| ||
|
Начальник еще не приходил в контору. Это было на руку писарю и старшему надзирателю. Человек не рожден для труда. Труд, даже для пользы государственной — проклятие, и больше ничего. Иначе Бог не пожелал бы Адаму, в виде прощального напутствия, «есть хлеб в поте лица своего». Мысль эта некстати напомнила разомлевшему писарю, что стоит невыносимая жара и что его красное, телячье лицо с оттопыренными ушами обливается потом. Задумчиво вытащил он платок и меланхолично утерся. Право, не стоит ради тридцатирублевого жалованья приходить так рано. Годы его — молодые, кипучие... Сидеть и переписывать цифры, да возиться с арестантскими билетами — такое скучное занятие. То ли дело — вечер. На бульваре вспыхивают разноцветные огни. Аппетитно звякают тарелки в буфете и гуляют барышни. Разные барышни. В платочках и шляпах, толстые, тонкие, низенькие, высокие, на выбор. Писарь идет, крутит ус, дергает задом и поигрывает тросточкой. —Пардон, мадмуазель! Молоденькие, а в одиночестве... И не скучно-с?.. —Хи, хи! Что это, право, за наказание!.. Такие кавалеры, а пристаете!.. —А вы, барышня, не чопуритесь!.. Так приятно в вечер майский с вами под руку гулять!.. И так приятно чай китайский с милой сердцу распивать-с!.. —Хи, хи!.. —Хе-хе!.. Легкие писарские мысли нарушены зевотой надзирателя, старой тюремной крысы, с седыми торчащими усами и красными, слезящимися глазками. Он зевает так, как будто хочет проглотить всех мух, летающих в комнате. Наконец беззубый рот его закрывается и он бормочет: —А уголь-то не везут... Выходит, что к подрядчику идти надо... С подрядчиком у него кой-какие сделки, на почве безгрешных доходов. Вот еще дрова — тоже статья доходная. На арестантской крупе да картошке не разжиреешь. Нет, нет — да и «волынка», бунт. Не хотят, бестии, «экономную» пищу есть. Так что с перерывами — подкормишь, да и опять в карман. Беспокойно. То ли дело — дрова, керосин, уголь... Святое, можно сказать, занятие... Часы бьют десять. Жар усиливается. В решетчатых окнах недвижно стынут тополи, залитые жарким блеском. Кругом — шкафы, книги с ярлыками, старые кандалы в углу. Муха беспомощно барахтается в чернилах. Тишина. Сонно цепенеет писарь, развалившись на стуле, и разевает рот, изнемогая от жары. Надзиратель стоит, расставив ноги, шевелит усами и мысленно усчитывает лампадное масло. Тишина, скука; оба зевают, крестят рты, говорят: «фу, черт!» — и зевают снова. На крыльце — быстрые, мерные шаги; тень, мелькнувшая за окном. Медленно открывается дверь, визжа блоком. Тщедушная фигура рассыльного с черным портфелем и разносной книгой водворяется в канцелярию и обнажает вспотевшую голову. —От товарища прокурора... Письма политическим... Тишина нарушена. Радостное оживление оскаливает белые, лошадиные зубы писаря. Перо бойко и игриво расчеркивается в книге, и снова хлопает визжащая дверь. На столе — небольшая кучка писем, открыток, измазанных штемпелями. Писарь роется в них, подносит к глазам, шевелит губами и откладывает в сторону. —Вот-с! — торжествующе восклицает он, небрежно, как бы случайно подымая двумя пальцами большой, синий конверт.— Вот-с, вы, Иван Палыч, говорили, что отец Абрамсону не напишет! Я уж его почерк сразу узнал!.. —Что-то невдомек мне,— лениво зевает надзиратель, шевеля усами:— что он писал у в прошедший раз?.. —Что писал! — громко продолжает писарь, вытаскивая письмо.— А то писал, что ты, так сказать — более мне не сын. Я, говорит, идеи твои считаю одной фантазией... И потому, говорит, более от меня писем не жди... —Что ж,— меланхолично резонирует «старший», подсаживаясь к столу.— Когда этакое супротивление со стороны своего дитя... Забыв Бога, к примеру, царя... —Иван Павлыч! — радостно взвизгивает писарь, хватая надзирателя за рукав.— От невесты Козловскому письмо!.. Ну, интересно же пишут, Господи Боже мой!.. —Значит — на прогулку сегодня не пойдет,— щурится Иван Павлыч.— Он этак всегда. Я в глазок* сматривал. Долго письма читает... ______________________ * Глазок — круглое отверстие в дверях камеры. ______________________ Писарь торопливо, с жадным любопытством в глазах, пробегает открытку, мелко исписанную нервным, женским почерком. На открытке — заграничный вид, лесистые горы, мостики, водопад. —В глазок сматривал,— продолжает Иван Павлыч и щурится, ехидно усмехаясь, отчего вваливается его беззубый, черный рот и прыгает жиденькая, козлиная бородка.— Когда плачет, когда смеется. Потом прячет, чтобы, тово, при обыске не отобрали... Свернет это мелконько в трубочку — да и в сапог... Смехи!.. Потом, значит, зачнет ходить и все мечтает... А я тут ключами — трах!..— «На прогулку!» — «Я, говорит, сегодня не пойду» — «Как, говорю, не пойдете? По инструкции, говорю, вы обязаны положенное отгулять!» — Раскричится, дрожит... Сме-ехи!.. —«Ми-лый... м... мой. Пе...тя...» — торжественно читает писарь, стараясь придать голосу натуральное, смешливое выражение.— Про-сти-что-дол-го-не-пи-са-ла-те-бе. Ма-ма-бы-ла-боль-на-и... Писарь кашляет и подмигивает надзирателю. —Мама-то с усами была! Знаем мы! — говорит он, и оба хохочут. Чтение продолжается. —бу-ду-те-бя-жда-ать... те-бя-сош-лют-в-Сибирь... Там-уви-дим-ся... При-е-хать-же-мне, сам знаешь,— нель-зя... —Врет! — категорически решает Иван Павлыч.— Что ей в этом мозгляке? Худой, как таракан... Я карточку ейную видел в Козловского камере... Красивая!.. Разве без мужика баба обойдется? Врет! Просто туману в глаза пущает, чтобы не тревожил письмами... —Само собой! — кивает писарь.— Я вот тоже думаю: у них это там — идеи, фантазии всякие... А о кроватке-то, поди — нет, нет — да и вспомнят!.. —Что барская кость,— говорит внушительно Иван Павлыч,— что мещанская кость,— что крестьянская кость. Все едино. Одного, значит, положения природа требует... —Жди его! — негодующе восклицает писарь.— Да он до Сибири на что годен будет! Измочалится совсем! Будет не мужчина, а... тьфу! Ей тоже хочется, небось, ха, ха, ха!.. —Хе-хе-хе!.. Любовь, значит, такое дело... Бе-е-ды!.. —Вот! — писарь подымает палец.— Написано: «здесь мно-го-инте-рес-ных-людей»... Видите? Так оно и выходит: ты здесь, милочек мой, посиди, а я там хвостом подмахну!.. Ха-ха!.. —Хе-хе-хе!.. —Какая панорама! — говорит писарь, рассматривая швейцарский вид.— Разные виды!.. —Тьфу!..— Надзиратель вскакивает и вдруг с ожесточением плюет.— Чем там люди занимаются! Романы разводят!.. Амуры разные, сволочь жидовская, подпускают... А ты за них отвечай, тревожься... Па-а-ли-тика!.. Он пренебрежительно щурит глаза и взволнованно шевелит усами. Потом снова садится и говорит: —А только этот Козловский не стоит, чтобы ему письма давать... Супротивнее всех... Позавчера: «Кончайте прогулку»,— говорю, время уж загонять было.— «Еще, говорит, полчаса и не прошло!» — Крик, шум поднял... Начальник выбежал... А что,— меняет тон Иван Павлыч и сладко, ехидно улыбается,— ждет письма-то? Писарь подымает брови. —Не ждет, а сохнет! — веско говорит он.— Каждый день шляется в контору — нет ли чего, не послали ли на просмотр к прокурору... —Так вы уж, будьте добры, не давайте ему, а? Потому что не заслужил, ей-Богу!.. Ведь я что... разве по злобе? А только что нет в человеке никакого уважения... Писарь с минуту думает, зажав нос двумя пальцами и крепко зажмурившись. —Чего ж? — роняет он наконец небрежно, но решительно.— Можно... Картинку себе возьму... В камере палит зной. В решетчатом переплете ослепительно сверкает голубое бесстыжее небо. Человек ходит по камере и, подолгу останавливаясь у окна, с тоской глядит на далекие, фиолетовые горы, на голубую, морскую зыбь, где растопленный, золотистый воздух баюкает огромные, молочные облака. Губы его шепчут: —Катя, милая, где ты, где? Пиши мне, пиши же, пиши!.. Впервые опубликовано: Товарищ (газ.). СПб. 1907. 20 июля.
Александр Степанович Грин (Гриневский, 1880—1932) — русский писатель-прозаик и поэт, представитель неоромантизма, автор философско-психологических, с элементами символической фантастики, произведений. Начал печататься в 1906 году, всего опубликовал около четырёхсот произведений. | ||
|