| ||
|
Федор Сологуб. Собрание сочинений. Т. I., V. СПб. Изд. "Шиповник". Цена 1 р. 50 к. Сергей Соловьев. Апрель. Вторая книга стихов. Москва. К-во "Мусагет". 1910 г. Цена 2 р. Николай Морозов. Звездные песни. Москва. К-во "Скорпион", 1910 г. Цена 1 р. 50 к. Н. Брандт. Нет мира миру моему. Стихи. Киев. 1910 г. Сергей Гедройц. Стихи и сказки. СПб. 1910 г. Ц. 2 р. Много написал Сологуб, но, пожалуй, еще больше написано о нем. Так что, может быть, лишний труд писать о нем еще. Но у меня при чтении критик на Сологуба всегда возникают странные вопросы, неуместные простотой своей постановки. Как же так? Преемник Гоголя - а не создал никакой особой школы; утонченный стилист, а большинство его стихотворений почти ничем не отличается одно от другого; могучий фантаст - а только Недотыкомку, Собаку да звезду Маир мы и помним из его видений! Отчего это происходит, не знаю и не берусь ответить, но попробую рассмотреть поэзию Сологуба с точки зрения общих требований, предъявляемых к поэтам. Образы Сологуба... но какие могут быть образы, если поэт сказал, что есть только "Я", единственная реальность, создавшая мир. И неудивительно, что этот мир только пустыня, в которой нечего полюбить, потому что полюбить - значит почувствовать что-либо выше и лучше себя, а это невозможно по заданию. Словно сквозь закопченное стекло смотрит поэт вокруг себя. Красок нет, да и линии как-то подозрительно стерты; свет зари у него холодный и печальный, жизнь - бледная, день - ясный, бездна - немая. Словарь благородный, но зато какой невыразительный; сравните его хотя бы со словарем Брюсова или Бальмонта; я не говорю об Иванове или Анненском, у которых прилагательное своей глубиной и красочностью совершенно подавляет существительное. Нежелание рисовать и лепить особенно сказывается в сологубовских рифмах; ведь рифма в стихе - то же, что угол в пластике: она - переход от одной линии к другой и, как таковая, должна быть внешне неожиданна, внутренне обоснована, свободна, нежна и упруга. А Сологуб, рифмуя одинаковые формы глаголов или прилагательные, принимая окончания таких слов, как "гадания", "вещания", за дактилические рифмы, невольно обескрыливает свой стих. Сила Сологуба, как поэта, в том, что он был и остался единственным последовательным декадентом. Все, ранящее больное сознание, удалено из его стихов; его образы минутны и исчезают, оставляя после себя чуть слышную мелодию, может быть только аромат. Для этого он изображает вещи не такими, какими их видит, и больше всего любит "то, чего на свете нет". Его муза - "ангел снов не виденных на путях неиденных", который, как рыцарский щит с гербом, держит в руках "книгу непрочтенную с тайной запрещенною". И, конечно, больше всего он говорит о смерти, этот, очевидно, ни разу не умиравший, хотя любящий утверждать противное, великий поэт-мистификатор. _________________ Разные пафосы бывают у поэтов: пафос любви, страдания, мудрости, силы. Сергей Соловьев избрал для себя пафос благосостояния. Говоря про Киев, он восклицает: Не сюда ль Царьградские владыки
Вот о России: Вся Россия - хлеб и небо,
Вот о поместьях графа Равенсвуда: Ни одну заповедную древнюю ель
Вот об античной Греции: Испачкавшись землей и золотым навозом,
Он любит книги, больше старые, - но не читать их, а любоваться ими в какой-нибудь маленькой, но изысканной библиотеке, или захватить какую-нибудь с собой в лес, чтобы как-нибудь оправдать свои мечтательные блуждания. Видно, что он не читатель, потому что все его книжные образы - и Иоанна д'Арк, и Ричард Львиное Сердце, и Иоанн Креститель - только беспомощный пересказ событий, известных из истории и легенд. Как истинный земляной человек, он чувственен. Вся наивная эротичность XVIII века с его "красавицами, которым не более четырнадцати лет", "персями" и другими "заветными красами" заняла не последнее место в его стихах. Но зато там, где надо проявить более серьезное отношение к любви, он едва ли не ученик Апухтина. Радостна в нем подлинная близость к Византии. Ведь через Византию мы, русские, наследуем красоту Эллады, как французы наследуют ее через Рим. И часто греческие идиллии и элегии, разыгрывающиеся на подмосковных лужайках, являются личным завоеванием поэта Сергея Соловьева и имеют свою, особенную, остроту. Сравнительно с первой книгой Сергея Соловьева, его стих совершенствуется, но скорее по пути нежности и певучести, чем медной кованости, как о том мечтает сам поэт. Досадно только небрежное подчас отношение к русскому языку. Такие выражения, как "устные розы", "фавн свиряет в певучий ствол", "зелень земли сладостнотравная", - все это только непонятный Вячеслав Иванов. ______________________ Трах, трах, трах!
Что это? Пародия на Ивана Рукавишникова? Нет, это стихи Николая Морозова. Это его юмор. А вот и серьезные стихи: Искал он к правде путь далекий
Вот собственно звездные: На лазурной гемисфере,
Неужели в почтенные лета автора можно дебютировать книгой стихов, имея подобный запас образов, приемов и закристаллизированных переживаний? Или это та научная поэзия, о которой столько говорят во Франции Ренэ Гиль и его сторонники? Нет, там все построено на искании синтеза между наукой и искусством, а в стихах Николая Морозова мы не видим ни того, ни другого. Одно великолепное презрение к стилю, издевательство над требованиями вкуса и полное непонимание задач стиха, столь характерные для русских поэтов-революционеров конца XIX столетия, да разве еще шаблонность переживаний, тупость поэтического восприятия и бесцеремонность в обращении с вечными темами - вот стихи Морозова. И с горьким упреком хочется сказать этому герою наших дней, шлиссельбургскому узнику, ученому и врагу царей от лица оплевываемой справа, попрекаемой слева, робко притаившейся современной русской поэзии: Зачем вы посетили нас
________________ Главная отличительная черта стихов Николая Брандта - это их прозаичность. Пока прозаична мысль, образ, с этим еще можно мириться: автор, как кажется, достаточно умен и начитан, чтобы не попытаться замаскировать этот недостаток, свойственный многим и более крупным поэтам, но зато прозаизм его выражений часто слишком мучителен: он так и влечет захлопнуть эту маленькую книжку, чтобы больше уже не открывать. Как бы сознавая это, Николай Брандт иногда впадает в противоположную крайность и пишет вещи, имеющие вкус даже не сахара, а сахарина. Такова его "поэма о символах" "Через жизнь". Темы его банально-декадентские с уклоном к парнасизму, от которого, впрочем, еще так далек этот, едва ли не первый по забавной неловкости выражений, стихотворец: Проклятие Евы, Александрийский палач, Пляска Саломеи, Сон мазохиста, Мандрагора, Печаль Сатаны и т.д. Но у него попадаются хорошие строчки, иногда даже строфы. Вот, например, начало стихотворения "Сизифов труд": Вдаваясь ногой в песок, до боли стиснув зубы,
Забавно отметить, что оглавление книги напечатано в виде чаши. Очевидно, и у Ивана Рукавишникова, написавшего несколько "фигурных стихотворений", нашлись не только поклонники, но и подражатели. Зачем пишут поэты? На этот вопрос не трудно ответить: одни - чтобы рассказать людям что-нибудь новое, добытое ими самими: идею, образ, чувство, все равно; другие - ради чистого наслаждения творчеством, таким божественно-сложным, радостно-трудным. Но зачем пишут не поэты, зачем пишет, например, Сергей Гедройц? Это не "пленной мысли раздражение", потому что мыслей в его стихах нет, есть только общие места; тщеславие? тоже вряд ли; он только с трудом подражает плохим подражателям Апухтина. Что же? Что же? Слог его ужасен, у самого Владимира Гордина нет такого слога: Засыпая от дум безысходной тоски,
Засыпать от дум тоски, твое (вместо твоё), дали (вместо дали), свод небес вышины - разве все это по-русски? И так на каждой странице. Все случайно в этой книге, зыбкой и вязкой, как топкое болото: в ней можно переменить все прилагательные, переставить строфы, из нескольких стихотворений сделать одно, и наоборот. В книге есть и картинки, такие же ненужные и бесцветные, как и стихи. Впервые опубликовано: Аполлон. 1910. № 9.
Николай Степанович Гумилев (1886-1921) русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма, переводчик, литературный критик, офицер, путешественник. | ||
|