например на предметы первой необходимости, вовсе не увеличивает цены произведений, если предложение идет с ним в уровень. Только при недостатке товара цены поднимаются, а при избытке понижаются, и это колебание служит признаком размера требования, с которым соображается и производство. В социалистическом же порядке, какой предполагается теориею Шеффле, государство распоряжается всем; следовательно, от него зависит держать предложение в уровень с спросом, по крайней мере относительно предметов произвольно умножаемых, и если оно этого не делает, то вина лежит на нем, а не на потребителях, которых заставляют платить высшую цену, потому только что государство не позаботилось об удовлетворении их нужд.

Затем является вопрос: в состоянии ли государство исполнить возлагаемую на него задачу? При частном производстве цены служат указателем потребностей; здесь же, напротив, самые цены должны устанавливаться сообразно с исследованною наперед потребностью. Для этого надобно прежде всего, чтобы государство точно знало силу и величину всех частных потребностей. Шеффле полагает, что при правильной статистике всех заявлений эта часть задачи разрешается всего легче, причем он замечает только, что ее не надобно представлять себе уже слишком легкою (стр. 319). Можно думать, напротив, что при бесконечном разнообразии и изменчивости потребностей, определить их заранее вовсе не легко. Конечно, задача упрощается тем, что доходы потребителей низводятся до уровня простой заработной платы, а потому требования становятся несравненно однообразнее, нежели теперь (319). Еще более она упрощается тем, что по теории Шеффле, государство само определяет потребности, которым оно должно удовлетворять, сокращая излишние и неразумные и водворяя те, которые оно признает полезными для общества (стр. 320). Но, как замечает далее сам Шеффле, «против этого воспрянет сокровеннейшая природа человека; неискоренимая сила личного влечения к свободе, то есть нравственная природа человека, должна быть убита, прежде нежели большинство допустит, чтобы раз и навсегда было определено, что, где, как и когда дозволено есть, себя вести, останавливаться, путешествовать, разговаривать, научаться. Наверное, говорит Шеффле, терроризм, который захотел бы личную свободу потребностей оттеснить назад за пределы нынешней свободы среднего состояния, не мог бы продержаться более четверти года» (стр. 344).

Положим однако, что государству удалось бы узнать или определить заранее все потребности; что же из этого выйдет? Заявления будут бесконечно разнообразны, не только относительно количества и качества, но и относительно цен. Одни будут требовать известного количества произведений по одной цене, другие по другой, причем все, без сомнения, будут предлагать цену возможно низкую. Как же поступит тут правительство? Если оно установит среднюю цену, то предлагавшие более низкую цену не станут покупать, или купят произведение в меньшем количестве. Если оно, имея в виду удовлетворение всех потребностей, понизит цену против издержек производства, то оно останется в убытке; если же, наконец, но повысит цену, то вместо удовлетворения потребности оно сократит последнюю и тогда произведенное количество останется без сбыта, то есть опять же будет убыток.

Во всяком случае при таком порядке потребность не может быть правильным регулятором цен, ибо тут нет взаимодействия двух независимых друг от друга элементов, которые среди колебаний постепенно уравновешиваются. И потребности и цены, все находится в руках государства, которое по произволу может, понижая цены даже ниже издержек производства, возбуждать потребность, и наоборот, возвышая цены, сокращать потребность (стр. 344-345). Шеффле ссылается на то, что это делается и в настоящее время. Но когда частные производители повышают и понижают цены, они делают это в виду барыша, и если они плохо разочли свой барыш, то они разоряются. Государство же в подобных операциях, без сомнения, будет весьма часто терпеть убыток, но оно от этого не разорится, а разложит свой убыток на рабочих. В таком случае, по теории Шеффле, ценность рабочего дня сокращается; из него делается вычет, соответствующий понесенному обществом убытку (стр. 342, 346). Точно так же уменьшается ценность рабочего дня в тех отраслях, где сокращается требование на работу, и наоборот, возвышается ценность там, где увеличивается требование. Через это рабочие понуждаются переходить из одной отрасли в другую (стр. 346). То есть то, что выдается за неизменное мерило ценностей, будет постоянно колебаться, не только вследствие вечно изменяющихся потребностей, но и вследствие большей или меньшей выгодности всех производимых государством экономических операций. Вместо целого рабочего дня рабочий получает квитанцию на полдня, потому что государство в прошедшем году ошиблось в расчетах по каким-то другим отраслям производства. Ясно, что рабочий день превращается в чисто фиктивную единицу. Вместо того чтобы измерять что бы то ни было, он сам постоянно изменяется вследствие влияния совершенно посторонних обстоятельств. А вместе с этою единицею изменяется и ценность товаров, насколько она определяется издержками производства. При вычете прежних убытков из рабочего дня, можно даже недоумевать, каким образом следует на основании произведенных издержек определять цену новых произведений: должно ли принимать в расчет полный рабочий день или сокращенный, за который работник получил плату? Если мы примем последнее, то прежние убытки не будут возмещены ценностью новых произведений; если первое, то в определение новой ценности войдут не только настоящие издержки производства, но и убытки по всем прежним операциям, не имеющим даже ничего общего с данным производством. Тут является новый элемент, совершенно уже неопределенный, для которого невозможно подыскать никакого мерила.

В сущности, при таком порядке не требуется даже никакого мерила и никаких законов, ибо тут господствует чистый произвол. Правительство может устанавливать таксы по своему усмотрению, по той простой причине, что тут уничтожается всякая мена. Государство является единственным производителем, и из его магазинов рабочие по предъявлении квитанций берут все, что им нужно, по цене, установленной правительством. Так как конкуренции нет, то они волею или неволею принуждены сообразоваться с этою ценою. Все, что им дозволяется, это — сокращать свое потребление. Если же нет мены, то нет и меновой ценности, а потому трактовать о ней совершенно бесполезно. Социалисты заимствовали это понятие у экономистов, которые извлекли его из наблюдения жизненных явлений. Но к социалистическому порядку, не имеющему ничего общего с явлениями жизни, а представляющему только воображаемое устройство, это понятие неприменимо, и когда социалисты, пародируя научные приемы, стараются дать ему точное определение, оно в их руках, при ближайшем рассмотрении, оказывается просто миражем. Когда же они на этом мираже строят все свое экономическое здание, как делают Прудон и Маркс, то очевидно, что это здание является не более как воздушным замком. Система, основанная на призраке, сама нечто иное, как призрак.

Глава VIII
КОНКУРЕНЦИЯ

Правильная мена возможна только под условием свободы. Всякая мена предполагает две независимые друг от друга стороны, из которых каждая ищет приобрести от другой то, что ей нужно, за возможно меньшую плату; а так как свободный человек сам судья своих нужд и того, что он готов дать за приобретаемое, то очевидно, что нормальное решение вопроса заключается в обоюдном соглашении. Договор составляет естественную форму мены, и эта форма господствует на практике с тех пор, как существует торговля. В этой области основное начало юридического и экономического порядка находит вполне законное свое приложение.

Только под условием свободы возможно и правильное действие экономических законов, управляющих меною. Между предложением и требованием тогда только установляется естественное равновесие, когда оба деятеля не стесняются ничем. Всякое стеснение предложения ведет к его уменьшению, а вследствие того к ненормальному возвышению цены предмета, что, в свою очередь, производит уменьшение требования. Наоборот, стеснение требования ведет к упадку цен, и вследствие того к уменьшению производства. Наконец, произвольное установление цены влечет за собою либо уменьшение требования, если цена положена слишком высокая, либо уменьшение производства, если цена положена слишком низкая. В первом случае оказывается недостаток сбыта для произведений, во втором случае в результате является недостаток в удовлетворении потребностей. Законы мены продолжают действовать и при стеснениях, ибо от естественных законов уйти нельзя, но они действуют неправильно, вследствие чего потребности не удовлетворяются надлежащим образом.

Напротив, при свободных отношениях взаимодействие обоих факторов мало-помалу приводит их к естественному равновесию, причем главным регулятором является требование. С усилением его возвышаются цены, возвышение же цен, будучи источником прибыли, привлекает новые промышленные силы: производство вследствие этого увеличивается, а при увеличенном предложении цены снова падают до тех пор, пока восстановится нарушенное равновесие. Наоборот, с уменьшением требования цены падают, вследствие чего производство сокращается, а с уменьшением предложения цены опять растут. Таким образом, при нормальных условиях, там где нет никаких посторонних препятствующих причин, экономическая свобода в себе самой заключает начало, определяющее правильное отношение предложения к требованию, из которого вытекает нормальная при данных условиях цена произведений. Это вытекающее из свободы начало, которое ведет к естественному равновесию между предложением и требованием или к возможно полному удовлетворению требования по возможно низкой цене, есть конкуренция или промышленное состязание. При свободных отношениях каждый в силу личного интереса старается получить за свой товар возможно высшую цену. Но это стремление находит себе противодействие в личном интересе других. Под влиянием конкуренции каждый продавец, желающий сбыть свой товар, ценит его не дороже, а дешевле своих соперников. Иначе он не привлечет, а отобьет покупателей. Единственною границею являются здесь издержки производства, ниже которых нельзя продать товар, не потерпевши убытка, и к этой границе соперничество неудержимо приводит цены всех товаров, которые могут быть произведены в произвольном количестве.

Эти благодетельные последствия промышленного состязания издавна были замечены экономистами, которые сделали из него краеугольный камень своей системы. Бастиа в особенности прославлял конкуренцию, как верховное начало, производящее всеобщую гармонию интересов. И точно, выгоды ее как относительно производства, так и относительно распределения и потребления богатства, неисчислимы.

Прежде всего ничто так не содействует возбуждению промышленных сил. Если вообще личный интерес побуждает человека производить больше и лучше ввиду получения большей выгоды, то этот стимул действует несравненно сильнее, когда есть опасность быть превзойденным на данном поприще и вследствие того лишиться ожидаемой прибыли. Наоборот, нет ничего, что бы так способствовало умалению энергии в производителях, как монополия. Она дает человеку уверенность в получении прибыли без особенного труда; монополист просто пользуется выгодою своего положения. Только с появлением соперников это преимущество исчезает; тут оказывается необходимость напрягать все свои силы, чтобы идти с ними в уровень и даже по возможности их превзойти. Свободному состязанию человечество обязано всеми чудесами, которыми одарила его промышленность нового времени. Оно побуждает каждого предпринимателя работать неутомимо и изыскивать все средства, чтобы производить как можно больше и лучше. Какое отсюда проистекло развитие промышленного производства и торговых оборотов, об этом излишне распространяться; все это слишком известно.

Но не одно производство, а также и распределение богатства получает от конкуренции громадную пользу. В самом деле, что заставляет продавцов, при усилившемся требовании, понижать цену произведений? Если бы не было конкуренции, то производители находились бы в положении монополистов, получающих огромные барыши вследствие независящих от них обстоятельств. Но именно эти барыши привлекают новые силы, а конкуренция ведет к понижению цен. Таким образом, выгоды немногих распределяется между всеми производителями. То же самое имеет место при всяком новом изобретении или улучшении, которое дозволяет с меньшими издержками производить больше и лучше. Первые, прилагающие к делу новые способы, получают громадные прибыли; но конкуренция заставляет их понижать цены соответственно уменьшенным издержкам и таким образом делиться своими выгодами с другими.

Всего более выигрывают от этого потребители. Проистекающее от конкуренции уменьшение цен составляет чистый их барыш. Они получают возможность покупать товар у тех, которые доставляют его по более низкой цене или лучшего качества. Вследствие конкуренции продавец принужден довольствоваться платою за издержки производства, а все те выгоды, которые проистекают от обращения сих природы на пользу человека, достаются потребителям даром. Бастиа чрезвычайно наглядно изобразил это изумительное последствие промышленного состязания. Значение всякого изобретения, говорит он, состоит в замене человеческого труда действием сил природы. Но первый нововводитель, который пользуется этими силами, получает за них монопольную плату, ибо он производит с меньшими издержками, а берет за свои произведения ту же цену, что и другие. Когда же новый способ входит в общее употребление, то конкуренция заставляет всех понижать цены до пределов издержек производства, и тогда излишняя работа естественных сил достается потребителю даром. Таким образом, несмотря на то что орудия производства находятся в частных руках, конкуренция делает силы природы общим достоянием человечества*.

______________________

* Basliat F. Harmonies economiques. X.

______________________

Эти великие и благотворные результаты конкуренции не получаются однако без жертв. Цель достигается не иначе, как путем борьбы, а во всякой борьбе слабейшие остаются в накладе. Выгодная для сильных, конкуренция разорительна для тех, которые не в состоянии идти вслед за другими. Поэтому защитники равенства всеми силами ополчаются против этого начала. Социалисты направляют на него все свои громы. О благодетельных результатах промышленного состязания упоминается вскользь, а бедствия, проистекающие от борьбы интересов, выставляются в самом ярком свете. В особенности на этом поприще отличался Луи Блан. Он преследовал конкуренцию как злейшего врага не только работников, но и капиталистов. По его мнению, она является для народа системою истребления, для мещанства вечно действующею причиною бедности и разорения. Под влиянием безграничного соперничества постоянное понижение заработной платы становится общим и необходимым фактом. Работник лишается средств жизни, семейство разрушается, дети гибнут от преждевременной и непосильной работы. А с другой стороны, разоряется и масса предпринимателей. «Дешевизна, — говорит Луи Блан, — вот великое слово, в котором сосредоточиваются, по мнению экономистов школы Смитов и Сеев, все благодеяния безграничного состязания. Но зачем упорно смотреть на результаты дешевизны только относительно минутной выгоды, которую получает от нее потребитель? Дешевизна приносит пользу потребляющим, только бросая в среду производящих семена самой разорительной анархии. Дешевизна — это молот, которым богатые производители раздавливают беднейших. Дешевизна — это ловушка, в которую смелые спекулянты заставляют падать трудолюбивых людей. Дешевизна — это смертный приговор фабриканта, который не в состоянии приобрести дорогую машину, доступную более богатым его соперникам. Дешевизна— это исполнитель казней, совершаемых монополиею, это насос, высасывающий среднюю промышленность, среднюю торговлю, среднюю собственность, одним словом, это уничтожение мещанства в пользу нескольких промышленных олигархов». Луи Блан не хотел однако совершенно уничтожить дешевизну; но он утверждал, что свойство дурных начал состоит в том, что они добро превращают в зло. «В системе конкуренции, — говорит он, — дешевизна есть только временное и лицемерное благодеяние. Она держится, пока есть борьба; как же скоро богатый выбил с поля всех своих соперников, цены опять поднимаются. Конкуренция ведет к монополии; по той же причине дешевизна ведет к чрезмерным ценам. Таким образом, то, что между производителями было оружием войны, то рано или поздно становится причиною бедности для самих потребителей»*.

______________________

* Blanc L. Organisation du travail. Ch. 3.

______________________

Едва ли нужно доказывать, что вся эта риторическая аргументация страдает крайним преувеличением. В действительности, мы не видим ни постоянного понижения заработной платы под влиянием конкуренции, ни разорения массы предпринимателей, ни безмерного возвышения цен, ни монополий как результатов промышленной борьбы. Все это не более как декламация, с помощью которой социалисты, по своему обыкновению, отдельные случаи возводят в общее правило. Нет сомнения, что фабрикант, который остается при первобытных орудиях, когда другие работают усовершенствованными машинами, не в состоянии выдержать соперничество и должен наконец прекратить производство. Но таков удел всех отстающих от общего движения. Виновато в этом не соперничество, а совершенствование человечества. Можно помочь разорившемуся фабриканту, но нельзя сделать, чтобы он получал доход с производства, которое перестало быть выгодным. Окончательно польза от этой перемены достается потребителю, и эта выгода не временная и не лицемерная, как утверждает Луи Блан, а прочная и действительная. Всякое уменьшение издержек производства под влиянием конкуренции становится вечным достоянием человечества. Конкуренция является орудием прогресса. Она ускоряет общее движение, побуждает способнейших идти вперед и заставляет остальных напрягать все свои силы, чтобы следовать за ними. Отсюда ясно, что уничтожение конкуренции было бы уничтожением сильнейшего побуждения к совершенствованию. Это значило бы задержать передовых, с тем чтобы они шли в уровень с отсталыми. Такая система не что иное, как отрицание развития. Явная нелепость подобного воззрения привела новейших социалистов кафедры к более осторожной критике. Не отрицая важных и благодетельных последствий конкуренции, они утверждают однако, что экономисты не довольно обращают внимания на темные ее стороны; они полагают, что эту форму состязания, которую они считают только временным произведением нынешнего промышленного быта, можно заменить другими, не имеющими ее недостатков. Образцом такой критики может служить Адольф Вагнер, который в нескольких наглядных положениях сгруппировал все, что можно сказать против конкуренции*.

______________________

* Lehrbuch der politischen Oekonomie... Grundlegung. § 127-138.

______________________

Выгодную сторону промышленного состязания Вагнер видит главным образом в производстве. Усовершенствование техники, уменьшение вследствие того издержек производства и притом в интересе целого, ибо тут получается даровое содействие сил природы, приложение к делу возможно высшей степени мысли и деятельности, приманка чрезвычайного барыша, проистекающего от уменьшения издержек или от увеличения сбыта, таковы последствия, которые может иметь свободное соперничество. При этом однако, замечает Вагнер, не надобно забывать, во-первых, что эти выгоды вследствие проистекающего от конкуренции неправильного распределения богатства не всегда идут в пользу массы, и, во-вторых, что в действительности не всегда оказываются эти последствия, ибо вместо конкуренции между производителями может произойти сделка, и тогда установится фактическая монополия.

Но если в этих пределах признаются выгоды конкуренции, то отсюда не следует, говорит Вагнер, что эта система составляет, как утверждают ее защитники, единственное естественное состояние народного хозяйства. Подобный вывод не что иное, как софизм самого худшего свойства, и все последствия, которые из него выводятся, точно так же ложны, как он сам.

Софизм в доводах защитников конкуренции Вагнер видит в том, что у них происходит смешение понятий на счет самого существа промышленного интереса, составляющего движущую пружину состязания. Интерес признается естественною силою, действующею подобно тяжести по непреложным законам, между тем как в действительности это не более как человеческое влечение, которое служит побуждением для воли, но может быть руководимо разумом и не снимает с человека нравственной ответственности за его действия. Кроме того фактически достоверно, что эта система явилась плодом новейшей истории, и не видать, почему бы мы должны были признать ее окончательным результатом исторического развития. Напротив, можно думать, что она, как и всякое историческое явление, зависимое от категорий пространства и времени, составляет нечто преходящее, приспособленное только к известному состоянию общества. Одним словом, нынешняя система свободной конкуренции, по мнению Вагнера, есть историческая, а никак не логическая или естественная категория. В особенности признание нынешних юридических оснований этой системы, именно начал личной свободы и частной собственности, как естественных, логически необходимых и даже единственно необходимых границ конкуренции, по его уверению, ничто иное, как совершенно произвольный логический круг.

Если же самое начало ложно, продолжает Вагнер, то столь же неверны и все выводимые из него последствия, а именно: что основанный на свободной конкуренции промышленный быт, будучи произведением естественной необходимости, удовлетворителен, неизменен и оправдывается в себе самом; что конкуренция, доставляя победу способнейшим, тем самым производит справедливое, то есть согласное с достоинством каждого лица распределение народного богатства; что свобода и стремление к собственной пользе, которую каждый понимает лучше всех других, составляют необходимое требование народного хозяйства; что поэтому единственная здравая хозяйственная политика состоит в предоставлении промышленности самой себе, всякое же вмешательство государства не только вредно, но несправедливо и противоестественно; что задача государства в области народного хозяйства заключается единственно в защите от насилия, порядок же в промышленном мире должен установляться самою свободною конкуренциею, которая в результате своем приводит к полной гармонии хозяйственных интересов, вследствие чего в ней одной следует искать лекарства от всех зол.

Этот оптимистический взгляд на систему свободной конкуренции основан, по мнению Вагнера, на ложных и недоказанных аксиомах и положениях. Кроме того он выведен чисто умозрительным путем, без всякого внимания к действительности, и совершенно упускает из виду невыгодные последствия конкуренции, между тем как приложимость его к явлениям промышленного мира должна быть доказана опытом, путем наведения, причем неизбежно должны будут оказаться и те вредные последствия системы, которые здесь остаются в тени.

Сам Вагнер противополагает этому воззрению следующие положения: 1) что личный интерес не один определяет действия человека в промышленной области, но что рядом с ним являются и другие, нравственные побуждения, частью хорошие, частью дурные; 2) что система свободной конкуренции сама производит в промышленном обороте многие неправильности, бедствия и дисгармонии, которые вытекают из самой ее природы; 3) что система частного хозяйства вообще, и еще более при свободной конкуренции, не в состоянии удовлетворить всем потребностям, а именно, она или вовсе не удовлетворяет, или недостаточно удовлетворяет потребностям общественным.

Что касается в особенности до вредных последствий свободной конкуренции, то они, по мнению Вагнера, состоят в следующем: 1) победа способнейших при всех своих выгодах заключает в себе, с одной стороны, опасность фактической монополии, а с другой стороны, нередко покупается ценою значительного вреда для массы населения. В оправдание ее нельзя ссылаться на необходимость, проистекающую из естественного неравенства сил, ибо в человеке естественное неравенство сил может быть в значительной степени сглажено воспитанием. Кроме того в человеческих обществах к естественному неравенству присоединяется чисто искусственное, происходящее от неравенства умственного развития и имущественного положения. При таких условиях задача государства состоит именно в том, чтобы защитить слабых против сильных, а не предавать первых без разбора на жертву конкуренции, в которой они должны погибнуть. 2) При системе конкуренции побеждают не только способнейшие, но часто и бессовестнейшие, которые пользуются всеми средствами, чтобы нажиться, а это ведет к общему падению нравственности, ибо не только дурные делаются еще хуже, но и совестливые, чтобы держаться на общем уровне, принуждены за ними следовать и им подражать. 3) В системе свободной конкуренции крупное производство побеждает мелкое, что особенно ярко проявляется в обрабатывающей промышленности. Вследствие этого уменьшается число самостоятельных хозяев, и общество разделяется на противоположные классы крупных предпринимателей и наемных рабочих. Таким образом, неравенство идет возрастая, и установляются вредные для общества отношения подчинения и господства. В общем итоге, заключает Вагнер, и принимая особенно во внимание, что слабейшие элементы составляют огромное большинство народа, нельзя не прийти к заключению, что свободная конкуренция не должна обсуждаться исключительно со стороны ее выгод для производства и что во всяком случае на нее нельзя смотреть как на окончательное завершение промышленного развития. Она требует и поправки и восполнения.

Такова критика Вагнера. Тут прежде всего представляется вопрос: следует ли признать свободную конкуренцию естественным состоянием народного хозяйства, или она является только искусственным произведением известного промышленного быта? Этот вопрос сводится к следующему: вытекает ли свобода из самого естества человека или она составляет случайный и мимолетный плод известной исторической эпохи? Конкуренция не что иное, как явление свободы на промышленном поприще; следовательно, если мы свободу считаем принадлежностью самой природы человека, то мы конкуренцию должны считать естественным состоянием человеческих обществ; если же мы в конкуренции будем видеть только временное историческое явление, то мы и свободу должны будем признать не более как историческою категориею. Возражение Вагнера, что конкуренция фактически является плодом новейшего развития, совершенно одинаково прилагается к свободе. Одно начало держится и падает вместе с другим. Поэтому, если мы в свободе, а не в рабстве видим завершение человеческого развития, то то же самое мы должны сказать и о конкуренции.

Сам Вагнер говорит, что «признание личной свободы всех людей в государстве одно соответствует нравственному существу человека и составляет для общежития первостепенное требование гуманности и культуры» (§ 216). Но он утверждает, что это не более как формальное начало, которого содержание и объем должны определяться историческим развитием. Характеристическая же черта новейшей системы конкуренции состоит, по его мнению, в том, что здесь свобода является безграничною, чего в общественном интересе допустить нельзя (§ 217).

Но разве в самом деле система конкуренции есть господство безграничной свободы? Разве тут, напротив, свобода одного не ограничивается совершенно одинаковою свободою других? Производитель весьма охотно взял бы за свои произведения высшую цену, но так как он не может помешать другому продавать свой товар дешевле, то он сам принужден сообразоваться с положением рынка. Единственная свобода, которая предоставляется здесь человеку, есть право производить лучше и дешевле других, и эта свобода в одинаковой степени принадлежит всем. Производитель, вступающий в состязание с другими, никого не насилует, никого не прогоняет с рынка, никого не заставляет покупать свой товар: он только предлагает свои произведения, и от покупателя зависит купить их у него или у другого. Говорить при таких условиях о безграничной и анархической свободе значит заменять мысль фразою.

В этой системе не отрицаются и нравственные побуждения. Видеть в конкуренции естественное состояние человеческих обществ вовсе не значит признавать, что она действует, как и физическая сила, помимо человеческой воли и без всякой ответственности человека за свои действия. Свобода составляет принадлежность не физической силы, а именно воли; это не физическое, а нравственное начало, и где есть свобода, там есть и ответственность. Поэтому, когда Вагнер системе конкуренции противополагает существование в человеке нравственных побуждений, то это возражение бьет совершенно мимо. Производить лучше и дешевле других вовсе не есть безнравственный поступок. Если же на этом поприще допускаются безнравственные побуждения, то это происходит не от того что этого требует конкуренция, а от того что человек как свободное существо сам является судьею своих побуждений, и всякое вмешательство государства в эту область составляет ничем не оправданное насилие совести. Возражение Вагнера тогда только имело бы силу, если бы мы, по его примеру, допустили возможность принудительной нравственности. В этом случае действительно уничтожилась бы конкуренция, но единственно вследствие того, что этим самым уничтожилась бы свобода.

Наконец, система конкуренции не исключает в известных случаях и вмешательства государства. Благодетельные последствия этой системы оказываются только там, где конкуренция фактически возможна; если же вследствие исключительных условий конкуренция исчезает, и вместо ее на деле водворяется монополия, то исчезают вместе с тем и благодетельные ее последствия. Тогда вмешательство власти может сделаться необходимостью. Но виновата в этом не конкуренция, а напротив, отсутствие конкуренции. Как характеристический пример полного устранения конкуренции посредством сделок, слияний и фактических монополий Вагнер, вслед за другими, приводит историю частных железных дорог в Северной Америке, Великобритании и Франции (§ 128, примеч. 8). Но именно к железным дорогам система конкуренции по самым условиям дела неприложима. По одному и тому же направлению нормальным образом может быть проложена только одна железная дорога. Если будут построены две, то это будет совершенно бесполезная трата капитала, которая должна быть возмещена доходами с публики. Во всяком случае две дороги легко могут слиться или вступить в сделку, а для третьей нет уже места. Железные дороги по существу своему не допускают безграничного производства; это общественное предприятие, которое неизбежно должно составлять монополию. Последняя установляется вовсе не вследствие конкуренции, а силою вещей. Поэтому вмешательство государства здесь совершенно необходимо.

Точно так же уместно оно и во всех тех случаях, где дело идет об удовлетворении потребностей общества как целого, ибо удовлетворение этих потребностей лежит именно на обязанности государства. Если на деле оказывается, что система конкуренции достаточна для достижения этой цели, то государство может ею пользоваться, и это делается в огромном большинстве случаев; но оно всегда вправе изыскивать другие пути. И это не составляет нарушения конкуренции, точно так же как не нарушает конкуренции право всякого потребителя удовлетворять своим нуждам по собственному усмотрению, покупать произведения на рынке, заказывать их искусному мастеру или делать их у себя дома. Конкуренция есть право предлагать другим свои произведения, а отнюдь не право заставлять других приобретать произведения тем, а не другим путем. Поэтому, когда Вагнер системе конкуренции противополагает недостаточность ее для удовлетворения общественных потребностей, то это опять возражение, которое теоретически бьет мимо; практически же оно противоречит всему тому, что нам известно из опыта. В этом отношении можно сослаться на самого Вагнера. «Насколько вещественные блага нужны, как прямое средство для государственных целей, — говорит он, — настолько в развитом народном хозяйстве, как общее правило, лучше, чтобы государство покупало их в свободном обороте или приобретало их по заказу от частных лиц. Ибо здесь, как удостоверяет опыт, государство редко с успехом соперничает с частными хозяйствами в обыкновенном промышленном производстве, и частная промышленность охотно поставляет эти произведения по заказу. Поэтому государству большею частью выгодно отказаться от собственного производства этих предметов». Вагнер делает исключение лишь для тех случаев, когда государству нужны специальные вещи, которые потребляются только им, или же когда надобно сделать опыт или, наконец, когда конкуренция частных лиц очень мала, а контроль затруднителен. «Однако и тут, — замечает он, — а тем паче в большей части других областей, развитая частная промышленность с выгодою заменяет государственное хозяйство»*. Таким образом, частная промышленность при системе конкуренции, как удостоверяет опыт, не только не оказывается недостаточною для удовлетворения государственных потребностей, но удовлетворяет их лучше самого государства даже там, где она, по-видимому, всего менее к тому способна. Зачем же, спрашивается, делать такие возражения, которые сам автор признает несостоятельными?

______________________

* Wagner A. Finanzwissenschaft. § 88 (1877).

______________________

Совершенно иное значение имеет та критика, которая направлена против конкуренции на собственной ее почве. Если бы действительно оказалось, что конкуренция разоряет массу в пользу немногих, что она подрывает нравственность и ведет к большему и большему неравенству между людьми, то следовало бы признать, что темные ее стороны перевешивают ее выгоды и что это начало во всяком случае должно быть ограничено. Но при ближайшем рассмотрении легко увидеть, что и эти доводы построены на весьма шатких основаниях.

Нельзя прежде всего не заметить, что Вагнер, ополчаясь против экономистов за то, что они выгоды конкуренции выводят чисто умозрительным путем, не обращая внимания на действительность, сам делает совершенно то же самое, когда говорит о ее недостатках. Он прямо даже в этом признается: «...именно в этих вопросах, — замечает он, — дедуктивная метода, правильно приложенная, достаточно доказательна», причем он обращает внимание на то, что здесь имеется в виду не столько исследование явлений, происходящих от приложения известного начала, сколько указание на стремления, вытекающие из этого начала (§ 134, примеч. 2). Но в таком случае, за что же ополчаться на умозрительные выводы вообще и на экономистов в особенности? Разве только затем, чтобы предварительно набросить на них тень, а затем самому втихомолку идти тою же дорогою? Тут же Вагнер признает, что за недостатком полной и достоверной экономической и социальной статистики невозможно даже сделать строго научного вывода из опыта; поэтому в подтверждение умозрительных выводов надобно довольствоваться ссылкою на «ежедневное наблюдение». Но ведь это значит отказываться от научного вывода. Известно, что все мыслители, которые исследовали и прилагали опытную методу, считают ежедневное наблюдение самым несовершенным научным доказательством. И если уже ссылаться на ежедневное наблюдение, то никак нельзя упрекнуть экономистов в недостаточном к нему внимании. Ежедневное наблюдение громогласно, на всех концах земли подтверждает правильность их умозрительных выводов. Везде конкуренция привлекает промышленные силы к выгодным производствам, понижает цены произведений и доставляет потребителям возможность приобретать товары самым выгодным для них образом. С другой стороны, экономисты вовсе не скрывают от себя темных сторон конкуренции; но они не придают им того преувеличенного значения, какое приписывает им Вагнер. «Повторяю, — говорит Бастиа, — я не отрицаю, не игнорирую и, так же как другие, горюю о страданиях, которые конкуренция приносит людям; но разве это причина закрывать глаза на приносимую ею пользу?... И какое есть в мире прогрессивное начало, которого благодетельное действие не было бы, особенно в начале, перемешано с многими страданиями и бедствиями?»*

______________________

* Bastiat F. Указ. соч. X.

______________________

Взглянем же на те темные стороны конкуренции, на которые указывает Вагнер.

Не станем распространяться о странном мнении, будто неравенство сил и способностей не составляет естественной принадлежности человеческой природы и, насколько оно существует, должно по возможности сглаживаться культурою. Сам Вагнер указывает на то, что не только это неравенство не исчезает вследствие культуры, но напротив, к естественному неравенству присоединяются еще другие, проистекающие из чисто человеческих отношений. Неравенство на высших ступенях развития несомненно больше, нежели на низших. Достигнет ли когда-нибудь человечество такого идеального состояния, где все будут равны и по способностям, и по развитию, и по имуществу, об этом бесполезно говорить; это значило бы предаваться праздным фантазиям. Факт тот, что неравенство всегда было и есть, что оно составляет плод всего исторического развития человечества и что уничтожить его нет никакой возможности. Спрашивается: как же должно относиться к нему государство? Должно ли оно защищать слабых против сильных, как требует Вагнер?

Несомненно должно, как скоро сильный хочет насиловать слабого. В этом и состоит задача права, и это именно делается в системе конкуренции, которая допускает только свободное состязание и исключает насилие. Единственное право, которое она дает человеку, состоит в том, чтобы производить дешевле и лучше других. При таких условиях ограничить конкуренцию во имя защиты слабых значит помешать способнейшим производить лучше и дешевле, нежели другие. Есть ли в этом малейший смысл?

Существуют два способа уравнения неравных сил: можно стараться слабейших поднять к уровню сильнейших или можно сильнейших низвести до уровня слабейших. Когда государство старается поднять уровень слабейших юридическою защитою, распространением образования, устранением препятствий приобретению материальных средств, наконец введением вспомогательных учреждений, находящихся в общем пользовании, то против этого ничего нельзя сказать. Подобный образ действия везде принят и совершенно совместен с системою конкуренции. Но если бы государство захотело поступать наоборот, и вместо того чтобы поднимать общий уровень слабейших, вздумало бы способных низвести на степень неспособных, ограничивая свободную их деятельность и их производительность, то это было бы чудовищное посягательство и на свободу человека, и на общественные интересы, и на требования развития. Общество подвигается вперед единственно через то, что есть в нем способнейшие люди, которые идут впереди других и тем самым заставляют остальных следовать за собою. Задерживать их значит останавливать развитие. В настоящем случае представляется к этому тем менее поводов, что вся деятельность этих лиц, хотя она движется личным интересом, обращается однако силою вещей на общую пользу. Высшая способность оказывается в том, что производитель лучше других умеет удовлетворить потребностям публики. Выигрывает от этого масса потребителей, которые при ограничении конкуренции принуждаются покупать дороже и хуже, нежели при свободе.

Отсюда ясно, что уверение Вагнера, будто конкуренция нередко влечет за собою большой материальный вред для массы народонаселения, идет наперекор очевидности. Дешевизна произведений и даровое действие сил природы на пользу человека бесспорно полезны для массы. Пострадать от этого могут некоторые производители, которые не в состоянии держаться на высоте общего уровня. Эти производители несомненно должны или разориться или отказаться от своего производства. Но продолжение дорогого производства не может быть выгодно ни для них самих, ни для массы потребителей. Самостоятельным хозяином может быть только тот, кто в состоянии удовлетворить наличным потребностям общества. Если же он производит дороже и хуже других, то он должен отказаться от самостоятельного производства и искать себе иного, более подходящего занятия. Конкуренция устраняет здесь именно то, что невыгодно для народного хозяйства. И это устранение совершается не насильственным путем, а силою вещей. Судьей является здесь потребитель, который дает предпочтение лучшему и дешевейшему товару. Поэтому всякое ограничение конкуренции есть вместе с тем ограничение прав потребителя и замена суждения лиц, пользующихся произведениями, суждением власти. Это подать, налагаемая на массу в пользу немногих.

Таковым представляется ограничение конкуренции даже и в том случае, который может найти себе оправдание в потребностях народного развития, именно, когда ограничивается конкуренция иностранцев в пользу туземного производства. Такого рода меры вызываются стремлением поднять уровень народной производительности, которая без защиты от соперничества иностранцев, находящихся в лучших условиях, не могла бы пустить корни и подняться на надлежащую высоту. Зреющая промышленность, как несовершеннолетний, нуждается в опеке. Но и тут эта опека водворяется в ущерб потребителям, которые должны уплачивать не только таможенную пошлину за иностранные товары, но и лишнюю цену туземного товара, получающего характер монополии. И тут это ничто иное как подать, налагаемая на массу в пользу немногих. Это становится совершенно очевидным, когда пошлиною облагаются предметы общей потребности, например железо. Все потребители железа, то есть масса народа, должны платить лишние деньги за потребляемый товар, и эта лишняя плата идет в пользу владельцев рудников. Государство в видах развития народного хозяйства может прибегать к такого рода ограничениям; но оно не должно скрывать от себя настоящего их характера.

Итак, ущерб, наносимый промышленным состязанием масс народонаселения, ничто иное как фикция. Вывести его из начала конкуренции, как пытается делать Вагнер, нет возможности.

Столь же несостоятельно и другое возражение, будто конкуренция ведет к победе худших элементов над лучшими, а вследствие того к падению нравственности в народе. Приводимый Вагнером пример относится к биржевой игре, где нередко люди обогащаются весьма нечистыми путями. Но биржевая игра и конкуренция — две разные вещи. Неправильное обогащение может происходить всякого рода путями, как при конкуренции, так и без конкуренции. Не на биржевой игре, а на правильной торговле основано народное хозяйство, а потому существенный вопрос состоит в том, кто в общем итоге является победителем в правильной торговле: те ли, которые обманывают потребителя, поставляя ему плохой товар, или те, которые честно ведут свое дело? На этот вопрос едва ли может быть два ответа. Честность в торговле составляет силу; она привлекает доверие. Потребитель охотно платит дороже купцу, когда он уверен, что всегда получит от него хороший товар. Те же, которые ищут обогащения обманом, весьма часто собственным опытом убеждаются, что бесчестность есть вместе и плохой расчет. И чем шире конкуренция, тем необходимее становится честное ведение дела. Подобно тому как она вытесняет с рынка неспособных, она вытесняет и тех, которые действуют обманом. Отсюда общее явление, что чем ниже промышленность, чем меньше в ней состязания, тем более господствует в ней обман. Наоборот, чем выше промышленное развитие народа и чем шире состязание, тем правильнее ведется дело. Конкуренция не только не влечет за собою упадка нравственности, а напротив, она всего более способствует водворению в торговом мире честных привычек, без которых правильное ведение крупных оборотов совершенно немыслимо. С развитием торговли нравственный элемент доверия становится все более и более преобладающим, а доверие все основано на честности.

Наконец, совершенно неверно положение, будто конкуренция непременно дает победу крупным производствам над мелкими. Сам Вагнер признает, что это явление обнаруживается не во всех отраслях, а главным образом в промышленности обрабатывающей или, вернее, в фабричной. Но почему же оно оказывается именно тут? Потому что это требуется самым развитием промышленности и совершенствованием техники. Невозможно продолжать первобытное ручное производство, когда можно производить в тысячу раз лучше и дешевле с помощью паровых машин. Конкуренция только обнаруживает это положение дел, и не на ней лежит вина. Можно устанавливать какие угодно ограничения, они не в состоянии сделать, чтобы невыгодное производство было выгодным, а выгодное невыгодным. Это признают даже те писатели, которые, вообще, вовсе не являются друзьями конкуренции. Так например, Брентано, говоря о законодательных попытках старых цехов защитить ремесленное производство против конкуренции крупных капиталов, прибавляет: «...но ни этот закон, ни все другие старания цехов не могли задержать хода развития, которое, особенно вследствие целого ряда технических изобретений, перевело всю промышленность в руки крупных капиталов. Ремесла, а с ними и цехи, более и более теряли свое значение, и в своем стремлении изменить естественное течение вещей они делались только предметами ненависти и презрения»*.

______________________

* Brentano L. Die Arbeitergilden der Gegenwart. I. S. 87 (1871). Любопытно при этом, что Брентано постоянно выставляет конкуренцию как политику сильнейших, действующим в ущерб слабым (стр. 12, 88), а между тем он тут же, излагая развитие цехового устройства, повествует, что политика сильнейших состояла именно в том, чтобы исключить конкуренцию и установить для себя монополию (стр. 85). В этом можно видеть то весьма обыкновенное в настоящее время явление, особенно у писателей с социалистическим или социал-политическим опенком, что в теории принимается одно, а рядом с этим излагаются факты, которые говорят совершенно противоположное.

______________________

Поэтому и относительное уменьшение числа самостоятельных хозяев в обрабатывающей промышленности следует приписать не конкуренции, а изменению условий производства. А так как это изменение выгодно для народного хозяйства, то об этом нечего и жалеть. Нет никакой нужды, чтобы в обществе было как можно более самостоятельных хозяев. Приказчики, смотрители, техники и высшие рабочие на фабриках столь же полезны и могут иметь такое же, если не еще более обеспеченное положение. Социалисты, стремящиеся к уничтожению всех частных хозяйств и к сосредоточению всей промышленности в руках казны, всего менее вправе делать подобный упрек конкуренции. Вредное действие на народное хозяйство оказалось бы единственно в том случае, если бы действительно конкуренция вела, с одной стороны, к большему и большему сосредоточению богатства в руках немногих, а с другой стороны, к большему и большему обеднению массы; но именно этого мы не видим. В подтверждение своего взгляда ни Вагнер, ни другие писатели, разделяющие его теорию, не приводят никаких фактов. Напротив, факт тот, что конкуренция понижает барыши предпринимателей и разливает благосостояние в массах. Временные бедствия, проистекающие от изменения условий производства, исчезают, как скоро промышленность входит в правильную колею, и именно под влиянием конкуренции уступают место широкому развитию народного богатства. Мы подробнее увидим это ниже, когда будем говорить о распределении богатства.

Частных бедствий, конечно, отрицать невозможно, и никто не думает их отрицать. Где есть борьба, там неизбежны и страдания. В конкуренции проявляется не только борьба различных промышленных сил, но и борьба старого порядка с новым. В этой борьбе старое неминуемо должно погибнуть, ибо оно не соответствует более потребностям времени; новое обыкновенно водворяется только ценою страданий. Но когда говорят, что конкуренция рядом с гармониею интересов производит и дисгармонию, то надобно спросить: каков же окончательный ее результат? К чему она ведет? Ответом на этот вопрос служит самая цель конкуренции. Из-за чего соперничают производители? К чему они стремятся? К тому, чтобы производить как можно дешевле и лучше. Каждый из них старается приманить к себе потребителей высшим качеством и большею дешевизною произведений. Цель, следовательно, состоит в удовлетворении потребителя, и победителем в борьбе остается тот, кто лучше других достигает этого результата. Но этот результат и есть цель всей хозяйственной деятельности человека. В удовлетворении потребителей заключается именно та высшая гармония интересов, к которой стремится все промышленное развитие. Борьба является здесь только средством. Таким образом, в системе конкуренции противоположность интересов составляет лишь преходящий момент; окончательный результат состоит в высшем их соглашении.

Нельзя ли однако достигнуть этого результата иным путем, минуя ненавистную борьбу и избавляя человечество от страданий? Никоим образом. Борьба составляет необходимое последствие свободы, а вместе и необходимое условие всякого человеческого совершенствования; уничтожить ее можно только уничтоживши как свободу, так и развитие. Все, что можно и должно требовать, это то, чтобы борьба была мирная, а не насильственная, а в этом и состоит система конкуренции. Только этим путем на промышленном поприще может быть достигнута цель человеческой деятельности. Для того чтобы потребитель был удовлетворен, необходимо соперничество производителей, из которых каждый, наперерыв перед другими, старается доставить ему то, что ему нужно. При такой системе, которая есть система свободы, потребитель является высшим судьею всей промышленной деятельности; он может выбирать себе то, что ему потребно, и в этом состоит гармония интересов. Как же скоро этот порядок устраняется и заменяется другим, так потребитель теряет свое выгодное положение. Он перестает быть судьею, а должен довольствоваться тем, что ему дают. Следовательно, он остается неудовлетворенным, и гармония интересов не достигается. С устранением соперничества становится невозможным достижение цели промышленного производства. Потребитель ставится в положение невесты, которая берет жениха не по собственному выбору, а получает его из рук опекуна.

Все эти столь очевидные положения делаются, если можно, еще доказательнее, если мы сравним конкуренцию с противоположным ей началом, то есть с монополиею. Всякое ограничение конкуренции есть в большей или меньшей степени установление монополии. Монополия же, как известно, ведет к эксплуатации потребителя производителем. Последний, не имея соперников, лишается всякого побуждения к совершенствованию. Ему не за чем стараться угодить потребителю, ибо он знает, что потребитель принужден брать то, что ему дают. Таким образом, отношения здесь совершенно меняются: если в системе конкуренции потребитель был судьею производителя, то здесь он становится в зависимость от последнего, и чем более стеснено соперничество, чем шире монополия, тем эта зависимость больше. Если бы все промышленное производство сосредоточивалось в руках одного монополиста, то потребители сделались бы полными рабами.

К этому именно ведут все социалистические системы. Они стремятся установить величайшую из всех монополий, монополию государства. Тут исчезает всякая конкуренция; потребителю негде взять что бы то ни было, иначе как из казенных магазинов. Он не только принужден довольствоваться тем, что ему дают, но самые его потребности определяются государством. Из верховного судьи всего промышленного производства он превращается в страдательное орудие чужой воли. Государство, с своей стороны, не имеет никакого интереса в возможно лучшем и дешевейшем производстве. Убытков оно не терпит, ибо, если оно сделало неправильный расчет, то оно потерю распределяет на работников или на потребителей. Доходы свои оно получает из общей массы, взимая сперва все для себя нужное и затем предоставляя остальное производителям, которые должны довольствоваться остатками. Единственная узда состоит в опасении возбудить неудовольствие публики. Но через это всякий мелкий вопрос промышленного производства возводится на степень политического события. При системе конкуренции плохое или слишком дорогое произведение просто не покупается; потребитель может искать в другом месте. Здесь же всякий другой путь ему прегражден, и он принужден вести войну с казенным управлением. Вместо мирной борьбы свободного состязания, на всех пунктах должна возгореться политическая борьба из-за экономических интересов. Если ко всему этому прибавить, что эта монополия неизбежно должна находиться в руках господствующей партии, то сделается очевидным, что подобное устройство представляет нечто чудовищное, несовместное ни с какими гарантами права и ни с какими промышленными успехами. Можно, по примеру Шеффле, мечтать о замене существующей конкуренции системою испытаний и премий: эти мечты доказывают только, что сами социалисты не видят возможности обойтись без состязания, которое одно напрягает все человеческие силы и способности; но они естественное состязание хотят заменить искусственным, при котором судьею является не потребитель, имеющий ближайший интерес в деле, а чиновник, равно чуждый интересам производства и потребления. Как уже было указано выше, подобная система неизбежно ведет к господству бюрократического формализма, личных искательств и, наконец, неразлучного с владычеством чиновничества непотизма.

Менее всего при таком порядке может быть достигнута та гармония интересов, во имя которой ратуют социалисты. Гармония в промышленной области состоит в возможно лучшем удовлетворении потребителя с выгодою для производителей. Эта цель достигается там, где производители принуждены состязаться между собою, чтобы получить награду из рук потребителей, то есть при системе конкуренции. Но она не достигается там, где потребители совершенно устраняются от решения вопроса, а производителем является монополист, полновластно распоряжающийся как производством, так и потреблением. То, что в системе конкуренции составляет главное, именно, удовлетворение потребителя, то здесь становится зависимым началом. Замена суда потребителя судом чиновника, свободы — опекою, конкуренции — монополиею, таковы существенные черты социалистического порядка. О промышленном развитии тут не может быть речи, и еще менее может быть речь о надлежащем удовлетворении человеческих нужд.

Глава IX
ДОХОД

В цене произведений заключается как возвращение затраченного капитала, так и доход производителей. За вычетом капитала все остальное образует доход, который распределяется между производителями. Некоторые из них однако получили уже свое вознаграждение заранее, в виде аванса; вследствие этого то, что для них составляете доход, то для других является тратою капитала, которая возмещается в цене произведений. Но этот аванс не изменяет расчета, а имеет лишь то последствие, что затраченный таким образом капитал должен возвратиться с прибавлением к нему процентов, которые составляют с него доход.

Спрашивается: в какой пропорции и по какому закону совершается распределение дохода между производителями?

Мы видели, что в производстве участвуют четыре деятеля: природа, капитал, труд и направляющая воля. Сообразно с этим существуют четыре вида промышленного дохода: поземельная рента, процент с капитала, заработная плата и прибыль предприятия. Рассмотрим отдельно каждый из них.

1. Поземельная рента

Под именем поземельной ренты разумеется плата за землю как орудие производства. Этот доход принадлежит землевладельцу как землевладельцу*.

______________________

* Рошер (Roscher W. G. F. Grundlagen der Nationalokonomie. § 149) определяет поземельную ренту как ту часть частного дохода с земли, которая остается за вычетом заработной платы и процентов с капитала. Это не совсем верно, ибо за вычетом этих издержек остается прибыль предпринимателя, который часть дохода выплачивает землевладельцу в виде поземельной ренты.

______________________

В экономической науке с теориею поземельной ренты неразрывно связано имя Рикардо. Мы видели уже выше эту теорию. Она заключается в том, что поземельная рента составляет плату за действие производительных и непогибающих сил природы, плату, которая получается тогда, когда возвышение цен на произведения земли заставляет перейти к обработке земель худшего качества и с менее выгодным положением. Эти последние не приносят ренты, а вознаграждают только затраченные в них капитал и труд; лучшие же или ближайшие к сбыту земли представляют избыток дохода, который идет землевладельцу и составляет поземельную ренту. Последняя равняется таким образом разности между доходностью земель первого и второго разряда. Когда вследствие умножения народонаселения и увеличившихся потребностей цена произведений земли поднимается еще выше, то производители находят выгодным перейти к обработке земель третьего разряда; тогда земли второго разряда вследствие большей доходности начинают также приносить ренту, а рента с земель первого разряда соответственно возвышается. Таким образом, поземельная рента равняется всегда разности между доходностью данного участка и доходностью земель последнего разряда, не приносящих никакой ренты, а только вознаграждающих капитал и труд.

То же самое действие имеет последовательное обращение на один и тот же участок капиталов, приносящих все менее и менее дохода, что, как мы видели, составляет необходимое явление в интенсивном хозяйстве. Возвышение цен делает выгодным приложение к земле капиталов даже с меньшим доходом; прежний же капитал вследствие этого дает избыток, образующий ренту.

Все это вытекает, как необходимое следствие, из умножения народонаселения. А так как по естественному ходу вещей народонаселение постоянно растет, количество же земли остается одно и то же, то поземельная рента, по учению Рикардо, должна постоянно возвышаться. Таким образом, поземельный собственник как монополист, имеющий в руках производство предметов первой необходимости, один пользуется выгодами, проистекающими от развития народной жизни.

Против этой теории последовали весьма существенные возражения. Они хорошо резюмированы у Леруа-Болье*.

______________________

* Leroy-Beaulieu P. Essai sur la repartition des richesses... Ch. II.

______________________

Прежде всего, фактически неверно, что обработка земель исторически идет от лучших к худшим, как предполагал Рикардо. Напротив, самые тучные земли, дающие наиболее дохода, обыкновенно поступают в обработку позднее, ибо они требуют некоторого умения и приложения капитала, для того чтобы привести их в надлежащее состояние. На это обстоятельство указал в особенности американский экономист Кэри.

Этим однако не опровергается основное положение Рикардо, именно, что большее плодородие почвы и выгоды местности дают известным участкам преимущество, которое и выражается в поземельной ренте. Это положение остается верным, каким бы порядком ни шла последовательная обработка земли. Если земледелие позднее переходит к более плодородным почвам, и последние оказываются достаточными для удовлетворения потребностей, то менее плодородные покидаются или перестают приносить ренту. Закон от этого не изменяется. У самого Рикардо изображение последовательного развития земледелия имело значение более гипотезы, служащей для выяснения закона, нежели исторического факта. Гораздо важнее другое обстоятельство, которое более существенным образом видоизменяет теорию Рикардо, именно, что только на первобытных ступенях земледелия производительность почвы зависит исключительно от сил природы. На высших ступенях главным деятелем является положенный в землю капитал. Мы уже говорили об этом выше. Посредством капитала бесплодные почвы обращаются в плодородные. Самые производительные силы земли истощаются; человек должен с помощью труда и капитала возвратить природе то, что он у нее отнял. Вследствие этого поземельная рента перестает быть платою за действие усвоенных человеком сил природы: существеннейшую часть ее составляет процент с положенного в землю капитала, и эти два элемента так тесно связываются друг с другом, что их нельзя даже разделить.

Кроме того, с расширением промышленности и торговли невозможность увеличить пространство земли, состоящей во владении данного общества, перестает иметь существенное значение, ибо с местными произведениями могут конкурировать произведения плодородных земель, находящихся в других местах земного шара. Только искусственными стеснениями туземные землевладельцы ограждают себя от иностранного соперничества. За ними, конечно, остается выгода положения, но и эта выгода значительно сокращается с умножением капитала и с усовершенствованием путей сообщения. При удешевлении перевозки близость расстояния теряет в значительной степени свое преимущество. Если прибавить к этому, что именно на близких расстояниях от больших центров господствует интенсивное хозяйство, требующее огромных издержек и удобрений, которые выписываются нередко из далеких стран, тогда как конкурирующие отдаленные, но первобытные почвы дают обильные жатвы почти без всяких расходов, то легко убедиться, что выгода, проистекающая от близости расстояния, может перевешиваться другими условиями и даже низойти на степень нуля.

Европа в последние годы испытала на себе действие этих новых элементов. Конкуренция Америки при удешевлении средств перевозки заставила английских и французских землевладельцев значительно понизить получаемую ими ренту. В Англии это понижение произошло в размере от 10 до 20 процентов. Один герцог Бедфорд в прошедшем году уменьшил свой доход на 70 000 фунтов. А так как удешевление может идти еще далее, то и дальнейшее понижение ренты представляется весьма вероятным.

При таких условиях не только нельзя сказать вместе с последователями Рикардо, что землевладельцы в качестве монополистов одни пользуются выгодами, проистекающими от умножения народонаселения и богатства, но можно, напротив, опасаться, что землевладение сделается слишком невыгодным помещением капитала. Мы видели эти опасения у Штейна. Уже в настоящее время рассчитывают, что происшедшее в нынешнем столетии возвышение поземельной ренты едва равняется обыкновенным процентам с положенного в землю капитала*. С понижением же ренты затраты сделаются еще непроизводительнее и рискованнее. А между тем только большая или меньшая верность дохода с земли может до некоторой степени уравновесить те значительные прибыли, которые нередко получаются при помещении капиталов в другие предприятия. Если и на эту верность нельзя рассчитывать, то на стороне землевладения останется одно нравственное положение, которым люди могут дорожить, хотя бы оно было сопряжено с материальным ущербом. А так как уменьшение дохода землевладельцев при понижении цен идет в пользу массы населения, то государство, с своей стороны, не может не дорожить этими нравственными выгодами, которые заставляют высшие массы довольствоваться меньшею долею дохода, нежели какая приходилась бы им в силу простого действия экономических законов. Мы здесь опять приходим к тому положению, что для государства нет никакого расчета взять в свои руки эту мнимую монополию. На низших ступенях, когда действуют одни естественные силы, при обилии земель, она имеет мало значения и едва достаточна для привлечения к земледелию образованных элементов; на высших же ступенях она может поддерживаться только постоянным вкладом капитала, приносящего меньшие проценты, нежели в других отраслях.

______________________

* ibid. Ch. in. P. 110-111.

______________________

Конечно, есть условия, при которых землевладельцы могут получить более или менее значительные выгоды: цены на земли растут, когда вследствие умножения народонаселения или улучшения средств перевозки земледельческим произведениям открывается новый сбыт. Таков закон для всех отраслей производства: усилившееся требование возвышает ценность произведений, а вместе и доход производителей. Но точно так же доход может падать, когда вместо сбыта является внешняя конкуренция, понижающая цены. Так например, в Англии арендная плата за землю после 1815 г. понизилась на 50%. То же самое произошло и после отмены хлебных законов и, наконец, как сказано, в новейшее время вследствие конкуренции Америки. Временные колебания могут быть в ту или другую сторону, но общий ход — указанный выше.

В итоге, теория Рикардо, верная, если принять в соображение одни силы природы, существенно видоизменяется действием капитала, который, умножая производство, восстановляя истощающиеся естественные силы, превращая бесплодные земли в плодородные, и наконец, удешевляя издержки перевоза, делает неравенство естественных условий второстепенным фактором промышленного производства. Некоторое значение это неравенство всегда сохраняет, вследствие чего на лучших землях рента все-таки выше, нежели на худших. И в этом отношении теория Рикардо остается верною. Но, во-первых, это неравенство проистекает не только от естественных условий, но и от положенного в землю капитала. Во-вторых, оно с развитием земледелия идет не увеличиваясь, а уменьшаясь. Плодородие почвы не может возвышаться до бесконечности, и предел его скорее достигается на лучших землях, нежели на худших. Последние посредством усовершенствованной обработки постепенно переходят в высший разряд и через это приближаются к первым. Так например, по исчислениям Пасси, в некоторых местностях Франции с 1829 г. по 1852 арендная плата за лучшие земли возвысилась на 32%, а за худшие на 250 и даже на 500%*. Таким образом, доход землевладельца получается не столько от того, что сделано природою, сколько от того, что сделано самим человеком.

______________________

* Приведено у Леруа-Болье (Leroy-Beaulieu P. Указ. соч. S. 98). Рошер, напротив, полагает, что разность идет увеличиваясь (Roscher W. С. F. Указ. соч. § 150); но это положение, неверное в теории, опровергается приведенными в тексте фактами.

______________________

Совершенно с иной точки зрения восстает против теории Рикардо Родбертус. Принимая за аксиому основное положение Рикардо, что ценность произведений определяется количеством положенной в них работы, но извращая смысл этого положения, он выводит отсюда, что капиталист совокупно с землевладельцем, пользуясь монополиею, берут себе в виде поземельной ренты и процента с капитала часть того, что принадлежит рабочим. Распределение же между ними этого похищенного достояния определяется особенностями земледельческой и обрабатывающей промышленности. Доля, причитающаяся каждой из них в совокупном <наборе> произведений, в силу общего экономического закона соразмерна с количеством положенной в произведения работы, как в той, так и в другой. Та же пропорция существует и между доходами землевладельца и капиталиста. Так например, если количество работы, положенной в произведения земледелия и обрабатывающей промышленности, одинаково, то и доля, причитающаяся владельцам этих произведений в силу права собственности, будет одинаковой. Но отношение этой доли к затраченному капиталу будет разное, вследствие того что обрабатывающая промышленность принуждена делать большие затраты, нежели земледельческая. Первая кроме издержек на орудия производства и на заработную плату покупает еще материал; второй же материал дается природою. А так как отношение прибыли к затраченному капиталу составляет процент, и в действительности этот процент исчисляется одинаково для обеих отраслей, причем за норму принимается промышленность обрабатывающая, то очевидно, что в земледелии всегда останется излишек дохода, соответствующий сбережению на покупку материала. Этот именно избыток представляется в виде поземельной ренты, которую землевладелец получает с земледельческого дохода, за вычетом обыкновенного процента с затраченного капитала. Из этого ясно, заключает Родбертус, что поземельная рента существует всегда, какова бы ни была ценность произведений и каковы бы ни были издержки производства. Она проистекает не из различия доходности земель, как утверждает Рикардо, а из того, что капиталист и землевладелец присваивают себе часть того, что принадлежит работникам, причем землевладелец, не имея надобности покупать материалы, получает большую прибыль в сравнении с своими издержками; одна часть этой прибыли представляется доходом с затраченного капитала, другая же часть, составляющая излишек, является доходом от земли*.

______________________

* Rodbertus-Jagetxow К. I. Zur Beleuchtung der socialen Frage. S. 105-113.

______________________

Эта запутанная софистика представляет живой пример способа аргументации Родбертуса. Не станем говорить о совершенно произвольном положении, что ценность произведений определяется исключительно количеством положенной в них работы, то есть заработного платою и тратою орудий, не принимая в расчет процента с капитала и дохода с земли. Этот вопрос мы уже разбирали выше. Но из чего следует, что доход собственников соразмеряется точно так же с количеством положенной в произведения работы, а не с сделанными ими затратами? Если в обрабатывающей промышленности капиталист исчисляет свою прибыль соразмерно с своими издержками, то и землевладелец должен делать то же самое, и если на одной стороне окажется избыток дохода, то при свободном передвижении капиталов положение их скоро уравняется. Сам Родбертус признает, что и в земледелии прибыль с капитала исчисляется на основании общеупотребительного в обрабатывающей промышленности процента; в силу чего же это совершается? Причина та, что если в одной отрасли прибыль больше, нежели в другой, то капиталы устремляются туда, где производство выгоднее, до тех пор пока не установится общий уровень. При таких условиях, если бы действительно капиталисту в обрабатывающей промышленности приходилось получать одинаковую прибыль при больших затратах, то единственным результатом такого порядка вещей было бы то, что значительная часть капиталов перешла бы к земледелию, пока не восстановился бы уровень. Избытка не оказалось бы никакого.

Мало того, если мы, как требует Родбертус, при исчислении доли каждого производителя должны отправляться не от отдельных отраслей, а от совокупного производства, разделяя между производителями окончательный результат, полученный в цене произведений, то мы неизбежно придем к заключению, что прибыль землевладельца в сравнении с капиталистом должна быть не больше, а меньше. В самом деле, отчего капиталист в обрабатывающей промышленности принужден делать большие затраты? Оттого что он покупает материалы у владельца земледельческих произведений. Но по этой теории, покупая у последнего материалы, он дает ему вперед то, что должно причитаться ему, только когда произведение поступит в руки потребителя. Если же капиталист делает землевладельцу аванс и на этот аванс насчитывает известный процент прибыли, то этот процент должен быть уплачен ему никем иным, как тем самым лицом, кому делается аванс, то есть землевладельцем. Через это доля последнего должна не увеличиться, а уменьшиться. Из своего дохода он должен вознаградить капиталиста за сделанную в его пользу затрату. Опять избытка не окажется.

Таким образом, с какой стороны мы ни возьмем теорию Родбертуса, поземельная рента ею не объясняется. В теории Рикардо при некоторой ее односторонности видна ясная мысль и понимание дела. У Родбертуса кроме кривых понятий, вытекающих из странного сочетания фантастических представлений с противоречащими им явлениями жизни, мы ничего не находим.

В действительности, поземельная рента определяется, с одной стороны, ценою произведений, с другой стороны, отношением земли к другим деятелям производства. Землевладелец получает как плату за землю ту долю дохода с произведений, которая остается за вычетом заработной платы, процента с капитала и прибыли предпринимателя. Там, где цена произведений вознаграждает только текущие издержки и дает обыкновенную прибыль, поземельная рента доходит до нуля. В таких случаях хозяин может сам пользоваться землею, которая дает ему вознаграждение за положенные в нее труд и капитал; но сдавать ее в аренду он не может, ибо никто ее не возьмет, иначе как себе в убыток. Если с землею соединился капитал постоянный, то известная поземельная рента, составляющая процент с этого капитала, принадлежит уже к издержкам производства; иначе затрата капитала не окупится. Такого рода рента составляет наименьший предел безубыточного производства. Затем по мере возвышения цены произведений при одинаковых других условиях возвышается и рента, а так как цена зависит от предложения и требования, то основной закон экономического оборота является вместе и определяющим началом дохода.

Распределение этого дохода между различными деятелями, участвующими в производстве, зависит от взаимного их экономического отношения. В производствах, связанных с землею, это отношение определяется тою мерою, в какой требуется содействие других деятелей, и тою платою, которую они берут за это содействие.

Первое находится в обратном отношении к качествам самой земли, разумея под этим словом все доставляемые ею выгоды. Чем выше качества земли, тем меньше требуется участие других деятелей для одинакового количества произведений.

К числу этих качеств принадлежит прежде всего производительность почвы. На плодородной почве при меньших издержках получается большее количество произведений, а потому поземельная рента при одинаковых других условиях здесь выше, нежели в других местах. Производительность почвы может увеличиваться вследствие технических усовершенствований, которые дают возможность извлекать из действия сил природы большие результаты. В таком случае с землею соединяется капитал, и тогда при исчислении ренты надобно принять в расчет проценты с этого капитала. Если капитала положено много, то возвышение ренты может быть мнимое. Рента исчисляется на известное пространство земли, которое всегда остается одно и то же, а потому может казаться, что рента растет, тогда как в сущности она составляет доход с гораздо большего капитала, положенного в землю. Вследствие этого доход собственно с земли в действительности может быть даже меньше прежнего, тогда как номинально, сравнительно с данным пространством, он представляется больше.

Кроме плодородия почвы к качествам земли принадлежит выгодность положения, то есть близость или дальность от мест сбыта, а также удобство и дешевизна сообщений. Земли, находящиеся ближе к месту сбыта или пользующиеся более удобными и дешевыми сообщениями, приносят более дохода, нежели те, которые не имеют этих преимуществ. Издержки для доставления произведений на рынок тут меньше, следовательно требуется меньшее участие труда и капитала, соразмерно с чем уменьшается и доля последних в доходе, получаемом с произведений.

Эта доля зависит не только от меры, к какой требуется участие других деятелей в производстве, но и от высоты той платы, которую они взимают за это участие. Высота же платы определяется опять законом предложения и требования. Чем больше земли в сравнении с народонаселением, тем выше будет заработная плата и тем меньше останется для ренты, и наоборот. То же самое имеет место и в отношении к капиталу. Когда говорят, что высота процента с капитала в земледелии всегда определяется высотою процента в обрабатывающей промышленности, то упускают из виду, что требование капитала в земледелии возвышает процент и в других отраслях, так же как и наоборот, требование капиталов в других отраслях, уменьшая предложение их в земледелии, тем самым поддерживает высоту процента, хотя бы при уменьшении количества земли рента имела стремление к возвышению. Наконец, тот же закон управляет и отношением поземельной ренты к прибыли предпринимателя. Тут является отношение предпринимателя, с одной стороны, к земле, с другой стороны, к капиталу. Там, где предприятия обращаются преимущественно на землю, там неизбежно растет поземельная рента, которая может достигнуть даже неестественной высоты вследствие конкуренции соискателей. Предприниматель готов иногда довольствоваться самым малым, лишь бы получить клочок земли. Таково отчасти положение дел в Ирландии. Там же, где рядом с земледелием возникают и всякого рода другие предприятия и где поэтому небольшой капиталист не поставлен в необходимость влагать свой капитал непременно в землю, а может выбирать между различными отраслями, там поземельная рента держится на умеренной высоте, и положение предпринимателя становится выгоднее. Это именно замечается в странах, где производительность развивается равномерно. В Англии и Франции, как мы видели, положение фермера в настоящее время несравненно лучше, нежели прежде; увеличение производительности земли идет главным образом в его пользу. А с другой стороны, от этого не страдает и землевладелец, ибо, если конкуренция других отраслей в требовании труда, капитала и предприимчивости ведет к понижению поземельной ренты, то это стремление уравновешивается возрастающим требованием на произведения земли, которое рождается при развитии других отраслей производства. Тут является новый сбыт, вследствие которого возвышается цена произведений, а соразмерно с этим и поземельная рента. Таким образом, обоюдная выгода достигается всесторонним развитием производства, а так как развитие других отраслей зависит главным образом от накопления капиталов, то и в этом отношении возрастание капитала является существеннейшим условием народного богатства.

2. Процент с капитала

Процент составляет вознаграждение за выгоды, доставляемые употреблением капитала. Всего яснее это выражается в ссудах, когда капиталист и предприниматель являются двумя разными лицами. Предприниматель получает чужой капитал на время и обязан его возвратить; но сверх того он должен вознаградить капиталиста за выгоды, доставленные ему в промежуточный срок употреблением капитала. Это вознаграждение, сравненное с капитальною суммою, называется процентом. При употреблении капитала самим хозяином та же выгода получается им самим. Поэтому и здесь на капитал насчитывается известный процент, который входит в состав издержек производства. Иначе хозяин, сам употребляя свой капитал, лишился бы той выгоды, которую он получает при отдаче его в чужие руки. Высотою процента при ссудах определяется и высота процента при собственном употреблении. Таким образом капитал, находясь в обороте, дает рост. Это и служит выражением того основного экономического факта, что капитал является деятелем производства.

Процент с капитала есть по этому самому явление мировое. С тех пор как существуют на свете ссуды, существуют и проценты.

Никогда ни один народ без них не обходился, и все стремления уничтожить проценты, придавая ссудам чисто нравственный характер благотворительности, оказывались тщетными, ибо вознаграждение за употребление капитала необходимо вытекает из самых коренных законов и условий экономического быта.

Уже в древнейшем законодательстве Индии, в законах Ману, мы находим постановления о росте. Там прямо говорится, что кто берет два процента в месяц даже с Брамина, тот не повинен в беззаконной прибыли. У евреев воспрещено было взимание роста с соотечественников, но дозволено было брать проценты с иностранцев. У греков при их воззрении на деятельность и обязанности гражданина отдача денег за проценты подвергалась осуждению; Аристотель считал взимание роста, так же как и торговые обороты, противоестественным способом обогащения. Тем не менее еще Солоном разрешено было брать проценты по обоюдному соглашению без всякого ограничения. В Риме была установлена им законная норма. Только в средние века под влиянием церкви, которая, опираясь на еврейский закон, ратовала против всякого роста, произошла реакция и в светском законодательстве. Но настоятельные потребности промышленности нового времени заставили отказаться от этого взгляда. Новая философия права, равно как и положительное законодательство всех европейских народов, признали процент с капитала правомерным способом получения дохода.

В настоящее время одни социалисты считают процент явлением незаконным. Прудон объявил производительность капитала фикциею, а получаемый с него доход вымогательством, проистекающим из права собственности. Нормальный экономический порядок, по его теории, должен быть основан на взаимности услуг, которые должны уравновешиваться без всякой прибыли для кого бы то ни было. Поэтому и кредит, который ничто иное, как мена, должен быть даровой. Все производители, обмениваясь своими произведениями, кредитуют друг друга, не взимая за это никакой особенной платы. Разница состоит лишь в том, что одни отдают свои произведения зараз, а другие в несколько сроков. На этом Прудон основывал свой знаменитый проект менового банка, который должен был сделаться всеобщим посредником мены без помощи денег, пуская в ход бумаги, представляющие ценность обменивающихся произведений, и взимая за это лишь плату необходимую для покрытия издержек. Из этого банка он совершенно устранял государство: все должно было быть основано на взаимности производителей*.

______________________

* См. в особенности: Proudhon P. Resume de la Question Sociale. Banque d'Echange. 1849.

______________________

Против этой теории дарового кредита восстал Бастиа. Отправляясь, точно так же как Прудон, от проявляющейся в обороте взаимности услуг, он доказывал, что тот, кто дает другому кредит, то есть предоставляет срок для уплаты, тем самым оказывает услугу, за которую он должен быть вознагражден. Не все равно, платить за произведения немедленно или через год, через два, три или четыре года. Получающий отсрочку тем самым приобретает выгоду, за которую он должен заплатить. Иначе всякий захотел бы получить кредит, и никто не хотел бы его давать. И чем долее срок, тем плата очевидно должна быть больше. В этом и состоит процент. Там, где оборот основан не на благотворительности, а на расчете, процент с капитала составляет необходимую принадлежность всякой кредитной сделки. Это вознаграждение за оказанную услугу, именно, за право употреблять в течение известного времени чужой капитал*.

______________________

* См. брошюру: Bastial F. Capital et Rente; также: Bastiat F. Harmonies economiques. VII, — и спор с Прудоном.

______________________

Эта аргументация совершенно уничтожала теорию Прудона. Вызванный на бой, знаменитый социалист метался во все стороны, но прямого ответа на поставленный ему вопрос он не мог дать. И точно, с точки зрения частного обмена услуг, на которую становился Прудон, доводы Бастиа были неотразимы. Это и было признано Луи Бланом, который, допуская невозможность уничтожить процент с капитала при системе частного производства, в свою очередь пытался опровергнуть Бастиа с точки зрения кредита государственного .

В силу чего, говорит Луи Блан, должник платит процент кредитору? Единственно в силу того, что он нуждается в средствах работы, или в орудиях производства, которые находятся в руках другого. Но справедлив ли такой порядок вещей, в котором средства работы, долженствующие быть во владении всех, усвоены некоторыми? Всякий, рождаясь, приносит с собою право на жизнь; но право на жизнь осуществляется только возможностью работать; возможность же работать зависит от обладания орудиями производства. Следовательно, если множество людей, рождаясь на свет, находят орудия производства в руках некоторых, то они через это самое становятся рабами последних. Утверждают, что счастливые обладатели капитала, давая его взаймы, оказывают услугу тем, которые в нем нуждаются. Но каким образом приобрели они возможность оказывать эту услугу и почему другие в ней нуждаются? Говорят, что капитал есть произведение труда и что уплата процентов составляет вознаграждение за предшествующий труд. Но в таком случае надобно рассмотреть, действительно ли капиталист приобрел капитал своим собственным трудом. Если он выиграл его на бирже или обогатился обманом, то это будет вознаграждение игры и обмана, а не труда. Экономисты, доказывающие законность процента, всегда имеют в виду капитал как вещь, а не капиталиста как лицо, между тем как все дело именно в последнем. Никто не отрицает пользы капитала, но отрицают справедливость присвоения его немногим. При такой системе обманщик и игрок получают такое же вознаграждение, как и честный работник. Последний действительно должен получить вознаграждение, но в качестве работника, а не капиталиста. Следовательно, необходимо прийти к такой системе, где вознаграждался бы один труд, но вознаграждался бы вполне. Это возможно только при таком общественном устройстве, где орудия производства составляют достояние всех, и всякий, рождаясь членом общества, тем самым приобретает на них известное право. Здесь только возможно и осуществление дарового кредита, который иначе остается чистою химерою*. Нетрудно видеть всю слабость этих доводов. Луи Блан утверждает, что каждый, рождаясь, приносит с собою право на жизнь; но из этого отнюдь не следует, что каждый просто в силу рождения имеет право требовать от других, чтобы они доставляли ему средства работы. Акт рождения никому не дает права на произведенные чужим трудом орудия производства. Тот, кто, являясь на свет, находит эти орудия в руках других людей, может обратиться к последним не с требованием, а с просьбою, и если он получит от них то, что ему нужно, он обязан вознаградить их за оказанную ему услугу. При этом нет никакой нужды исследовать, каким образом кредитор приобрел находящийся в руках его капитал: достаточно того, что он законный его владелец и что он оказывает должнику услугу, за которую последний обязан его вознаградить. Для должника совершенно даже безразлично происхождение получаемого взаймы капитала. От кого бы он его ни получил, он одинаково обязан вознаградить владельца. Если процент с капитала, приобретенного собственным трудом, имеет законное основание, как допускает Луи Блан, то этим самым признается в принципе законность всякого процента. Вопреки уверению Луи Блана, тут дело идет не о нравственных качествах лиц, а об экономических отношениях. Но и эти отношения управляются справедливостью, которая требует, чтобы оказанные услуги вознаграждались. Она не может признать правильным, чтобы капитал, произведенный трудом одних, отдавался другим даром, в силу какого-то присущего им от рождения права. По этому самому она не может признать правильным и то, чтобы орудия производства, созданные трудом отдельных лиц, становились достоянием всех. В нормальном порядке капитал как произведение труда должен принадлежать тому, кто его произвел или к кому он перешел по добровольному соглашению с производителем. Если владелец ссужает им нового работника, нуждающегося в орудиях производства, то он имеет право требовать вознаграждения. Система Луи Блана в сущности уничтожает всякий кредит, ибо там, где орудия производства принадлежат целому обществу и все производство становится общественным, там работник не нуждается ни в какой ссуде капитала: он обречен на то, чтобы вечно оставаться при одной заработной плате. Процент исчезает просто потому, что исчезают ссуды и займы. Общество, или государство, является тут единственным производителем; в руках его остается весь капитал; работникам же оно раздает не капитал, а работу. Но и в этом случае общество все-таки получает с своего капитала прибыль; иначе капитал употреблялся бы непроизводительно. Разница лишь та, что эта прибыль исчисляется не на основании экономических законов, а чисто произвольно. Государство берет то, что ему нужно, а остальное раздает работникам в виде заработной платы. Если Луи Блан признает противоречием водворение дарового кредита при системе индивидуализма, то еще большим противоречием представляется установление дарового кредита при такой системе, которая исключает всякий кредит и которая сама ничто иное, как колоссальное противоречие.

______________________

* Blanc L. L'Organisation du travail. Livre IV. Ch. I. 2.

______________________

Еще менее основательны те возражения, которые делает Род-бертус против теории Бастиа*. Родбертус признает совершенно согласным с справедливостью, что предприниматель платит капиталисту известный процент за ссужаемый ему капитал. Но вопрос, по его мнению, состоит вовсе не в этом, а в том, что капиталист вместе с предпринимателем неправильно присваивают себе львиную часть произведений рабочего. При дележе добычи предприниматель, без сомнения, может уделить часть своей прибыли капиталисту; но в силу чего приобрел он право на эту прибыль? Единственно в силу того, что работники, пущенные по миру голодными и нагими, принуждены довольствоваться насущным куском хлеба, предоставляя предпринимателям и капиталистам значительнейшую часть того, что произведено их руками. Когда Бастиа, говорит Родбертус, ставит вопрос между рабочим, произведшим орудие, и другим рабочим, получающим это орудие в ссуду, то он этим затемняет только истинное существо дела, изображая спор вовсе не между теми сторонами, которые ведут его в действительности, а между такими, которые живут в мире между собою.

______________________

* Rodbertus-Jagetzow К. I. Указ. соч. S. 115-119.

______________________

На деле, ложная постановка вопроса является только у Родбертуса, который, по своему обыкновению, делая диверсию в сторону, старается путем софизмов избегнуть неотразимой аргументации Бастиа. Вопрос о закономерности роста касается ссуды вообще, а вовсе не тех лиц, кому и кем она производится. Предприниматель ли занимает у капиталиста, или рабочий у рабочего, это совершенно безразлично. Вопрос состоит единственно в том, правомерно ли при ссуде капитала требовать не только его возвращения полностью, но и платы за употребление его в течение известного срока? Родбертус признает, что предприниматель по справедливости обязан уплатить процент капиталисту; но ведь предпринимателями могут быть и рабочие, и они же могут быть и кредиторами предприятия, как доказывает пример рабочих товариществ, которые выпускают облигации, расходящиеся в рабочем классе. Что же тогда? Изменяется ли этим положение вопроса? Если же в этом случае рост как плата за употребление капитала правомерен, то он правомерен и вообще, и тогда никоим образом невозможно сказать, что капиталист, взимая процент, присваивает себе то, что ему не принадлежит. Все эти возражения ничто иное, как декламация. При распределении дохода капиталисту принадлежит процент, предпринимателю прибыль, а рабочим заработная плата. Если же рабочий является предпринимателем, то ему принадлежит и прибыль, а процент он все-таки должен уплатить капиталисту, у которого он занял деньги. Этого требует самая строгая справедливость. Другой вопрос: берет ли капиталист много или мало? Тут дело идет уже не о закономерности роста, а об его высоте. Но и тут вопрос решается в общем итоге не произволом, а экономическими законами. Ходячая высота процента определяется опять же отношением предложения к требованию. Чем больше спрос на капитал, тем выше процент, и наоборот, чем больше предложение, тем он ниже. Рост стоит высоко при редкости капиталов; он понижается при их изобилии. Спрос же на капитал определяется отношением его к другим деятелям производства.

Главным определяющим началом является здесь отношение капитала к народонаселению. От численности народонаселения зависит количество рабочих рук, требующих работы; требование же работы есть вместе требование необходимого для работы капитала. С своей стороны, капитал, для того чтобы быть производительным, требует рабочих рук. Чем их больше, тем ниже заработная плата и тем выше процент с капитала; наоборот, чем их меньше в сравнении с капиталом, тем выше заработная плата и тем ниже процент. Поэтому, если народонаселение умножается быстрее, нежели капитал, то заработная плата понижается, а доход капиталистов растет. Но это понижение не может идти далее того, что нужно для содержания рабочих; иначе количество их уменьшается от голода и болезней, до тех пор пока установится такое отношение, которое даст им возможность жить. Такое же явление происходит и тогда, когда предложение капиталов внезапно уменьшается, например вследствие экономических или политических кризисов, которые не только уничтожают многие из обращающихся капиталов, но заставляют и остальные скрываться под влиянием страха. Наоборот, если капитал умножается быстрее, нежели народонаселение, то заработная плата растет, а процент с капитала понижается. Это и есть то отношение, которое господствует у всех прогрессивных народов. В течении истории мы видим, что процент с капитала, несмотря на значительные колебания и на различие местных условий, постепенно понижается, и это свидетельствует об экономическом развитии человечества. В новейшее время в особенности быстрое умножение капиталов повело к чрезвычайному падению процента в государствах Западной Европы. Многие капиталисты принуждены довольствоваться помещением капиталов даже из-за двух процентов. Для крупных капиталов тут все-таки остается довольно значительный доход; но мелкие капиталисты должны добавлять недостающее своим трудом. Если такое положение, с одной стороны, содействует производительности, то, с другой стороны, нельзя не признать, что слишком значительное понижение процента составляет вообще препятствие дальнейшему приращению капитала, а вследствие того и промышленному развитию общества.

Отношение капитала к народонаселению не есть, впрочем, единственный фактор, определяющий высоту процента. Независимо от случайных обстоятельств, могущих иметь влияние на возвышение или понижение роста, тут играет роль и отношение капитала к остальным двум деятелям производства, к земле и к предприимчивости. В странах новых, где земли много и она при малых издержках дает обильную жатву, а между тем обеспечен и внешний сбыт, является спрос одновременно на капитал и на рабочие силы. При таких условиях и заработная плата, и процент с капитала могут стоять на значительной высоте. Обилие естественных богатств дает обоим деятелям возможность возвыситься на счет поземельной ренты. То же самое имеет место и в старых обществах, если в них внезапно открывается поприще для новых предприятий. И тут является значительный спрос как на капитал, так и на рабочие руки. Новые предприятия всегда дают большую прибыль, из которой предприниматель может уделить часть капиталистам и рабочим, с тем чтобы привлечь их к своему делу. Тут покоряются человеку новые силы природы, и это действует точно так же, как и обработка новых земель. Таковы именно были результаты построения в Европе железных дорог. Но такой усиленный спрос на капиталы составляет явление временное. Он продолжается до тех пор, пока новая отрасль не переполнится; а так как значительность прибыли, с своей стороны, содействует приращению капиталов, то за возвышением процента опять следует его понижение. Постоянным фактором остается отношение капитала к народонаселению, вследствие чего главная задача экономической политики должна состоять в содействии возможно быстрому приращению капиталов. В богатых и образованных странах это делается само собою. Где капиталы находятся в изобилии, а народонаселение, с своей стороны, имеет привычки воздержности и бережливости, там капитализация идет с неимоверною быстротою, и соответственно этому понижается процент. Предел этому понижению лежит в возможности поместить свои капиталы в других странах, где капиталы скудны и естественные богатства мало разработаны. В настоящее время громадное количество английских и французских капиталов помещены за границею, а так как предприятия все расширяются и капиталы ищут новых помещений, то пределом этого расширения является лишь разработка богатств всего земного шара.

Отсюда видно, до какой степени превратны все возгласы социалистов против тирании капитала и против закономерности процентов. Эта мнимая тирания есть высшее благодеяние для человеческого рода. Из всех деятелей производства один капитал способен умножаться безгранично, и всегда благотворно для общества. Только в его умножении заключается спасение и от истощения земли, и от чрезмерного приращения народонаселения. Доход же с капитала составляет необходимое условие его умножения. Доход вызывает сбережения и дает возможность сберегать. Высота процента доказывает только, что капиталов мало и что требуется их умножение, и лишь путем этого естественного умножения, а не какими-либо произвольными постановлениями или искусственными мерами, возможно поднять высоту заработной платы. Предложения социалистов идут совершенно наперекор той цели, которую они имеют в виду. С уничтожением процентов уничтожилось бы всякое побуждение к приращению капитала; вместо того чтобы расти, он остановился бы или пошел назад. Последствием была бы всеобщая бедность. При таком условии единственным исходом представляется перевод всех капиталов в руки государства, которое в качестве монополиста имело бы возможность брать ту прибыль, какую ему заблагорассудится, не стесняясь отношением предложения к требованию. Однако и тут сохранился бы закон отношения капитала к народонаселению; чем более стало бы брать себе государство, тем менее оставалось бы для рабочих и тем ниже стояла бы заработная плата. А так как при государственном хозяйстве неизбежно должно уменьшиться производство, а умножению народонаселения не полагается никаких преград, то естественно, что и этот порядок еще быстрее поведет к всеобщей бедности. Если бы когда-либо возможно было хотя временное осуществление социализма, то он разрушил бы себя собственным противоречием.

3. Заработная плата

Заработная плата есть вознаграждение работника за его труд. При существующем экономическом строе, основанном на свободе, эта плата определяется рыночною ценою работы и установляется договором между нанимателем и нанимаемым.

Известно, что социалисты восстают против такого способа вознаграждения. По их теории труд составляет единственный источник ценности товаров, а между тем, продавая его на рынке, работник получает только часть произведенной им ценности в виде наемной платы. Социалисты видят даже нечто бесчестное в том, что труд, который служит началом всякого производства и неразрывно связан с лицом работника, покупается и продается как простой товар и подчиняется общим всем произведениям законам мены*.

______________________

* Ibid. S. 47.

______________________

Окончательное свое выражение это воззрение нашло у Маркса. Отправляясь от того положения, что ценность всех товаров определяется количеством вложенного в них труда, Маркс утверждает, что и самый труд, как скоро он обращается в товар, следует тому же закону. Меновая его ценность определяется количеством труда, необходимая для поддержания рабочей силы, то есть для содержания работника. Но так как труд по своей природе есть вместе с тем источник всякой производительности, то он производит гораздо более того, что он сам стоит. Рабочий может работать, например, двенадцать часов, а для производства всего потребного для его содержания достаточно примерно шести. Эти шесть часов и представляют меновую ценность работы, тогда как в ценность произведенного ею товара входит не меновая, а потребительная ее ценность, равняющаяся двенадцати часам действительно произведенной работы. Следовательно, покупая труд за сумму, равняющуюся шестичасовой работе, и продавая произведенный этим трудом товар за сумму, равняющуюся двенадцатичасовой работе, капиталист или предприниматель получает излишек, который он неправильно похищает у рабочего и присваивает себе. Отсюда прибыль, которая составляет плод производительности работы, но которая ускользает от рабочего, вследствие того что он принужден свою рабочую силу продавать по рыночной цене*.

______________________

* Marx K. Das Kapital. S. 157 и след.

______________________

Выше было уже опровергнуто то ложное положение, на котором покоится вся эта аргументация, именно, что труд есть единственная производительная сила и что ценность произведений определяется исключительно количеством вложенного в них труда. В действительности прибыль капиталиста и предпринимателя составляет законно принадлежащее им вознаграждение за их участие в производстве, а вовсе не излишек, отбираемый у рабочего. Но к этому софизму присоединяются здесь другие. Чтобы дать своему выводу какую-нибудь логическую окраску, Маркс предполагает, что на рынке покупается не работа, а рабочая сила, ценность которой определяется необходимыми для содержания ее издержками. Между тем на деле продается и покупается вовсе не рабочая сила, которая остается при рабочем, а единственно ее употребление, то есть работа в течение известного количества часов. Если рабочий обязался работать двенадцать часов, то предприниматель купил именно двенадцатичасовую работу; а никак не шестичасовую. За эту двенадцатичасовую работу он заплатил деньги в виде заработной платы, и именно эта сумма вошла в ценность произведенного товара как часть издержек производства. По теории Маркса продается исключительно меновая ценность рабочей силы, за которую работник получает плату, а покупается потребительная ее ценность, то есть употребление ее как производительной силы, чем и определяется цена произведений. Глупый работник об этом не догадывается, но капиталист на этом основывает все свои расчеты. Между тем по собственному учению Маркса в меновую ценность какого бы то ни было товара не входит ни единого атома потребительной ценности. Если мы примем это учение, то мы должны будем сказать, что и в ценность произведенного работою товара не входит ни единого атома потребительной ценности купленной на рынке работы, а единственно меновая ценность последней. Если же мы скажем, что ценность произведенного товара определяется потребительною ценностью работы, то мы должны будем признать, что именно эта ценность куплена предпринимателем и что за нее он заплатил работнику. Какого бы начала мы ни держались, расчет должен быть один. Предполагать же, что работник продает одну ценность, а предприниматель покупает другую, что один продает шестичасовую работу, а другой покупает двенадцатичасовую, значит отказаться от объяснения явлений какими бы то ни было экономическими законами и прибегать к чистой бессмыслице, не имеющей даже и призрака основания. Все учение Маркса, которого выдают за великого экономиста, зиждется на этом софизме.

Итак, в заработной плате выражается участие работника в производстве. Что в этой форме бесчестного, трудно понять человеку. не довольствующемуся фразами. Эта форма есть договор двух равноправных лиц, обменивающихся услугами. Один предлагает свою работу, физическую или умственную, другой взамен этой работы дает деньги. Величайшие произведения искусства в этой форме обращаются на рынке, так же как и самый ничтожный товар. Те, которые восстают на заработную плату и требуют непосредственного участия работника в прибылях предприятия, не видят, что именно первый способ уплаты всего выгоднее для работника, а последний для него немыслим. В заработной плате работник получает вознаграждение немедленно и без риска; это аванс, который делает ему предприниматель и который возмещается последнему, может быть, только через много лет, а иногда и не возмещается вовсе. Если бы работник, участвующий в постройке фабрики, должен был получать свое вознаграждение из продажи готовых уже изделий, то он умер бы с голоду. Работник не может ждать; ему нужно питаться, пока затрата на постройку возместится ценностью произведений. Работник не может также ставить свое вознаграждение в зависимость от чужой способности и от чужого хозяйства. Успех предприятия зависит от умения предпринимателя, который по этому самому берет и весь риск на себя. Работник же получает свою плату, каков бы ни был исход дела, будет ли то барыш или убыток. Два работника, работающие на двух соседних фабриках, получают равное вознаграждение за одинаковый труд, а между тем одна фабрика под разумным руководством может процветать, а другая при дурном хозяйстве может давать убыток. По меткому выражению Леруа-Болье, заработная плата есть как бы страховая премия против возможной неспособности или случайной ошибки того, кто заказывает и направляет работу. В ней, говорит тот же автор, заключается то, что лежит в основании почти всех человеческих соглашений: «...я требую платы сообразно с своим трудом и с своею заслугою, а не с удачею того, кто заказывает мне работу»*.

______________________

* Leroy-Beanlieu P. Указ. соч. S. 374, 378.

______________________

Но если работник получает свою плату в виде аванса и без всякого риска, то очевидно, что он не может иметь притязания на такую же долю в произведении, как тот, кто делает аванс и берет на себя риск. Утверждать, как делают социалисты, что предприниматель и капиталист присваивают себе то, что принадлежит рабочим, значит намеренно закрывать глаза на самые справедливые требования, вытекающие из условий производства. Получая плату прежде, нежели продано произведение, рабочий должен сделать уступку даже из той доли, которая составляет вознаграждение за его труд.

Чем же определяется высота этой доли? Здесь мы встречаемся с продолжающимся доселе спором насчет того, есть ли труд такой же товар, как и все другие, а потому должен ли он покупаться и продаваться совершенно так же, как и прочие товары? С устранением социалистического воззрения на труд как на единственный источник ценности остается еще рассмотреть: не имеет ли труд таких особенностей, которые отличают его от других предметов купли и продажи, и не требуется ли для него иная оценка?

Этот вопрос был поднят в Англии в 1860 г., на съезде Союза для преуспеяния Общественных Наук по поводу доклада о рабочих союзах и забастовках*; с тех пор он сделался предметом горячей полемики в литературе. Фабриканты, восстававшие против стачек и забастовок, утверждали, что труд — такой же точно товар, как и другие, а потому подлежит рыночной оценке на основании предложения и требования. Сторонники рабочих, напротив, старались доказать, что хотя труд может быть назван товаром, так как он продается и покупается на рынке, однако он имеет такие особенности, которые не позволяют обходиться с ним, как с другими товарами.

______________________

* См.: Trades Societies and Strikes. Fourth Annual Meeting Sept. 1860.

______________________

В чем же состоят эти особенности?

Некоторые утверждали, что работа в отличие от других предметов купли и продажи есть живой товар, а потому невозможно ставить ее на одну доску с мертвыми вещами. Но признак жизни не устанавливает никакого существенного отличия одного товара от другого. Живые существа, например лошади и коровы, продаются совершенно на том же основании, как и неодушевленные предметы. Человек же как живое существо даже вовсе не продается; на рынке продается не человек, а его труд, и в этом отношении совершенно все равно, продается ли труд или произведения труда. Продающие свои произведения — точно так же живые люди, как и продающие свою работу; для тех и других продажа составляет источник жизненных средств. Покупщик же в обоих случаях ценит приобретаемое по той пользе, которую оно ему приносит. Следовательно, с этой точки зрения, нельзя найти никакой разницы между продажею работы и продажею произведений.

Другие видели различие в том, что работа как употребление силы есть нечто невидимое и неосязаемое; отсюда выводили, что она никак не может быть приравнена к материальным предметам. Но против этого было замечено, что когда нанимается дом или лошадь, то употребление этих предметов точно так же составляет нечто невидимое и неосязаемое. Следовательно, и с этой стороны между работою и другими товарами никакого различия не оказывается.

Столь же несостоятелен и другой сходный с этим довод, будто работа в отличие от других товаров существует во времени, а потому не может сберегаться; каждая минута, в которую рабочая сила остается без употребления, говорят защитники этого мнения, пропадает безвозвратно, а с тем вместе пропадает и работа. Но то же самое относится к употреблению всех вещей. Дом, который стоит без нанимателей, лошадь, остающаяся без работы, находятся совершенно в том же положении.

Брентано, который сделал свод различных взглядов по этому вопросу, отвергая все предыдущие объяснения, видит единственное, но, по его мнению, существенное различие между работою и другими товарами в том, что работа неразрывно связана с самым лицом продавца. Капитал, который ближе всего подходит к труду, так как оба составляют орудия производства, отличается однако от последнего тем, что он может быть продан отдельно от владеющего им лица. Работа же, будучи продана покупателю, дает последнему власть и над лицом продавца, ибо, кто покупает употребление вещи, тот становится владельцем самой употребляемой вещи. А так как в работе проявляется весь человек, своим телом, разумом и чувствами, то покупщик работы приобретает власть над всем физическим, умственным, нравственным и общественным бытом рабочего. И это владычество, по уверению Брентано, безгранично: покупщик работы распоряжается по своему произволу и свободою, и всем лицом рабочего, лишая его всякого влияния на определение условий своего существования. Между тем подобное положение противоречит нравственному существу человека, который должен быть всегда целью и никогда не может быть низведен на степень простого средства. А потому невозможно приравнивать работу к другим товарам, а следует ценить ее сообразно с этою ее особенностью*.

______________________

* Brentano L. Die Arbeitergilden der Gegenwart. II. Ch. I.

______________________

Высказывая такой взгляд, Брентано восстает против господствующего в политической экономии стремления делать общие положения на основании отвлеченных выводов; но он сам впадает здесь в то же самое прегрешение, и притом с тем отягчающим обстоятельством, что сделанный им вывод радикально ложен. В самом деле, если мы сравним наем работы с ближе всего подходящим к нему наймом капитала, то мы увидим, что покупка употребления вещи не влечет за собою непременно власти над самою вещью. Орудие производства можно нанять и с тем условием, что оно будет употребляться самим хозяином. Так например, паровую молотилку можно нанять с условием, что хозяин ставит машиниста и рабочих, которые приводят ее в действие. Плуг нанимается вместе с плугарем. Владелец молотильной машины может даже работать у себя дома, с тем чтобы ему подвозили чужой хлеб, как делается на мельницах. Точно так же и рабочий может или работать на чужой фабрике чужими орудиями, или же у себя дома с чужим материалом и чужими орудиями, или же, наконец, он может обрабатывать чужой материал своими собственными орудиями. Все эти случаи встречаются в жизни, и везде определение платы как за употребление орудий, так и за работу производится совершенно одинаковым способом, именно, взаимным соглашением, на основании закона предложения и требования. Особенность работы состоит единственно в том, что соответствующая капиталу рабочая сила при экономическом быте, основанном на свободе, не может быть ни продана, ни отдана другому в употребление: употребляет ее всегда сам работник. А потому наниматель не приобретает над последним никакой власти. Власть над лицом имеют только рабовладельцы; как же скоро рабочий становится свободным лицом, так вместе с тем признается, что распоряжаться своим трудом может только он сам и никто другой. Установление условий найма должно совершаться не иначе, как по обоюдному соглашению.

Еще менее можно допустить, что с работою отчуждается весь человек, как уверяет Брентано. Такое всецелое отчуждение лица и есть рабство. Свобода отличается от рабства именно тем, что отчуждается не лицо и не рабочая сила, а лишь частное употребление этой силы, и притом не иначе как по воле ее хозяина. Это выяснено с совершенною очевидностью как правоведением, так и философиею*. Точно говоря, покупщик приобретает только результат употребления силы. Работает ли нанимающийся поштучно или поденно, работает ли он на фабрики или дома, с своими или с чужими орудиями, все это совершенно безразлично для определения заработной платы, и нанимающий столь же мало имеет власти над лицом работника в одном случае, как и в другом. Работник, работающий у себя дома и располагающий своим временем, может находиться в гораздо худшем положении, нежели нанимающийся на фабрике. Вознаграждение его определяется не большею или меньшею зависимостью его от нанимателя, а положением рынка. Когда спрос на товар и на работу мал, он волею или неволею принужден довольствоваться ничтожною платою, как бы он свободно ни располагал своим лицом.

______________________

* Ср.: Hegel G.W.F. Philosophie des Rechts. § 67.

______________________

Сам Брентано опровергает свое воззрение, когда он признает, что посредством ремесленных или рабочих союзов рабочие уравниваются с продавцами других товаров. Если бы действительно покупка употребления вещи непременно влекла за собою власть над самою вещью, если бы, продавая свой труд, работник тем самым отдавал себя всецело в руки хозяина, то никакие союзы не могли бы помочь этому злу. Если же союзы уравнивают рабочих с продавцами других товаров, то это значит, что невыгодное положение работника происходит вовсе не от этой особенности работы, неразрывно с нею связанной, а от совершенно других причин. И точно, Брентано тут же приводит другую причину, не имеющую ничего общего с указанною им особенностью, но гораздо более верную, именно, что при общей бедности низшего населения, рабочие, побуждаемые голодом, нередко принуждены бывают согласиться на невыгодные для них условия. Эта причина действительно существует, но она не составляет особенности работы как товара. Известно, что и продавцы других товаров нередко принуждены бывают продавать свои произведения в убыток; при неблагоприятных условиях они даже вконец разоряются. Они могут получать и значительные выгоды; но то же самое бывает и с рабочими; при усиленном спросе на работу даже беднейшие работники могут иметь весьма хорошие заработки. И тут, следовательно, особенности не оказывается никакой. В обоих случаях цена определяется не особенностями того или другого товара, а состоянием рынка, то есть предложением и требованием.

Таким образом, и к заработной плате прилагается тот же самый закон, которым управляются все экономические отношения: чем больше рабочих рук в сравнении с требованием, тем заработная плата стоит ниже; наоборот, чем их меньше, тем она выше.

Не стремится ли однако народонаселение насытить всегда требование так, что заработная плата неизбежно понижается до низшего своего уровня?

Экономисты, преимущественно английской школы, и в приложении к труду различали ценность естественную и ходячую. Только последняя, по их мнению, определяется предложением и требованием; первая же состоит в зависимости от средств пропитания. «Естественная цена работы, — говорит Рикардо, — есть та, которая доставляет рабочим вообще средства существовать и продолжать свое племя без умножения и без сокращения их числа»*. Научные основания этого учения были формулированы в знаменитой теории Мальтуса. Он доказывал, что народонаселение всегда имеет стремление умножаться быстрее, нежели средства существования. Первое растет в геометрической пропорции, последние — в арифметической. Поэтому, как скоро возвышение заработной платы поднимает уровень благосостояния рабочего класса, так вместе с тем умножается и народонаселение, до тех пор пока увеличение количества рабочих рук не низведет опять заработную плату на прежнюю ее высоту. Когда же, наоборот, заработная плата понижается так, что рабочие не имеют уже достаточных средств существования, то голод и болезни уменьшают их число, пока опять не восстановится нормальное отношение.

______________________

* Ricardo D. Principles of Political Economy. Ch. V.

______________________

Отсюда и экономисты, и социалисты выводили заключение, что несмотря на колебания в ту и другую сторону заработная плата под влиянием предложения и требования всегда стремится к естественному уровню, доставляющему не более как насущный хлеб рабочему и его семейству. Лассаль называл это «железным экономическим законом», против которого недействительны никакие частные меры. Только радикальное изменение всего общественного строя в состоянии его устранить*.

______________________

* См.: Lassalle F. Offenes Antwortschreiben etc.

______________________

Но если таков действительно «железный экономический закон», то его не устранит и самое коренное изменение общественного строя. Можно обобрать землевладельцев, капиталистов и предпринимателей, и всю принадлежащую им прибыль присвоить рабочим; от этого, по признанному всеми расчету, доход каждого рабочего увеличится весьма немногим. Но как бы он ни увеличился, в силу «железного экономического закона» народонаселение будет возрастать быстрее; следовательно, через короткое время все опять низойдут на прежний уровень. Разница против прежнего будет состоять лишь в том, что теперь уже не у кого будет брать; все равно будут нищими. Кроме того с уничтожением капиталистов и предпринимателей иссякнет главный источник умножения капиталов, то есть единственное, что может служить противовесом умножению народонаселения. Голодная смерть будет свирепствовать уже без всяких преград. Таков неизбежный исход социализма. Он не только бессилен против указанного им зла, но он необходимо должен сделать зло еще худшим.

Лекарство заключается не в изменении общественного строя, а единственно в привычках и предусмотрительности человека. Сам Лассаль признает, что в состав необходимых средств существования работников входит не только скудное пропитание, но и все то, что в данное время принадлежит к привычному образу жизни рабочего класса и что образует общий уровень его быта. Только при возможности держаться на этом уровне рабочий основывает новую семью, вследствие чего при нормальных условиях заработная плата постоянно держится на данной высоте. Отсюда ясно, что этот так называемый «железный экономический закон» вовсе не есть нечто неотразимое и непреложное, как закон физической природы. Он прилагается к свободным существам, а потому действие его в значительной степени зависит от предусмотрительности этих существ.

Выведенное Мальтусом отношение между умножением народонаселения и умножением средств пропитания составляет не более как лежащее в физической природе стремление, которое существенно видоизменяется действием человеческой воли. Это признавалось и самим ее автором. Даже в пределах одной и той же страны при воздержности и предусмотрительности народонаселения количество рабочих рук может идти в уровень с умножением средств пропитания. Капитал и изобретательность, обращенные на землю, могут увеличивать производительность ее даже в большей мере, нежели требуется приростом народонаселения. Если же мы примем во внимание, что обработка непочатых пространств в других местах земного шара совокупно с удешевлением перевозки может значительно понизить ценность произведений земли, а с другой стороны, что умножение капиталов ведет к возвышению заработной платы и к удешевлению всех тех предметов потребления, которые могут производиться в неограниченном количестве, то мы несомненно придем к заключению, что то, что называют естественною ценою работы, вовсе не ограничивается скудными средствами пропитания, а может идти гораздо выше. Там, где капитал растет быстрее, нежели народонаселение, общий уровень быта рабочего класса постепенно поднимается, и этот результат в значительной степени зависит от собственной предусмотрительности рабочих. Он достигается в том случае, если они избыток заработной платы обращают на улучшение своего быта, а не на чрезмерное умножение семейств.

Не всякое, впрочем, умножение капитала непременно ведет к возвышению заработной платы. Капитал разделяется на стоячий и оборотный: только увеличение последнего непосредственно имеет это действие. Умножение же первого может, по крайней мере временно, даже уменьшить требование на рабочие руки. Таково бывает на первых порах следствие введения машин. Но это следствие имеет преходящее значение. Выгоды, проистекающие от употребления машин, привлекают капиталы, а так как приведение в действие машин требует рабочих рук и стоячий капитал не обходится без оборотного, то умножение первого в конце концов все-таки приводит к умножению последнего, а потому и к возвышению заработной платы.

Это отношение стоячего капитала к оборотному привело английских экономистов к учению о так называемом «фонде заработной платы», из которого уплачивается работа. Возвышение платы зависит, по этой теории, не от умножения капитала вообще, а от умножения именно этой части капитала. Отсюда выводили, что заработная плата не может произвольно повышаться, ибо, если бы она повысилась для одних, то рабочего фонда не хватило бы на всех, и тогда некоторые должны бы были остаться вовсе без платы*.

______________________

* См.: Mill J. S. Principles of Political Economy. II. Ch. XI. § 1, 3; Ch. XII. § 1.

______________________

Против этой теории в новейшее время последовали с разных сторон возражения. Утверждают, что единственный фонд, из которого производится заработная плата, есть общий народный доход, и что нет закона, безусловно определяющего ту часть этого дохода, которая должна принадлежать рабочим. Весьма поэтому возможно повышение заработной платы на счет доходов потребителей или прибылей предпринимателей. Доход остается тот же, но распределение его изменяется*.

______________________

* См.: Lerov-Beaulieu P. Essai sur la repartition des richesses... Ch. XIV. S. 382; Brentano L. Die Arbeitergilden der Gegenwart. II. S. 200 и след. и др.

______________________

Возражатели забывают, что рабочие не получают своей платы непосредственно из общего народного дохода. Уплата производится в виде аванса, который впоследствии возмещается предпринимателю из доходов предприятия. А для аванса требуется известный капитал, или фонд, который потом снова пополняется из доходов. Поэтому нельзя сказать вместе с Леруа-Болье, что «фонд заработной платы существовал только в смутном уме некоторых экономистов, которые авторитетом своего имени навязали другим странные выражения, прикрывающие ложные понятия». Фонд действительно существует; он составляет часть оборотного капитала предприятия, и всякая правильная бухгалтерия обнаруживает, каким образом он образуется и пополняется. Это делается путем сбережений. Предприниматель не уделяет работникам часть того дохода, который получается при содействии этой самой работы, ибо этот доход получается после. Чтобы увеличить заработную плату, надобно отложить часть предшествующих доходов, превративши их в оборотный капитал предприятия. В преуспевающей отрасли это делается легко, ибо тут постоянно оказываются более или менее значительные сбережения, которые могут быть употреблены на то или другое назначение. С этой стороны справедливо, что рабочий фонд не составляет неподвижной и неизменной суммы, исключающей в данную минуту всякую возможность увеличения. Он всегда может пополняться сбережениями из доходов; но для этого необходимо, чтобы самые доходы оставляли избыток. Иначе предприниматель вместо увеличения капитала предпочтет сократить производство. Некоторые рабочие могут получить большую плату, но другие останутся без работы.

Таким образом, увеличение оборотного капитала зависит от дохода, а так как заработная плата уплачивается предпринимателем, то главную роль играет здесь прибыль предприятия. Следовательно, тут надобно принять в соображение не только отношение капитала к народонаселению, но и отношение его к другим деятелям производства. Выше было уже указано на то, что высокая прибыль, которая получается при обработке новых земель, а также при открытии новых поприщ для деятельности или при особенно благоприятных обстоятельствах, поднимает требование как на капитал, так и на работу и с тем вместе возвышает размер процентов и заработную плату. Здесь же лежит источник сбережений, а вместе и побуждение к новым затратам. Напротив, в отраслях, где прибыль низка в сравнении с другими производствами, является скорее стремление к сокращению производства и к уменьшению затрат. В таком случае рабочие принуждены или довольствоваться меньшею заработного платою или оставаться частью без занятий.

Кроме прибыли предприятия оборотный капитал, необходимый для увеличения заработной платы, может пополняться и из поземельной ренты. Но это делается только тогда, когда прибыль недостаточна: в таком случае арендатор, принужденный увеличить заработную плату, требует соразмерного сокращения ренты. А так как возвышение заработной платы не является здесь последствием увеличения прибыли, следовательно, спроса на работу в данной отрасли, то оно может быть вызвано только сторонними причинами, именно, увеличением прибылей в других отраслях, через что усиливается вообще требование на работу. Так, например, в Англии после 1871 г. значительный подъем фабричной промышленности повысил в ней заработную плату, и это повело к повышению заработной платы и в земледелии; но так как в последнем не было особенно благоприятных условий, то окончательно возвышение пало на поземельную ренту, которая соответственно понизилась. И тут, следовательно, первою причиною повышения заработной платы является увеличение прибыли, которое дает возможность увеличить оборотный капитал и тем удовлетворить требование работы.

Мы видим, что и в этих отношениях все окончательно зависит не от человеческого произвола, а от экономических условий и управляющих ими законов. Человек может только наблюдать эти условия и пользоваться ими. Этим объясняется удача или неудача рабочих агитаций в пользу возвышения заработной платы. Удача оказывается там, где требование совпадает с экономическими условиями, неудача там, где оно идет им наперекор.

Мы к этому вопросу возвратимся ниже, а теперь переходим к четвертому и последнему элементу дохода, к прибыли предприятия.

4. Прибыль предприятия

Прибыль предприятия составляет ту часть дохода, которая остается за вычетом издержек производства, а в отраслях, связанных с землею, и за вычетом поземельной ренты. Этот излишек образуется из нескольких элементов. В состав его входят: 1) вознаграждение предпринимателя за труд управления; 2) премия таланта; 3) страховая премия за риск; 4) внешние обстоятельства.

Не всякий предприниматель несет на себе труд управления. В товариществах обыкновенно дело ведется одним или немногими; остальные же, давая свое имя, свой капитал и участвуя в риске, получают соответствующую долю прибыли. Это особенно видно в акционерных обществах, где акционер, не участвуя в управлении, имеет однако право на дивиденд. В таких случаях вознаграждение за труд выделяется из прибыли и, по крайней мере частью, относится к издержкам производства; частью же оно может состоять и в известной доле в барышах.

Размер этого вознаграждения определяется опять же законом предложения и требования. Требование зависит от высоты прибыли: чем больше прибыль, тем больше можно дать вознаграждения за руководство предприятием. Предложение же зависит от количества образованных сил в народе. Чем менее распространено образование в промышленном классе, тем труднее найти человека, способного управлять предприятием, и тем выше ценится его труд. Это относится в особенности к тем предприятиям, которые кроме навыка и некоторой смышлености требуют более или менее значительной подготовки, знаний, просвещенного взгляда на промышленные условия и отношения. С распространением образования в обществе этого рода труд имеет стремление к понижению. Конкуренция становится сильнее; многие лица, получившие известное умственное развитие и не довольствующиеся механическим трудом, ищут занятий и готовы понизить свои притязания.

Совершенно иное значение имеет второй элемент, входящий в состав прибыли предприятия, — премия таланта. Это элемент чисто личный, а потому не поддающийся никакому определению. Талант выражается именно в том, что лицо выделяется из среды своих конкурентов. В какой мере оно способно возвыситься, это определяется исключительно успехом, то есть количеством получаемой прибыли. В других отраслях человеческой деятельности, например в искусстве, сила таланта выражается в достоинстве произведений, и этим определяется получаемое за них материальное вознаграждение; в промышленности же весь талант состоит в способности получать прибыль. Поэтому здесь талант ценится по приносимому им доходу, а не доход по степени таланта. Это то же самое начало, которое прилагается и к оценке земли: ценность земли определяется приносимым ею доходом, тогда как в капитале, наоборот, количество дохода определяется ценностью капитала. Причина та, что талант, так же как и земля, составляет естественную, хотя и развитую культурою силу, которая сама по себе не подлежит оценке и ценится лишь по приносимой ею выгоде. Но в таланте еще более, нежели в земле, данное природою обрабатывается и получает новую ценность от культуры. Здесь собственною деятельностью лица создается несуществовавший прежде духовный капитал. Этот капитал сам по себе даже независимо от материальных средств, которыми он располагает, становится источником прибыли. Имя внушает доверие, доставляет кредит, привлекает потребителей. Фирма переходит из рода в род и продается как товар. И хотя для поддержания ее нужна новая деятельность, но все же эта деятельность только восполняет первую. Поддерживать дом вовсе не то, что его основать. Последнее требует гораздо более умения, таланта и деятельности.

Поприщем таланта являются в особенности новые предприятия. Всего чаще колоссальные богатства составляются теми, которые первые устремляются по неизведанному еще пути; следующим за ними достается уже не более, как обыкновенная прибыль. Промышленный талант состоит именно в том, чтобы разгадать, куда следует идти. Надобно сообразить, что нужно потребителям и какая может получиться прибыль от неизвестных еще потребностей. Нередко значительные состояния составляются просто умением отгадать вкус публики в самых пустых вещах. Но тут есть и оборотная сторона. Многие, пускаясь в новые предприятия, разоряются вконец. Предприимчивость без таланта легко обращается в легкомыслие, которое влечет за собою свое наказание.

Из всего этого ясно, что самая существенная часть прибыли предпринимателя составляет справедливейшее вознаграждение лица, вознаграждение, на которое последнее имеет неотъемлемое право; а так как высота этого вознаграждения определяется исключительно успехом, то есть умением угадать потребности публики, то никогда нельзя сказать, что предприниматель получил больше, нежели следовало ему по справедливости. Поэтому, когда социалисты восстают против прибыли предпринимателя и видят в ней незаконное похищение чужой собственности, когда Родбертус уверяет, что предприниматель вместе с капиталистом берет себе львиную часть того, что по праву принадлежит рабочим, то в подобных возгласах можно видеть только декламацию, идущую наперекор и существу дела, и простому здравому смыслу. Предприниматель получает лишь ту прибыль, которая составляет плод собственной его промышленной способности. На двух соседних фабриках рабочие могут работать одинаково хорошо, но если на одной дело ведется расчетливо, а на другой нет, то первая принесет прибыль, а другая убыток. И это вознаграждение предпринимателя составляет величайшее благо для народного хозяйства. В нем заключается главная движущая пружина промышленного развития. Оно побуждает предпринимателей пролагать новые пути; в виду его создаются как вещественные, так и невещественные капиталы, которые, оплодотворяя народный труд, составляют беспрерывно накопляющиеся источники производительной деятельности. Каждая нарождающаяся способность является новым производительным центром, откуда истекает богатство, разливающееся потом на все народонаселение. Никто не теряет? а напротив, все выигрывают от существования этих вожатаев промышленных сил страны, от количества и качества которых окончательно зависит весь успех народного производства.

Столь же справедливо входит в состав прибыли и страховая премия за риск. Когда есть шансы на потери от чисто внешних причин, то невозможно довольствоваться обыкновенною прибылью: надобно положить что-нибудь на покрытие возможных убытков. На этом основано всякое страхование. И чем больше риск, тем выше должна быть премия; иначе никто не стал бы влагать свой капитал и труд в рискованные предприятия. Но если премия рассчитывается равно для всех предприятий, стоящих в одинаковых условиях, то пользуются ею не все одинаково, ибо шансы не равно распределяются на всех: одни получают барыш, а другие убыток. Поэтому при расчете на средние шансы одни предприниматели будут все-таки стоять ниже, а другие выше, то есть одни разорятся от чрезмерных убытков, а другие получат более, нежели средние выгоды. Таков общий закон вероятностей. Рассчитывают, например, что из 100 промышленников и торговцев 20 быстро исчезают, 50 или 60 остаются в одном и том же положении и только 10 или 15 имеют полный успех*.

______________________

* Leroy-Beaulieu P. Указ. соч. S. 304.

______________________

Многое тут зависит и от таланта, который из рискованных предприятий умеет извлечь все шансы успеха. Чем выше стоит промышленность, тем сильнее выступает именно этот последний элемент. На низших ступенях риск в значительной степени определяется действием внешних, физических сил; с высшим же развитием против этих влияний учреждается организованное страхование, вследствие которого они теряют почти всякое значение. Таково страхование от огня, от града, от морских крушений. Здесь страховая премия точно так же уплачивается из прибыли, но она входит уже в состав постоянных издержек производства. Получает ее не сам предприниматель, а постороннее лицо, которое обеспечивает его от грозящей опасности. Взамен того на высших ступенях промышленного развития является риск, зависящий чисто от экономических условий и не подлежащий общему определению. Чем обширнее рынок, тем более действуют на него различные экономические влияния и тем труднее их сообразить. Здесь именно проявляется сила промышленного таланта, который с помощью расчетливости, дальновидности и предприимчивости умеет извлечь пользу из того, что для других составляет разорение.

То же самое относится наконец и к чистым случайностям, или конъюнктурам, которые в значительной степени влияют на прибыль предприятия. Против действия случайностей ополчилась в новейшее время социалистическая литература. Первый поднял этот вопрос Лассаль. В своей полемике против Шульце-Делича он утверждал, что капитал образуется вовсе не путем cбережений, а, как он выражался, счастливыми общественными соотношениями. В доказательство он ссылался на поднятие цены поземельной собственности, а также акций железных дорог совершенно помимо деятельности владельцев, просто вследствие возрастания народонаселения и усилившегося оборота. Конъюнктура, говорил Лассаль, и связанная с нею спекуляция, — это «сверхъестественное, метафизическое гадание будущих действий неизвестных обстоятельств» — управляют всем нашим экономическим бытом, и тем сильнее действуют на отдельное лицо, чем теснее связь его с целым. Поэтому владычество их проявляется в усиленной степени с расширением сношений и оборота. Здесь исчезает уже всякая возможность что-либо предугадывать, ибо сумма неизвестных обстоятельств в каждое данное время бесконечно превышает сумму известных. И чем основательнее и точнее оценка известных обстоятельств, на которых разумный спекулятор строит свой расчет, тем больше вероятия, что бесконечно превышающая их сумма неизвестных обстоятельств изменит этот расчет. Поэтому, чем вернее расчет, тем более он имеет против себя вероятия. Отсюда тот весьма часто наблюдаемый факт, что в торговой карьере именно умные спекуляторы терпят крушение, тогда как глупые преуспевают. По мнению Лассаля, такое господство случая уничтожает свободу и ответственность человека. Восстановить их можно только устранением или ограничением этой роковой власти, то есть распределением случайностей на целое общество*.

______________________

* Herr Bastiat-Schulze von Delitzch. S. 21-23 (Chicago, 1872).

______________________

В том же смысле высказывается и Адольф Вагнер. Под именем конъюнктуры, говорит он, разумеется совокупность технических, экономических, общественных и юридических условий, действующих на оборот и определяющих цену произведений. С увеличивающимся разделением труда и с развитием оборота конъюнктура получает все более и более значения; она становится одним из важнейших факторов экономической жизни. В этом состоит отличительный признак современного порядка. Отсюда проистекает то, что производитель приобретает выгоды, которых он не заслужил, и терпит убытки, в которых он не виновен. Однако это влияние внешних обстоятельств нельзя бы еще было признать вредным в экономическом отношении, если бы 1) шансы более или менее уравнивались, так что при убытке с одной стороны можно было бы рассчитывать на барыш с другой, и 2) если бы действительно можно было рассчитывать шансы сколько-нибудь точным образом посредством наблюдения и труда. Но именно эти условия не исполнимы: шансы бесконечно изменчивы и не подлежат никакому расчету, вследствие чего спекуляция большею частью носит на себе характер чисто азартной игры. Вред, проистекающий от таких незаслуженных прибылей и потерь, по мнению Вагнера, нельзя отрицать. И если не доказана возможность устранить его совершенно, то следует подумать об его уменьшении, в особенности посредством податной системы, которая прибыли от конъюнктур в справедливом размере присваивала бы обществу*.

______________________

* Lehrbuch der politischen Oekonomie... Grundlegung. § 76-80, 305.

______________________

Против этого воззрения надобно сказать прежде всего, что случайность составляет естественное и необходимое условие человеческой жизни. Она вытекает из взаимного отношения частных сил и существует везде, где есть частные силы. А так как и физическая природа, и человеческие общества состоят из частных сил, то и здесь и там случайность входит как необходимый элемент в определение всех жизненных отношений. В общем ходе природы и истории случайности сглаживаются, ибо, каковы бы ни были частные столкновения, во всех них выражаются общие законы, управляющие движением целого. Но в пределах этих законов остается место для бесконечного разнообразия частных отношений, которые составляют область случайности и игралищем которых является всякая частная сила.

В такой среде призван действовать человек. Влиянию случайностей подвержена как частная, так и общественная его жизнь; нет причины, почему бы от них изъята была одна экономическая область. Как разумное существо, человек может принимать против них меры, если они грозят ему опасностью; он может ограждать себя от разрушительных внешних влияний и распределять убыль на многих, там где шансы подлежат исчислению; но совершенно устранить их действие он не в силах. Если случайное несчастие может разрушить семейный быт и лишить человека высшего предмета его привязанности, если вследствие случайного обстоятельства может быть проиграно или выиграно сражение, от которого зависит судьба народов, если тысячи людей могут сделаться жертвами чужой оплошности или неразумия, то в силу чего можем мы требовать, чтобы в области приобретения богатства, имеющей в человеческой жизни лишь второстепенное значение, счастие и несчастие не играли никакой роли? Не значит ли это восставать на мировой закон, которым управляются и природа и судьба людей?

Против этого закона можно было бы еще возмущаться, если бы действительно им уничтожалась человеческая свобода, как утверждает Лассаль. Но на деле свобода не только им не уничтожается, а напротив, только под этим условием она может проявляться, ибо свобода принадлежит человеку именно как отдельному, самостоятельному существу, то есть как частной силе. Не будь случайности, человек составлял бы подчиненное звено в совокупной системе, управляемой общими и необходимыми законами; для свободы не оставалось бы места. В области же случайностей свобода состоит в умении применяться к обстоятельствам, пользоваться ими и по возможности управлять ими. Справедливо, что сумма неизвестных обстоятельств всегда бесконечно перевешивает сумму известных; это ни для кого не новость. Но когда к этой пошлой истине Лассаль прибавляет, что чем вернее и точнее расчет известных обстоятельств, тем больше вероятности неуспеха, то это уже такой чудовищный парадокс, который не осмеливаются повторять даже последователи знаменитого социалиста, хотя они рассуждают так, как будто бы это была сущая правда. В действительности человек в той более или менее тесной сфере, в которой он призван действовать, всегда может рассчитывать обстоятельства, и от этого расчета в огромном большинстве случаев зависит успех предприятия. Здесь всего более проявляется сила ума и в особенности степень промышленного таланта. Нет сомнения, что самый опытный торговец может ошибиться и понести потери. Но случайности бывают в ту и другую сторону, и среди колебаний, которым подвержены предприятия человека в течение всей его жизни, в его пользу остается один элемент, которым окончательно определяется успех или неуспех его промышленной деятельности. Этот элемент есть умение. Оно соответствует шансу банкомета, который окончательно всегда остается в выигрыше, потому что среди противоположных течений счастия и несчастия есть один удар, который принадлежит ему.

Поэтому, если в том или другом случае приобретение или потеря являются незаслуженными, то взявши совокупность предприятий человека, мы в значительном большинстве случаев найдем, что успех или неуспех был заслужен. Терпением, постоянством, умением переносить удары судьбы и пользоваться благоприятными обстоятельствами человек подвигается вперед на промышленном поприще, так же как и на всяком другом. И именно эти превратности всего более изощряют и поднимают человеческие способности, как умственные, так и нравственные. В них развиваются предусмотрительность, бережливость, внимание к малейшим внешним обстоятельствам, могущим влиять на успех предприятия; отсюда и побуждение знать дело во всех его подробностях, без чего невозможно рассчитывать шансы. Посредством страхования человек обеспечивает себя от таких случайностей, которых нельзя ни предвидеть, ни предотвратить; но затем остается громадное количество случайностей, в большей или меньшей степени подлежащих исследованию и расчету. А так как от этих случайностей зависит судьба человека, то он напрягает все свои силы для того, чтобы из благоприятных обстоятельств извлечь наибольшую для себя пользу и по возможности уберечься от дурных.

Конечно, бывают примеры незаслуженного счастия или несчастия, распространяющегося на целую жизнь. Но именно в промышленном мире эти примеры реже, нежели где-либо. Здесь заслуга заключается не в нравственных качествах, которые получают вознаграждение совершенно иного рода, а в промышленном таланте, который составляет источник прибыли. Промышленный же талант редко остается без материального вознаграждения. Трудно даже сказать, когда это бывает, ибо самое существование таланта обнаруживается успехом.

Во всяком случае, постигающие человека незаслуженные бедствия вызывают частную помощь, а не общие меры. Не в виду отдельных несчастий можно изменять целую систему общежития или строить новую. В общем же итоге не может быть сомнения, что указанное выше действие случайностей именно на частные промышленные силы в высшей степени полезно для народного хозяйства. Только этим путем поднимаются и изощряются промышленные способности человека. Обеспеченный от случайностей, он теряет главное побуждение к постоянно напряженному вниманию, к расчетливости, предусмотрительности, к соображениям всякого рода. Если бы справедливо было положение Лассаля, что чем вернее расчет, тем менее шансов успеха, то личная выгода всякого заключалась бы в том, чтобы ни о чем не думать и по возможности превратиться в идиота. К тому же должно привести и отнесение случайностей на счет государства. Человек сделается подчиненным звеном общей системы, а потому непременно будет иметь наклонность погрузиться в рутину и апатию. Народное хозяйство лишится всей той суммы ума и энергии, которая обращена была на предотвращение дурных шансов и на извлечение пользы из хороших. Оно превратилось бы в чистый механизм, где дурные шансы разлагались бы на всех, но именно вследствие этого встречали бы гораздо менее отпора, а потому имели бы несравненно большую силу, точно так же как и наоборот, благоприятные условия, разлагаясь на всех, ни для кого не составляли бы предмета усиленной предприимчивости.

Если бы государство вздумало путем налогов обратить случайности в свою пользу, оно не в состоянии было бы даже различить, что произошло от случайности и что от расчета. Есть, бесспорно, случаи, когда обогащение падает на человека совершенно неожиданно. Но обыкновенно предприимчивость обращается туда, где ожидается удача, и если успех венчает предприятие, то кто может сказать, какая тут доля принадлежит счастию и какая расчету? Так например, поднятие цен на квартиры и на городские земли обыкновенно выставляется как один из самых ярких примеров конъюнктуры, обогащающей людей помимо их деятельности. Но именно в этом случае, когда город растет и ожидается прилив народонаселения, предприниматели скупают земли и строят дома ввиду будущей прибыли. Нельзя сказать, что их ожидания всегда сбываются; случается, что целые компании разоряются. Но другие могут получить и прибыль. Скажет ли государство, что эта прибыль принадлежит ему, так как цены поднялись не вследствие личной деятельности строителей, а в силу общественных соотношений? В таком случае предприимчивость не будет вознаграждена, что равно противоречит справедливости и общественной пользе. А с другой стороны, государство должно будет вознаградить и неудачные предприятия, разложивши на всех убытки от плохой спекуляции, что еще более противоречит справедливости и общественной пользе. На деле государство теперь получает от конъюнктуры соответственную прибыль, ибо соразмерно с возвышением цен на предметы обложения возрастает и налог. Если же оно хочет иметь больше, если оно хочет присваивать себе всю прибыль от конъюнктуры, то рационально это возможно сделать лишь одним способом: оно само должно стать хозяином предприятия. Тогда оно будет равно нести и прибыль и убыток. В этом выражается истинное начало как юридического, так и экономического порядка, именно, что случайности падают на хозяина.

С юридической, так же как и с экономической, точки зрения, пока предприятие находится в частных руках, государство не имеет даже никакого права присваивать себе прибыль, проистекающую от случайностей. Положение социалистов, что человеку принадлежит в произведении лишь то, что он сам сделал, независимо от внешних влияний, лишено всякого основания. Человек всегда работает под влиянием окружающих его условий, от которых в значительной степени зависит успех его предприятия; но эти влияния, отражаясь на его произведении, не мешают ему быть хозяином своего произведения. Земледелец пашет и сеет; но не он ниспосылает солнечный свет и дождь, от которых зависит урожай. То же самое имеет место и относительно общественных условий, создаваемых государством или возникающих из общественных соотношений. Доход земледельца зависит не только от солнца и дождя, но и от требования на его произведения. Если в соседнем государстве неурожай или понижены таможенные пошлины, и вследствие этого ценность его произведений возвышается, то этот избыток дохода принадлежит ему, и никому другому, ибо вещь его, а не чужая. Цена произведений составляет нераздельную принадлежность самых произведений; она выражает собою то, что покупатель готов дать за вещь, потому что она ему нужна. Если потребность усилилась, он дает за нее больше, и этот избыток составляет прибыль хозяина, а не покупателя, и еще менее общества.

Противоположный взгляд ведет к чистой нелепости. Если мы скажем, что возвысившаяся ценность вещи принадлежит не ее хозяину, а тому, кто причинил возвышение, то мы должны будем сказать, что этот избыток принадлежит не продавцам, а покупателям, ибо возвышение произошло именно от усилившейся потребности покупателей. То есть мы должны признать, что кто готов заплатить за вещь больше, потому что она ему нужна, тот имеет право требовать этот излишек обратно от хозяина, что очевидно нелепо. Если же ближайшая причина возвышения цен, потребность, не рождает права на избыток дохода, то еще менее это право может возникнуть из более отдаленных причин, действующих на самые потребности. Если при усилении спроса на квартиры вследствие умножения народонаселения квартиранты, своим спросом поднимающие цены, не имеют права требовать от хозяев, чтобы они возвратили им избыток своих доходов, то еще менее имеет подобное право город, привлекающий квартирантов, или государство, в котором происходят эти экономические изменения. Идя этим путем, мы на каждом шагу будем наталкиваться на нелепости. Мы должны будем сказать, например, что государство, понижающее у себя таможенные пошлины, имеет право требовать от производителей тех стран, откуда оно получает товары, чтобы они отдавали ему проистекающий от этой меры избыток доходов. Для них это не более, как конъюнктура, а чужое государство — автор этой конъюнктуры.

И все это бесконечное шествие от нелепости к нелепости мы должны будем совершить для того, чтобы избежать самой простой и очевидной истины, именно, что цена вещи, будучи платою за уступку вещи, принадлежит хозяину и никому другому, а потому и все отражающиеся на цене случайности падают на хозяина, а не на посторонних. Римские юристы выражали это известною поговоркою: «случайности несет хозяин» (casum sentit dominus). Поэтому, если бы государство присваивало себе право на все конъюнктуры, то оно тем самым объявило бы себя хозяином всех вещей. К этому именно клонится социализм.

Глава X
РАСПРЕДЕЛЕНИЕ БОГАТСТВА

Мы видели, что при господстве промышленной свободы, или, как выражаются социалисты, при обороте, предоставленном самому себе, доход каждого определяется взаимными отношениями различных деятелей производства, отношениями, которые вправляются законом предложения и требования. Таков вытекающий из экономической свободы способ распределения богатства. Спрашивается: справедливо ли подобное распределение?

Социалисты и социал-политики утверждают, что нет. По их мнению, богатство должно распределяться по достоинству или по заслугам каждого; свободные же отношения ведут к тому, что сильные имеют перевес над слабыми: вследствие этого имущие получают значительный доход, ничего не делая, тогда как неимущие, трудясь без устали в течение всей своей жизни, едва приобретают насущное пропитание.

Эта теория впервые была развита сен-симонистами, которые свои требования выразили в известной формуле: «каждому по способности и каждой способности по ее делам». Как прямое последствие такого взгляда сен-симонисты отвергали наследство и предоставляли государству право распределять орудия производства между способнейшими лицами. Этим однако далеко не достигалась предположенная цель: вместо справедливого распределения благ установлялось искусственное превосходство таланта, которому предоставлялось не только произведенное им самим, но и произведенное другими. А с другой стороны, этою системою водворялся безграничный деспотизм государства, которое становилось единственным судьею всех способностей и распределителем всех материальных благ. Мнимая справедливость сопровождалась полным подавлением свободы.

Защитники равенства не замедлили восстать против этого учения: «Появляется ли на свет неравенство, мать тирании, во имя успехов ума или во имя побед силы, —. писал Луи Блан, — не все ли это равно? В обоих случаях любовь исчезает, эгоизм торжествует и человеческое братство попрано ногами». Если принять за правило, что каждый должен быть вознагражден по способностям, то что делать с увечными, престарелыми, идиотами? А как скоро мы считаем себя обязанными помогать последним, так мы приходим уже к иному началу. Государство, по мнению Луи Блана, должно брать пример с семейства, где отец распределяет все блага между своими детьми сообразно с их нуждами, а не с их способностями. Поэтому формула сен-симонистов должна быть заменена другою: «каждый должен производить сообразно с своими силами и способностями, а потреблять сообразно с своими нуждами».

В этой новой теории о справедливости очевидно уже нет речи. Здесь господствующим началом является любовь. Каждый получает не то, что он произвел, а то, что произвели другие — система чисто коммунистическая. Но коммунизм, как заметил Прудон, не что иное, как эксплуатация сильного слабым. В формуле сен-симонистов способность являлась исключительно преобладающим началом; у Луи Блана, напротив, она становится в чисто служебное положение, порождая для лица только обязанность усиленно работать для других. Ясно, что на такой системе нельзя построить ни промышленности, ни государства.

Сам Прудон, как мы уже видели, признавал справедливость истинным основанием промышленного порядка; существо же справедливости, которую он отождествлял с общественностью, он полагал в равенстве, не пропорциональном, как сен-симонисты, а арифметическом. Правда, говорит он, состоит в признании за другим равной с нами личности. Это равенство составляет основание всякого общения. А так как все люди находятся в общении между собою, то все должны получать одинаковое вознаграждение под условием одинаковой работы. Ни способность, ни собственность не могут дать одному какое бы то ни было преимущество перед другими. Единственным мерилом получаемого дохода должно служить количество положенного в произведения труда.

Мы уже разбирали эту теорию с юридической точки зрения и видели всю ее несостоятельность. Экономически она столь же мало выдерживает критику. Промышленное общество может существовать между лицами совершенно неравными, и по имуществу и по способностям. Справедливость не только не отвергает принадлежащей имуществу и таланту доли в произведенных ценностях, а напротив, требует для них соответственного вознаграждения, согласно с формулою: каждому свое. По закону правды распределение общественных благ должно совершаться не поголовно, а сообразно с тем, что каждый внес в общество. Поэтому производители могут требовать участия в произведениях не только по количеству, но и по качеству труда, а равно и по количеству своего материального вклада. Как заметил уже Аристотель, несправедливо, чтобы тот, кто в товарищество вкладывает одну долю из ста, получал столько же, сколько тот, кто вложил все остальное*. Последовательно проводя свою теорию, Прудон должен бы был отвергать даже лишнюю плату за большее количество труда, ибо, если высшее качество не имеет права на высшее вознаграждение, то в силу чего можно требовать высшего вознаграждения за большее количество? Как скоро признается, что товарищи получают равное вознаграждение только «под условием равной работы», так участие их в полученных произведениях определяется уже не отвлеченным качеством товарищей, или равных членов общества, а различным вкладом их в общество. Но в таком случае, если один приносит высший талант, а другой только обыкновенный труд, если один вкладывает капитал, а другой ничего, то один может требовать большего вознаграждения, нежели другой, и тогда уже о равенстве нет речи. Этого шага Прудон не решился однако сделать, вследствие чего его теория разрушается внутренним противоречием.

______________________

* Аристотель. Политика. Кн. III. Гл. 5.

______________________

Из социалистических школ фурьеристы ближе всех подошли к истинному понятию о справедливом распределении богатства. Признавая в производстве участие трех деятелей, труда, таланта и капитала, Фурье закон распределения формулировал так: «каждому по его капиталу, труду и таланту». Но Фурье ошибался, когда он полагал, что можно раз навсегда определить долю каждого деятеля. В своей системе он назначал 5/12 труду, 4/12 капиталу и 1/12 таланту. Эти цифры совершенно произвольны. С изменением экономических условий изменяется и значение различных деятелей в производстве, а с тем вместе и участие их в произведениях. Ничего постоянного и определенного тут не может быть.

Это признается и новейшими социалистами кафедры. А как скоро это признается, так оказывается совершенная невозможность установить какое бы то ни было начало для распределения богатства, исключая свободы. Вследствие этого социалисты кафедры поставлены в значительное затруднение, когда им приходится формулировать то, что они считают требованиями справедливости. Так, Адольф Вагнер постоянно восстает против незаслуженного дохода; он осуждает существующее распределение, которое, по его мнению, противоречит справедливости, возвышая доход капиталиста на счет других; он прямо даже заявляет, что принадлежащий отдельным лицам капитал часто не что иное, как доход рабочих, несправедливо у них отнятый. Но тут же он сознается, что при подобных суждениях можно руководствоваться «только неопределенным критерием, который в отдельных случаях оставляет нас совершенно на мели». Если капиталисты иногда притесняют рабочих, то случается и наоборот, что рабочие притесняют капиталистов; а так как доля каждого в производстве не составляет нечто определенное и не может быть принципиально выведена, то и здесь остается только довольствоваться «необходимым мерилом справедливой оценки». При этом однако Вагнер замечает, что в общем итоге, руководствуясь воззрениями известного времени или страны, а также беспристрастным взвешиванием заслуг и интересов противоположных сторон, наконец, даже совестью отдельных лиц и целого народа, можно найти достаточные точки опоры для решения*.

______________________

* Lehrbuch der politischen Oekonomie... Grundlegung. § 301-304.

______________________

При таких неопределенных основаниях можно, конечно, вывести все, что угодно; но будет ли это иметь малейшее научное значение? И когда признается, что доля каждого деятеля не есть нечто постоянное и не может быть определена, то возможно ли рядом с этим утверждать, что капитал часто не что иное, как доход рабочих, несправедливо у них отнятый? Говоря о договоре, мы уже заметили, что Вагнер основывает свои требования на том самом начале, которое он отвергает, ибо на практике воззрения времени и справедливая оценка руководствуются средними, установляющи-мися в жизни отношениями, а последние определяются свободою. Без этого всякое практическое мерило исчезает, и мы обретаемся в полном тумане.

Еще сбивчивее Шмоллер, который ратует за господство «распределяющей правды» в народном хозяйстве. Он видит в этом необходимое требование нравственности, причем он ссылается даже на Аристотеля. Шмоллер формулирует это начало так, что «доход и имущество должны соответствовать добродетелям и заслугам». Это та самая теория, замечает он, «которую уже Аристотель развивал в своей этике, когда он настаивал на том, что распределяющая правда еще важнее правды уравнивающей. Все, говорит он, (то есть Аристотель — Б.Н.), согласны в том, что распределение наслаждений должно производиться по достоинству лиц; в этом состоит правда; но в чем заключается достоинство, об этом идет спор. Демократы указывают на свободу, олигархи — на богатство или на благородное происхождение, приверженцы аристократии — на добродетель. Следовательно, — заключает Шмоллер, — добродетель должна господствовать». И этот, по уверению Шмоллера, выставленный Аристотелем и другими мыслителями идеал представляется необходимым не только с нравственной, но и с экономической точки зрения, ибо чем более человек имеет уверенности, что добродетель награждается и в этой жизни и что трудолюбие не пропадает даром, тем более он напрягает свои силы для деятельности. Шмоллер соглашается однако, что практическое осуществление этого идеала возможно лишь в самых общих чертах (nur ganz unge-lahr), и это, по его мнению, составляет самое сильное оружие против социалистов. Он признает также, что это мерило должно прилагаться не к отдельным лицам, а к целым семействам, и даже не к отдельным семействам, а к целым классам. Поэтому оно не противоречит существованию наследственного права, сохраняющего имущество постоянно в одном и том же классе. Началу распределяющей правды, с этой точки зрения, противоречит лишь такое распределение имущества, которое даже и приблизительно не соответствует добродетелям, знаниям и заслугам различных общественных классов*.

______________________

* На стр. 61 Шмоллер прибавляет, впрочем: «...и отдельных лиц», хотя на стр. 63 он утверждает, что тут речь идет вовсе не об отдельных лицах, а лишь о целых классах. См.: Schmoller G. Ueber einige Grundfragen des Rechts und der Volkswirthschaft. IV.

______________________

При такой постановке вопрос, конечно, становится довольно невинным. Когда сен-симонисты провозглашали начало распределяющей правды в экономическом порядке, они смело и открыто вывели прямо вытекающее из него последствие, именно, отрицание наследства. У Шмоллера же всякая последовательность исчезает. Выставляется начало, которое должно владычествовать в промышленном мире, но рядом с этим объявляется, что оно к отдельным лицам неприложимо и вообще осуществимо лишь в самых общих чертах. В таких пределах оно существующему порядку не угрожает, ибо всегда можно с достаточным правдоподобием утверждать, что доходы взятых в совокупности классов землевладельцев, капиталистов и предпринимателей «в самых общих чертах» соответствуют их добродетелям и заслугам. При отсутствии всякого мерила доказать противное невозможно. Представляется даже совершенно невероятным, чтобы целый класс, не обладающий ни нравственными, ни экономическими качествами, соответствующими его положению, мог на нем продержаться: он быстро придет в упадок просто силою вещей, а не вследствие приложения начала правды распределяющей. Непонятно только, какое побуждение к труду может извлечь отдельное лицо из такого начала, которое к отдельным лицам неприложимо. Мысль, что и в этой жизни добродетель и трудолюбие приблизительно, в самых общих чертах награждаются в приложении к целым классам, едва ли кого-нибудь может подвинуть к деятельности или утешить в несчастии.

Непонятно также, какую роль тут должна играть добродетель. Становясь на нравственную точку зрения в политической экономии, Шмоллер последовательно делает нравственное начало мерилом распределения богатства. Но именно тут оказывается, что это мерило совершенно неприложимо. Человеколюбие, самоотвержение составляют источник не дохода, а скорее расхода. Тот, кто продает имение и раздает деньги нищим, приобретает сокровище на небе, но никто никогда не утверждал, что он этим самым приобретает сокровище на земле. Шмоллер ссылается на Аристотеля; но именно Аристотель мог бы предохранить его от подобного смешения понятий. Аристотель прямо обличает ложное умозаключение тех, которые, опираясь на какое-нибудь превосходство, требуют себе того, что к этому превосходству вовсе не относится. Во всяком распределении, говорит греческий философ, надобно принимать в соображение именно то превосходство, которое относится к делу. Так например, если кто-нибудь лучше других играет на флейте, но ниже других красотою и благородством рождения, то несмотря на то что красота и благородство рождения суть высшие качества, нежели игра на флейте, ему все-таки следует предоставить лучшую флейту*. То же самое прилагается и к добродетели. Из того, что один человек добродетельнее другого, вовсе не следует, что он должен получать более дохода. Начало правды распределяющей отнюдь этого не требует.

______________________

* Аристотель. Политика. Кн. III. Гл. 7.

______________________

Вообще, ссылка Шмоллера на Аристотеля весьма неудачна. Надобно полагать, что почтенный профессор и социал-политик мало знаком с греческим философом, ибо даже цитаты приведены у него совершенно превратно. Аристотель, как мы видели, разделял правду на два вида: на правду уравнивающую и распределяющую. Первая следует арифметической пропорции, когда равное меняется и на равное, вторая — пропорции геометрической, когда те или другие блага распределяются соразмерно с достоинством лиц. Именно в том самом месте «Никомаховой этики», на которое указывает Шмоллер, Аристотель говорит, что во всех гражданских обязательствах, то есть в области промышленного оборота, господствует не распределяющая, а уравнивающая правда, причем совершенно все равно, добрый ли человек взял лишнее у злого, или злой у доброго: судья исправляет неправильность, не обращая никакого внимания на нравственные качества лиц. Распределяющая же правда прилагается там, где распределяются блага, общие всем в государстве, и тут распределение совершается сообразно с теми качествами, которые имеют значение в государстве*. Когда Шмоллер в приведенной выше цитате говорит, что Аристотель стоит за распределение наслаждений сообразно с добродетелью, то надобно заметить, что слово «наслаждение» есть не более как вставка, происшедшая вероятно по недоразумению, но во всяком случае неуместная в писаниях ученого**. Из самой приводимой им фразы Шмоллер мог бы видеть, о чем тут идет речь. Демократия, олигархия и аристократия спорят не о распределении наслаждений, а о распределении государственной власти, как явствует еще более из «Политики», где можно видеть и о какой добродетели говорит Аристотель. Добродетель зла, на которую ссылаются аристократы, есть добродетель гражданина, на основании которой можно требовать преимущественного участия в государственной власти, в силу того что она более всех других качеств имеет значение для государственного благоустройства. О распределении же наслаждений тут нет и помину. А потому нет ни малейшего повода приписывать Аристотелю тот нравственно-экономический идеал, который носится в смутном уме нынешних социал-политиков.

______________________

* См.: Аристотель. Никомахова этика. Кн. V. Гл. 2-4.
** У Аристотеля просто стоит: έν ταίς διανoμαίς.

______________________

Теория Аристотеля с юридической стороны совершенно верна. Как юридическое начало, в гражданском обороте господствует правда уравнивающая, а не распределяющая. Тут идет дело не о распределении общего всем имущества, а о взаимных отношениях свободных, следовательно самостоятельных и равных между собою лиц. Мена есть отдача равного за равное по оценке сторон. Так как эта оценка существенно определяется потребностью и расчетом, а то и другое имеет характер субъективный, то решающим началом является здесь воля лиц. Поэтому сделки, основанные на обоюдном соглашении, охраняются правом. Если же одна из сторон помимо воли другой присваивает себе лишнее, например путем обмана, то судья обязан исправить. Таковы с юридической точки зрения требования справедливости, и ни одно общество, признающее свободу своих членов, не может руководиться иными правилами.

Однако за этою формальною стороною скрывается другая. Воля юридически признается решающим началом, но чем на деле руководится эта воля в своих решениях? Она ищет своей выгоды; но возможность достижения выгоды зависит не от ее произвола, а от общих экономических условий среды и управляющих ими законов. Таким образом, субъективное начало в своих действиях определяется объективными факторами, от которых в сумме случаев зависит приобретаемая каждым польза. Через это мена превращается в орудие общего распределения богатства между различными классами производителей. Как же скоро является распределение, так вместе с тем возникает вопрос о справедливости этого распределения. Но справедливость должна рассматриваться здесь не с юридической, не с нравственной, а чисто с экономической точки зрения. Смешение этих различных сфер ведет к бесконечной путанице понятий, от которой происходит значительная часть социалистических фантасмагорий.

Что же такое справедливость с экономической точки зрения? Общее начало справедливости выражается в известной формуле: каждому свое. Если приложить эту формулу к распределению дохода между различными деятелями производства, то справедливым мы должны признать такое распределение, которое дает каждому деятелю доход сообразный с его значением в производстве. На этом основании социалисты, приписывающие производительную силу единственно труду, последовательно признают несправедливым такое распределение, которое известную часть дохода предоставляет другим деятелям: с их точки зрения, это доля, похищенная у рабочих. Но мы видели, что это воззрение не выдерживает критики. Нет сомнения, что и другим деятелям нельзя отказать в известном значении в производстве, а потому и им должна принадлежать своя доля дохода. Спрашивается: какая это доля и чем она определяется?

Цель всего производства состоит в удовлетворении потребностей. Следовательно, значение каждого деятеля в производстве определяется способностью его содействовать достижению этой цели, то есть способностью его удовлетворять потребностям. Эта способность зависит 1) от степени самой потребности; 2) от количества сил, могущих доставить ей удовлетворение. Чем больше потребность, тем большее экономическое значение имеет то, что может ее удовлетворить; наоборот, чем больше количество соперничающих сил, тем очевидно меньше значение каждой из них. А так как оба эти фактора бесконечно изменчивы, то ясно, что никакой определенной цифры тут быть не может; доля каждого деятеля должна повышаться или понижаться соответственно изменению, с одной стороны, потребностей, с другой стороны количества тех сил, которые способны дать им удовлетворение.

Мы приходим здесь с другой точки зрения к тому самому закону предложения и требования, которым управляется весь экономический порядок при господстве свободы. Этот закон оказывается чистым выражением распределяющей правды в промышленном производстве.

Против этого возражают, что при таком порядке господствует не справедливость, а сила, ибо сильнейшие в борьбе естественно имеют перевес над слабейшими, вследствие чего является возможность несправедливых вымогательств как с той, так и с другой стороны. Некоторые прямо даже говорят, что установление заработной платы есть вопрос силы (eine Machtfrage) между работниками и предпринимателями, вследствие чего и взаимные их договоры должны рассматриваться как договоры двух независимых держав*.

______________________

* Brentano L. Die Arbeitergilden der Gegenwart. II. S. 215-216.

______________________

Для решения этого вопроса надобно спросить: о какой силе идет тут речь? Не о физической конечно, которая сдерживается юридическим законом, а об экономической силе, то есть о способности удовлетворять потребностям. Но экономическая сила как деятель производства и есть именно то, что дает право на соответствующий доход с производства. Чем больше сила, тем больше она производит и тем больше должна быть ее доля в произведениях. А с другой стороны, чем меньше количество потребных сил, тем больше значение каждой. Если капиталист получает много, а работник мало, то это происходит оттого, что капиталистов мало, а работников много. Обратное явление происходит там, где количественное отношение изменяется. Из этого уже можно видеть, до какой степени неверны все эти аналогии с воюющими державами и вообще уподобление экономических отношений физическим. В самом деле, возможно ли представить себе, чтобы воюющая держава была тем слабее, чем больше у нее войска? А между тем именно в таком положении находятся рабочие, когда есть избыток рук. Если они не в состоянии выдержать борьбу, то это происходит оттого, что капитала мало, и требование его со стороны рабочих рук сильнее, нежели требование рабочих рук со стороны капитала. Наоборот, когда капитал умножается и вследствие того увеличивается требование рабочих рук, с чем вместе повышается заработная плата и поднимается благосостояние рабочих, то последние весьма легко могут выдерживать борьбу, ибо капиталистам при остановке работы грозит неминуемое разорение. Говорить о вымогательстве можно в отдельных случаях, когда есть мерило для сравнения, именно, установившийся в силу предложения и требования размер платы; но самый этот размер установляется не путем вымогательства, а вследствие естественного отношения экономических деятелей, которым определяется экономически справедливое распределение между ними дохода.

Нет сомнения, что при таком порядке существующая заработная плата может иногда быть недостаточна для удовлетворения нужд рабочих. Тот предприниматель, который ее повышает, делает хорошо; но это вопрос не экономической справедливости, а человеколюбия и благотворительности. Предприниматель может значительную часть своих доходов употребить на улучшение быта рабочих; он волен даже раздать им все свое имение. Все это чрезвычайно похвально; но при этом не следует упускать из вида, что он раздает то, что принадлежит ему, а не им. Смешение нравственной точки зрения с экономическою и тут ведет к путанице понятий. Благотворительность смешивается с справедливостью, и то, что может быть только свободным даром, выдается за право, которое можно вынуждать даже насилием.

Существенное различие между справедливостью и благотворительностью выражается в противоположности формул сен-симонистов и Луи Блана: «каждому по способности» и «каждому по потребностям». В одном случае распределение сообразуется с производством, в другом случае с потреблением. Одним началом определяется то, что человек имеет право требовать, другим то, что он волен дать. Но очевидно, что он вправе дать лишь то, что принадлежит ему, а не другому. Следовательно, надобно прежде всего определить то, что ему принадлежит; принадлежит же ему с точки зрения экономического дохода то, что он приобретает как участник производства. Таким образом, справедливость предшествует благотворительности. Первая относится к распределению дохода, вторая — к употреблению распределенного. При этом никому не возбраняется отказаться от части своего дохода в пользу другого. Но это опять же чисто личное дело; принудительная уступка не что иное, как конфискация, недопустимая в правильном гражданском, так же как и в экономическом порядке. Общество, признающее начало свободы, не может держаться в распределении богатства иного начала, кроме справедливости. Благотворительность, частная и общественная, наступает потом, как помощь тем, которые по неспособности или вследствие неблагоприятных обстоятельств не могли получить необходимого.

Отсюда ясно, до какой степени неосновательны нападки социалистов кафедры на господствующую экономическую теорию, которую постоянно упрекают в том, что она обращает внимание исключительно на производство и упускает из вида распределение. Справедливое распределение есть именно то, которое сообразуется с производством. Вследствие этого господствующее учение восстает против всех искусственных мер, привилегий и монополий, которые, стесняя одних в пользу других, дают последним возможность получать несоответствующий их значению в производстве доход. Но с другой стороны, оно с таким же основанием восстает и против всех мер, имеющих в виду изменить распределение в <пользу> потребностей и таким образом заменить справедливость благотворительностью. Это и есть то нравственное воззрение в политической экономии, которое, смешивая различные сферы и начала, путает все понятия и тем самым вносит смуту в умы.

Если же мы должны признать распределение дохода, соразмерное с участием в производстве, основным экономическим законом, то ясно, что равенство имуществ никогда не может быть плодом свободной экономической деятельности. Когда социалисты провозглашают равенство началом экономического порядка, то они говорят не об экономических деятелях, а о каких-то единицах, витающих на воздухе. Экономические силы неравны, а потому не могут быть равны и результаты их деятельности, и это неравенство будет тем больше, чем больше неравенство сил. Выше было уже замечено, что на низших ступенях оно меньше, нежели на высших. Причина та, что экономические силы менее развиты. Первоначально господствует всеобщая бедность; только мало-помалу накопляется богатство. И это накопление идет неравномерно вследствие того, что неравномерно развиваются самые силы, его производящие. Вопреки мнению социалистов богатство производится не физическим трудом, который является здесь только орудием, а главным образом приложением умственных способностей к промышленному производству. А так как умственное развитие составляет достояние немногих и только мало-помалу распространяется на массу, то и накопление богатства по естественному закону идет тем же путем. Отсюда противоположность богатых и бедных, которая остается и на высших ступенях, ибо неравномерное распределение умственных сил в обществе никогда не может быть изглажено. Как бы высоко ни поднялся уровень массы, богатство все-таки будет сосредоточиваться главным образом в тех слоях общества, где господствует умственное развитие. Это не мешает отдельным лицам свободно переходить из одной сферы в другую. Между противоположными крайностями установляется бесчисленное множество посредствующих ступеней, в которых выражается все бесконечное разнообразие жизненных сил и проистекающих отсюда имущественных отношений. По этой лестнице в силу свободы люди беспрерывно передвигаются вверх и вниз, сообразно с своею деятельностью и с теми условиями, в которые они поставлены.

Спрашивается: полезно ли такое неравенство в экономическом отношении? Если оно проистекает из естественного закона, то оно несомненно полезно. Это тот необходимый путь, который ведет к развитию народного богатства. Неравенство происходит оттого, что высшие силы приобретают более, нежели низшие; а это составляет единственное условие, при котором возможно развитие высших сил. Они возбуждаются именно перспективою достижения высших материальных благ. Вся их энергия напрягается в этом стремлении, и это идет на общую пользу, ибо материальное благосостояние народа зависит главным образом от деятельности лиц, направляющих промышленное движение, изыскивающих новые пути и обогащающих страну тем самым, что они обогащают себя. Не только то, что они сами имеют, способствует поднятию общего уровня, но еще более то, что они в силу экономических законов приобретают для других. Мы видели, что конкуренция имеет своим последствием понижение цены произведений до предела издержек производства. Вследствие этого весь приобретенный человеческою деятельностью избыток, все сделанные промышленностью завоевания становятся достоянием всех.

Это благотворное действие неравных сил относится не к одним только промышленным талантам, но точно так же и к накоплению капитала. Выше было доказано, что от накопления капитала зависит все народное богатство. Первое условие благосостояния состоит в том, чтобы капитал умножался быстрее, нежели народонаселение. Но именно этому требованию отвечает образование класса капиталистов, для которых накопление капитала составляет главную цель их деятельности. И чем крупнее капиталы, тем лучше достигается цель, ибо чем больше доходы, тем легче совершается накопление. Крупные капиталы производят больше, сберегают больше и довольствуются меньшим процентом. Накопление же капитала ведет, как мы видели, к поднятию заработной платы; следовательно, этим самым возвышается благосостояние массы.

Совершенно обратное действие имело бы то равенство, о котором мечтают социалисты. Вся цель их состоит в том, чтобы высшие силы низвести на степень низших. Но этим самым подрываются главные источники развития. Силы не возбуждаются, а задерживаются. Для промышленного развития недостаточно существования отвлеченных способностей; надобно, чтобы эти способности имели побуждение к деятельности и чтобы они орудовали значительными средствами. При равенстве и то и другое у них отнимается. Следовательно, общество лишается всего того избытка богатства, который производится именно действием высших его сил. И этот избыток не вознаграждается деятельностью низших, ибо последние не производят больше, оттого что первые производят меньше.

Уменьшается только общая производительность, а с тем вместе и общее благосостояние.

То же самое прилагается к накоплению капиталов. Уравнение ведет к тому, что главный источник сбережений сокращается, вследствие чего умаляется совокупный капитал общества, следовательно, уменьшается не только производство, но и самая заработная плата и связанное с нею благосостояние массы. Этим полагается преграда всякому промышленному успеху. На низших ступенях экономического быта, где скудость капиталов восполняется непочатым богатством естественных сил и редкое народонаселение возрастает медленно, можно еще встретить более или менее равномерно распределенное благосостояние. Но как скоро экономическое развитие общества получило более энергический толчок, как скоро вследствие того силы природы истощаются, а народонаселение растет, так быстрое накопление капиталов становится необходимым условием народного богатства. Оно служит единственным противовесом возрастанию народонаселения. Быстрое же накопление капиталов является плодом неравенства, которое, само будучи произведением высшего экономического развития, таким образом носит в себе свое собственное врачевание. При таких условиях всякое искусственное уравнение было бы только насильственным возвращением к первобытному безразличию, где разнообразные промышленные силы еще не определились и не выделились из общей массы. Но при изменившихся отношениях подобная попытка не могла бы достигнуть цели. Она не возвратила бы общество в первобытное состояние, из которого оно вышло, а произвела бы только всеобщую нищету.

Нет сомнения однако, что это увеличивающееся неравенство имеет свои темные стороны, которых нельзя отрицать. Противники его указывают на то, что оно развивает в людях стремление к материальной наживе в ущерб нравственным качествам. Отсюда те примеры скандалезных богатств, которые развращающим образом действуют на общество. А так как это стремление имеет целью личное наслаждение, то с этим сопряжено страшное развитие роскоши, ведущее к совершенно непроизводительной трате народного богатства. Всему этому, говорят, нет места при большем равенстве имуществ, которое, воздерживая прихоти, уменьшает стремление к материальным благам и вместе с тем дает возможность обратить избыток богатства на более полезные для общества предметы.

В этих возражениях есть доля истины, но лекарство против указанного зла лежит вовсе не там, где его ищут. Что одностороннее стремление к обогащению может повести к нравственному упадку и породит безобразные явления по части наживы, это не подлежит спору. Преобладание материальных наклонностей над нравственными составляет признанную всеми болезнь нашего времени. Но это доказывает только необходимость противовеса односторонним стремлениям, a никак не насильственного обуздания последних. Человеческая жизнь слагается из различных элементов; задача состоит в гармоническом их соглашении. Где один из этих элементов оскудел, в обществе неизбежно чувствуется разлад. Нравственный упадок в особенности всегда сопровождается самыми печальными явлениями. Но причины этого упадка кроются не в порожденном экономическою свободою стремлении к материальным благам, а в ослаблении тех начал, из которых истекают нравственные побуждения человека. Эти начала даются религиею, философиею, искусством. Где все эти идеальные сферы лишаются внутренней жизни или теряют свое влияние на общество, там стремление к обогащению остается единственным интересом человека. Это менее причина, нежели следствие. А потому и лекарство против указанного зла лежит не в обуздании материальных стремлений, а в нравственном возрождении общества пробуждением в нем высших интересов. Без этого тщетны все попытки действовать на людей. Нравственное же возрождение возможно только путем свободы. А так как свобода есть вместе с тем начало экономического развития, то оба направления весьма хорошо совмещаются, и нет никакой нужды подавлять одни стремления во имя других. Человек может обогащаться промышленною деятельностью, не нарушая нравственных требований, а напротив, употребляя избыток своего богатства для нравственных целей. Свободе, как экономической, так и нравственной, противоречит только социалистическое подчинение обеих сфер государству; подобная система, стесняя экономическую свободу во имя нравственного начала, тем самым делает нравственность принудительною, в противоречие с истинным ее существом. Но экономической свободе не противоречит нравственная проповедь и действие общественного мнения, не противоречит и деятельность церкви в самых широких размерах, из чего однако не следует, что обе сферы должны смешиваться. Экономическая наука столь же мало может подчиняться нравственности, как и религии. Жизни и свободе предоставляется соглашение обоих начал.

Что касается до роскоши, то и она составляет совершенно законное явление в области человеческих отношений. Всякая промышленная деятельность основана на стремлении к обогащению. Но человек не ищет обогащения просто ради накопления денег: такое явление представляется уродством. Обогащаясь, человек хочет сделать полезное употребление из своих средств; вместе с тем он работает для себя: он хочет украсить свою жизнь. Это украшение жизни и есть роскошь. Чем больше богатство, тем больше и роскошь. Отсюда ясно, что ограничение роскоши равносильно отнятию у богатых людей одного из главных побуждений к дальнейшей промышленной деятельности, а это не может не отразиться пагубным образом на народном хозяйстве, которого существенный интерес состоит в том, чтобы именно крупные капиталы не переставали быть производительными. Следовательно, роскошь не только не приносит ущерба народному хозяйству, а напротив, составляет в нем необходимый элемент. Без нее промышленное развитие народа всегда остается на низкой ступени.

Нет сомнения, что есть роскошь чрезмерная, безумная, лишенная изящества. Но против нее опять-таки существует только одно разумное лекарство, именно, развитие в обществе чувства изящного путем свободы. Не лишать человека средств, а направлять его к тому, чтобы он делал из них хорошее употребление, такова единственная политика совместная с свободою и с достоинством человека. Вместе с тем это единственная политика, достигающая цели. Известный разряд богатых людей потому предается нелепой роскоши, что таков их вкус. Иного они не понимают, а потому иное их не удовлетворяет. Для того чтобы они удовлетворялись более изящными наслаждениями, надобно, чтобы вкус к истинно изящному был развит в окружающем их обществе, а этому именно содействует хорошо направленная роскошь. Высшую роскошь составляют художественные произведения, и только при постоянном обхождении с ними развивается утонченное их понимание. Нужна изящная обстановка жизни для того, чтобы развивался вкус к изящному. А это дается нелегко, особенно в сложной и обставленной разнообразными условиями жизни новых народов. У греков чувство изящного было природным даром; простота отношений античного мира и великолепная окружавшая их природа способствовали изощрению этого дарования. У новых народов, которые ведут более домашнюю жизнь и у которых отношения несравненно сложнее, изящество достигается с гораздо большим трудом, а между тем роскошь, распространяясь на множество неизвестных древним мелочей, приобретает гораздо более широкие размеры. Дать ей идеальное назначение в украшении жизни тем важнее, что именно в богатых обществах чувство изящного составляет один из необходимых нравственных элементов общежития. Оно заставляет человека с омерзением отворачиваться от всего низкого и грязного и обращаться с любовью к высокому и благородному. Следовательно, содействуя развитию этого чувства, хорошо направленная роскошь и в нравственном отношении играет существенную роль в человеческой жизни. Обставленный роскошью быт, проникнутый изяществом, составляет высшую красоту человеческой жизни с внешней ее стороны. Если этот идеал доступен немногим, то все же полезно, чтобы он существовал как образец для других и как удовлетворение тем более обеспеченным классам, которые призваны к высшему духовному развитию. Народ, среди которого распространено изящество жизни, может этим гордиться.

Таким образом, все нападки на неравенство имуществ с точки зрения незаслуженных богатств, чрезмерной роскоши и проистекающего отсюда нравственного упадка, лишены основания. Если человек обогащается неправильно, то против этого есть юридический закон; если он стремится исключительно к материальным благам, пренебрегая нравственными требованиями, то против этого есть нравственный суд общества, без которого тщетны всякие принудительные меры. Наконец, если он безумно расточает свое богатство, то в этом судья он один, ибо он волен делать из своего достояния все, что ему угодно; общество с своей стороны может только лишить его того уважения, которое должно оказываться единственно разумным силам, и которое при низком общественном уровне слишком часто достается на долю золотому тельцу. Без сомнения, желательно, чтобы богатые делали хорошее употребление из своих средств; но эта цель может быть достигнута только путем нравственного совершенствования общества, а не стеснением экономической свободы и проистекающего из нее неравенства.

Иное дело, если бы действительно, как уверяют некоторые, обогащение одних вело к обеднению других, и приобретаемое богатыми отнималось у бедных. Противники экономической свободы утверждают, что она неизбежно ведет к развитию двух противоположных крайностей богатства и нищеты, с уничтожением именно тех средних состояний, умножение которых всего желательнее в правильном народном хозяйстве. Мы видели уже эти нарекания в вопросе о конкуренции и там заметили, что они происходят от неверного обобщения некоторых частных явлений. Несмотря на то что этот взгляд весьма настойчиво поддерживается социалистами и социал-политиками, никто из них не мог привести доказательств в его пользу. Шмоллер, близко знакомый с статистикою, решается высказать эту мысль только в виде сомнения против слишком оптимистического взгляда на вещи. Отдельные факты и наблюдения в путешествиях и в обращении с торговым миром, говорит он, а также и общий ход современной промышленности дают более вероятности предположению, что крупные состояния растут быстрее, нежели общий уровень; можно также думать, что класс людей, живущих поденною платою, многочисленнее, нежели несколько десятков лет тому назад*. Между тем факты далеко не оправдывают этих сомнений. В 1880 г. вышло сочинение Леруа-Болье, в котором на основании тщательно собранных статистических данных подробно исследуется вопрос о распределении богатства: результат его изысканий совершенно противоположен тем предположениям, которые высказывает Шмоллер. Приведем некоторые цифры**.

______________________

* Schmoller G. Указ. соч. S. 137, 138.
** См.: Leroy-Beaulieu P. Essai sur la repartition des richesses... He указываю страниц, потому что все приведенные данные легко найти в самой книге.

______________________

Прежде всего нас поражает сравнительно ничтожное количество крупных состояний даже в самых богатых странах. В Англии, как известно, поземельная собственность в силу майоратов и субституций искусственным образом удерживается в руках богатых землевладельцев; поэтому отсюда нельзя сделать никаких выводов в пользу или против проистекающего из экономической свободы неравенства: в английском землевладельческом классе неравенство является последствием юридического, внеэкономического порядка. Что же касается собственно до промышленных состояний, то на основании таблиц обложения подоходным налогом, которые показывают доходы обыкновенно на одну треть ниже действительности, оказывается, что в 1877 г. было 381972 лица, имевших официально доход свыше 150 фунтов (по настоящему курсу около 1500 руб.). Из них 272000 обладали доходом не свыше 300 фунтов, что соответствует мелкой промышленности и торговле. Затем средняя промышленность, с доходом от 300 до 1000 фунтов, заключала в себе 88000 человек. Крупные промышленники, с доходом от 1000 до 10000 фунтов, были в числе 21000 человек. Наконец, огромные состояния свыше 10000 фунтов дохода находились в руках не более 1122 лиц, из которых только 86 имели доход свыше 50000 фунтов. Мы видим здесь постепенную лестницу, сообразно с общим законом распределения благ не только в имущественном, но и в физическом мире.

Во Франции подоходный налог не существует, а потому нет таких точных указаний. Приходится довольствоваться отдельными категориями лиц и предметов. Относительно поземельной собственности последняя полная опись обложенных участков (cotes foncieres) была составлена в 1858 г. В то время из 13000000 участков 6686000 были обложены податью не свыше 5 франков, что соответствовало чистому доходу от 40 до 80 франков, смотря по местностям. Из остальных 6 1/2 миллионов 2 миллиона были обложены податью не свыше 10 франков, что соответствовало доходу от 40 до 160 франков; затем другие 2 миллиона были обложены податью до 20 франков с чистого дохода не свыше 320 франков. Наконец, из остающихся 2 1/2 миллионов огромное большинство не превышало 500 франков обложения и 8000 франков дохода. Только 37000 участков обложены были податью от 500 до 1000 франков, и только 15000 платили более 1000 франков. Число участков, конечно, более числа собственников, ибо одно лицо может владеть несколькими участками; но в общем итоге, по мнению Леруа-Болье, во Франции нет более 50 или 60 тысяч человек, имеющих поземельную собственность, городскую или сельскую, приносящую свыше 6 или 7 тысяч франков дохода. Можно полагать, что половина всего поземельного дохода во Франции принадлежит мелкой собственности, имеющей не более 1000 франков дохода, четверть — средней, имеющей от 1000 до 3000 франков дохода, наконец последняя четверть — тому, что можно назвать крупною собственностью, приносящею свыше 3000 франков дохода.

Вернее можно судить о распределении доходов по статистике налога на квартиры в больших городах, особенно в Париже. На основании этих данных богатый класс в Париже, платящий за квартиры свыше 3000 франков официальной оценки или 4000 в действительности, что приблизительно соответствует доходу от 32000 франков, заключает в себе не более 14858 податных лиц; из них 9985 имеют доход от 32000 до 64000 франков, 3049 — от 64000 до 130000 франков, 1413 — от 130000 до 266000 франков. Вообще, по исчислениям Леруа-Болье, очень богатый класс, состоящий из лиц, имеющих свыше 133000 франков дохода, представляет 3/1000 всего парижского народонаселения, богатый класс с доходом от 32000 до 133000 франков составляет 20/1000, зажиточный класс с доходом от 6000 до 32000 франков — 96/1000, средний класс с доходом от 2400 до 6000 франков — 197/1000, наконец, маленькие доходы ниже 2400 франков принадлежат двум третям всего народонаселения.

Таким образом, как и следовало ожидать, количество богатых лиц уменьшается по мере увеличения состояния; разрыва на две противоположные крайности не видать. И при всем том количество зажиточных людей так ничтожно, что, по исчислению Леруа-Болье, если бы государство вздумало конфисковать все доходы свыше 7000 франков и распределить их между остальными, то доля последних увеличилась бы не более, как на 10 или на 12 процентов. То же самое прилагается и к Германии. В Пруссии исследования о подоходном налоге дают возможность определить и самое движение доходов. В течение шести лет, от 1872 до 1878 г., народонаселение в Пруссии увеличилось на 7 1/2 процентов, а доходы на 16 процентов. Но в особенности это улучшение постигло мелкие и средние доходы. Класс людей с скудными доходами (ниже 525 марок) увеличился с 6242000 на 6664000, то есть около 7 процентов, средний же доход человека поднялся с 202 марок на 210, то есть почти на 4%. Разряд лиц с мелкими доходами от 525 до 2000 марок с 16217000 человек возвысился до 17390767, то есть тоже приблизительно на 7%, средний же доход в этом разряде поднялся с 245 марок на 254 (около 3,7%). Затем количество лиц с умеренным доходом от 2000 до 6000 марок увеличился уже не на 7, а на 20 процентов, а именно с 1191100 до 1437000 человек, средний же доход поднялся с 866 марок на 881, то есть около 1,7%. Еще более увеличился количественно следующий класс, именуемый средним и имеющий от 6000 до 20000 марок дохода: с 146000 человек он увеличился до 225000, следовательно, на 50%; но средний доход их упал с 2646 марок на 2630, уменьшение впрочем весьма ничтожное и далеко не соответствующее количественной прибавки лиц. Количество лиц с крупными доходами от 20000 до 100000 марок в оба периода было несравненно меньше предыдущих; в 1872 г. оно равнялось 22120 человекам, а в 1878 г. — 27920. Следовательно, оно прибавилось на 20%, но средний доход увеличился весьма незначительно: с 10229 марок он поднялся до 10365, то есть на 1,3%. Наконец, и высшая категория лиц, имеющих более 100000 марок дохода, численно увеличилась, именно, с 1300 до 1800 человек, но средний их доход упал с 62403 марок на 56539 марок.

Надобно заметить, что именно в этот период вследствие вызванной удачною войною спекулятивной горячки основалось много колоссальных состояний; наступивший же затем биржевой кризис разорит преимущественно средних людей. Но вообще, этот кризис менее всего отозвался на мелких и умеренных доходах, которые идут все возрастая. «Из этих частных случаев, — говорит Леруа-Болье, — с которыми можно бы было сблизить много других аналогических, можно вывести общее заключение, именно, что возвышение очень маленьких и средних доходов в образованной стране идет безостановочно, что это явление, продолжающееся без перерыва; может быть замедление подъемного движения, но нет никогда полной остановки. Улучшение быта, или поднятие уровня низших и средних классов, — факт постоянный. Промышленные, торговые и финансовые кризисы гораздо более постигают высшие, нежели низшие сферы... Одним крупным доходам и особенно очень крупным свойственно в виде целых разрядов, идти попятным ходом или стоять на месте. Те, которые не знают этих истин, — заключает Леруа-Болье, — и те, которые не умели вывести их из разнообразия современных фактов, ничего не понимают в экономическом движении современного мира».

Надобно притом заметить, что хотя крупные капиталы легче увеличиваются, нежели мелкие, но зато они нелегко удерживаются в одних руках в течение нескольких поколений. Жизненный опыт гласит, что поддержать крупное состояние почти так же трудно, как и основать его. Нужно значительное умение, чтобы получать большой доход с обширных предприятий. Это умение редко передается из рода в род. Если же прибавить к этому, что крупные капиталы часто дробятся по наследству и что большой доход есть вместе и большой соблазн, то понятно, что количество крупных состояний вообще весьма невелико. Основанные на большие капиталы предприятия могут долго держаться, но обыкновенно они переходят в другие руки. Есть, конечно, обстоятельства, при которых крупные капиталы растут с необыкновенною быстротою. Когда в обществе открываются новые поприща для промышленной деятельности, требующие громадных затрат, предприимчивые люди в короткое время составляют себе колоссальные состояния, хотя и тут нередко те, которые легко обогащаются, легко и разоряются. В обыкновенном же ходе вещей быстрый рост крупных капиталов находит себе постоянное противодействие в присущем им стремлении к дроблению.

С другой стороны, навстречу этому движению идет постоянное поднятие уровня массы. Это относится не только к мелким капиталам, но и к рабочему классу. На этот счет в той же книге Леруа-Болье собрано множество данных, которые едва ли оставляют место для сомнения.

В Англии в течение XVIII века заработная плата увеличилась почти вдвое, между тем как цена хлеба понизилась. Такое же повышение произошло и в XIX столетии, хотя с промежутками обратного хода. Если сравнить заработную плату с ценностью зернового хлеба, то оказывается, что при Елизавете можно было заработать квартер (11 четвериков) пшеницы в 48 дней, в XVII веке — в 43 дня, в первой половине XVIII— в 32, с 1815 по 1850 г. — в 19 дней, в 60-х годах — в 15 или не более 20, а в настоящую минуту еще в меньшее время*.

______________________

* Эти последние цифры заимствованы у Рошера: Roscher W.G.F. Grundlagen der Nationalokonomie. § 172. Кэрд рассчитывает, что со времен Елизаветы заработная плата увеличилась в 6 раз, а цена хлеба только удвоилась. Чтобы заработать 1 бушель пшеницы, теперь нужно вдвое менее времени, нежели в 1770 г. См.: «Times», 25 ноября 1881 (Weekly Edition).

______________________

То же самое относится и к Франции. В конце XVII века нужно было от 30 до 32 рабочих дней, чтобы заработать гектолитр зернового хлеба (3, 8 четверика), в 1819 г. достаточно было от 16 до 18 дней, ныне нужно не более 10 или 11. Сообразно с этим возрастает потребление пшеницы: в 1825 г. потреблялось на человека 1 53/100 гектолитра, в 1835 г. — 1 59/100, в 1852 — 1 85/100, в 1866 — 2 2/100, наконец, в 1880 г. — 2 27/100, то есть в течение 56 лет потребление возросло на 50%, между тем как не только не уменьшилось, но увеличилось еще потребление мяса. Рассчитывают, что с 1820 г. до 1870 г., потребление вообще растительных веществ увеличилось во Франции на 20% на человека, потребление животных веществ — на 30%,. туземных напитков — на 80%, а потребление разных веществ утроилось. В 1812 г. потребление мяса равнялось 17 16/100 килограмма на душу, в 1862 г. — 25 10/100 килограмма. И это увеличение относится не к одним высшим классам, а главным образом к низшим. В Мюлузе, где большинство населения состоит из рабочих, в 1857 г. потреблялось мяса 55 20/100 килограмма на душу, в 1877 г. — 4 60/100 И если ценность мяса в это время возросла, то еще в большей степени возросла заработная плата. Рассчитывают, что в 1760 г. ежегодный заработок семейства земледельческих рабочих равнялся 126 франкам, в 1788 г. — 161 франку, в 1813 г. — 400 франкам, в 1840 г. — 500; ныне же он доходит до 800 или 900 франков; то есть с конца XVIII века заработная плата повысилась на 400 процентов, между тем как доход с поземельной собственности возрос только на 140 процентов. В новейшее время в особенности заметно это повышение. Рабочие без харчей, получавшие прежде 1 франков 50 сантимов, теперь получают 3 франка в обыкновенное время и до 7 франков во время уборки. Рабочие с харчами, получавшие от 1 франков до 1 франков 25 сантимов, теперь получают от 1 франка 75 сантимов до 2 франков, и пища гораздо лучше. В виноделии с 1855 г. заработная плата удвоилась: с 1 франка или 1 франка 25 сантимов она поднялась до 2 франков или 2 франков 50 сантимов*.

______________________

* Эти последние цифры взяты из статьи: Clave. La situation agricole de la France // Revue des Deux Mondes (10 февраля 1880 г.).

______________________

Общий уровень заработной платы во Франции в последние 50 лет поднялся на 80 и даже на 100 процентов. Вследствие этого постоянно увеличивается благосостояние рабочего класса. Об улучшении жилищ свидетельствует постоянное уменьшение количества Домов с 1, 2 и 3 отверстиями и умножение имеющих 4 или 5. В Мюлузе с 1854 до 1877 г. Общество рабочих домов продало 945 домов, более нежели на 4 миллиона франков, и все эти дома были куплены рабочими. Около четверти народонаселения в них живет. Об удешевлении всех предметов, производимых на фабриках или привозимых издалека, и говорить ничего. Конкуренция капиталов и удешевление средств перевозки делают их доступными для массы.

Рядом с этим уменьшается и количество рабочих часов. Лет сорок тому назад рабочий день простирался до 15, 16 и даже 17 часов; ныне он не превышает 11 и даже 10. Работа женщин и детей ограничена законом. Вообще, рабочий имеет более досуга при больших средствах. Хороший рабочий всегда может сделать сбережения. В Англии в последние десять лет при далеко не благоприятных условиях промышленности депозиты в сберегательных кассах возросли с 51 миллиона на 76 миллионов фунтов, то есть они равняются почти 2 миллиардам франков. В Австрии они доходят до 1 1/2 миллиарда; во Франции они равняются 1 миллиарду 621 миллионам франков, но здесь кроме того рабочий класс имеет привычку на свои сбережения покупать различные фонды, преимущественно государственные.

С этим связано, наконец, и уменьшение пауперизма. В Англии, где ведется на этот счет весьма точная статистика, было в 1849 г. 934419 человек, получавших пособия, на народонаселение в 17552000 душ, а в 1878 г. получавших пособия было всего 742703 на народонаселение в 24854000 душ. Таким образом, количество бедных уменьшилось на 20%, тогда как народонаселение увеличилось на 30%. С 1849 по 1859 г. было 5 бедных на 1000 жителей, с 1869 по 1878 — всего 4, а в последние четыре года этого десятилетия даже не более 3-х. Эти цифры ясно доказывают, что крайность бедности не увеличивается с развитием общего богатства, а наоборот.

Столь же несомненно и преуспеяние средних классов. Относительно фермеров выше было уже замечено, что и в Англии и во Франции благосостояние их, а вместе и жизненные требования значительно возвысились. Они живут лучше, тратят больше и все-таки имеют излишек, из которого образуются их сбережения. Что касается до движимых капиталов, то постоянно размножающиеся акционерные общества доставляют самым мелким капиталистам участие в барышах обширных предприятий. Через это мелким капиталам дается возможность конкурировать с крупными, и если последние и тут остаются средоточием промышленной деятельности, то они достигают своей цели, только призывая к себе на помощь средние состояния, составляющие массу вкладов.

Можно было бы думать, что по крайней мере количество самостоятельных хозяев уменьшается с развитием крупной промышленности; но и тут статистические цифры опровергают это предположение. Во Франции в 1791 г. число лиц, имевших промышленные патенты, равнялось 659812; в 1822 г. их было 955000, в 1878 — 1631000. Из числа патентованных в 1872 г. было 1302000 лиц, принадлежавших к мелкой и средней торговле и плативших 51000000 франков налога, тогда как в списке крупных торговцев было не более 16710 лиц с 6000000 франков налога. По исчислению Блока, из 1000 лиц, занимающихся земледелием, 524 работают на себя и 476 на других; в числе последних находятся 143 фермера, 56 половников и только 277 поденщиков. В Англии в 1845 г. было 148000 промышленников и торговцев, плативших подоходный налог; в 1877 г. их было около 382000. В Пруссии по промышленной переписи 1875 г. было 1667104 промышленных предприятия (кроме сельскохозяйственных) с 3625918 занятых в них лиц. Из этого числа 1623951 предприятие (то есть 97%) с 2246959 лицами (62%) принадлежали к мелким промыслам, занимающим не более 5 лиц, и только 43513 предприятий с 1378959 лицами относились к разряду более или менее крупных.

Ввиду всех этих фактов возможно ли утверждать, что экономическая свобода ведет к развитию двух противоположных крайностей богатства и бедности? Если мы взглянем на богатые страны, которые ранее других ввели у себя экономическую свободу, то нас поражает, напротив, постепенное распространение благосостояния в массах. В первую пору развития крупной фабричной промышленности можно было еще ошибаться на этот счет. В ту эпоху действительно, с одной стороны составлялись громадные состояния, а с другой стороны, развивался фабричный пролетариат, представлявший ужасающие явления. Но теперь можно уже убедиться, что накопившееся богатство не осталось в руках немногих, а разлилось повсюду, поднимая в особенности благосостояние тех, которые сперва служили ему как бы механическими орудиями. Не станем говорить об Англии, где искусственные стеснения мешают свободному передвижению поземельной собственности. С другой стороны, не станем указывать и на Соединенные Штаты, где рабочее население при полной экономической свободе стоит на высоте, неизвестной в других местах. Могут возразить, что в Америке необыкновенно благоприятные условия противодействуют пагубному влиянию свободы: непочатые еще силы природы, необъятные тучные пространства, а рядом с этим обилие капиталов и чрезвычайная энергия населения, все это поднимает заработок рабочего в большей степени, нежели это возможно в иной среде. Но и в старой Европе есть страна, которая ранее других ввела у себя полную экономическую свободу и которая однако пользуется неслыханным материальным благосостоянием. Эта страна есть Франция. Тут не только мы не замечаем крайностей богатства и бедности и проистекающих отсюда смут, но видим напротив, что социальные вопросы, здесь впервые возбужденные, теряют всякую почву вследствие того, что уровень массы поднимается сам собою, без всяких искусственных мер. В особенности же процветают средние классы, составляющие главное зерно современной французской демократии. Тут является стремление не к развитию крайностей, а напротив, к постепенному уравнению состояний. В целом обществе разлита такая масса материального богатства, как, может быть, ни в одной другой европейской стране. Особенно этот подъем обнаружился с тех пор, как к внутренней экономической свободе присоединилась внешняя. Не всякая страна в состоянии ее вынести, но нет сомнения, что при высоком материальном развитии возможно широкая свобода составляет идеал экономического быта. Именно вследствие этих условий Франция после войны 1871 г. могла без труда выплатить такую громадную контрибуцию, которая представлялась почти сказкою, и затем в несколько лет подняться снова на такую степень материального процветания, которая поражает нас изумлением.

Современная Франция служит самым сильным фактическим доводом против социализма. Она доказывает, что для врачевания бедности и для поднятия уровня массы не нужно никаких искусственных мер, никакого общественного переустройства; достаточно свободы. Если временно свободное отношение экономических сил вызывает прискорбные явления, если массы как будто понижаются под давлением гнетущего их капитала, то в дальнейшем движении самый этот капитал сообщает им неслыханный подъем. Противоречия разрешаются действием тех самых законов, которыми они были названы. И разлад и примирение составляют последующие периоды одного и того же исторического процесса, управляемого началом экономической свободы.

Окончательный результат этого процесса состоит в относительном уравнении состояний, не задержанием высших сил и не возвращением к первобытному безразличию, а медленным, хотя и верным поднятием общего уровня и в особенности умножением средних классов, составляющих посредствующее звено между крайностями. Этим водворяется гармоническое отношение сил, а между тем сохраняется бесконечное разнообразие жизни, составляющее плод высшего развития; здесь каждой деятельности открывается самый широкий простор и достигается возможно полное удовлетворение всех потребностей, тогда как искусственные меры, подавляющие свободу и ограничивающие собственность, способны произвести только обращение промышленности вспять и возвращение к первобытной нищете среди несравненно худших условий.

Этим историческим процессом разрешается и рабочий вопрос, составляющий главную болезнь нашего времени. Об нем мы поговорим в следующей главе.

Глава XI
РАБОЧИЙ ВОПРОС

Социализм как теория существует издревле. Он являлся и на Востоке, и в Греции, и в средние века, и в новое время. С тех пор как люди начали думать об общественном устройстве, всегда находились мыслители, представлявшие себе идеал совершенства помимо всех условий человеческого существования. Платон в своем государстве требовал для воинов общения жен и имуществ. На заре нового времени Томас Мор и Кампанелла, вдохновляясь теми же идеалами, изображали блаженное состояние человеческого общества, в котором устранена главная причина раздоров и бедствий, частная собственность. Нередко эти мечты связывались и с религиозными воззрениями, которые их последователи пытались даже проводить в жизнь. Такова была попытка анабаптистов. Но все это были преходящие явления, не имевшие существенного значения в истории человечества. Только к новейшее время социализм занял видное место как явление жизни. Только теперь мечтание утопистов, попавши на восприимчивую почву, разрослись в мировую теорию и породили требования, грозящие сокрушить весь существующий общественный строй.

Причины этого успеха понятны, если мы взглянем на современное состояние европейских обществ. Социализм задает себе целью поднять благосостояние масс; он обещает им невиданные блага; а только в наше время народные массы, получивши свободу, сделались самостоятельною общественною силою. Пока существовало крепостное право и сохранялись привилегии высших сословий, желания и требования низших классов не шли далее устранения тяготевшего над ними гнета. Мечты о полном общественном переустройстве мало их трогали; ближайшие практические задачи слишком живо давали себя чувствовать. Но с конца XVIII века на Западе водворилась общая свобода. Прежние преграды пали, и демократия, достигшая невиданных прежде размеров, завоевывала себе все большее и большее место в общественной жизни.

На первых порах однако же положение рабочего класса от этого мало улучшилось. Гражданские и политические права не дают еще материального благосостояния. И вот явились мыслители, которые стали говорить, что дело вовсе не в политических правах, а в отношениях собственности, что юридическое равенство ничего не значит без равенства имущественного и что только путем полного экономического переворота возможно поднять рабочий класс на тот уровень, который требуется его человеческим достоинством. Понятно, что подобные теории жадно воспринимались голодающею толпою и находили в ней страстных последователей. На почве демократической свободы социализм сделался грозною силою. Не раз современные общества трепетали перед его появлением. И чем менее в этих утопиях было смысла, чем резче они противоречили человеческой природе и всем действительным условиям общественной жизни, тем они казались страшнее. Фанатизм распаленной ложными учениями толпы готов был посягнуть на все, что дорого человеку и гражданину. Говорили о новом нашествии варваров, грозящем погубить все плоды современного просвещения.

К этим общим политическим причинам присоединились причины экономические. Вместе с свободою появилась и крупная промышленность. Основались фабрики, действующие паровыми машинами, собирающие вокруг себя массу рабочего люда. И этот переворот на первых порах сопровождался значительными страданиями и бедствиями. Многие мелкие производства рушились, и хозяева их остались без куска хлеба. Лишились пропитания и рабочие, которые под сенью старого цехового устройства пользовались привилегированным положением. Машины стали заменять людей, вместо взрослых работников, прошедших через учение и тем приобретших право на производство своего ремесла, начали употреблять женщин и детей, нередко за самую ничтожную плату. А так как машины представляли собою значительный капитал, доход с которого зависел от постоянства и продолжительности их действия, то фабриканты старались по возможности удлинить время работы. Несчастных детей заставляли работать при машинах по 17 и 18 часов в сутки, в ущерб их силам и здоровью. Подрастающее поколение гибло преждевременно; семейная жизнь разрушалась, и самые взрослые работники, прикованные в течение всей своей жизни, без малейшего отдыха, к однообразному занятию, сделавшись как бы принадлежностью машины, тупели и истощались среди этого нового, вызванного человеческою изобретательностью порядка, который, казалось, доставлял одним несметные богатства лишь с тем, чтобы погрузить других в еще большие бедствия.

Вопль отчаяния поднялся из среды рабочего класса, и этот вопль отозвался в сердцах всех друзей человечества. И правительства и частные лица, государственные люди и филантропы принялись за исследование положения рабочих. Когда истина раскрылась во всей своей наготе, ужас и негодование распространились в обществе. Не одни мечтатели, но самые просвещенные и гуманные люди начали думать, что при таком порядке вещей оставаться невозможно, что одна свобода ни к чему не ведет и что необходимо коренное общественное преобразование, которое дало бы освобожденным массам возможность выйти из своего бедственного состояния И улучшить свой экономический быт. В страданиях рабочего класса социализм нашел самую сильную свою опору.

Последующее время показало однако, что для врачевания значительной части этих зол не нужно никакого общественного переустройства. Некоторых частных мер, которые могут быть приняты и при существующем порядке, достаточно было для устранения вопиющих злоупотреблений; общее же развитие благосостояния, которое явилось последствием нового промышленного движения, довершило остальное. Мы видели в предыдущей главе, до какой степени под влиянием неслыханного прежде умножения капиталов и производительности и при соответствующем удешевлении средств перевозки и предметов потребления поднялся уровень рабочего класса в Западной Европе. Рабочий в настоящее время получает больше, работает меньше и пользуется такими средствами жизни, как никогда прежде. Он имеет и значительный досуг, и средства для образования, и в случае постигающего его несчастья помощь от многочисленных учреждений, возникших с этою целью в новейшее время. Он имеет и свои сбережения, которые растут с каждым годом. В настоящее время рабочий договаривается уже с хозяином на равной ноте. Голод не заставляет его соглашаться на всякие условия, и если кому приходится выдерживать, настаивая на своих требованиях, то скорее хозяин разорится, нежели работник погибнет. А так как умножение капитала и средств, доставляемых изобретательностью, идет, все возрастая в гораздо быстрейшей прогрессии, нежели умножение народонаселения, то поднятию уровня рабочего класса не предвидится границ. Если рабочий вопрос заключается в постепенном улучшении быта рабочего населения и в устранении гнетущих его зол, то можно сказать, что этот вопрос решен свободою. Конечно, всех бедствий, постигающих человека, уничтожить нельзя; условия земной жизни этого не допускают. Мы не можем даже сказать, исчезнет ли когда-нибудь бедность со всеми ее печальными последствиями. В настоящее время мы находимся еще в начале свободного промышленного развития, а потому слишком смело было бы предсказывать его окончательные результаты. Но мы можем наверное сказать, что человечество находится на правильном пути, который приведет его к большему и большему благосостоянию.

Сами социалисты не отрицают этого постепенного улучшения быта рабочего класса, но они находят, что этим нельзя довольствоваться. «Что вас морочат мнимыми сравнениями вашего положения с положением рабочих в прежние века! — восклицает Лассаль. — Лучше ли вам теперь, нежели рабочим за 80, за 200, за 300 лет, какое значение имеет этот вопрос для вас и какое удовлетворение может он вам дать? Все человеческие страдания и лишения и все человеческие удовлетворения, а потому и всякое человеческое положение измеряются только сравнением с положением, в котором находятся люди того же времени в отношении к привычным потребностям жизни. Следовательно, положение каждого класса измеряется только отношением его к положению других классов в то же самое время. Поэтому, если бы даже было вполне доказано, что уровень необходимых жизненных потребностей в различные времена поднялся и что неизвестные прежде удовлетворения стали привычною потребностью, с чем вместе появились и неизвестные прежде лишения и страдания, — все же ваше человеческое положение в эти различные времена осталось одно и то же, а именно таково: вечно плясать на низшем краю привычной в данное время жизненной необходимости, то немного поднимаясь над нею, то опускаясь ниже ее»*.

______________________

* Lassalle F. Offenes Antworischreiben etc. S. 16-17 (3-е изд.).

______________________

Эти строки ярко характеризуют дух современного социализма. Тут взывается уже не к разуму, а к страсти... Когда древние философы рассуждали о земном счастии, они говорили человеку: «не смотри на тех, кому жить лучше тебя, а смотри на тех, кому хуже, и ты будешь доволен своею судьбою». Социалисты же говорят рабочему: «какое тебе дело, что жизнь идет вперед, что судьба твоя улучшается? Пока есть на свете люди, которые богаче тебя, ты должен чувствовать себя несчастным». Очевидно, только полное равенство может удовлетворить этому требованию. А так как возвести массу к уровню высших классов немыслимо, ибо сам Лассаль признает, что разделивши все имущество богатых между бедными, получается самая ничтожная прибавка, то остается понизить богатых к уровню бедных, дабы последние не чувствовали себя несчастными при сравнении. Этого и домогается социализм; орудием же ему служит возбуждение в массах чувства зависти, которое становится господствующим элементом человеческой жизни. Иного смысла слова Лассаля не имеют.

К зависти присоединяется ненависть. Капиталист и предприниматель описываются в самых черных красках как обманщики, грабители и кровопийцы. Вся книга Карла Маркса, евангелие нынешнего социализма, посвящена этому изображению. Никогда еще самая ядовитая злоба не проявлялась с такою мрачною энергиею. Всякая тень человеческого чувства тут исчезает. Этим можно измерить тот громадный шаг, который сделал так называемый научный социализм после человеколюбивых мечтателей, наивно провозглашавших всеобщее братство. Мы возвращаемся к временам Бабефа и Марата. Народным массам прямо говорят, что бездушные богачи, пользуясь их невежеством, бесчеловечно их грабят, и что они должны помочь себе силою. Лассаль указывает им на всеобщее право голоса как на средство захватить государственную власть в свои руки и этим путем обратить в свою пользу все блага земли. Карл Маркс объявляет, что времена созрели: «...час капиталистической собственности пробил; экспроприаторы сами экспроприируются... Насилие, — говорит он, — служит повивальною бабкою для всякого старого общества, чреватого новым; оно само есть экономическое начало»*. Мудрено ли, что плодом социалистической проповеди являются те страшные злодеяния, которые заставляют нас содрогаться при виде того безобразия, до какого может низойти человеческая природа? Таков неизбежный результат этих учений: бессильные для созидания, они всю свою энергию проявляют в разрушении, и с этою целью стараются вызвать весь запас злобы и ненависти, который таится в человеческом сердце.

______________________

* Marx К. Das Kapital. S. 782, 793.

______________________

Но для того чтобы фанатизировать людей, недостаточно возбуждать их страсти: нужно еще извратить их понятия. И это совершается с необыкновенною последовательностью. История, политическая экономия, право, нравственность, политика, все призывается на помощь и все представляется в превратном виде, для того чтобы сбить с толку непривыкшие к умственной работе головы. Работников уверяют, что физический труд составляет единственный источник ценностей, а что поэтому все произведения принадлежат им и никому другому. Если землевладелец, капиталист и предприниматель присваивают их себе, вознаграждая работников единственно заработного платою, то это не что иное, как насилие и обман, порождаемые ложным юридическим порядком, который все земные блага предоставляет немногим тунеядцам, в ущерб истинным производителям. Утверждают, что предоставленная себе, то есть свободная, промышленность есть зло; что по существу дела промышленность должна находиться в руках общества, которое составляет единое органическое целое, безусловно подчиняющее себе членов; вследствие этого все орудия производства должны по праву принадлежать ему, и если ими владеют частные люди, то последние являются не более как должностными лицами, действующими от имени общества и обязанными давать ему отчет в своем управлении. Утверждают, что свободный договор есть призрак, а наследство несправедливость, что правда состоит не в воздаянии каждому того, что ему принадлежит, а в подведении всех к общему уровню. Утверждают, что провозглашенные революциею начала свободы и равенства не ограничиваются равноправностью, но требуют и равенства материальных благ; а рядом с этим признают, что единственный источник права лежит в воле народной, вследствие чего решение минутного большинства может безусловно отменить всякое приобретенное право. Призывается на помощь даже философия Гегеля и заимствованными из нее понятиями доказывается, что собственность, капитал, конкуренция, наследство, ничто иное как исторические категории, которые должны улетучиться в высшем синтезе, состоящем в полном поглощении лица целым. Работнику указывают на современное демократическое движение, все более и более поднимающее массы; ему говорят, что сама история поставила его на вершину человечества, что он владыка современного мира, что союз рабочих есть церковь будущего, что им в силу всеобщего права голоса принадлежит и государство, а так как государству все должно подчиняться, так как оно всемогуще, то столь же всемогущ владычествующий в нем рабочий.

Мудрено ли посредством такого сплетения софизмов, обставленных целым аппаратом мнимой учености и провозглашаемых с невозмутимою самоуверенностью, подействовать на неприготовленные умы? И наука, и сама история по-видимому подтверждают то, что внушают страсти и к чему влекут интересы. Рабочий вопрос становится величайшим вопросом дня. Тут дело идет уже не о медленном и постепенном улучшении быта рабочего класса, а о пересоздании всего общественного порядка на невиданных прежде основаниях: надобно поставить наверху то, что доселе стояло внизу, уравнять все состояния, уничтожить частную деятельность и подчинить всякую личную свободу и всякое частное право всепоглащающему единству государства.

Противодействовать этому направлению можно только распространением здравых научных понятий, ибо к чему служат внешние принудительные меры, когда умы не в порядке? Надобно лечить зло в самом его источнике, а не довольствоваться уничтожением наружных его признаков. К сожалению, современная наука не только не стоит на высоте своего призвания, но в лице многих своих представителей сама поддается социалистической софистике и тем способствует ее распространению. В Германии в особенности социалисты кафедры и социал-политики произвели такую путаницу понятий, которая, парализуя влияние истинно научных учений, действует совершенно на руку социалистам. Индивидуализм, то есть промышленная свобода, признается отжившим началом, которое должно уступить место органическому подчинению частей целому. Вслед за социалистами существующий юридический строй, составляющий плод всей истории человечества, объявляется временною историческою категориею, которая не может иметь притязания на безусловное значение в жизни. Выставляются мнимые нравственные требования, которые будто бы должны владычествовать и в промышленной сфере, и тут же откровенно, хотя без малейших доказательств, объясняют, что нравственность может быть принудительною и что от усмотрения общества зависит, каким путем оно хочет достигнуть своей цели, принуждением или убеждением. При этом пионеры будущего считают совершенно излишним тратить время и труд на философские и исторические исследования, без которых однако истинные основы общественной жизни, свобода, право, нравственность, государство, не могут быть установлены на твердых и разумных началах. Метафизика откидывается в сторону как старый хлам, или же из нее произвольно берутся отрывочные понятия, которые должны служить заданной наперед цели. С другой стороны, отвергаются с презрением и уроки истории, ибо человечеству не суждено же вечно быть обезьяною: оно может придумать и что-нибудь совершенно новое, досель невиданное. Окончательно все сводится к бесконечно разнообразным практическим соображениям, которые могут изменяться, смотря по месту, времени и обстоятельствам, а главное смотря по фантазии социал-политика или следующей за ним толпы. Иногда же вместо философии и истории на помощь призываются естественные науки, и тогда уже происходит такой хаос, который совершенно сбивает с толку сколько-нибудь нетвердые умы. Наконец, прямо даже объявляют социализм идеалом человечества, и если при этом стараются доказать, что этот идеал может быть достигнут только долговременным историческим процессом, то подобные оговорки имеют мало силы против социалистической агитации, стремящейся ускорить движение. Что может возразить рабочий, когда социалисты, ссылаясь на исторические примеры, говорят ему, что насилие всегда было повивальною бабкою старого порядка и чреватого новым?

Таким образом, современное смутное состояние умов, которого корень лежит главным образом в односторонне понятом реализме, лишающем человека всяких твердых жизненных начал и всякой разумной опоры в своих суждениях, способствует тому, чтобы поставить рабочий вопрос на ложную почву и дать ему превратное направление. С одной стороны, является исполненная фанатизма фаланга социалистов, которые, вдыхая ненависть и разжигая страсти, стараются направить массы к разрушению всего существующего, с другой стороны, оказывается полная шаткость умов, потерявших свое равновесие и не знающих за что ухватиться. При таком положении социализм непременно бы осуществился, если бы он был осуществим. Но дело в том, что в мире существует нечто такое, что еще могущественнее его, а именно сила вещей, о которую всегда разбивались и будут разбиваться все социалистические утопии и которая среди смут и шатания неминуемо ведет человечество единственным путем, совместным с человеческою природою и с правильным развитием обществ.

Если есть положение, которое одинаково подтверждается и теориею, и жизнью, так это то, что высшее развитие человечества возможно только на почве свободы. В особенности это справедливо там, где все зависит от личной деятельности и инициативы. В промышленности, так же как в науке и искусстве, свобода составляет основное начало, из которого все истекает. Без сомнения, она нередко приносит с собою разлад; развитие не обходится без страданий. Но она же излечивает те раны, которые она наносит, и только с ее помощью возможно их врачевание. Социализм, подавляющий лицо во имя целого, ведет к всеобщему разорению; одна свобода, открывающая полный простор всем человеческим силам и всему бесконечному разнообразию жизни, в состоянии поднять уровень масс. В этом и заключается истинное разрешение рабочего вопроса, разрешение, подготовленное всею предыдущею историею, и от которого человечество не может отказаться, не отрекшись от самого себя, от своей природы, от своего разума, от законов своего развития.

Мы видели уже, каким путем совершается этот подъем. Надобно, чтобы капитал рос быстрее, нежели народонаселение. С умножением капиталов, с одной стороны, возрастает заработная плата, а с другой стороны, уменьшается цена произведений. И то и другое служит на пользу рабочему классу, которого благосостояние через это поднимается. А так как умножению капиталов нельзя положить предела, так как нет пределов и изобретательности, сокращающей издержки производства, то невозможно предвидеть, на чем может остановиться материальное благосостояние человечества. Всякие гадания на этот счет не что иное, как праздные мечты. Ясно одно: это то, что будущее рабочего класса в значительной степени находится в его собственных руках, и относительно накопления капиталов и относительно правильного приращения народонаселения. Конечно, главным источником умножения капиталов в народном хозяйстве служат сбережения высших классов. Но и рабочие участвуют в этом процессе и участвуют с каждым годом более. Они сами мало-помалу становятся капиталистами, и это для них тем важнее, что именно накопляемый их собственными сбережениями капитал служит им важнейшим подспорьем в жизни и охраною против постигающих их несчастий. На это давно уже указывают истинные друзья рабочего класса. «Тот, кто говорит вам, — взывал к рабочим Франклин, — что вы можете сделаться богатыми, иначе как трудолюбием и бережливостью, того не слушайте: он отравитель!» С таким же поучением обратился в наше время к рабочим почтенный Шульце-Делич, основатель кредитных товариществ в Германии. Социалисты, напротив, всеми силами ополчаются против сбережений. Они смело уверяют, что рабочий не может и даже не должен сберегать, что он, сберегая, крадет у других и превращается в презренного мещанина. Лассаль с неистовою бранью опрокинулся на Шульце-Делича за его проповедь в пользу бережливости. Вообще, этот поход социалистов против сбережений составляет одну из любопытных страниц современного помрачения умов. Из любви к низшим классам отрицается единственное средство улучшить их быт.

В действительности, все рабочие союзы и все учреждения для рабочих основаны на сбережениях. До чего могут простираться последние доказывается теми громадными суммами, которые лежат в сберегательных кассах или которые состоят в распоряжении рабочих товариществ в Западной Европе. Это доказывается, с другой стороны, и теми значительными суммами, которые тратятся рабочими на спиртные напитки во всех европейских государствах. Первые их поддерживают, вторые их разоряют. Где нет привычки к сбережениям, там народ вечно останется на краю нищеты. Напротив, там где эта привычка распространена, там развитие рабочего класса совершается неизбежно, неуклонно, правильным путем; там не нужно никаких общественных переворотов. Отсюда ярость социалистов.

Точно так же в руках рабочих находится и другое средство против бедности, именно, воздержание от несоразмерного с средствами размножения. Экономисты, в особенности Милль, настоятельно указывают на необходимость предусмотрительности при основании новых семейств. И в этом отношении можно сказать, что там, где в народе нет заботы о будущей судьбе детей, где люди легкомысленно размножаются, полагаясь на волю Божию или на общество, там рабочий класс никогда не выйдет из пределов нищеты. Громадное различие между положением английских рабочих и ирландских объясняют тем, что первые воспользовались возвышением заработной платы для увеличения своего благосостояния, а вторые для умножения семейств. Однако и против этой, по-видимому, столь очевидной истины слышатся возражения. Брентано утверждает, что подобная предусмотрительность возможно только в кругу замкнутого общества, которое может действовать на своих членов, возвышая в них самоотвержение в пользу целого, но которое вместе с тем именно ввиду этой цели обязано ограждать их от внешней конкуренции, так чтобы они имели возможность предвидеть будущее состояние рынка и спрос на рабочие силы. По его мнению, личное воздержание ни к чему не ведет; нужно общее соглашение*. Но разве воздержание требуется в интересах целого? Оно проистекает из заботы о судьбе детей. Кто производит на свет человека, тот обязан позаботиться о том, чтобы ему было хорошо жить. Легкомыслие в этом отношении отражается и на самих родителях: рабочему, обремененному большим семейством, труднее жить, нежели имеющему малое количество детей. Конечно, единичные примеры не имеют значения для массы; но из единичных случаев образуются нравы, а именно в нравах главное дело. Учреждения же, с своей стороны, могут способствовать упрочению нравов. С этой точки зрения, все социалистические проекты должны быть безусловно осуждены. Все, что разрывает наследственную связь поколений, все, что ведет к тому, чтобы человек заботу о детях сваливал на общество, должно быть признано экономическим злом. Этим подрывается главнейшее побуждение к предусмотрительности.

______________________

* Brentano L. Die Arbeitergilden der Gegenwart. II. S. 25, 170 и след.

______________________

Трудолюбие, бережливость, воздержание суть личные качества, составляющие первый и главный источник промышленного преуспеяния. Только при распространении их в массе возможно поднятие ее уровня. Но для того чтобы эти качества принесли свои плоды, необходимо одно условие — свобода, ибо только при этом условии могут проявляться силы каждого, и открывается простор для деятельности лица. Несправедливо, что свобода пригодна только для избранных натур, а не для массы средних людей, как уверяет Брентано. Избранные натуры, без сомнения, достигают при свободе высшего положения, которого они без того были бы лишены, и это служит к пользе как их собственной, так и окружающего их общества. Но их успех не мешает массе подниматься к среднему уровню, а это все, что требуется. Одними усилиями выходящих из ряда людей не могут удовлетворяться потребности всего человечества. В промышленности, как и на всех других поприщах, избранные натуры являются не более как пионерами, указывающими путь. Масса же человеческих потребностей удовлетворяется массою средних сил, которые только при свободе получают должное вознаграждение. Каждый находит здесь свое место: средний рабочий пользуется увеличенным благосостоянием, а способнейшие натуры выдвигаются вперед и вступают в ряды капиталистов и предпринимателей.

Этим не ограничивается действие свободы. Она не только открывает простор существующим силам, но она доставляет им вместе с тем и средство, с помощью которого они могут достигать возможно высших результатов. Это средство заключается в свободном соединении лиц. Нет сомнения, что отдельный рабочий менее в состоянии отстаивать свои интересы и более подвержен всякого рода случайностям, нежели в соединении с другими. Современная практика вполне подтвердила эту старую истину. Отсюда громадное развитие рабочих товариществ, составляющее характеристическую черту нашего времени. Некоторые, как например Брентано, видят в товариществах необходимую поправку свободы. По их мнению, они доставляют слабым то, что свободное соперничество дает сильным. В действительности же это вовсе не поправка, а высшее проявление свободы, и как всякое проявление свободы эти союзы имеют свои выгодные и свои невыгодные стороны. Которые из них перевешивают, это зависит от свойства соединяющихся лиц, от условий, среди которых они действуют, и, наконец, от тех задач, которые они себе поставляют.

Безусловно полезны столь распространенные ныне общества взаимной помощи. В одной Франции в 1877 г. их было 6078 с капиталом свыше 80 миллионов франков и с 945649 товарищами, из которых 131176 почетных и 814473 действительных. В 1860 г. обществ было только 4083, а членов 530802. В 1869 г., до отторжения Эльзас-Лотарингии, было более обществ, именно 6139, но с гораздо меньшим капиталом, именно в 55133000 франков*. Прогресс, как видно, громадный, и он идет все возрастая. 31 декабря 1879 г. было уже 6525 обществ с капиталом в 92 миллиона франков**. Эти общества составляются, впрочем, не из одних рабочих; в них вносят свои вклады лица из высших классов, которые состоят в них почетными членами, но не пользуются пособиями. Цель этих обществ заключается в помощи больным, увечным, неисцелимым и выздоравливающим, в застраховании жизни, в выдаче пенсий престарелым, вдовам и сиротам, наконец, в издержках на похороны членов. В некоторых местах эти общества доставляют своим членам также дешевую пищу и квартиры. Связывая не только рабочих взаимною помощью, но и высшие классы с низшими делами человеколюбия, они составляют одно из лучших проявлений духа свободного общения.

______________________

* См.: Annuaire de l'Economie l'politique, 1879.
** См.: Temps, 20 октября 1881 г.

______________________

Более ограниченную задачу, хотя не менее существенное значение, имеют общества потребления, образующиеся среди самих рабочих. Они покупают предметы потребления оптом и продают их своим членам в розницу. Получаемая от этого прибыль, по отчислении известной части в резервный фонд, раздается в виде дивиденда членам, соразмерно с их потреблением. Не нуждаясь в выставке товара и в публикациях и имея всегда готовых покупщиков, эти общества при хорошем ведении дела могут получать значительные барыши. Они распространены особенно в Англии, где число их достигает 2000. Но и в Германии в 1877 г. их было более 600. Почин в этом деле принадлежит знаменитым Рочдельским Пионерам, которые, начавши в 1844 г. с капитала в 28 фунтов стерлингов при 28 членах, имели в 1878 г. капитал в 292344 фунта при 10187 членах*. Дела этого общества шли так блистательно, что оно могло основать множество различных учреждений, госпиталь, кабинеты для чтения, даже фабрики, о чем будет речь ниже. Таким образом, задача их значительно разрослась.

______________________

* См.: Vigano. La fraternite humaine. Appendice (французский перевод).

______________________

На тех же началах основаны общества закупки материалов для производства, распространенные также в Англии и в Германии. Они имеют в виду не собственно рабочих, а главным образом мелких ремесленников, которые, соединяясь, получают возможность выгодно закупать наилучший материал и тем поддерживать свой промысел. Но косвенно это отражается и на рабочем классе, ибо способнейшим работникам дается возможность заводить свои предприятия и таким образом повышаться на общественной лестнице.

Такое же значение имеют и товарищества для народного кредита, получившие такое громадное развитие в Германии под влиянием Шульце-Делича. В 1878 г. их было 1841 в Германской Империи и более 1000 в Австрии. Из них 929 обществ, представивших свои счеты, имели собственного капитала на 110700000 марок; выданные же ими ссуды простирались до суммы свыше 1550000000 марок*. Эти цифры показывают, насколько Лассаль был прав, когда он утверждал, что подобные товарищества ни к чему не ведут, так как рабочие ими не пользуются, а мелкие производители не в состоянии соперничать с крупными. Блистательная пропаганда Лассаля принесла рабочему классу только зло, направивши его на ложную дорогу, между тем как создания Шульце-Делича, основанные на здравых экономических началах, процветают более и более, содействуя благосостоянию бесчисленного множества мелкого люда.

______________________

* Ibid.

______________________

В Англии все эти учреждения для рабочих примыкают к так называемым ремесленным союзам (Trades' Unions). Этим именем обозначаются постоянные соединения большего или меньшего количества рабочих одного ремесла или нескольких близких друг к другу ремесел. В этих союзах некоторые писатели, как например Брентано, видят всеобщее лекарство против зол, порождаемых конкуренциею, и единственное практическое средство разрешить рабочий вопрос. С помощью их, говорит упомянутый автор, рабочий как продавец своего товара становится на ряду со всеми другими продавцами, тогда как в разобщенном состоянии особенности работы как товара отдают его в руки капиталиста. Только в союзе с другими, путем совокупного действия, он может сокращать, когда нужно, предложение, поддерживать и даже повышать цены, выговаривать себе выгодные условия, одним словом, вступать в соглашения с хозяином как равный с равным. Та свобода сделок, которая для одинокого рабочего является не более как фикциею, при этом условии становится действительностью. Ремесленным союзам, по мнению Брентано, английские рабочие обязаны тем возвышением общего уровня, которое выпало им на долю в наше время*.

______________________

* См.: Brentano L. Указ. соч. II. Ch. 1-2.

______________________

С другой стороны, ремесленные союзы подвергались ожесточенным нападкам. Многие утверждали, что цель их противоречит законам политической экономии, ибо они хотят искусственно возвышать заработную плату, помимо предложения и требования. Самые защитники ремесленных союзов признавали, что они стремятся быть диктаторами на промышленном рынке. Упрекали их в особенности в том, что они действуют террором, причем указывали на насилия и преступления, которыми сопровождались некоторые руководимые союзами стачки. Наконец, доказывали, что главное их орудие, забастовки, или повальное прекращение работы, приносит разорение как им самим, так и всему народному хозяйству.

Столь противоположные взгляды вызвали фактические исследования и со стороны ученых обществ, и со стороны парламентских комиссий. В общем итоге эти исследования оказались благоприятными ремесленным союзам. Не подлежит сомнению, что деятельность их в значительной мере способствовала улучшению быта рабочих. То, что с гораздо большим трудом могло быть достигнуто личными усилиями, то легко достигалось в союзе. Они содействовали устранению многочисленных злоупотреблений, которыми нередко подвергаются со стороны хозяев рабочие, взятые в одиночку; они настаивали на введении правил, облегчающих работу; они возбуждали и поддерживали законодательные вопросы, имевшие целью ограждение слабых и беззащитных. Ремесленные союзы весьма много способствовали и распространению в английском рабочем классе не только практического смысла, но и нравственного чувства. Те насилия, которыми в прежние времена сопровождались стачки, становятся более и более редкими. Опыт многому научил рабочих; они увидели, что неудачные забастовки приносят громадный вред им самим, а потому они стали гораздо осторожнее в этом деле. Руководители ремесленных союзов скорее воздерживают их, нежели возбуждают. Но всего замечательнее то, что английские ремесленные союзы упорно устраняются от всякой политической и социальной пропаганды. Не только религия и политика строго исключаются из их прений, но социализм с его фантастическими планами находит в них весьма мало последователей. Ремесленные союзы держатся чисто практической почвы; они не только не отвергают экономических законов, но напротив, признают их вполне и хотят ими пользоваться. «Все ремесленные союзы желают действовать на основании начала предложения и требования, — говорил один из их представителей на съезде Общества для преуспеяния общественной науки в Глазго, — но они должны соединяться, чтобы друг друга поддерживать и регулировать предложение, каждый в своем ремесле»*. То же самое признают и руководители передового в этом деле Союза Механиков: «...предложение и требование, — говорят они, — определяют заработную плату; в этом не может быть сомнения. Поэтому мы и не предполагаем установить какое-нибудь мерило для заработной платы; мы не стоим за постоянную твердую норму; вообще, мы вовсе не хлопочем о заработной плате, по крайней мере не прямо. Наша цель состоит главным образом в том, чтобы регулировать самое предложение, от которого зависит заработная плата»**. Поэтому в настоящее время у ремесленных союзов принято за правило требовать возвышения заработной платы, только когда торговля идет вперед, то есть когда самое положение рынка вызывает такое возвышение; они хотят пользоваться обстоятельствами, а не насиловать их. Однако же в этом стремлении регулировать предложение работы заключается и слабая сторона ремесленных союзов. Все старания их защитников оправдать их в этом отношении оказываются тщетными.

______________________

* Trades Societies and Strikes, Report etc. P. 611 (1860).
** Brentano L. Указ. соч. I. S. 164.

______________________

Действие на предложение касается, с одной стороны, собственных членов ремесленных союзов, с другой стороны, посторонних лиц.

Относительно собственных членов ремесленные союзы держатся правила, что работа составляет общее достояние всего ремесла, а потому должна распределяться поровну между всеми. Отсюда стремление воспретить поштучную работу и не допускать работы сверх положенного времени, хотя бы и за повышенную плату. «Рабочие, — говорят они, — должны отказаться от денежной выгоды в пользу совокупного своего сословия»*. Но это значит низводить высших к уровню низших, полагать всех на прокрустово ложе. Способнейшим и усерднейшим работникам воспрещается опережать своих товарищей (to best their mates). От этого неизбежно должно страдать самое производство. Известно, что поштучная плата во многих случаях составляет самый выгодный способ вознаграждения, как для хозяина, так и для работника. Отсюда то противодействие, которое эти требования встречают среди хозяев. Отсюда также стремление способнейших работников сбросить с себя эти оковы. Сам Брентано признает, что лучшие работники уходят из союзов; в них остается только масса средних сил**.

______________________

* Ibid. S. 164-165.
** Ibid. II. S. 52-53.

______________________

С другой стороны, к участию в них не допускаются и те, которые стоят ниже среднего уровня. Чтобы быть членом союза, надобно в течение известного, положенного срока выучиться ремеслу и сверх того получать установленный наименьший размер заработной платы. Поэтому в них вступают только достигшие полной умелости работники; масса неумелых остается вне их. Но так как существенная цель союзов заключается в ограничении предложения работы, то главное их стремление идет на то, чтобы устранить конкуренцию неумелых и присвоить себе исключительно привилегию труда в своем ремесле.

Это обнаружилось уже при самом возникновении ремесленных союзов. Первые союзы образовались в конце прошедшего столетия с целью поддержать вышедший из употребления закон Елизаветы, которым ограничивалось количество учеников в каждом ремесле. Между тем этот закон, имевший в виду старое цеховое устройство, был совершенно неприменим к новому фабричному производству, которое вследствие изобретения машин выдвинулось на первый план. А потому рабочие, которые соединялись для поддержания обветшавшего закона, являлись представителями старого, несостоятельного порядка против нового. Они действовали совершенно в том же духе, как и цеховые мастера, которые точно так же стояли за устав Елизаветы и ополчались против беззаконных нововведений фабрикантов. Непонятно поэтому, каким образом Брентано, который с презрением отзывается об этих бессильных попытках старых, привилегированных корпораций, может находить те же самые требования ремесленных союзов совершенно естественными и законными. Неужели для хозяев и рабочих нужно иметь двоякого рода меру и весы?

И это стремление ограничить число учеников и сделать работу исключительною привилегиею выученных мастеров не было только мимолетным явлением переходного времени. Оно продолжается и доселе, ибо без этого нет возможности регулировать предложение, как выражаются члены ремесленных союзов. «Владельцы ли капиталов или люди ремесла должны определять количество учеников, вступающих в ремесло? — говорил в Глазго приведенный выше представитель ремесленных союзов. Он полагает, что в здешнем городе есть три или четыре сотни малярных учеников, которые портят дело, но работают дешевле и делают мастеров бесценным товаром на рынке. — Если неумелые люди являются на рынок, то умелые из него вытесняются; ибо неумелые ценятся дешевле, нежели умелые»*. То же самое повторяли представители ремесленных союзов перед парламентскою комиссиею. «Мы того мнения, что если в каком-либо ремесле есть свободное место, то незанятый взрослый работник, принадлежащий к этому ремеслу, имеет на него право, прежде нежели в это ремесло вводятся новые силы. Пока есть в ремесле незанятые рабочие, число рабочих не должно быть увеличено новыми, или же произойдет большее предложение, нежели требуется спросом. Мы стремимся к тому, чтобы посредством ограничения числа учеников на нашем рынке предупредить перевес предложения над требованием. Как рабочие, воспитанные для ремесла и посвятившие известное число лет его изучению, мы в некотором отношении имеем право на приспособление предложения к требованию»**.

______________________

* Trades Societies and Strikes, Report etc. P. 611.
** Brenlano L. Указ. соч. II. S. 166.

______________________

Брентано, приводя эти доводы, находит, что весьма трудно против них что-нибудь сказать. Казалось бы, напротив, что сказать можно весьма многое и весьма веское. Зачем нужно употреблять умелую и дорогую работу там, где достаточна неумелая и дешевая? На это указано уже в докладе комиссии Общества для преуспеяния Общественной Науки, докладе, весьма благоприятном ремесленным союзам и возбудившем указанные выше прения. Если даже работа исполнена хуже, но потребитель этим довольствуется, лишь бы заплатить дешевле, то кому до этого дело? От потребителя зависит требовать лучшей работы и платить за нее дороже.

А с другой стороны, если будут исключены новые силы, то куда они денутся? Они вступают в ремесло, потому что находят это для себя наиболее выгодным. Ограничивая их число, их заставляют искать другой, менее выгодной работы. Что же если и там число рабочих будет ограничено? Очевидно, что мы с этою системою возвращаемся к старым, привилегированным цехам. «Достижение цели ремесленных союзов, — говорит Брентано, — необходимо предполагает ограничение конкуренции»*. Но ограничение конкуренции всегда совершается в ущерб кому-нибудь. Исключающим, без сомнения, лучше, но исключенным неизбежно от этого хуже. Вследствие того в среде самого рабочего сословия, как признает и Брентано**, образуются два класса, ученые и неученые работники, из которых первые, смыкая свои ряды, стараются отстоять свое привилегированное право на работу как против хозяев, так и против низших рабочих. Политика ремесленных союзов совершенно тождественна с политикою всякой замкнутой аристократии, которая, с одной стороны, оберегает себя от наплыва новых элементов, а с другой стороны, внутри себя ревниво охраняет всеобщее равенство, мешая выдвигаться вперед всякому выдающемуся члену. Таковы же были и старинные цехи, которые смыкались, с одной стороны, против городского патрициата, с другой стороны, против подъема низших классов и соперничества посторонних элементов. Сходство с цехами, которое Брентано проводит только относительно товарищеского духа, обнаруживается и в стремлении ремесленных союзов не дозволять людям другого, даже близкого ремесла, производить однородную с ними работу. Так например, каменотесы, каменщики и штукатуры, несмотря на близость их занятий, не позволяют ни друг другу, ни посторонним исполнять то, что, по их мнению, принадлежит к области каждого отдельного ремесла, ибо через это может произойти понижение заработной платы. При слиянии в одно общество различных отраслей механического ремесла в 1851 г. было постановлено, чтобы работники отнюдь не переходили из одной отрасли в другую. Этот образцовый ремесленный союз прямо высказал мысль, что каждый должен работать в той отрасли, в которой он воспитан***. Таким образом, полагается начало разделению каст.

______________________

* Ibid. S. 143.
** Ibid. S. 177,328.
*** Ibid. I. S. 170-171; II. S. 155.

______________________

К счастью, господствующее в современном обществе начало свободы не допускает осуществления этих стремлений. Ремесленные союзы не могут уже выхлопатывать себе законодательных привилегий, как прежние цехи; они принуждены действовать исключительно нравственным давлением. Но тут опять мы встречаемся с одною из самых темных сторон ремесленных союзов. Отношения их к лицам, не принадлежащим к союзам или неповинующимся их предписаниям, никоим образом не могут быть оправданы. В настоящее время, с улучшением нравов, выводятся уже те ужасные насилия, которыми ознаменовался первый период деятельности ремесленных союзов, убийства, поджоги, обливание серною кислотою, выкалывание глаз; но их заменила не менее действительная система «мирных притеснений», за которыми уследить нельзя и которые делают жизнь невыносимою. Вокруг фабрики, где произошла забастовка, ставится кордон, и посторонним рабочим мешают к ней подходить. С неповинующимся работником прекращаются всякие сношения; он становится отверженником общества. Иногда у него тайно похищаются орудия. На парламентском следствии многие работники, будучи допрошены насчет постигающих их притеснений, отказались отвечать или объявили, что они только в том случае дадут объяснения, если им доставят средства выселиться из отечества. Самое же обыкновенное средство, явно провозглашаемое, состоит в том, что члены союзов, когда они в достаточном количестве, а потому могут произвести напор, отказываются работать с нечленами, особенно же с теми, которые принимали работу у осужденных союзами фабрикантов. Этот способ действия весьма мало согласный с духом братства и даже с простыми требованиями свободы и общежития, защитники союзов стараются оправдать тем, что непринадлежность к союзу показывает недостаток чувства долга и что весьма позволительно принимать репрессивные меры против тех, которые становятся на узкую и эгоистическую точку зрения*. С меньшим пафосом, хотя и не с большею основательностью, сами члены союзов объясняют свое поведение тем, что они чувствуют себя неловко среди толпы рабочих, у которых есть недостаток общественного духа**. Вернее сказать, это весьма некрасивый способ отделаться от тех, которые мешают, и с этой стороны нельзя не согласиться с заявлением фабрикантов в 1852 г., что «правила и способы действия союзов одинаково враждебны как свободной деятельности и справедливым правам ремесленника и рабочих классов, так и честному контролю, который каждый хозяин вправе иметь над своим заведением»***.

______________________

* Ibid. II. S. 57-58.
** Ibid. S. 56.
*** Trades Societies and Strikes, Report etc. P. 202.

______________________

Средство, употребляемое против хозяев, которые не хотят идти на условия рабочих, состоит как известно, в забастовке. Много толковали о забастовках; исчисляли те громадные суммы, которые теряются для обеих партий и для народного хозяйства вследствие прекращения работы. С своей стороны ремесленные союзы указывали на то, что даже небольшое повышение заработной платы приносит им выгоды, далеко перевешивающие издержки. Но все эти расчеты, как признает и Брентано, совершенно праздны. Часто дело идет вовсе не о понижении или повышении платы, а о других условиях. Самое повышение платы, если требование предъявляется во время успешного производства, может быть достигнуто и без забастовки, ибо спрос на работу без того растет. В противном случае, забастовка обыкновенно не удается, и тогда все издержки составляют чистый убыток. А издержки громадны, ибо нужно содержать массы людей, которые сидят сложа руки. Когда в 1852 г. механические фабрики были заперты вследствие требований, предъявленных Союзом Механиков насчет отмены поштучной платы и сверхурочного рабочего времени, траты общества простирались до 40000 фунтов; все его капиталы исчезли, а между тем дело было проиграно: вследствие полного истощения средств, товарищество принуждено было отказаться от своих притязаний и согласиться на все условия фабрикантов. «Каков бы впрочем ни был результат, — говорит Брентано, — остаются ли работники победителями или побежденными, остановка работы всегда имеет для них ужасные последствия»*. В доказательство можно привести множество примеров. Ввиду этого один из друзей рабочего класса, Ледло, на прениях в Глазго в 1860 г. высказал мнение, что «забастовки и распущения рабочих, или, иными словами, частные коммерческие войны, суть остатки варварства среди цивилизации и позор для современного общественного быта; что допущение их оправдывается, только пока нет уполномоченных судилищ для решения коммерческих споров; что такие судилища должны быть установлены, и что когда это совершится, публика будет вправе настаивать на мерах уголовного законодательства против забастовок и распущения рабочих»**.

______________________

* Brenkino L. Указ. соч. II. S. 255.
** Trades Societies and Strikes, Report etc. P. 618.

______________________

Такого рода судилища установлены ныне в Англии под именем Третейских и Примирительных палат (Boards of Conciliation and Arbitration). Первоначально они возникли частным образом. Основателями их были два лица, занимающие почетное место в истории английского рабочего класса, Мунделла и Кеттль. Успех этих учреждений повел к узаконению их в 1871 году парламентским актом, причем однако самое установление палат, а равно и подчинение им спорящих сторон, были предоставлены добровольному соглашению лиц. При господстве начала промышленной свободы иначе быть не может, и на практике этого совершенно достаточно как для решения, так и для предупреждения большей части споров. Третейские палаты разбирают не только вопросы о заработной плате, но и все другие условия работы, требующие обоюдного соглашения. Большее и большее распространение их в Англии и проистекающее отсюда сближение между хозяевами и рабочими служат явным доказательством пользы этих учреждений.

Брентано, который весьма за них стоит, видит в них высшее завершение организации ремесленных союзов. Но подобные учреждения могут существовать и помимо всяких рабочих союзов. Во Франции, как известно, несмотря на то что рабочие союзы до последнего времени не допускались, давно установлены так называемые советы сведущих людей (Conseils de prud'hommes), составленные наполовину из хозяев и наполовину из рабочих, для решения возникающих между ними споров. Конечно, в Англии в настоящее время при общем распространении ремесленных союзов весьма удобно примкнуть к существующей уже организации. Но самые ремесленные союзы, как признает и Брентано, должны существенно измениться с введением Третейских палат: из боевого учреждения, говорит он, они должны сделаться мирным. То есть они должны перестать быть ремесленными союзами и превратиться в общества взаимной помощи. И точно, с установлением Третейских палат исчезает различие между членами союзов и другими работниками, а вместе с тем отпадает и главная цель союзов — регулирование предложения работы. Доказательством служат постановления приведенного у Брентано статута Третейской палаты в одной из колыбелей этого учреждения, в Вольвергамптоне. «Каждый хозяин, — сказано в статуте, — должен иметь право вести свое дело, особенно во всем что касается до поштучной платы, до учеников, до употребления машин и орудий и других подробностей верховного управления, тем способом, какой он считает для себя наиболее выгодным, если только это не противоречит статутам и не стесняет рабочих в их личной свободе». А в другом параграфе определено, что «ни хозяин, ни рабочие не должны делать человеку каких-либо затруднений за то, что он принадлежит или не принадлежит к ремесленному союзу»*.

______________________

* Brentano L. Указ. соч. II. S. 278-279.

______________________

Эти начала совершенно верны, но они опровергают всю политику ремесленных союзов. Этим упраздняются их главные задачи и они сами становятся бесполезными. А если так, то невозможно видеть в ремесленных союзах единственное средство поднять уровень рабочего класса. Нельзя даже признать их необходимыми, как орудия борьбы на известной ступени развития. В самой Англии есть отрасли, которые никогда не образовали из себя ремесленных союзов, например домашняя прислуга, и которые однако значительно поднялись во всех отношениях, просто вследствие увеличения спроса. Точно так же и во Франции произошел общий подъем рабочего класса без всяких ремесленных союзов. Все, что можно сказать, это то, что при особенностях английского быта, с чисто практическим и склонным к самодеятельности характером английского народа, ремесленные союзы принесли существенную пользу. В Англии, в общем итоге, выгодные стороны получили перевес над вредными. Но никак нельзя сказать, что то же самое окажется и с перенесением ремесленных союзов на другую почву, при менее практическом и более склонном к увлечениям характере народа. Тут социалистические стремления легко могут найти себе доступ, и борьба, всегда сопровождаемая страданиями и нищетою, может принять такой острый характер, что промышленный порядок превратится в полную анархию. Поэтому возможность распространения ремесленных союзов на другие страны представляется весьма гадательною. Во всяком случае, если они представляют для рабочего класса одно из орудий, доставляемых свободою, то никак нельзя считать их единственным лекарством против всех гнетущих его зол.

Успех Третейских палат, заменяющих борьбу примирением, скорее заставляет думать о другом средстве, которое некоторые считают также всеобщею панацеею против пауперизма, именно, о приобщении рабочих к выгодам предприятия. Эта система принимает различные формы. Иногда работники становятся акционерами самого предприятия, помещая в него свои сбережения; иногда же они получают в виде дивиденда только известную долю чистой прибыли без всякого участия в капитале; или, наконец, все ограничивается премиями, наградами и тому подобными прибавками к постоянной плате. Последняя форма практикуется давно и не составляет собственно участия в предприятии; первые же две в новейшее время стали распространяться в промышленном мире, особенно во Франции, и сделались предметом тщательных исследований. Бемерт собрал на этот счет множество фактических данных*. Защитники этой системы видят в ней всю будущность рабочего класса. «Социальный вопрос перестал быть вопросом, — восклицал по этому поводу в 1867 г. известный статистик Энгель, — разрешение его может считаться совершившимся; переведение этого разрешения в практическую жизнь уже началось».

______________________

* Bohmert V. Die Gewinnbetheiligung. 1788.

______________________

Действительно, в пользу этой системы можно сказать весьма многое. Вместо противоположности интересов тут установляется их соглашение: рабочие делаются товарищами предпринимателя. От этого несомненно выигрывает самое предприятие: является большее усердие, большая бережливость; отпадает необходимость постоянного надзора, при котором все-таки невозможно за всем уследить. Заинтересованные в деле рабочие сами друг за другом следят. При таких условиях предприниматель не только не остается внакладе, но получает еще большую прибыль, нежели прежде, а рабочие с своей стороны имеют огромные выгоды, не только материальные? но и нравственные. В публикованных Бемертом ответах рабочих людей дома Биллон и Исаак в Женеве особенно указывают на совершившееся в них превращение со времени введения этой системы. Рабочий, получающий даже высокую плату, редко делает сбережения, а большею частью тратит свой излишек. Здесь же он принужден сберегать, ибо дивиденд идет на составление для него капитала, который служит ему подспорьем в старости и помощью в несчастии. Перед ним открывается новая перспектива; он видит возможность идти вперед и устроить не только свою собственную судьбу, но и судьбу детей. Никакие существующие при фабриках вспомогательные учреждения, предоставляющие рабочим известную ренту из общего капитала, не в состоянии этого заменить. «Не общая, а личная собственность, — говорят хозяева упомянутого дома, — имеет высшую заманчивость, служит побуждением к прогрессу, пробуждает семейное чувство и внушает доверие к будущему... Рента манит к потреблению, капитал к производству. Рента прекращается с жизнью получателя; капитал живет и продолжает действовать в детях и внуках»*.

______________________

* Ibid. I. S. 145-146.

______________________

Замечательнейший пример успеха подобной системы представляет знаменитый дом Леклер (Leclaire) в Париже, от которого изошел почин всего этого движения. Подрядчик малярных работ Леклер, который в 1826 г. начал дело почти ни с чем, с 1842 г. приобщил рабочих к своему предприятию и через это довел его до такого процветания, что по смерти своей, в 1872 г., он оставил состояние в 1200000 франков. Между тем рабочим с 1842 до 1876 г. роздано было дивиденда 1760017 франков. Часть этой суммы поступила учрежденному между рабочими обществу взаимного вспомоществования, которое в 1877 г. обладало имуществом в 933652 франка и состояло наполовину собственником акций, составляющих ныне основной капитал предприятия.

Несмотря однако на столь блистательные результаты в частности едва ли эта система может рассчитывать на всеобщее распространение. Она имеет свою оборотную сторону и требует таких условий, которые не везде встречаются.

Критиками было уже замечено, что участие рабочих в предприятии имеет совершенно иное значение там, где главные издержки состоят в заработной плате, и там, где преобладающую роль играет стоячий капитал: в первом случае их доля, а следовательно и интерес их в производстве несравненно больше. Весьма существенна также большая или меньшая возможность правильного надзора; где надзор труден, там приобщение рабочих к прибылям предприятия составляет одно из лучших средств побудить их к добросовестному труду и к сбережению материала. Наконец, весьма важно знать, от чего зависит главным образом успех предприятия: от умелости рабочих или от оборотливости хозяина. Все эти различные условия делают то, что эта система не в одинаковой степени приложима ко всем предприятиям*.

______________________

* См.: Leroy-Beaitlieu P. La Question ouvriere au XIX siecle. 1872.

______________________

Но кроме того есть возражения и более общего свойства. Участие в прибыли предполагает контроль над ведением дела, а между тем значительное большинство защитников этой системы стоит за безусловное устранение всякого вмешательства рабочих в ход предприятия. «Власть руководителя, — говорит де Курси, — должна оставаться неприкосновенною и сохраняться всецело, и работники не должны вмешиваться в ведение дела». Это признается даже таким пунктом, о котором и спорить нельзя, ибо несостоятельность противоположного взгляда очевидна. В доме Биллон и Исаак рабочие состоят акционерами предприятия, а между тем в циркуляре, которым предлагалось им участие в прибыли, прямо было сказано: «...эта система должна быть основана на доверии и честности с обеих сторон, равно как и на авторитете и на свободе предпринимателей. Что касается в особенности до ведения дела и до счетоводства, то мы никоим образом не отступим от правил, которых мы держались до сих пор и о которых свидетельствуют наши книги». Рабочие же с своей стороны замечают: «...представленное против участия в прибыли возражение, что рабочие будут вмешиваться в управление делом, не имеет силы... Рабочие находят вмешательство совершенно излишним и не имеют к тому никакого поползновения»*.

______________________

* Bohmert V. Die Gewinnbetheiligung. I. S. 149, 158, 209-210.

______________________

Все это однако очень хорошо, пока дело процветает и есть полное доверие к хозяину; но что делать, если этих условий нет и рабочие начинают настаивать на своем праве, как участники в предприятии? В акционерном обществе, правление которым акционеры недовольны, может быть всегда смещено; разбираемая же система вся основана на том, что предприниматель остается верховным хозяином предприятия, а рабочие только к нему приобщаются. Следовательно, сместить его они не вправе, а между тем в силу учреждения с этим предприятием связаны у них существенные интересы, так что они не могут его покинуть, иначе как лишившись приобретенных прежде выгод. Очевидно, что положение тут безвыходное: если не восстановится доверие, то предприятие сделается поприщем постоянной внутренней борьбы, а это, конечно, не может содействовать его успеху.

Столь же единодушно, как устранение рабочих от участия в контроле, признается и невозможность возлагать на них убытки. Между тем, как было замечено уже Прудоном, кто получает барыши, тот по справедливости должен нести убытки. Это и делают рабочие в тех случаях, когда они становятся акционерами предприятия. Но тогда возникает вопрос: хорошо ли, чтобы рабочие свои небольшие сбережения помещали в сопряженные с риском предприятия, в которых они могут все потерять? Не лучше ли класть их в сберегательные кассы, где помещение верно и обеспечение прочно? А так как ведение дела все-таки зависит не от них, а от умения и оборотливости хозяина, то очевидно, что превращение рабочих в пайщиков только в весьма редких случаях может представлять гарантии прочного успеха.

Если же, как обыкновенно делается, рабочим раздается известная доля прибыли без участия их в убытках, то подобное распределение дохода может иметь двоякое значение: или оно означает, что вознаграждение работников, то есть заработная плата, делится на две части, на постоянную и подвижную, одну получаемую им во всяком случае, другую соразмеряющуюся с выгодами предприятия, или же дивиденд составляет излишек, сверх собственно принадлежащего рабочим вознаграждения. Но первая из этих систем вовсе не лежит в интересах рабочего класса. Подвижность заработной платы, выгодная для предпринимателей, обременительна для рабочих. В Англии в некоторых рудниках принято за правило повышать или понижать заработную плату, смотря по рыночной цене железа, и рабочие жалуются на такой порядок. Они предпочитают пользоваться постоянной платой, предоставляя предпринимателям весь риск, проистекающий от колебания цен. При таких условиях они правильнее могут устроить свою жизнь, тогда как случайные излишки обыкновенно расточаются. Той же политики держатся ремесленные союзы, и эту цель между прочим имели в виду зачинатели системы Третейских палат*.

______________________

* Brentano L. Указ. соч. П. S. 216-218, 290.

______________________

В действительности на фабриках, где рабочие получают известную долю дохода, постоянная заработная плата нисколько не ниже, нежели в остальных. Из этого видно, что раздаваемый дивиденд не рассматривается как часть заработной платы, а составляет излишек, даруемый предпринимателем. Большею частью он даже не выдается рабочим на руки, а поступает в особую кассу как обязательное сбережение. Но если так, то вся эта система представляет не более как благотворительное учреждение, зависящее исключительно от человеколюбия хозяина. Можно сколько угодно настаивать на том, что участие в выгодах должно быть не делом милости, а постоянным установлением; это не изменяет существа дела. Разного рода благотворительные учреждения, кассы и т.п., на которые частные лица жертвуют свои капиталы, суть тоже постоянные установления, но они все-таки остаются делами человеколюбия. Защитники этой системы прямо даже признают, что она должна иметь в виду воспитание рабочих* и что только при этой точке зрения уместно устранение последних от всякого вмешательства в ведение дела. Хозяин является тут патроном, которому верят на слово. Он по собственному почину уделяет рабочим часть своих барышей в видах будущего их обеспечения; он ежегодно объявляет им, сколько им приходится получить, а им остается только пользоваться его благодеяниями и работать усердно, чтобы заслужить его попечения, не вмешиваясь в самое ведение дела и не пытаясь проверять его показания.

______________________

* Bohmert V. Die Gewinnbetheiligung. I. S. 206.

______________________

В этой заботе о судьбе подчиненных предприниматель находит однако и свою выгоду. Этим рабочие поощряются к труду и установляется полезная для предприятия нравственная связь между ними и хозяином. Отдавая им часть своей прибыли, хозяин нередко тем самым увеличивает остальную. Участие в барышах действует даже сильнее, нежели премии и награды; но зато оно не везде возможно. Эта система уместна лишь там, где предприятие стоит твердо, где нет большого риска и где существует постоянная связь и полное взаимное доверие между хозяином и рабочими. Здесь личное доверие и личная инициатива играют важнейшую роль. Но именно потому эта система не может быть учреждением всеобщим. Там же, где требуемые условия существуют, приобщение рабочих к прибылям предприятия может быть в высшей степени полезно как воспитательное учреждение для рабочего класса и как средство руководить им в собственном его интересе. Не надобно только забывать, что тут стороны неравны; это не товарищество на равных правах: тут есть патрон <и> клиенты, воспитатель и воспитанники, благодетель и получающие благодеяния.

Поэтому односторонние друзья рабочего класса и не стоят за этот способ решения задачи. Не в нем они видят будущность рабочего класса, а в производительных товариществах, составленных исключительно из рабочих. Подобные товарищества существуют не в одних мечтаниях социалистов. Они могут возникнуть и сами собою, на собственные сбережения, и по собственной инициативе рабочих. Для этого не нужно общественного переворота; достаточно признаваемой ныне свободы. В жизни встречаются тому многочисленные примеры; некоторые товарищества даже весьма успешно ведут свои дела. Друзья рабочего класса надеются, что с поднятием его уровня эти предприятия примут все более и более широкие размеры, пока они, наконец, совершенно вытеснят собою личную предприимчивость. Противоположность между предпринимателями и рабочими исчезнет вследствие того, что исчезнет отдельный класс предпринимателей. Рабочие сами будут хозяевами своих фабрик, и все при водворении полного равенства соединятся узами общего братства. Мы имеем тут новую всеобщую панацею, окончательно разрешающую рабочий вопрос. Даже Милль пришел к убеждению, что в этом заключается будущность человеческого рода.

Опыт рабочих товариществ не оправдывает однако этих слишком смелых ожиданий. Во Франции в 1848 г. государство дало 3 миллиона на основание рабочих товариществ. Их в то время возникло до 45, но почти все они рушились вследствие плохого ведения дела. Впоследствии образовались новые, уже на собственные средства, но те из них, которые успели удержаться, представляют не более как замыкающиеся в тесном кругу акционерные компании, нанимающие сторонних работников под именем пособников (auxiliaires). Вместо прославляемого равенства тут господствует полное неравенство. Вигано, который в кооперации видит новое откровение и даже искупление, говорит о них: «...в моих посещениях Парижа, когда я собирал сведения об этих обществах, я с сожалением должен был убедиться, что они большею частью с значительными затруднениями принимают рабочих, которых они употребляют, и что они таким образом запятнаны аристократизмом и даже духом спекуляции. Я не стану называть производительные товарищества, которые сами будучи составлены из 30 или 40 членов, употребляют несколько сот работников, не считающихся товарищами»*.

______________________

* Vigano. La fratemite humaine. P. 244 (французский перевод 1880 г.).

______________________

Такой же оборот приняли рабочие товарищества и в Англии. Руководители ремесленных союзов в прежнее время сильно хлопотали об основании подобных предприятий. Они думали этим способом возбудить конкуренцию против фабрикантов и дать работу остающимся без дела при забастовках. Но все подобные попытки или рушились, или превратились в обыкновенные фабрики.

В Англии есть однако рабочие товарищества, достигшие высокой степени процветания. Таковы приведенные выше Рочдельские Пионеры, которые, начавши с общества потребления, впоследствии основали несколько заведений для производства. Но их пример лучше всего обнаруживает истинное существо этих союзов. С одной стороны, вследствие продажи акций в обществе явились акционеры не работающие на фабрике; с другой стороны, при недостатке рук общество принуждено было нанимать рабочих, которые не состояли в нем акционерами. И когда возник вопрос: следует ли последним дать участие в прибылях предприятия? — то этот вопрос на общем собрании был решен отрицательно. Акционеры оказались истинными акционерами. Лассаль, повествуя об этом событии, приводит его как доказательство, что крупные вопросы не могут решаться частными мерами или усилиями. «Что выигрывает рабочий класс в совокупности, — восклицает он, — работник как таковой от того, что он работает для предпринимателя из рабочих или для предпринимателя из мещан? Ничего! Вы переменили только предпринимателей, в пользу которых идет ваша работа. Но работа и рабочий класс от этого не получили свободы! Что же он при этом выигрывает? Он выигрывает только развращение, порчу, которая теперь охватывает его самого и превращает рабочих против рабочих в выжимающих предпринимателей... Рабочие с средствами рабочих и с образом мыслей предпринимателей — это та противная карикатура, в которую превратились эти рабочие»*.

______________________

* Lassalle F. Offenes Antwortschreiben. S. 27-28 (3-е изд.).

______________________

Напрасна надежда, что этот порядок вещей может измениться с высшим развитием. В самом существе рабочих товариществ есть условия, которые не позволяют им сделаться всеобщею формою промышленного производства. Товарищества вообще, как уже было указано выше, экономически менее выгодны, нежели единоличное управление. Там, где требуется строгий порядок, где все основано на точном расчете и на внимательном наблюдении за колебаниями рынка, единство мысли и воли составляет важнейшее условие успеха. Всякое стеснение и всякий контроль являются тут препятствиями. С другой стороны, и там где есть риск и где возможность прибыли зависит исключительно от предприимчивости, личное начало точно так же не может быть ничем заменено. Акционерные общества в состоянии соперничать с отдельными лицами единственно потому, что они берут в свои руки такие значительные предприятия, для которых у отдельных лиц недостает средств. Общею формою промышленного устройства они никоим образом не могут сделаться. Рабочие же товарищества не имеют и этой выгоды. Они составляются не из капиталистов, а из рабочих, следовательно, не обладают значительными средствами. Ограничиваясь по необходимости более или менее тесными пределами и подверженные всем невыгодам многоличного управления, они редко в состоянии выдержать соперничество отдельных предпринимателей.

К этому присоединяется, наконец, и то, что рабочие принадлежат к наименее образованному классу общества. У них недостает ни знания, ни многосторонности мысли, необходимых для ведения сколько-нибудь обширного предприятия. Без сомнения, между ними есть люди с замечательными способностями; многие фабриканты вышли из среды рабочих. Если товарищество составляется из такого рода людей или находится под их управлением, то нет причины, почему бы оно не имело успеха. Но большинство членов, от которого окончательно зависит решение дел, состоит из людей, стоящих ниже среднего уровня образованных классов. И чем недоверчивее они привыкли относиться к предпринимателям, тем более помех, как показывает опыт, встречают в них распорядители из их собственной среды. По общему свойству человеческого рода дисциплина и единодушие, господствующие там, где нужно стоять против общего врага, исчезают и уступают место розни, как скоро приходится вести дело самостоятельно. А рознь в рабочем товариществе равносильна его разрушению. С своей стороны руководители, если они действительно способные люди, тяготятся не всегда разумным контролем товарищей и обыкновенно стремятся основать свои собственные предприятия. К этому ведет самый характер промышленного производства. Промышленное предприятие есть, по существу своему, частное дело, а потому руководитель, если он чувствует свои силы, легко может иметь поползновение взять его в свои руки или основать новое на свои собственные средства и на свой риск. Это нередко и происходит в действительности; товарищеские предприятия превращаются в личные. Если же образуется союз людей действительно способных, друг друга знающих и друг другу доверяющих, то они замыкаются в своем ограниченном кругу и принимают посторонних уже просто по найму. Через это в среде самих рабочих товариществ образуется та противоположность предпринимателей и рабочих, которую тщетно стараются искоренить.

Эта противоположность лежит в самом существе дела, и все, что ни придумывают для ее устранения, восстановляет ее только в новом виде. Основание ее заключается в различных задачах физического и умственного труда. Эти задачи не только требуют разных способностей и разных людей, но они неизбежно ведут к образованию в обществе двух раздельных классов, соответствующих различным потребностям общежития. Пока человечество существует на земле, оно обречено на постоянную борьбу с природою. Не только покорение природы, но и удержание ее в покорности требует массы физического труда. Этот труд составляет жизненное призвание огромного большинства человеческого рода. С другой стороны, для руководства физическим трудом необходима значительная доля труда умственного. Этот труд всегда составлял и составляет задачу меньшинства. Вместо количества тут преобладает качество, вместо экстенсивного начала интенсивное. Оба элемента равно необходимы в человеческих обществах; нет возможности обойтись ни без количества, ни без качества, и еще менее возможно слить их воедино. Они искони существовали и до конца веков будут существовать в человечестве. Какое бы мы ни представляли себе идеальное состояние общежития, борьба с природою посредством физического труда всегда будет составлять жизненную задачу огромного большинства людей, и эта задача неизбежно должна налагать свою печать на все их существование. Никакие измышления, никакие планы общественного переустройства не в состоянии сделать, чтобы люди, преданные физическому труду, имели такое же умственное развитие, как люди, преданные умственному труду. Конечно, могут быть исключения; гении рождаются в самых низких сферах; но исключения только подтверждают правило. С другой стороны, не подлежит сомнению, что в нормальном порядке люди, посвящающие себя умственному труду, должны быть руководителями, а люди, преданные физическому труду, должны быть руководимы. Отсюда различное общественное положение этих двух классов. Всякое старание извратить этот естественный порядок ведет к общественным смутам. Можно и должно заботиться о благосостоянии рабочего класса, стремиться к постепенному поднятию его уровня; но нет возможности сравнять его с высшими слоями, ибо у него есть свое особенное человеческое призвание, которое дает ему соответствующее этому призванию место в человеческих обществах.

Чем же определяется принадлежность лица к тому или другому классу, а с тем вместе высшее или низшее его положение на общественной лестнице?

Главным определяющим началом является здесь экономическое положение, в котором находится человек. Умственное развитие требует приготовления и досуга; оно может быть уделом только тех, которые обеспечены материально. Обеспечение же дается деятельностью предшествующих поколений; полученное от них наследие доставляет меньшинству возможность выделиться из общей массы и образовать особую сферу, где господствуют духовные интересы. Таков естественный закон человеческого развития, закон, который, вытекая из основных свойств человеческой природы, ведет к необходимому для общежития разделению противоположных элементов, имеющих каждый свое место и свое назначение в целом.

Эта необходимость с самых ранних пор присуща человеческим обществам. Первое условие для возникновения государства состоит в образовании руководящего зерна. В силу этой потребности на низших ступенях общественного быта возвышение меньшинства совершается путем принуждения. Отсюда происхождение рабства; отсюда и привилегии, которые даруются высшим классам для охранения их положения. Но с высшим развитием этот принудительный порядок уступает место свободе, и тогда размещение совершается само собою, в силу экономических законов. Иерархия, образующаяся свободным движением промышленных сил, служит предварительным определяющим началом и для распределения сил духовных: и тут сохраняется общий закон, в силу которого духовная жизнь человечества развивается на материальных основах. Но вместе с тем является и высшее начало, видоизменяющее эти отношения. Как свободное существо, человек не связан роковым образом с данным порядком; он собственною деятельностью может передвигаться из одного разряда в другой. На высших ступенях развития общественные классы не разделяются уже твердою юридическою гранью. Способнейшие люди из низших слоев беспрепятственно вступают в ряды высших, и наоборот, неспособные из высших спускаются в низшие. Под влиянием экономической свободы происходит взаимный обмен сил; каждая получает свойственное ей место сообразно с ее природою, с ее средствами и с ее отношениями к окружающим условиям. Ни для кого нет рокового предопределения, осуждающего его вечно оставаться на той точке, на которую он поставлен своим рождением, но есть бесконечно различные точки отправления, есть и различные сферы, между которыми люди могут двигаться свободно, переходя из одной в другую, но не иначе как соображаясь с существующим жизненным строем и с теми законами, которыми он управляется. Этим только путем необходимое разнообразие жизни примиряется с столь же необходимым в жизни порядком и с высшими требованиями свободы.

Задача состоит, следовательно, не в том, чтобы уничтожить один элемент в пользу другого или сгладить между ними всякое различие, а в том, чтобы привести их к гармоническому соглашению. В чем же должно состоять это соглашение?

Обсуждая взаимные отношения общественных классов, Милль говорит, что на этот счет существуют две системы: зависимость и самостоятельность. Первая, говорит он, в идеальном представлении имеет некоторые привлекательные стороны, хотя в действительности владычествующие классы всегда пользовались своим положением для своих собственных выгод, а не для блага подчиненных. Вторая же есть единственная возможная в настоящее время. Рабочие классы в Европе вышли из того возраста, когда их можно было водить на помочах. Они почувствовали свою самостоятельность, и это чувство укореняется в них более и более. Возвратиться к отжившему порядку нет уже возможности. В системе самостоятельности лежит вся будущность рабочего класса*.

______________________

* Mill J.S. Principles of Political Economy. IV. Ch. 7.

______________________

С этим взглядом можно согласиться, если под именем зависимости разуметь юридическое подчинение, а под именем самостоятельности — свободу. Система зависимости принадлежит известному периоду исторической жизни, из которого зреющие народы рано или поздно выходят. Торопить этот выход не всегда желательно; надобно знать, как рабочие классы воспользуются своею самостоятельностью. Но когда государство достигло такой степени зрелости, что оно может водворить у себя начало свободы, тогда следует тем решительнее вступить на этот путь, что только при системе самостоятельности возможно существенное поднятие уровня рабочего класса. Никакие государственные меры, никакие попечения со стороны высших классов не в состоянии этого сделать; главная движущая пружина экономического успеха заключается в самодеятельности, а самодеятельность немыслима без самостоятельности. Но самостоятельность не исключает добровольно признаваемого превосходства, а потому и свободного подчинения высшему руководству. В этом состоит необходимое условие всякой успешной деятельности и всякого разумного порядка. Никакое совокупное предприятие не может идти без внутренней дисциплины, подчиняющей низшие силы высшим. Все дело в том, чтобы отношения были свободные, а не принудительные. Разумная свобода, которая дает человеку самостоятельность, не состоит в отрицании всякого авторитета и в требовании всеобщего равенства. Где есть разум, там есть сознание порядка, а вместе и сознание своего места, связанное с уважением и к тому, что стоит выше, и к тому, что стоит ниже, по закону правды: каждому свое.

С этим только ограничением можно говорить о самостоятельности низших классов как об идеале человеческого общежития. Самостоятельность может быть положительная или отрицательная, совместная с порядком или разрушающая всякий порядок, самостоятельность, порождающая борьбу, или самостоятельность, ведущая к согласию. Которая из них преобладает в обществе, это зависит уже не от экономических условий, а от нравственного духа, господствующего в обоих классах. В этом отношении от высших классов требуется еще более, нежели от низших. Нужна значительная нравственная сила, чтобы при господстве свободы удержать свое превосходство и заставить низших признать себя руководителями. Если со стороны рабочих требуются самоограничение, доверие и уважение, то со стороны предпринимателей необходимо не только сознание своего нравственного долга, но и живая любовь, побуждающая людей заботиться о нуждах окружающих и содействовать, по мере сил, их благоденствию.

Очевидно, что тут вопрос выходит уже из пределов экономической сферы и переходит в область нравственную. Но это не значит, что следует экономическую науку преобразовать на основании нравственных начал. Экономическая наука, с которою согласна и жизненная практика, дала свое решение. Это решение есть свобода; иного и быть не может. Только путем свободы возможно постепенное поднятие уровня рабочего класса, составляющее цель экономического развития. Свобода же дает и все необходимые для того средства. Из предыдущего ясно, что тут общей панацеи нет и не может быть; но есть множество различных комбинаций, которые ведут к желанной цели. Могут учреждаться в различных видах рабочие товарищества и вспомогательные кассы; при благоприятных условиях могут существовать даже рабочие товарищества для производства; могут везде вводиться примирительные палаты; наконец, рабочие могут быть в той или другой форме приобщены к прибылям предприятия. Разнообразие жизненных условий влечет за собою разнообразие учреждений; но все это может держаться единственно началом свободы. На той же почве должно совершаться и развитие нравственного духа, оживляющего эти учреждения и связывающего высших и низших в одно живое и духовное целое. И тут свобода является главным двигателем, ибо она составляет необходимое условие нравственности. Но развитие в обществе нравственного духа, составляющего высшую связь всех его элементов, зависит уже не от экономических условий, а от высших, духовных начал, среди которых главную роль играют философия и религия.

Когда в обществе сверху донизу распространяются материалистические учения, не полагающие человеку иной цели, кроме возможно большего наслаждения в жизни, когда отрицается метафизика, составляющая единственное философское основание нравственности, когда в особенности в массах подрываются религиозные верования, которые служат для них главным источником нравственной жизни, тогда тщетны все толки о нравственных требованиях и о нравственном единении людей. Современное состояние европейских обществ свидетельствует об этом до очевидности. Можно сколько угодно провозглашать начало братства; на деле при господстве материалистических взглядов стремление к наживе все-таки будет господствующею чертою и наверху и внизу, и все, что препятствует наживе, сделается предметом самой ожесточенной ненависти. Отсюда то взаимное озлобление общественных классов, которое мы видим в настоящее время в Западной Европе, особенно в Германии, где извращение понятий достигло самых крайних своих пределов. Когда руководителями рабочего класса являются проповедники, вдохновляющиеся Лассалем и Карлом Марксом, о нравственных началах не может быть речи. На устах будет любовь, а в сердцах будут кипеть зависть и ненависть, и общественные массы, вместо того чтобы соединяться в дружной деятельности на общую пользу, будут расходиться более и более.

Помочь этому злу можно только восстановлением в человеке идеальных начал, не только религиозных, но также, и даже еще более, философских, ибо при современном умственном развитии человечества невозможно надеяться, что религия без помощи философии способна утвердить свое владычество над умами. Высшие классы, от которых исходит умственное руководство, движутся не темными инстинктами, не влечениями сердца, а разумно сознанными началами. Но для того чтобы философия и религия могли действовать на практическом поприще и принести настоящую пользу, необходимо, чтобы они поняли истинные условия экономической жизни, то есть чтобы они твердо стали на почву экономической свободы и признали самостоятельное значение вытекающего из нее экономического порядка. Если же, вместо того, идеальные требования относятся враждебно к истинным началам экономической науки и к основанному на них экономическому строю, если на свободные промышленные отношения хотят наложить руку и переделать их во имя нравственных и религиозных воззрений, то вместо желанной гармонии произойдет лишь больший разлад. В этом состоит результат всей деятельности социалистов кафедры, которые пытаются возвести экономическую науку к высшему синтезу, но не владея основаниями этого синтеза, производят только сугубую путаницу понятий. К тому же клонится и проповедь религиозных социалистов, распространяющихся ныне как между католиками, так и между протестантами. Стремление подчинить экономическую область религиозным началам ведет лишь к колебанию существующих основ общежития и дает совершенно ложное направление человеческой мысли и воле. Высший синтез может быть достигнут только свободным соглашением самостоятельных элементов, а не насильственным подчинением одного другому. Истинная задача философии и религии состоит не в том, чтобы переделать экономические отношения на новый лад, а в том, чтобы развить в обществе тот нравственный дух, который один может дать высшее значение экономической свободе, сделав ее орудием для достижения духовных целей человечества.

Какую же роль играет во всем этом государство? На него социалисты устремляют все свое внимание, от него ожидают всех благ; что же оно может дать?

Ответом на этот вопрос будет следующая книга.

Собственность и государство. Часть I. Право Собственность и государство. Часть III. Государство

Впервые опубликовано: Б.Н. Чичерин. Собственность и государство. Ч. 1. М.: Тип. Мартынова, на Тверской улице, дом Локотниковой в Москве, 1882. — 494 с;
Собственность и государство. Ч. 2. М.: Тип. П.И. Брискорн, на Тверской улице, дом Локотниковой в Москве, 1883. — 463 с.

Чичерин Борис Николаевич (1828-1904) — русский философ, историк, публицист и общественный деятель, профессор кафедры государственного права Московском университета (1861-1868).

Б.Н. Чичерин Собственность и государство

Часть II Промышленность

На главную

Произведения Б.Н. Чичерина

СОДЕРЖАНИЕ

Глава I. Свобода как экономическое начало

Глава II. Экономическое общество

Глава III. Экономические законы

Глава IV. Деятели производства

1. Природа

2. Труд

3. Капитал

4. Направляющая воля

Глава V. Капитализм и социализм

Глава VI. Поземельная собственность

Глава VII. Законы мены

Глава VIII. Конкуренция

Глава IX. Доход

1. Поземельная рента

2. Процент с капитала

3. Заработная плата

4. Прибыль предприятия

Глава X. Распределение богатства

Глава XI. Рабочий вопрос

Глава I СВОБОДА КАК ЭКОНОМИЧЕСКОЕ НАЧАЛО

Глава II ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО

Глава III ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ЗАКОНЫ

Глава IV ДЕЯТЕЛИ ПРОИЗВОДСТВА

1. Природа

2. Труд

3. Капитал

4. Направляющая воля

Глава V КАПИТАЛИЗМ И СОЦИАЛИЗМ

Глава VI ПОЗЕМЕЛЬНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

Глава VII ЗАКОНЫ МЕНЫ

Глава VIII КОНКУРЕНЦИЯ

Глава IX ДОХОД

1. Поземельная рента

2. Процент с капитала

3. Заработная плата

4. Прибыль предприятия

Глава X РАСПРЕДЕЛЕНИЕ БОГАТСТВА

Глава XI РАБОЧИЙ ВОПРОС

На главную

Произведения Б.Н. Чичерина

Б.Н. Чичерин
Собственность и государство

Часть II
Промышленность

Глава I
СВОБОДА КАК ЭКОНОМИЧЕСКОЕ НАЧАЛО

Глава II
ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО

Глава III
ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ЗАКОНЫ

Глава IV
ДЕЯТЕЛИ ПРОИЗВОДСТВА

Глава V
КАПИТАЛИЗМ И СОЦИАЛИЗМ

Глава VI
ПОЗЕМЕЛЬНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

Глава VII
ЗАКОНЫ МЕНЫ

Глава VIII
КОНКУРЕНЦИЯ

Глава IX
ДОХОД

Глава X
РАСПРЕДЕЛЕНИЕ БОГАТСТВА

Глава XI
РАБОЧИЙ ВОПРОС