| ||
В последнее время не принято допытываться о соответствии стихотворного сборника с его названием. В самом деле, почему одну сестру назвали Ольгой, а другую Ариадной? Романтические цветы — это имя мне нравится, хотя я и не знаю, что, собственно, оно значит. Но несколько тусклое как символ, оно красиво как звучность, — и с меня довольно. Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза. Зеленая книжка оставила во мне сразу же впечатление чего-то пряного, сладкого, пожалуй, даже экзотического, но вместе с тем и такого, что жаль было бы долго и пристально смаковать и разглядывать на свет: дал скользнуть по желобку языка — и как-то невольно тянешься повторить этот сладкий зеленый глоток. Лучшим комментарием к книжке служит слово "Париж" на ее этикетке. Русская книжка, написанная в Париже, навеянная Парижем... Юный маг в пурпуровом хитоне
В этих словах не один искусный подбор звукоцветностей, в них есть и своеобразная красота, только она боится солнечных лучей. Ее надо рассматривать при свете и даже при запахе от уличного "bee Auer" [газового рожка (фр.)]. Днем черты экзотической царицы кажутся у спящей точно смятыми, да и у мага по лицу бродят синеватые тени. Но вчера в cafe-concert [кафешантан (фр.)] они оба были положительно красивы, размалеванные. Никакого тут нет ни древнего востока, ни тысячелетнего тумана: бульвар, bee Auer, кусок еще влажного от дождя асфальта перед кафе — вот и вся декорация "ассирийского романа". Не ушли стихи Н. Гумилева и от дьявола, конечно. Только у Н. Гумилева это, к счастью, не карамазовский дьявол, а совсем другой. Но что же из всего этого? Мы слишком серьезны. Нам нужно во что бы то ни стало, чтобы дьявол вышел и в стихах именно такой, каким он снился аскетам после голода и самобичеваний. Но Париж ведь не со вчерашнего дня знает и другого дьявола, этот дьявол — создание городской фантазии, мечта Мансарды и Буль-Миша; это он был се boheme ricanant [ухмыляющаяся богема (фр.)]. М. Роллина и не о нем ли плакала еще недавно и верленовская шарманка? Что же? Разве этот дьявол не может быть красив? Вам смешна великая любовь дьявола, и что он дьявол, и что он плавал (здесь — за магнитом Ф. Сологуба, кажется) — напрасно. В бульварном дьяволе, может быть, есть абрис будущего... Почему "мореплаватель Павзаний" и "император Каракалла" должны быть непременно историческими картинами? Для меня довольно, если в красивых ритмах, в нарядных словах, в культурно-прихотливой чуткости восприятий они будут лишь парижски, пусть даже только бульварно-декоративны. И над морем седым и пустынным,
Это положительно красиво... а Красивое, право, не так-то уж далеко и от Прекрасного. Pulchrum non unum sed multa [Прекрасное не едино, но множественно (лат.)]. Н. Гумилев умеет смотреть, если захочет, и говорить о том, что видит, если видение красиво. Кто был бледный и красивый рыцарь,
Тема ясна и хорошо развивается: это придушенное семейное несчастье — истеричка-дочь, "влюбленная в дьявола". Каданс выдержан: в нем чувствуются большие, но стертые ступени спиральной башенной лестницы, идут к теме и глухие диссонансы в чередовании с рифмами. Хорошо и "Озеро Чад", история какой-то африканки, увеселяющей Марсель. Тут целый ряд тропических эффектов, и все, конечно, бутафорские: и змеи-лианы, и разъяренные звери, и "изысканный жираф", жираф-то особенно, — но все чары африканки пропитаны трагедией. Н. Гумилев не прочь был бы сохранить за песнями об этой даме — их, т.е. песен, у него три — всю силу экзотической иронии, но голос на этот раз немножко изменил Анахарсису XX века, ему просто жаль дикарки, ему хочется плакать. Робкий ум мой обессилен бедами,
Зеленая книжка отразила не только искание красоты, но и красоту исканий. Это много. И я рад, что романтические цветы — деланные, потому что поэзия живых... умерла давно. И возродится ли? Сам Н. Гумилев чутко следит за ритмами своих впечатлений, и лиризм умеет подчинять замыслу, а кроме того, и что особенно важно, он любит культуру и не боится буржуазного привкуса красоты. Впервые опубликовано: Речь. 1908. 15 дек.
Иннокентий Фёдорович Анненский (1855-1909) — поэт Серебряного века русской поэзии, критик, публицист. | ||
|