| ||
|
Александр Блок. — Ночные часы. Четвертый сборник стихов. К-во "Мусагет". Ц. 1 р. Н. Клюев. — Сосен перезвон. К-во "Знаменский и К°" М. С.К. Ц. 60 к. К.Д. Бальмонт. — Полное собрание стихов. Том восьмой. Зеленый Вертоград. К-во "Скорпион". Ц. 1 р. 50 к. Поль Верлэн. Собрание стихов. Перевод Валерия Брюсова. К-во "Скорпион". Ц. 2 р. Поль Верлэн. — Записки вдовца. К-во "Альциона". Ц. 1 р. М. Г. Веселкова-Кильштет. — Песни забытой усадьбы. Ц. 1 р. Вадим Шершеневич. — Весенние проталинки. Ц. 60 к. Ив. Генигин. — Стихотворения. Ц. 45 к. Перед А. Блоком стоят два сфинкса, заставляющие его "петь и плакать" своими неразрешенными загадками: Россия и его собственная душа. Первый — некрасовский, второй — лермонтовский. И часто, очень часто Блок показывает нам их, слитых в одно, органически-нераздельных. Невозможно? Но разве не Лермонтов написал "Песню о купце Калашникове"? Из некрасовских заветов любить отчизну с печалью и гневом он принял только первый. Например, в стихотворении "За гробом" он начинает сурово, обвиняюще: Был он только литератор модный,
но тотчас же добавляет: Но мертвец — родной душе народной:
Или в стихотворении "Родине", за великолепно-страшными строками: За море Черное, за море Белое
непосредственно следуют строки примиряющие, уже самой ритмикой, тремя подряд стоящими прилагательными: Тихое, долгое, красное зарево
Этот переход от негодования не к делу или призыву, а к гармонии (пусть купленной ценой новой боли — боль певуча), к шиллеровской, я сказал бы, красоте, характеризует германскую струю в творчестве Блока. Перед нами не Илья Муромец, не Алеша Попович, а другой гость, славный витязь заморский, какой-нибудь Дюк Степанович. И не как мать любит он Россию, а как жену, которую находят, когда настанет пора. В своей лоэнгриновской тоске Блок не знает решительно ничего некрасивого, низкого, чему он мог бы сказать, наконец, мужское: нет! А может быть, хочет, ищет? Но миг — и даже тема о забытом полустанке рыдает у него, как самая полнозвучная скрипка: Вагоны шли привычной линией,
В чисто лирических стихах и признаниях у Блока — лермонтовское спокойствие и грусть, но и тут тоже характерное различие: вместо милой заносчивости маленького гусара, у него благородная задумчивость Микаэля Крамера. Кроме того, в его творчестве поражает еще одна черта, несвойственная не только Лермонтову, а и всей русской поэзии вообще, а именно — морализм. Проявляясь в своей первоначальной форме нежелания другому зла, этот морализм придает поэзии Блока впечатление какой-то особенной, опять-таки шиллеровской, человечности. Ведь со свечой в тревоге давней
размышляет он почти в момент объятья и влюбляется в женщину за ее "юное презрение" к его желанию. Как никто, умеет Блок соединять в одной две темы, — не противопоставляя их друг другу, а сливая их химически. В "Итальянских стихах" — величавое и светлое прошлое и "некий ветер, сквозь бархат черный поющий о будущей жизни", в "Куликовом поле" — нашествие татар и историю влюбленного воина русской рати. Этот прием открывает нам безмерные горизонты в области поэзии. Вообще, Блок является одним из чудотворцев русского стиха. Трудно подыскать аналогию ритмическому совершенству таких стихов, как "Свирель запела" или "Я сегодня не помню". Как стилист, он не чурается обычно красивых слов, он умеет извлекать из них первоначальное их очарование. Валентина, звезда, мечтанье,
И великая его заслуга перед русской поэзией в том, что он сбросил иго точных рифм, нашел зависимость рифмы от разбега строки, его ассонансы, вкрапленные в сплошь рифмованные строфы, да и не только ассонансы, но и просто неверные рифмы (плечо — ни о чем, вести — страсти), всегда имеют в виду какой-нибудь особенно тонкий эффект и всегда его достигают. Эта зима принесла любителям поэзии неожиданный и драгоценный подарок. Я говорю о книге почти не печатавшегося до сих пор Н. Клюева. В ней мы встречаемся с уже совершенно окрепшим поэтом, продолжателем традиций пушкинского периода. Его стих полнозвучен, ясен и насыщен содержанием. Такой сомнительный прием, как постановка дополнения перед подлежащим, у него вполне уместен и придает его стихам величавую полновесность и многозначительность. Нечеткость рифм тоже не может никого смутить, потому что, как всегда в большой поэзии, центр тяжести лежит не в них, а в словах, стоящих внутри строки. Но зато такие словообразования, как "властноокая" или "многоочит", с гордостью заставляют вспомнить о подобных же попытках Языкова. Пафос поэзии Клюева редкий, исключительный — это пафос нашедшего. Недостижимо смерти дно,
говорит он в одном из первых стихотворений и всей книгой своей доказывает, что он испил этого вина. Испил, и ему открылись райские крины, берега иной земли и, источающий кровь и пламень, шестикрылый Архистратиг. Просветленный, он по-новому полюбил мир, и лохмотья морской пены, и сосен перезвон в лесной блуждающей пустыне, и даже золоченые сарафаны девушек-созревушек или опояски соловецкие дородных добрых молодцев, лихачей и залихватчиков. Но... Лишь одного недостает
Не правда ли, это звучит как: Слава в вышних Богу, и на земли мир, и в человецех благоволение? Славянское ощущение светлого равенства всех людей и византийское сознание золотой иерархичности при мысли о Боге. Тут, при виде нарушения этой чисто русской гармонии, поэт впервые испытывает горе и гнев. Теперь он видит страшные сны: Лишь станут сумерки синее.
Теперь он знает, что культурное общество — только "отгул глухой, гремучей, обессилевшей волны". Но крепок русский дух, он всегда найдет дорогу к свету. В стихотворении "Голос из народа" звучит лейтмотив всей книги. На смену изжитой культуре, приведшей нас к тоскливому безбожью и бесцельной злобе, идут люди, которые могут сказать про себя: "Мы — предутренние тучи, зори росные весны... в каждом облике и миге наш взыскующий отец... чародейны наши воды и огонь многоочит". Что же сделают эти светлые воины с нами, темными, слепо-надменными и слепо-жестокими? Какой казни подвергнут они нас? Вот их ответ: Мы — как рек подземных струи,
В творчестве Клюева намечается возможность поистине большого эпоса. Вечная тревожная загадка для нас К. Бальмонт. Вот пишет он книгу, потом вторую, потом третью, в которых нет ни одного вразумительного образа, ни одной подлинно-поэтической страницы, и только в дикой вакханалии несутся все эти "стозвонности" и "самосожженности" и прочие бальмонтизмы. Критики берутся за перья, чтобы объявить "конец Бальмонта" — они любят наносить coup de grace. И вдруг он печатает стихотворение, и не просто прекрасное, а изумительное, которое неделями звучит в ушах — и в театре, и на извозчике, и вечером перед сном. Тогда начинает казаться, что может быть прекрасна и "самосожженность", и "Адам первично-красный" и что только твоя собственная нечуткость мешает тебе понять это. Но проходят месяцы, несмотря на все произведенные усилия, бальмонтизмы не становятся ближе, и тогда опять начинаешь свыкаться со странной мыслью, что и очень крупный поэт может писать очень плохие стихи. А все-таки страшно... Впрочем, эти страхи не должны касаться читателя, и, говоря о Бальмонте, критик всегда идет на риск попасть впросак. В "Зеленом Вертограде" есть такое изумительно-прекрасное стихотворение — "Звездоликий"; Лицо его было как Солнце — в тот час, когда Солнце в зените,
и дальше: "Я первый", он рек, "и последний", — и гулко ответили громы,
"Зеленый Вертоград" (Слова поцелуйные) навеян Бальмонту песнями и сказаниями хлыстов. Многие стихотворения — прямо подделки. Подлинный их религиозный аромат, конечно, выветрился у Бальмонта, никогда не умевшего отличить небесность от воздушности. Но есть строфы, в которых прекрасно передана присущая им наивность, например, в стихотворении о райском древе: Но самое в нем злое,
или лукавство: Мы не по закону,
или, наконец, дикая энергичность выражений: Я предаю его проклятию,
Странная судьба выпала на долю Верлена. Предыдущее поколение, как-то сразу после долгого невнимания, провозгласило его своим мэтром, его имя было девизом, его стихами зачитывались. Даже и теперь седеющие символисты, вроде Ренэ Гиля, великодушно позабыв былые распри, посвящают ему целые исследования. Но молодое поколение французов, в лице своих наиболее ярких представителей, упорно не хочет о нем думать. У нас тоже. Из модернистов его переводили только Брюсов, Анненский и Сологуб. Молодость молчит. Этому факту может быть много объяснений. Например: символизм при своем возникновении имел много общего с романтизмом, расширенным, углубленным и облагороженным. А Верлен является прямым продолжателем столь дорогого романтикам Виллона. Он был искренен, влюбчив, свободно-изящен, набожен и развратен, — в самом деле пленительная фигура, когда у людей есть запас веселой и бездумной энергии, не растраченной их сонливыми отцами, парнасцами или косноязычными поэтами наших восьмидесятых годов. Но у молодежи нет такого богатого наследства, а привычка к веселью осталась, и вот она строже выбирает своих любимцев, требуя от них широких замыслов и достойного их выполнения, сознательных и плодотворных усилий и не ребяческого, воодушевления, а священного огня Прометея. У Верлена, очевидно, этого не было. Его поэзия — это лирическое интермеццо, драгоценное, как человеческий документ и характеристика эпохи, но и только. Книга Валерия Брюсова дает полное представление о Верлене как о поэте. Совершенное знание всей его поэзии позволило переводчику пользоваться верленовским же словарем в тех местах, где точность перевода немыслима. Многие строфы, даже стихотворения спорят по производимому очарованию с оригиналом. И особенно удались переводы из "Romances sans paroles". Статья, приложенная к книге, имеет исчерпывающий характер. Прекрасным дополнением к книге Брюсова для более полного знакомства с Верленом служат "Записки вдовца", изданные "Альционой". Как прозаик, Верлен не менее пленителен, чем как поэт. Ряд остроумнейших парадоксов, неожиданных образов и моментов чисто французской аристократической нежности, разбросанных по всей книге, делают чтение ее захватывающим. У стихов г-жи Веселковой-Килыптет есть одно несомненное достоинство: их тема. Изящна мысль посвятить целую книгу поэзии забытых усадеб, таких трогательно-беспомощных, разбросанных по великой и страшной России. У автора есть и знание темы, и любовь к ней. Есть целые удачные стихотворения, отличные отдельные строфы. Например, томленья девушки в стихотворении "Пасьянс": За деда карты я кладу,
Но в книге неприятно поражает отсутствие чисто литературных задач, сколько-нибудь интересных художественных приемов. И печать дилетантизма, пусть умного, пусть талантливого, неизгладимо легла на ней. Вадим Шершеневич всецело под впечатлением поэзии Бальмонта. Но, может быть, это и есть самый естественный путь для юного поэта. В его стихах нет ни вялости, ни безвкусия, но нет и силы или новизны. Своей книгой он заявил только, что он существует, и можно принять этот факт без пренебрежительной гримасы. Но он должен еще доказать, что он есть, как поэт. Как часто обилие мыслей, богатство и разнообразие впечатлений люди принимают за поэтический талант. Как раз при отсутствии его эти-то качества и мешают человеку сделаться даже порядочным версификатором. Он путается в периодах, нарушает самые непреложные законы поэзии, впадает в безвкусие, в безграмотность, и все — чтобы точнее выразить дорогую ему мысль или ощущение. Таков Иван Генигин. Только большая культурность доказала бы ему, что он не поэт. А ее-то ему и недостает. Впервые опубликовано: Аполлон. 1912. № 1.
Николай Степанович Гумилев (1886-1921) русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма, переводчик, литературный критик, офицер, путешественник. | ||
|