| ||
|
В первом номере "Московского сборника" напечатана статья Ивана Васильевича Киреевского о просвещении западном и русском. Говорить о ее достоинствах, о стройности и логической строгости, о широком ее объеме и о глубине взгляда, о счастливых выражениях мысли, часто весьма отвлеченной, и так далее было бы неуместно в сборнике, которому эта статья служит украшением, и неприлично для меня по личным отношениям моим к автору. Но позволено мне и не неприлично даже в "Московском сборнике" сказать, что эта статья имеет неоспоримое достоинство современности. Главною ее задачею поставлен вопрос о том до сих пор неисходном смущении, в котором находится мыслящая Европа, и о причинах его. Существование самого факта не подлежит сомнению: он в разных формах высказывается везде и признается всеми, но западным писателям не удалось еще и, кажется, не удастся уяснить его причины и дорыться до его корня. Все созданы одними и теми же обстоятельствами историческими, все увлечены одним и тем же потоком, все больны одною и тою же болезнью. Понять и оценить эти обстоятельства, рассмотреть исток и направление потока, узнать симптомы и причины болезни может только человек, непричастный той жизни, которую он должен рассматривать, способный строго взглянуть на самые блестящие явления ее, произнести, если должно, обвинительный приговор над ее лучшими словами, наконец, человек, приносящий разум человеческий, не подкупленный ни любовью, ни враждою к суждению об одном из местных и временных проявлений того же человеческого разума. В этом отношении русский имеет неоспоримые преимущества перед всеми европейцами, и если кому-нибудь из наших соотечественников удастся подвиг и труд такой оценки, его заслуга будет велика не только для нас, более или менее смущаемых общим смущением европейской мысли, но и для самого развития и уяснения духовной жизни западных народов. Он заплатит им весь долг нашей благодарности, отдавая общую и многообъемлющую истину за то множество частных познаний, которыми мы от них попользовались. В этой надежде нет ни пристрастия, ни хвастливости. Ибо если справедливо, что самый закон мысли и жизни на Западе ложен вследствие односторонности своих основ, тот западный мыслитель, который захотел бы эту односторонность обличить и восполнить, должен бы был выйти из самой области умственной, в которой вырос и живет, и почерпнуть восполняющую истину из другой области, ему чуждой. Такое дело, если оно даже возможно, требовало бы необычайного гения и еще более необычайной воли; в человеке же, живущем и воспитанном в иной умственной области и под иным законом, оно потребует только беспристрастного мышления и добросовестного анализа. Такова причина, почему уже с лишком за десять лет назад, когда вся Европа в каком-то восторженном опьянении кипела надеждами и благоговела пред своим собственным величием, у нас уже слышались обличительные голоса, тогда встречаемые самодовольною насмешкою, теперь оправданные историей и жизнью народов. За всем тем, дело возможное не есть еще дело совсем легкое. Статья господина Киреевского, определяя задачу и отчасти уясняя ее, приготовляет, может быть, ее разрешение, но не имеет и не может иметь притязания разрешить ее вполне. Полезная и, можно сказать, необходимая по своей современности, она имеет еще то великое достоинство, что содержит запрос на мышление. Излагая мысли, которые она пробудила во мне, надеюсь, что они могут оказаться небесполезными для других, точно так же, как сам надеюсь получить пользу от всякого добросовестного возражения или разбора: ибо общение слова, мысли и чувства есть не только дело великой важности, но едва ли не лучшее достояние человека на земле. Самый же вопрос, поставленный господином Киреевским, очень важен, и действительно "оттого, как он разрешается в умах наших, зависит не только господствующее направление нашей литературы, но, может быть, и направление всей нашей умственной деятельности, и смысл нашей частной жизни, и характер общежительных отношений". Общий вывод из статьи И.В.К. сделан им самим: "Раздвоение и рассудочность суть последним выражением западноевропейской образованности, цельность и разумность — выражением древнерусской образованности". Анализ западноевропейского мира строг, но он выражен без страсти, не содержит в себе ничего произвольного и основан на собственных показаниях современного нам европейского общества и европейского человека. Колебания общественные и шаткость государств, признающих более или менее насильственные перевороты законным путем своего развития, бессилие и безнравственность быта частного и семейного, не имеющего внутренних нравственных основ, и безнадежность философствующей мысли, обличающей свою собственную односторонность, — таковы данные, которые автор подвергает своему разбору. Он определяет односторонность их характера и признает (в чем согласится с ним всякий читатель, сколько-нибудь знакомый с законом истории), что все современные отношения истекают, как логически необходимые последствия, из древнейших исторических данных, лежащих в самом корне западноевропейского мира. Приговор же над ними предоставляет он им самим. Так и следует: таков путь науки, вполне разумной и беспристрастной. Она, разбирая какую бы то ни было систему мысли или жизни, не должна вносить в суждение начал внешних и не признаваемых этою системою, но должна судить ее только ее собственным разладом и противоречиями. Приговор заключается в следующих словах: "Западная философия теперь находится в том положении, что ни далее идти по своему отвлеченно-рациональному пути она уже не может, ибо сознала односторонность отвлеченной рациональности, ни проложить себе новую дорогу не в состоянии, ибо вся сила его заключалась в развитии именно этой отвлеченной рациональности..."; "Не мыслители западные убедились в односторонности логического разума, но сам логический разум Европы, достигнув высшей степени своего развития, дошел до сознания своей ограниченности". И этот вывод обнимает жизнь Европы во всех ее бытовых, общественных и мысленных отправлениях. Неужели таков вывод истории? И для этого ли вывода жили и трудились десятки поколений, передавая друг другу плод тяжких своих трудов до нынешнего дня? Для него ли боролись и сражались миллионы людей, передававшие преемственно друг другу верования и убеждения, приобретенные или спасенные потом, кровью и пожертвованием всего, что дорого земному человеку? И к нему ли вели блеск искусства, свет науки и бесконечное напряжение деятельности и мысли человека? А если так, то к чему же вся эта печальная насмешка истории? К чему все бесполезные усилия разума? К чему вся эта скорбная жизнь человечества, которая, через бесконечный ряд страданий, при свете каких-то обманчивых лучей, всегда принимаемых за лучи истины, доходит до безысходного и безотрадного мрака? Все это к одному, к весьма малому по иным, к несказанно великому по другим: к тому, чтобы человек, признав ложью ложь, долго слывшую истиною, мог прийти в разум истины действительной. Поле духовное должно было быть очищено. Древний мир завещал новому великолепный обман римского просвещения, и новый мир принял его с радостью, с гордым самодовольством, с твердою и всем жертвующей верою, смешал его с христианством, внедрил его в свою жизнь и в свою душу, и тысячи лет было мало, чтобы обличить его, но он обличен, он сознан или уже весьма близко время полного его сознания; прежние призраки рассеяны логикою рассудка. Но первое торжество рассудка было исполнено самоупоения. "Страшные, кровавые опыты не пугали западного человека, огромные неудачи не охлаждали его надежды, частные страдания налагали только венец мученичества на его ослепленную голову; может быть, целая вечность неудачных попыток могла бы только утомить, но не могла бы разочаровать его самоуверенности, если бы тот же самый отвлеченный разум, на который он надеялся, силою собственного развития не дошел до сознания своей ограниченной односторонности". Таким образом, закон, скрытый в факте и сперва обольстительный, развиваясь постепенно в исторической последовательности, выступил окончательно в сознание и получил приговор свой перед человеческим разумом. Это было делом философского мышления. Святой Климент Александрийский, защищая изучение философии, говорит: "Иное идет от Бога непосредственно, иное посредственно. К последнему разряду принадлежит философия; но не знаю, не должно ли сказать, что она непосредственно шла от воли Божией; ибо как евреев воспитал Закон, так эллинов воспитала философия о Христе". Да будет позволено и нам повторить эти слова учителя Церкви, бывшего светилом первых веков христианства, и поверить ему, когда он говорит, что это учение принял он от своего великого учителя Пантена, который в таких важных вещах имел обычай высказывать не свое мнение, но то, что получил от ближайших преемников апостольских. И теперь великое дело совершено философией. Рационализм, скрытый в латинстве, резко выдавшийся в протестантстве, окончательно выступил и погиб от своей собственной силы в философии, очищая таким образом место в душе и разуме человека для более полной и святой Веры, переданной нам от самого начала христианского учения, как чистое золото, не боящееся ни опыта веков, ни искушений пытливого анализа*. Я слышал, что упрекают И.В. Киреевского в том, что он не обратил должного внимания на стихию германскую, вошедшую в племенной и духовный состав Западной Европы, и на значение вольного действия личностей, двигавших ее историей. Эти упреки несправедливы при всей их кажущейся правде. В специальной истории все эти стихии имеют полное право на внимание и на изучение, но они должны быть оставлены в стороне, когда дело идет об общем выводе из умственного развития всего Запада и о его общей характеристике. Можно бы доказать, что раздвоенность уже вошла в быт германский еще прежде завоевания Западной империи вследствие беспрестанного столкновения с нею и привычки германцев наниматься на многолетнюю службу в самых далеких ее областях. Можно бы доказать, что внутренняя раздвоенность западного мира была усилена германским завоеванием не только вследствие отношений завоеванных к завоевателям, но еще и вследствие грубой безнравственности победительного племени; но все это было бы бесполезно для автора статьи о западной образованности, точно так же, как и характеристика исторических личностей. Его задача состояла в рассмотрении общего строя целой умственной истории Запада, и при этом пропадают частные личности, сильные волновать, но никогда не сильные изменить общее развитие начала, лежащего в самом корне общества, точно так же, как исчезают все частные и сравнительно мелкие начала, всегда подчиняющиеся поневоле всесокрушающей силе начала общего, облеченного в религиозную святость. Если в самом религиозном начале Запада, то есть в слиянии односторонне понятого христианства с одностороннею образованностью, скрывался неизбежный рационализм (а в том нет никакого сомнения), все прочие начала должны были ранее или позже покориться ему, ибо таково свойство того логического механизма, того "самодвижущегося ножа", который называется рационализмом, что, будучи раз допущен в сердцевину человеческого мышления и в высшую область его духовных помыслов, он должен по необходимости подрезать и сокрушить все живое и безусловное, всю, так сказать, органическую растительность души, и оставить около себя только безотрадную пустыню. ______________________ * Имя святого Климента Александрийского и его мнение о науке приводят невольно на память сокровища науки, некогда собранные в Александрии, и приговор, произнесенный над ними Омаром или, по крайней мере, приписываемый Омару: "Если книги в александрийской библиотеке содержат то же, что Коран, то они не нужны, а если что иное, то вредны. Сжечь". ______________________ "Главная особенность умственного характера Рима, — как сказано в статье, — должна была отразиться и в умственной особенности Запада. Но если мы захотим эту господствующую особенность римского образования выразить одною общею формулой, то не ошибемся, кажется, если скажем, что отличительный склад римского ума заключался в том именно, что в нем наружная рассудочность брала перевес над внутреннею сущностью вещей". Это неоспоримо. Но этот склад ума, будучи преобладающим и определяя всю область римской мысли, должен был выразиться в характере и внутреннем смысле религии. Действительно, он и выразился. Олимп греческий и Пантеон римский считаются вообще явлениями параллельными или, лучше сказать, тождественными друг с другом. Богов своих римляне и эллины считали одними и теми же мифологическими лицами, несмотря на разницу имен, и это мнение, может быть, отчасти основано на исторической истине, но склад народного ума наложил свою печать на своих богов, и Олимп греческий не имел действительно ничего общего с Пантеоном римским. Эллин поклонялся красоте и впоследствии знанию. Римлянин поклонялся идее правды, не той внутренней правды, которая бьет живым ключом в душе, освящая и возвышая ее, а правды внешней, которая довольствуется освящением и охранением условных и случайных отношений между людьми. Неуместно было бы здесь излагать тот исторический процесс, которым были созданы эти две религии. Одна была и оставалась навсегда личною, другая была по своей сущности общественною. Идею внешней правды символизировал римлянин в своих богах, но он ее осуществлял на земле. Внешняя правда в человеке отдельном не осуществляется: она стремилась осуществиться в обществе и выразилась в Вечном Риме*. ______________________ * Очень знаменательны весьма нередкие надписи, подобные следующей, найденной на древнем алтаре в Англии: "Genio loci, Fortunae reduci, Romae aeternae et Fato bono". ______________________ Было время, когда римлянин еще не понимал всей внешности закона, которому поклонялся, той правды, которая была его божеством: он считал ее правдою безусловною. Его образумила история на холмах Филиппийских, и он сказал: "Добродетель, ты пустое слово", точно так же, как эллинский скептицизм немного позднее спросил: "Что такое истина?" у явившейся Истины. С тех пор римлянин сознал всю внешность правды, к которой стремился, и ревностно старался осуществить ее в своем праве и Риме — сосуде и создании этого права. Осуществленная внешняя правда стала выше ее отвлеченного символа — Пантеона богов, и единственною религиею римлянина. Тот только был его бог, кому Рим позволял, и тот был, без сомнения, бог, кого Рим признавал. Вера оставалась только в Рим и в его право. Не перед алтарями сомнительного Юпитера или Минервы (богов по милости Рима) лилась кровь мучеников, но перед алтарем несомненного бога, Вечного Рима; и Рим этот был не город, утративший свое царственное величие, как скоро Нерва Траян покончил ряд кесарей и стал царствовать в провинциях и в мире легионов, но вся область римского права. Значение Августа, лже-Неронов при Веспасиане и Траяна еще не понято историческою критикою, но распространяться о нем здесь не нужно. Город Рим, почти забытый римлянами, продолжал быть чем-то, облеченным в величие неземное для германского дикаря, которого он так долго страшил, угнетал и развращал; а житель самой империи сосредоточил свое обожание в идее внешней правды, осуществленной в римском праве и олицетворенной в римском государстве. Западная империя пала. Христианство, овладевшее еще прежде областью древнего мира, устояло и возвысилось с силою над его развалинами, покоряя германцев-победителей, но человеческое зло и человеческая односторонность примешались к полноте и совершенству дара Божия. Формальность и рационализм, преобладающие начала римского образования, выразились, как уже сказано, в юридическом стремлении всей римской жизни и в возведении политического общества до высшего, божественного значения. Образованность, истекающая из этих направлений, была единственно общественною, тогда как образованность эллинская была личною в высшей степени. Эллинизованный египтянин и сириец были увлечены силою, красотою, а иногда и соблазном мысли, в мир эллинского просвещения, от которого едва отстоялись духовное вдохновение и богоблагословенный меч Маккавеев. Побежденные железным строем римских легионов испанец, галл, британец* были втиснуты силою в железные формы административного просвещения римского. Личная мысль осталась без жизни и силы, приняв в себя только стремление к юридическим формулам, и раннее падение Западной империи было последствием умственного усыпления ее жителей. Правда, и на Западе христианство возвысило душу человека, облагородило его помыслы, отчасти победило его порочные склонности, но прежняя образованность наложила печать своей особенности на его умственное развитие. Прекрасно изложил господирн Киреевский различные направления областей, составлявших Империю уже в эпоху христианскую: Рима, Эллады, эллинизованной Сирии и эллинизованного Египта. Прекрасно заметил он разницу в характерах их духовных деятелей и в самом характере ересей, возникших из воздействия прежних местных образованностей на учение Церкви. Риму приписывает он весьма справедливо "практическую деятельность и логическое сцепление понятий"; прибавить можно: и истекающее из них стремление к определениям юридическим. Юрист проглядывает постоянно сквозь строгую догматику мощного Тертуллиана о грехах, искупаемых и неискупных; юрист слышится в тонкой диалектике Августина, спорит ли он с Пелагием или созидает образ богоправимого мира. Скудный великими церковными мыслителями, Запад был счастливо беден ересями, но между тем как все ереси Востока обращены к вопросам о сущности Бога и человека, пелагианизм и адопцианизм обращаются к вопросам о правах воли человеческой и о правах самого человека в отношении к Божеству. Различия умственного склада удерживаются во всех подробностях. Но эти различия областные, как говорит автор статьи, "не только не мешали истинному направлению духа, но еще увеличивали многостороннее богатство его проявлений; а во времена испытаний, когда для частных церквей предстоял решительный выбор — или отторгнуться от Церкви Вселенской, или пожертвовать своим частным мнением (отказавшись от ереси, возникшей из особенности местного просвещений), Господь спасал Свои церкви единодушием всего православного мира". Невидимым, но всемогущим орудием спасения была сила христианской любви, которая связывала всех, и смирение христианской любви, которое укрощало всякую личность. ______________________ * Cansidici Britanni. Римское право преподавалось даже при саксонцах в VIII веке. ______________________ Когда Рим отпал от своих восточных братий, односторонность его умственного склада и его образованности стала выступать беспрепятственно во всех направлениях. В III веке азийские церкви могли в вопросе о пасхальном праздновании изменить обрядовое предание, полученное ими от святого апостола Иоанна Богослова, для того чтобы полнее сохранить высшее предание о христианской любви, завещанное преимущественно тем же боговдохновенным учителем, но это чувство недоступно для формального определения. Оно не могло быть принято в основу нового единства западного; самый же закон любви уже при отпадении был нарушен самонадеянностью общин, изменивших древний вселенский Символ. Новой опоры надобно было искать для нового отдельного мира. Ее нашли в общем уважении к городу Риму и в том чувстве благоговения перед ним, которое германец-завоеватель передал, как политическое наследство, своим потомкам. Рим сделался центром вещественным и историческим, по необходимости развивающим свои исконные начала. Папа должен был облечься в непогрешимость по делам веры. Обоготворение политического общества, истинная сущность римской образованности, было так тесно связано с нею, что западный человек не мог понять самой Церкви на земле иначе, как в государственной форме. Ее единство должно было быть принудительным, и родилась инквизиция с ее судом над совестью и с казнью за неверие. Епископ римский должен был домогаться власти светской, и он достиг ее. Он должен был стремиться к праву безусловного и бесспорного суда над всею Церковью, и это право было за ним признано, и область этого права получила название Всехристианства (tota Christianitas), так же как прежняя область римского права называлась Римом. Ее государственное единство требовало общего государственного языка, и латинский язык по необходимости получил это значение, которого не могли у него оспаривать безобразные говоры новостроящихся языков Запада. Государство должно было выступить в мире политическом с силою вещественного оружия, Всехристианство взялось за меч, и Папа сделался главою нестройного народного ополчения Крестовых походов, из которого последовательно возникли сперва ордена монашествующих рыцарей, постоянное церковное войско, а потом, когда меч был исторгнут из рук римского правителя, орден иезуитов, который (по словам одного из лучших наших поэтов и остроумнейших мыслителей) есть не что иное, как западный католицизм в боевом строю*. ______________________ * "Le Catholicisme a l'etat militant". Выражение Ф.И. Тютчева. ______________________ Так развивалась внешняя история Западной Церкви, определяя собою развитие самого общества, частного быта, науки политической и богословской и пересозидая мало-помалу в форму условную и одностороннюю мысль и душу человека. Я счел небесполезным сказать несколько слов о том влиянии, которое имело на ход ума человеческого преобладание понятия о внешней правде и обоготворение политического общества, переданные Римом новым народам Западной Европы, потому что И.В. Киреевский коснулся его только мимоходом, не обратив, быть может, достаточного внимания на него. Оценка этого влияния необходима для полного разумения римской стихии в средневековой и новой истории. Между тем как предание римской государственности созидало внешнюю и видимую форму римско-церковного общества, юридическая стихия старалась всю его внутреннюю жизнь подвести под законы правомерности гражданской, назначая круг действия отдельного для каждой душевной силы, определяя, так сказать, вес и меру каждого проступка, вес и меру каждой мнимой заслуги человечества, и составляло, если можно так выразиться, какую-то таблицу счетоводства между Богом и Его творением, непонятную для нас, сынов Церкви Православной. В то же время рациональное начало, скрытое в односторонности понятий юридических, выступало смелее в той многовековой диалектической игре, которую называют схоластикою и в которой детская вера в ученый авторитет, весьма плохо понятый, соединяясь с детскою самоуверенностью, пыталась разрешить неразрешимую задачу. Эта задача состояла в том, чтобы "не только связать понятия богословские в разумную систему, но и подложить под них рассудочно-метафизическое основание". Правда, и в самой схоластике рационализм был еще окован, но когда не было ни одного схоласта, "который бы не пытался свое убеждение о бытие Божием поставить на острие какого-нибудь искусно выточенного силлогизма" и, следовательно, утвердить веру на шаткости скрытого неверия — разум мог уже предвидеть неизбежную цель, к которой стремились западное мышление и западная жизнь, несмотря на кажущуюся энергию начала религиозного. Действительно же эта энергия была не силою истинною, но страстною напряженностью. Я думаю, что многие, может быть, даже большая часть моих читателей не согласятся с этим последним мнением, но думаю также, что это потому только, что еще не совсем наступило время для беспристрастной оценки всех проявлений западного мира в средневековую и новую эпоху. Обаяние еще не миновалось. Трудно нам признаться, что безусловно прекрасное и гармоническое не могло возникнуть из начал односторонности и раздвоения. Быть может, многие сознаются, что зародыши смерти лежали в основе западной жизни и что они действительно обличены в его всеобъемлющем и всегубительном рационализме, но, глядя на великолепные создания средневекового зодчества, на каменные кружева его воздушных башен, на таинственный сумрак его стрельчатых сводов, прорезанный, испещренный цветными лучами его расписных стекол, редкий еще сознается, что есть глубокий разлад в духовной основе этого мятежного художества. Редкий почувствует, что эти чудные громады, стремящиеся оторваться от земли и победить законы тяжести силою какого-то данного им растительного порыва, созданы и запечатлены внутреннею тревогою страстной и раздвоенной души и передают зрителю своему ту же самую страстную и мрачную тревогу, которая высказалась в их рукосозданной поэзии. Рационализм и формальность римской образованности приносили свои плоды, и новый прилив науки от упавшей Византии не только не изменил их характера, но, обогатив мысль множеством знаний, не подведенных ни под какую разумную систему, ускорил разложение начал, уже готовых к разложению. Южная Европа и земли, по преимуществу романские, были так глубоко поражены своею внутреннею язвою, что падение западного мира казалось весьма близким. Можно было бы подумать, что книга "De tribus impostoribus", приписываемая гениальному воспитаннику Папы Иннокентия III, императору Фридриху II (явление и странное, и, так сказать, преждевременное), сделалось общим исповеданием разгоревшегося скептицизма, которого центром был двор духовного владыки всего Запада. В это время явилось германское протестантство, и оно явилось как противодействие не только той обрядности и государственной формальности, которые губили всякое христианское начало в недрах западного католицизма, но еще более тому насмешливому безнравственному неверию, которое составляло резкий и преобладающий характер романского просвещения в начале XVI века. Неверие было в искусстве, принявшем вполне языческое направление; неверие в науке, сознавшей непримиримость двух начал, соединенных в схоластике, но не сознавшей еще мертвенности рационализма; неверие в политике, которой пророком и законодателем был Макиавель; неверие в обществе и всей его жизни, не признающей никаких законов, кроме личной выгоды и страсти. Голос предания, заковавшегося в мертвую формальность, утратил всякое значение; голос Божий в Писании замолк в монополии папского двора. Христианской Европе грозила, по-видимому, та же участь, которая постигла просвещение древнего мира. Тогда из недр католицизма восстало протестантство. Народы германские, в которые римская образованность проникла не так глубоко, как в области, бывшие некогда римскими, сделали временный отпор начавшемуся разложению западного мира. Проснулась надежда основать убеждения человека на началах высших, чем рационализм и юридическая формальность; проснулась надежда найти спасение в том духовном мире, который Создателем положен в основу обновленному человечеству. Очистительным громом прогремели над европейским Западом торжественные звуки Слова Божия, почти умолкнувшие в продолжение более чем столетия; порыв пламенной веры и деятельной любви оживил все нравственные силы. Свежее и бодрое протестантство, полное юных мечтаний и какой-то строгой поэзии, облагородило личность человека и влило новую кровь даже в истощенные жилы одряхлевшего латинства. Нестройное разложение остановилось, но ненадолго. Самое протестантство было плодом рационального направления. Его формы, его строго логический ход были торжеством рационализма, выступавшего вперед явно и сознательно из римского учения, в котором он заключался бессознательно и тайно. Его подвиг сделался яснее, последовательнее и строже. Скоро разорваны были пеленки, в которых еще скрывалось его детство, и Фейербахи нашего времени начали свою разрушительную работу в лице Цвинглиев и Карлштатов XVI века. Это поняли уже первые римские противники протестантства: они сказали правду в своих полемических сочинениях, но они не сознали и сознать не могли, что односторонняя рассудочность реформаторов была не что иное, как развитие начала, завещанного Римом и взращенного папством. В науку духовную протестанты не внесли ничего нового и живого; это было невозможно. Они не восстановили и, вследствие своего умственного воспитания, не могли восстановить той цельности и полноты, которые составляют сущность христианства и которые утрачены были на Западе с самого времени его отпадения. Они приняли всю односторонность мысли, которую застали преобладающею и властвующею; они приняли все ее определения, отрицая только приложения определений, ими же допущенных; и, разорвав поневоле цепь предания, они наложили на искусственное здание своих новых исповеданий неизгладимую печать юридического утилитарства или рассудочной полезности, возведенной в закон всего духовного мира. Последствия были неизбежны. Постепенность мыслительного движения от самой реформы до наших дней и до Гегеля (гениального довершителя отвлеченно-рассудочной философии) высказана так бесстрастно и отчетливо в статье господина Киреевского, что, кажется, в этом отношении отрицать ее невозможно и что-либо прибавлять было бы бесполезно. Итак, западная мысль совершила свой путь вследствие необходимого и логического развития своих начал. Односторонняя рассудочность уличила себя в бессилии и бесплодности. История ее движения подчинена законам строгой логики. Временные неправильности в этом движении (как, например, гордо созерцательный мистицизм первых францисканцев или страстный мистицизм некоторых отдельных школ и некоторых нервно-восторженных лиц) не могли изменить ее правильного хода. Основанием всего движения были односторонняя рассудочность и раздвоенность просветительного начала и совершенно соответствующая им раздвоенность общественной стихии, составленной из завоевателей и завоеванных. Не без глубокого чувства душевной радости, не без искреннего и сердечного благодарения Тому, от Кого всякая милость и всякое благо, можем мы сказать себе, что мы не принадлежим по древним своим духовным началам этому самоосужденному миру, и это мы можем сказать, отдавая вполне справедливую дань удивления его великим явлениям историческим, и художественным, и научным, будь это Гильдебрант и Готфрид, или Лютер и Густав Адольф, или творец Сикстинской Мадонны, или строитель Кельнского собора, или Кант, или Гегель, довершители рассудочной философии. Добросовестные ли и ослепленные, действовавшие с любовью; ясновидящие ли и раздраженные сознанным противоречием безысходных своих задач; высокие ли тем нравственным величием, которое сохраняли они, несмотря на неполноту принятого ими закона, или могучие мыслительною силою, несмотря на ложность исходной точки их мышления, — все они, орудия Высшего Промысла и отчасти невольные жертвы исторического развития, могут за свои великие подвиги слышать от нас слово правдивого уважения, непомраченно-го ни осуждением, ни упреком. Дай Бог деятелям на путях истины, более совершенной, той же силы, которую показали многие деятели одностороннего просвещения и мысли! Что бы ни было впереди и в воле Провидения, суд уже совершен над образованностью Запада, и совершен беспристрастно, ибо сам Запад произнес приговор свой в последних выводах философского мышления, уличившего себя в отвлеченной и односторонней рассудочности, и мы счастливы тем, что имеем точки опоры и отправления в другом просвещении и в другой области жизни и мысли. Таково убеждение автора статьи о западной и русской образованности. Поставив с одной стороны рассудочность и раздвоенность, с другой разумность и цельность как начала, составляющие различие между двумя областями мысли, он, как мне кажется, определил с совершенною ясностью ту новую точку зрения, с которой наука должна и будет рассматривать явления православного и западного мира. Соглашаясь безусловно с ним в этом отношении, я должен признаться, что не могу согласиться с выводами, которые заключаются во второй половине статьи. "Просветительное начало древней Руси было цельное и совершенное; почва народная, на которую пало семя, не содержало также никакой внутренней причины к раздвоенности. Развитие должно было по быстроте и совершенству превзойти развитие просвещения западного; отчего же не опередила древняя Русь Запада и не стала во главе умственного движения человечества?" Таковы данные и истекающий из них вопрос, которые поставлены И.В. Киреевским, хотя не совсем в таких словах. "Каждый народ, так же как каждый человек в Церкви Вселенской, принося на служение ей свою личную особенность, в самом развитии этой особенности встречает опасность для своего внутреннего равновесия. Особенность же древней Руси заключалась в самой полноте и чистоте того выражения, которое христианское учение получило в ней — во всем объеме ее общественного и частного быта; но чистота выражения так сливалась с выражаемым духом, что наружную форму стали уважать наравне с внутренним смыслом. Таким образом, обрядовая формальность (так же как на Западе юридическая или рациональная формальность), увеличиваясь мало-помалу с XVI века, произвела в некоторой части мыслящих людей другую односторонность, противоположную ей: стремление к формам чужим и чужому духу". Таков смысл ответа господина Киреевского. Но этот ответ кажется мне неудовлетворительным. "Христианское учение выражалось в чистоте и полноте, во всем объеме общественного и частного быта древнерусского". В какое же время? В эпоху ли кровавого спора Ольговичей и Мономаховичей на юге, Владимирского княжения с Новым Городом на Севере и безнравственных смут Галича, беспрестанно изменявшего самой Руси? В эпоху ли, когда московские князья, опираясь на действительное и законное стремление большей части земли Русской к спасительному единству, употребляли русское золото на подкуп татар и татарское железо на уничтожение своих русских соперников? В эпоху ли Василия Темного, ослепленного ближайшими родственниками и вступившего в свою отчину с помощью полчищ иноземных? Или при Иване III и его сыне-двуженце? Нет, велико это слово, и как ни дорога мне родная Русь в ее славе современной и прошедшей, сказать его о ней я не могу и не смею. Не было ни одного народа, ни одной земли, ни одного государства в мире, которому такую похвалу можно бы было приписать хотя приблизительно; и, конечно, она уже слишком непомерна для земли, князья которой не только беспрестанно губили ее своими междоусобиями, но еще без стыда и совести опустошали ее мечом, огнем и разбоем союзников, магометан и язычников. Но если бы даже можно допустить (чего, по моему мнению, нисколько допускать нельзя), что учение христианское в полноте и чистоте своей выражалось во всем объеме общественного и частного быта древней Руси, как же могло выражение быть принято за дух, выражаемый в обществе? Где же было сознание, неизбежно сопровождающее всякое явление духа? Где был дух цельный, принявший образ своей за самого себя? При раздвоенности духа и мысли такие явления понятны; при его цельности они вовсе невозможны. Очевидно, ответ господина Киреевского неудовлетворителен, да и при тех данных, которые он положил в основу вопроса, другого ответа быть не могло. Кажется, ошибка заключается в самых данных. Постараюсь ее уяснить, как сумею. Сначала представляется вопрос, который по необходимости должен предшествовать вопросу о России. Просветительное начало, которым, по милости Божией, вызвана была земля Русская из мрака и сна языческого невежества, пришло из империи Византийской; почему же не спасло оно ее от гибели и падения? Христианство распространилось на Востоке тем же путем апостольской проповеди, теми же подвигами мученичества, как и на Западе. Можно даже сказать, что борьба с язычеством в областях эллинских была еще ожесточеннее, чем в областях собственно римских: таково, по крайней мере, свидетельство церковной истории. Свирепее были казни, сильнее был отпор школ философских, но христианство восторжествовало. Вследствие ли особенного направления и полноты эллинской мысли, или вследствие равенства просвещения в разных областях Восточной империи, или вследствие иерархического равенства между патриархами, учение христианское не получило ни стремления к местному сосредоточению, ни местной односторонности. Ум человеческий был пробужден и напряжен во всем просторе эллинской или эллинизованной области. Какое было на Востоке богатство церковной словесности, какая глубина мысли, какая сила и роскошь красноречия, какое стремление к определенности понятий, соединенное с всесторонностью, исключающею преобладание сухой рассудочности, какое множество великих и святых деятелей и учителей, с которыми на Западе не равнялся никто (за исключением восточного уроженца Иринея), — про то свидетельствует сама западная наука нового времени в своих высших представителях, Боссюэте и Неандере. Правда, опасная деятельность разума человеческого не раз потрясала весь мир христианский; но без нее человек — не человек, и, управленная любовью к Божественной истине, она сама исцеляет раны, нанесенные ее временным злоупотреблением. Через восточные ереси она вызвана, но за то она же на восточных соборах, озаренная благодатью Божией, высказала в ясности и полноте то святое учение, которое дано было человеку как лучший дар Творца и как высший залог его совершенствования на земле. Нечестен и безумен всяк тот, кто бы ни был он родом или какого бы ни был исповедания (если только он христианин), кто вспомнит без благодарности эту заслугу византийского мира перед человечеством. И, за всем тем, страсть так слепа и так властна над самыми лучшими умами, скрытая вражда западной образованности к Востоку так сильна, что даже немцы, люди, готовые положить душу свою за всякую науку и за всякий лоскуток науки, часто говорят с пренебрежением о том великом подвиге человеческого мышления, который дал наукообразное изложение и определенность высочайшей и небесной истине. Та же бессонность, то же могущество ума поддержали Византию в продолжение тысячи лет, несмотря на слабость ее вещественных границ и на сравнительную невоинственность народа против всего напора готских племен, одним ударом сокрушивших империю Запада, против сильнейшего напора аваров, двигавших всем беспредельным морем племен славянских и действовавших заодно с усиливавшеюся на время Персией, и против всесокрушающего удара молодого исламизма, владевшего всем миром — от снежной границы Китая до берегов Атлантического моря и горных пределов Франции. Несколько раз потрясенная до основания, она снова утверждалась и отстаивалась; побежденная и почти покоренная, она покоряла и пересозидала своих победителей силою своих просветительных начал. Такова причина, почему это государство, по-видимому, слабое почти с самого начала своего отдельного существования, могло в продолжение тысячи лет выдерживать борьбу, едва ли не единственную в истории мира, и почему даже падение его было не бесславно, ибо оно пало перед таким напряжением воинственных стихий Азии, перед которым едва устояли соединенные ополчения всей Европы. Но Византии не суждено было осуществить понятие о христианском государстве; ей не суждено было уцелеть и указать своим примером новый и высший путь человечеству. Отчасти причиною ее постепенного ослабления и падения было то, что византиец не мог забыть, что он был некогда эллином по просвещению и римлянином по гражданству и что, следовательно, он соединял в себе две величайшие славы древнего мира: он не хотел, он, так сказать, не мог дать полного права равенства с собою тем новым народным стихиям, которые приливали к нему с Севера и готовы были своею свежею кровью укрепить состав одряхлевшего общества. Он пользовался славянами, он вполне зависел от союза с ними и в то же время не только не хотел признать их братьями, но постоянным коварством, утеснением и гордостью, более оскорбительною, чем самые утеснения, вселял в них вражду, которой еще не было, или питал вражду, готовую погаснуть и обратиться в искренний и душевный союз. Однако же должно заметить, что эта причина была второстепенною; была другая, несравненно важнейшая, которую должно рассмотреть, чтобы понять историю Восточной империи и ее влияние на старорусское образование. Восточная империя была областью эллинского просвещения личного и общественного римского права. Ее жители называли себя эллинами в отношении к языку и мысли, римлянами в отношении к государству. Словесность и наука говорили по-гречески; закон долго еще говорил по-латыни. Движение мысли не было сосредоточено в какой-нибудь местности. Наука афинская долго была самостоятельною. Александрия оспаривала первенство у Византии, не уступая ей ни в чем и часто пересиливая ее влияние. Антиохия и самобытная образованность Сирии и Палестины держали равновесие между этими двумя главными центрами и часто решали их духовные споры. Даже из-под рабства магометанского великий Дамаскин управлял убеждениями своих христианских братий в богословских творениях своих и радовал их душу своими боговдохновенными песнями, которыми и до нашего времени празднуется почти всякое светлое торжество Православия. Но в отношении к государству империя Восточная была гораздо более сосредоточена, чем империя Западная, и гражданской самостоятельности было гораздо менее в ее областях, чем в областях чисто римского мира. Правда, что законоведение было доведено до своего крайнего внешнего развития в Византии. Последний камень его был положен Юстинианом и многие перемены введены его преемниками. Иначе и быть не могло, ибо законоведение кроме своего жизненного приложения имеет еще смысл науки, а никакая наука не могла быть чужда эллинскому уму. Но, за всем тем, право и понятие о государстве оставались в тех упорных формах, которые были даны Римом. Прочна была работа Вечного города; не без полного ясновидения явился он пророку в истукане железном на глиняных ногах. Шатки и ненадежны были основы его величия, но логическое развитие его надстройки было сковано из неразрушимого железа. Его юридическая цепь охватила и сдавила жизнь Византии. Свободная и плодотворная во всякой другой области, мысль эллина в области права рабски следовала по путям, ей указанным ее учителями — законоведами Рима; и, несмотря на некоторые слабые попытки позднейшего законодательства, более исказившего, чем изменившего стройную цельность законов, дух закона оставался один и тот же, и христианство почти не проникало в каменный Капитолий юристов: там жил и властвовал до конца дух язычества. Мнение, довольно общее, приписывает весь характер Византии как государства перенесению центра его на Восток, в близкое соседство к Азии. Это мнение совершенно ложно. Конечно, влияние азиатских нравов отозвалось во многих подробностях, но общий очерк был вполне римским, и никакое восточное воображение не могло бы прибавить что-нибудь к идее, которой основами были божественность и обоготворение (Divinitas и Apotheosis). Точно так же неразумно обвинение, постоянно повторяемое со времени Гиббона, в том, что владыки Царь-града, вмешиваясь в беспрестанные споры богословские, старались разрешить их и утвердить общее исповедание по своему усмотрению. Они иначе поступить не могли. Правда, великий Константин подал прекрасный пример, предоставив самой Церкви разрешение догматического вопроса; но этот пример, которому не последовал ни один из его преемников, доказывает только, как глубоко дух христианства проник в душу Константина и как чужд был этот дух учреждениям самой империи. Менее просвещенные преемники Константина следовали, и не могли не следовать, тому правилу, которое заключалось в понятии римлянина: тот только бог, кому Рим позволяет, и тот несомненно бог, кого Рим признает. Из него не могли выйти ни спаситель империи Ираклий, ни воинственные восстановители ее славы исаврийцы. Осуждая их личные заблуждения, должно признать, что действия их были вполне согласны с общим характером государственного законодательства. Точно так же все уголовное право, с его страшными казнями, с его свирепыми пытками, с его безнравственными судами и разрядами преступлений, было наследством того Рима, который себя определил еще прежде отделения Восточной империи. Точно то же должно сказать и обо всех общественных учреждениях, и о всех их мертвящих формах; точно то же обо всей общественной жизни с ее играми, с ее торжествами (кроме церковных), с ее триумфами, с ее гордостью, с ее самоупоением и со всею этою позолоченною ветошью языческого мира, которая охватывала все общественные нравы и была узаконена государственным нравом. Христианство не могло разорвать этой сплошной сети злых и противохристианских начал. Оно удалилось в душу человека; оно старалось улучшить его частную жизнь, оставляя в стороне его жизнь общественную и произнося только приговор против явных следов язычества, ибо самые великие деятели христианского учения, воспитанные в гражданском понятии Рима, не могли еще вполне уразуметь ни всей лжи римского общественного права, ни бесконечно трудной задачи общественного построения на христианских началах. Их благодетельная сила разбивалась о правильную и слитную кладку римского здания. Единственным убежищем для них осталась тишина созерцательной жизни. Лучшие, могущественнейшие души удалялись от общества, которого не смели осуждать и не могли сносить. Всякое светлое начало старалось спасти себя в уединении. Темнее становились города, просиявали пустыни, и добродетели личные возносились к Богу, как очистительный фимиам, между тем как зловоние общественной неправды, разврата и крови заражало государство и сквернило всю землю византийскую. Ей не было суждено представить истории и миру образец христианского общества, но ей было дано великое дело: уяснить вполне христианское учение, и она совершила этот подвиг не для себя только, но для нас, для всего человечества, для всех будущих веков. Сама империя падала все ниже и ниже, истощая свои нравственные силы в разладе общественных учреждений с нравственным законом, признаваемым всеми, но в душе лучших ее деятелей и мыслителей, в учении школ духовных и особенно в святилищах пустынь и монастырей хранилась до конца чистота и цельность просветительного начала. В них спасалась наша будущая Русь. И вот, по воле Божией, призвана она была к жизни христианской сперва едва заметною проповедью, обратившею множество отдельных лиц; потом примером "мудрейшей из жен" Ольги и окончательно решительным переходом великого Владимира от языческого неразумия к разуму христианства. Свежая земля, не закованная в формы уже определявшегося общества политического, не испорченная завоеванием, быть может, по основам своей народной жизни и по сравнительной мягкости нравов, свойственной славянам северным (как видно из свидетельств о славянском Поморье), готовая к принятию высшего духовного начала, едва озарилась лучом истинного учения, как уже стала бесконечно выше Византии. Она поняла, как свят и обязателен закон правды, как неразлучно милосердие с понятием о христианском обществе, как дорога кровь человека перед Богом и как она должна быть дорога перед судом человеческим. И не над одною Византиею возвысилась она, но над всеми странами Европы, ибо свирепость жизни и свирепость законов более или менее принадлежали всем: и Франции бездушных Меровеев, и опустошителям Италии лангобардам, и первым изобретателям инквизиции (мало в чем уступавшей инквизиции позднейших веков) вестготам испанским, и даже лучшему изо всех племен германских — англосаксам. С христианством началось развитие русской жизни. Уже первый из наших летописцев сознавал, что "мы все одна семья, потому что крестились в одного Христа", но это развитие было затруднено и изменено многими историческими обстоятельствами. Немного требовательное просветительное начало одностороннее и раздвоенное в самом себе: оно развивается легко даже и при сильных препонах, и тем легче, чем определеннее его односторонность. Преобладающая сторона его увлекает своею логикою все силы душевные человека или общества в известное направление до тех пор, пока оно само не дойдет до крайнего своего предела, при котором обличаются его неполнота и неразумие: тогда наступает минута падения, всегда быстро следующая за минутою полного, по-видимому, торжества. Не таковы Свойства начала цельного и всестороннего: самая его полнота и стройность требуют от общества или человека соответствующей стройности и полноты. Условное свободнее развивается в истории, чем живое и органическое; рассудок в человеке зреет гораздо легче, чем разум. Просветительное начало, сохраненное для нас византийскими мыслителями, требовало для быстрого и полного своего развития таких условий цельности и стройности в жизни общественной, которых еще нигде не встречалось; достигнуть же их можно бы было только при такой независимости от влияний внешних, которые невозможны на земле ни одному народу, всегда стесняемому и совращаемому с пути силою и напором других народов. Россия не имела этой цельности с самого начала, а к достижению ее встретила и должна была встретить препятствия неодолимые. Она — не остров среди хранительной защиты моря, но была земля, со всех сторон открытая и беззащитная по слабости своих естественных границ и со всех сторон искони окруженная народами, не знающими мира в себе и потому всегда готовыми посягать на мир других. Северные земли славянские и колонии славянские в землях финских (ибо так, кажется, здравый рассудок должен понимать слова: меря и весь в Несторовом тексте) призвали вождя иноземного княжить у них, устраивать порядок внутренний в отношениях племен друг к другу и ограждать тишину внешнюю от нападения недружелюбных соседей. Так общею волею составился союз под княжеским правлением Рюрикова дома. Южные и средние земли были заключены в тот же союз, но почти все неволею. Очевидно, отношения всей земли с самого начала не были одинаковы ни к общему союзу, ни к общему правлению. Князья пришли из области скандинавской (какой бы сами крови они ни были) с дружиною чуждою и немалочисленною (ибо мы видим, что одно отделение этой дружины смело нападает на империю Византийскую). Как бы ни была эта дружина близка по своему происхождению и обычаям к славянам, как бы ни пополнялась она впоследствии местными стихиями, она была по своему коренному значению и положению в обществе чужда земле и основана на иных началах, чем туземные общины, к которым она не принадлежала, хотя и охраняла их мир внутренний и внешний. Многие свидетельства доказывают, что эта дружина князей была всегда многочисленна и часто составлена из разнородных стихий; что она, вместе с князем своим, кочевала из области в область, когда порядок преемства княжеских престолов переводил потомков Рюрика с место на место, или кочевала самовольно от князя к князю, считая этот переход делом законным и неотъемлемым правом до последней эпохи московского княжения. Пусть будет доказано (несомненное, по моему мнению) существование дружины земской, многочисленной и составленной из оседлых туземцев; пусть будет доказано (а это сомнительно), что состав ее, вполне народный, не заключал никаких стихий иноземных ни по крови, ни по внутреннему устройству: во всяком случае, не эта местная дружина, но общерусская, княжеская дружина получила историческое развитие. Иначе и быть не могло, вследствие внутренней логики самих учреждений, но исторические события ускорили ход развития неизбежного, отдав большую часть России или владыкам иноземным, или дикарям, обратившим ее в пустыню, и заставив, таким образом, всех дружинников княжеских и, вероятно, значительную часть земских переселиться в уцелевшие центры и стать крепкою ратью около стяга князей, сохранивших свои области и независимость. Эта кочевая общерусская дружина много содействовала скреплению всей Руси в одно могучее целое, потому что была вообще чужда областному эгоизму, много билась и страдала за землю Русскую, много помогала спасительному возвышению князей Московских (хотя впоследствии и подверглась страшным гонениям их грозного потомка Иоанна), но едва ли при ней была возможность той стройности и целостности, которой требовало для своего развития начало разумного и цельного просвещения, ибо в ней были уже допущены раздвоение и внутренний разлад общественной жизни, и вредные их влияния были только сдержаны крепостью еще свежей земской жизни и кроткою силою общего христианского чувства. Но зло не могло оставаться без последствий. Дружина не принадлежала области и вольно служила князю. Таким образом, в ней существовала с самого начала крайность личной отделенности, которая должна была воздействовать на весь ход общественного развития. Чуждая местной общине, в некоторых отношениях более независимая от нее, чем сам князь, она не имела нигде корня и, по необходимости, стремилась сомкнуться в самой себе, в порядок самостоятельный и отдельный от всего общества. Таков закон всех отдельных личностей, не связанных с внутренними силами какой-нибудь народной жизни. Этому закону на Западе при ослаблении центральной власти следовала дружина аллодиальная и создала из себя новую, в себе замкнутую систему феодальности. Дружина в старой Руси окончательно образовалась в странную и нигде не виданную систему местничества, которой основами служили, с одной стороны, служебный разряд, с другой родовая лестница, и обе основы были одинаково чужды общей земской жизни. Земщина не местничалась*. Призрак мнимого родового быта в старой Руси исчезает перед критикою памятников, писанных и живых. Его нельзя допустить по одним догадкам, основанным на одном дурно понятом слове "род", тогда как законы никогда не упоминают о родовом быте и прямо отрицают его начала, допуская равенство родственников по женскому колену с родственниками по колену мужскому не только в делах гражданских, но и в делах мести. Для филолога же вопрос решается простым наблюдением бедности слов, означающих степени родства бокового, и богатства слов, относящихся к родству по бракам: "шурин, деверь, свояк" и прочее. Во всяком случае, славянское понятие о роде, допускающем избрание, не имеет ничего общего с местничеством. Правда, что сами общины, то есть города и части городов, считались старшинством друг с другом, но в этих притязаниях является только память о некогда бывшей политической зависимости или об исторической древности и все-таки нет ничего общего с местничеством**. ______________________ * Никаких следов местничества не видать в боярстве новгородском; да, кажется, его и быть не могло, несмотря на происхождение едва ли не иноземное самих бояр (ибо к ним, по всей вероятности, относится выражение: "Те мужи новгородские, прежде бывшие варяги, ныне славяне").
______________________ Грозный Иоанн IV сокрушил последние притязания дружины на независимость, а кочевание дружины кончилось ее водворением, когда она получила выгодную оседлость, связанную с другою оседлостью, предписанною земской стихией. Необходимое и в то же время странное явление этой дружины в русской истории не вполне исследовано наукою, но нельзя не заметить его соответствия с другим явлением, несколько подобным ему. Славянское племя, вообще самое мирное изо всех племен Европы, одно только и произвело быт казачий, быт исключительно воинственный и которому нигде нет вполне соответствующего. Русский быт, исстари по преимуществу общинный, произвел дружину, в которой личная ответственность была доведена до крайности и узаконена и которая, не имея с землею никаких общих начал, скрепила себя наконец искусственным сочленением местничества, уничтожая окончательно личность и обращая ее в нумер. Такое раздвоение с землею не могло оставаться без страшного влияния на общую жизнь; такая полная китайская формальность на земле, крепкой только живыми своими началами, не могла не производить самых гибельных последствий. Система, открывавшая путь всякому заезжему иноземцу (и множество из них воспользовалось этим правом заезда) и преграждавшая путь всякому сыну родной земли, должна была мертвить общую жизнь и вносить в нее беспрестанно или начала чуждые, или зародыши костенения и смерти. Русская история представляет слишком много свидетельств этой истине; русская сила, предводимая не высокими доблестями воинскими, а высокими местническими нумерами, слишком часто гибла в борьбе со слабейшими из своих врагов, чтобы можно было отрицать вредное влияние местнической формальности или отделения самостоятельной и личной дружины от естественного строя русского народного быта. Вредная в полном развитии своей самобытности, вредная даже в своем падении, она, бесспорно, во многом задержала и остановила успех той образованности, к которой наша старая Русь была призвана. В ее присутствии то высокое просветительное начало цельности, жизни и общения, которое сохранили для нас святые деятели и мыслители Православного Востока, не могло приносить полных и скорых плодов. Но сама дружина княжеского рода была необходимостью. Племена поступили в союз, управляемый домом Рюрика, отчасти по воле, отчасти по принуждению, и каждое из них сохраняло свое стремление к отдельности от всех остальных: многие питали давнюю вражду друг к другу; презрительный отзыв Нестора о древлянах, вятичах и радимичах, выражающий чувства, общие всем полянам, свидетельствует также, по всей вероятности, о чувстве взаимном. Разум требовал союза и цельности, местная страсть требовала свободы своему произволу. Князья, по единству рода своего, составляли связь между областями, дружина поддерживала ее, духовенство сознавало святость ее закона: этому служит доказательством тот же святой летописец, Илларион, первый из русских епископов, и все голоса того времени, дозвучавшие до нас из своей монастырской тишины. И действительно, этот закон свят для человека, просвещенного христианством. Великое слово "на земле мир" есть высшее благословение, ниспосланное Небом новому человечеству. Широкий мир, великое братство: таково призвание для всех; оно находило своих представителей в князьях, в их дружине и в духовенстве. Все они стремились к единству, но это единство имело еще характер отвлеченный. Стремление частных общин к отдельности было в то же время стремлением к единству, более узкому по своему объему, но зато и более живому по своему естественному происхождению и по своей связи с прошедшим. Разумеется, и в отдельных племенах, в особенности после принятия христианства, было некоторое стремление к единению всей земли и были люди, глубоко ему сочувствовавшие; и в дружине были деятели, которых сердце понимало потребность местной самостоятельности и теплоту живой связи, существующей в недрах мелкой общины, но логический закон явлений не мог быть изменен. Раздвоение продолжало существовать между стремлением к единству и стремлением к обособлению, и представители этих двух стремлений были общерусская дружина с духовенством и областная земщина. Таким образом, существовало другое начало раздвоения и борьбы, которое проникало насквозь все историческое развитие Русской земли и мешало цельности, стройности и полноте ее образования. Кому не известна история этой многовековой тяжбы между двумя чувствами, имеющими одинаково крепкие основания и почти одинаково законные требования? Кому не понятны причины этих странных и долгих тревог и внутреннее смущение умов, часто раздираемых двумя равносильными призывами, когда уступка одного начала казалась отступлением от долга христианского, от понятия об общерусском братстве, а уступка другого начала казалась изменою ближайшей любимой родине, естественному братству и племенной общине, согревавшей всех своих детей в своем теплом гнезде и вскормившей их всех своею животворною грудью? Исторические тяжбы называются войнами, а внутри государств междоусобиями. Междоусобия старой Руси, при всей мелочности и видимой бессвязности подробностей, при всей случайной и в то же время неизбежной примеси частных и своекорыстных видов или недоумений, имеют тот высокий характер, что все они служат только оболочкою спора между двумя законами. Правда, Рюриков род часто раздирал землю Русскую неправильными или сомнительными притязаниями своих членов на старшинство и жадностью многих из них к увеличению отчин, но в этом роде заключалось и главное ручательство за ее единство. Правда, в эти раздоры вмешивались племенные союзы с какою-то слепотою вражды и неразумия, но они, по большей части, отстаивали старые права или ложным путем вещественного насилия отыскивали разрешение вопроса юридического о престолонаследии и нравственного вопроса о совмещении государственной цельности и местного обособления. Из двух стремлений, которых не могли примирить, высшее взяло верх. Ему помогли, по преимуществу, новые города, которые, при всем сходстве внутреннего устройства со старыми, не имели, подобно им, древнего предания, упрямой местной гордости и племенного эгоизма. Решителями же спора были татары: разрушители по своему кочевому и воинственному характеру, они в руке Провидения сделались орудиями создания одной великой и цельной Руси, доказав своим сокрушительным погромом все бессилие отдельных княжений и всю необходимость единства*. ______________________ * Я должен здесь заметить, что господин Буслаев в "Московских ведомостях" выразил свое удивление тем, что И.В. Киреевский отрицает существование песен о татарском иге, господину же Буслаеву известны многие песни о татарских набегах. Можно бы легко догадаться, что и И.В. Киреевскому известны кое-какие песни о том же предмете. Разница только в одном: господин Киреевский отрицает всякое народное воспоминание об иге татарском, а господин Буслаев говорит о песнях по набеги. Такие песни есть и в Белоруссии, и в Польше, которые, конечно, не были под владычеством татар. Не разрешая самого вопроса, позволено мне будет сказать, что добросовестный труд господина Киреевского заслуживал более внимания от добросовестного ученого. ______________________ Стремление к нему я назвал высшим; и я его так назвал не потому только, что внешнее спокойствие есть великое дело и условие благоденствия, и не потому, что мне, как русскому, весело взглянуть на вещественное величие моей родины и подумать, что другие народы могут ее бояться и ей завидовать, — нет! Я это говорю потому, что великая держава более других представляет душе осуществление той высокой и доселе недосягаемой цели мира и благоволения между людьми, к которой мы призваны; потому, что душевный союз с миллионами, когда он осуществлен, выше поднимает душу человека, чем связь, даже самая близкая, с немногими тысячами; потому, что видимая и беспрестанная вражда всегда рыщет около тесных границ мелкого общества и что удаление ее облагораживает и умиротворяет сердце; и потому, наконец, что по тайному (но, может быть, понятному) сочувствию между духом человека и объемом общества самое величие ума и мысли принадлежит только великим народам*. ______________________ * Говоря о маленькой Элладе, забывают, что ей принадлежали по крови берега Малой Азии, а по древнему распространению колоний — Южная Италия и Сицилия, берега Киренаики и даже часть Галльского поморья. ______________________ Это стремление было вполне законное, и оно восторжествовало, но не легко было торжество и не дешево куплено. Много крови было пролито в борьбе, много искажений допущено в жизни. Бесчувствие и сонное равнодушие наложили печать свою на побежденных; гордость и склонность к злоупотреблению торжества вкрались в душу победителей. Тут опять было глубокое раздвоение в душевном настроении, в быте и в характере образованности. Областная земская жизнь, покоясь на старине и предании, двигаясь в кругу сочувствий простых, живых и, так сказать, осязаемых, состоя из стихии цельной и однородной, отличалась особенно теплотою чувства, богатством слова и фантазии поэтической, верностью тому бытовому источнику, от которого брала свое начало. Дружина и стихии, стремящиеся к единению государственному, двигаясь в кругу понятий отвлеченных (ибо цель еще не была достигнута и не получила осуществления) или выгод личных и принимая в себя беспрестанный прилив иноземный, были более склонны к развитию сухому и рассудочному, к мертвой формальности, к принятию римского византийства в праве и всего чужестранного в обычае. Об излишнем уважении к праву византийскому сказал уже И.В. Киреевский, о склонности к чужестранному свидетельствует многое в нашей истории. Мстислав, отдающий венграм Русскую землю, им же освобожденную; татарские названия одежды придворной или военной; Василий Иванович, в старости своей принимающий наряд и обычай нерусский; послание духовенства к войску под Свияжском против принятия того же обычая; полонизм значительной части бояр во время смут и множество других обстоятельств, более или менее важных, в летописях, в законодательстве и в современных сказаниях. К тому же относится и заключение женщин, принятое, по всей вероятности, высшим боярством от татар, ибо ничего подобного не видим мы ни в песнях, ни в сказках истинно русских, ни в древнем быте других славян, ни в народной жизни. К тому же более всего относится в Иване Грозном гордое воспоминание о варяжском происхождении и желание создать себе родословную от Августа. Очевидно, что русский, ставящий право и славу, взятые из иного народа, выше русской славы и права своенародного, наполовину уже отрекся от древней Руси. Различие, выражающееся в важнейших сторонах жизни, высказывалось и в самых увеселениях, но забава вообще принадлежит не к области рассудка, а к области детской фантазии, данной человеку как тихий отдых сна для успокоения от строгой жизненной борьбы и заботы; и в ней простота цельного естественного быта и живость общинного предания берут резкое превосходство перед сухим и противохудожественным настроением стихии разносоставной и заключившей себя в условный формализм. Бесспорно (каково бы ни было суждение писателей прошедшего времени), никто из современных не поставит хоровода, песни и поэтической затейливости народных увеселений наряду со скоморошеством и шутовством, привилегированными в быте дружинников. Впрочем, не должно забывать, что то, что резко отделяется в науке и является в определенной противоположности в анатомическом труде критика, сливается и отчасти мирится в ходе жизни и истории. Песня, созданная народным воображением, веселила боярские терема; сказка говорила боярину о том, как среди всех богатырей-дружинников, окружавших гостеприимный стол Владимира Красное Солнышко, всех чище и лучше, всех сильнее и, так сказать, недосягаемее в своей разумной и смиренной силе сидел стар-матер Илья Муромец, сын крестьянина села Карачарова; на вече слышался совет дружинника в совете местной общины; на земской думе сливалась мысль боярина с мыслью гостя торгового, и человека посадского, и обывателя сельского. Суд был общий, и губные старосты выбирались голосами всех жителей округи без исключения; более же всего Церковь, общая всех мать, примирительница всякого раздора, обнимала всех равно своими чадолюбивыми объятиями. Этому слиянию в жизни соответствует многое в истории. Местный эгоизм часто жертвует собою для единения общего: начало общего единения и стихия, представляющая его, часто заступаются всею своею силою за право местное. Тот же Иоанн, который наполовину отрекается от своей родины для подавления боярства и всякой исключительной независимости, покровительствует земщине и оставляет по себе в народных сказаниях благодарное воспоминание, в котором трудно угадать его кровавый образ. Иначе и быть не могло. Было раздвоение на земле Русской, но оно было фактом отчасти случайным и происходящим от недоразумения; оно не было резко определено, основано на коренной неправде и вражде и узаконено самим миром духовным, как на Западе: оно существовало как факт, а не как сознанное начало. Начало цельности и единства одно только имело право неоспоримое, разумное и освященное благословением Веры. Потому-то и пришло время, когда стремление, прежде бывшее отвлеченным, потом осуществленное отчасти насилием, отчасти неизвинительною неправдою, сделалось началом живым и горячим, источником чувств глубоких и сердечных. Тогда все общины слились в одну великую общину. Тогда сказали о Москве: "только коренью основание крепко, то и древо неподвижно; только коренья не будет, к чему прилепиться?"* Россия была спасена, и избрание Михаила укрепило ее самозданное единство. Но понятно, как прежнее раздвоение задержало развитие начала, требующего цельности, и понятно также, что прежние раны не могли закрыться мгновенно или пропасть без следа. Княжеский род с его шатким престолонаследием был склонен к раздорам; дружина, отчасти чужеродная, долго представляла только полукочевую отделенность лиц, служащих по воле; она долго не составляла целого, определенно-сочлененного, еще более не имела корня в какой-нибудь оседлости; она не охватывала всей страны железной сетью аллодиального владения или феодального баронства, как завоевательная дружина германцев на Западе; она всегда могла служить и часто служила личным выгодам или страстям временных вождей своих, наперекор общей пользе Русской земли. Начало единения было бы весьма слабо и никогда не могло бы восторжествовать, если бы не имело другой силы, кроме этих ненадежных представителей. Но оно имело другую силу, несравненно большую: эта сила была в христианстве. Другие земли новейшей Европы в своей целости созданы вещественною силою завоевания и завоевательных племен, принявших впоследствии христианскую веру. Наша старая Русь создана самим христианством. Таково сознание святого Нестора; таково сознание святого Иллариона, пророчески провидевшего призвание Русской земли; таково же сознание и первого из известных нам поклонников наших в Иерусалиме, где перед гробом Спасителя он соединяет в одну молитву всю Святую Русь и всех ее князей. Все прочие связи, рыхлые и некрепкие сами по себе, получили крепость и освящение от одной этой неразрушимой связи. ______________________ * Окружная грамота народа московского 1611 года (Акты Археографической экспедиции. Т. 2. С. 298). ______________________ Но, определив значение христианской веры в ее действии на Русскую землю, еще надобно ясно понять отношение русского народа к вере христианской. Какое-то глубокое отвращение от древнего своего язычества заметно в народах славянских, кроме Поморья, где вражда народная произвела вражду против христианства. Казалось, что не проповедь истины искала славян, а славяне искали проповеди истины. Такое движение умов заметно, по рассказам летописцев, не в одной Русской земле, а в Моравии и Чехии, в Болгарии, Козарии (которой население было по большей части славянское), в Польше. Но самое это движение, указывая на скрытый анализ прежних, отвергаемых верований, принадлежало, по вероятности, сравнительно образованнейшей части народа, оставляя большую часть его в тупом равнодушии, смешанном с бессмысленным суеверием, остатком переродившегося или умершего верования. Таков отчасти был ходумов в мире эллино-римском, особенно на Западе, в котором села долее чуждались христианства, чем города (оттого и слово pagani — селяне); таков, вероятно, был ход ума и в других странах при падении древних религий перед требованием разума. Разумно вступали Ольга, Владимир, дружина и старцы градские в недра православия. С детским спокойствием следовала за ними большая часть земской общины, управляемая более доверием к людям, чем верою в высокое и сознанное начало христианской истины. Быть может, местами являлось некоторое принуждение, противное христианству (как видно из слов святого Иллариона и из новгородской поговорки: "Путята крестил огнем, а Добрыня мечом"), но, без сомнения, вообще введение православия не сопровождалось жестокостью, как во многих германских областях. За всем тем, беспристрастная критика должна признать, что земля Русская в большей части своего населения приняла более обряд церковный, чем духовную веру и разумное исповедание Церкви. Этому находим мы ясные доказательства в памятниках нашей духовной словесности и церковного законодательства, в жалобах на языческие обряды, как, например, на поклонение роду и роженице, на отсутствие брака во многих областях (в которых сельские жители заменяли прогулкою около куста церковное благословение, считая его нужным только для бояр и князей) и на разврат нравов, оставшийся как наследство языческого мира (так, например, обычный разврат, о котором свидетельствует уже преподобный Нестор, сохранился в земле вятичей и радимичей неизменным до нашего времени и прекращен весьма недавно мудрою мерою правительства). Эти жалобы имеют особый характер. Это не жалобы на порок личный, на буйство страсти, на неисполнение закона, которого святость человек признает, но строгости которого он покоряться не хочет, — нет, это жалобы на отсутствие закона, на тупое невежество, на совершенное неразумение коренных основ христианства, и многие из них принадлежат эпохе весьма поздней. К равнодушному и холодному вступлению в церковное общество должно прибавить недостаток в проповедниках Слова Божия в первое время, а впоследствии недостаток в письменных его памятниках, которых неисправность и часто грубые ошибки свидетельствуют о непонимании и о весьма слабом желании их понимать. Наконец, страшные погромы татар, уничтожив множество книг и раскидав народ, имели последствием явное увеличение дикости и невежества. Все эти данные приводят к одному заключению, противному главной данной во второй половине статьи господина Киреевского. Несовершенная полнота, "с которою выражалось христианство в общественном и частном быте", была причиною преобладания обрядности и формальности общественной и религиозной, выразившейся в расколах. Но недостаток христианского просвещения, скрывшийся за христианским обрядом, выступил наружу при первых попытках книжного исправления уже при Максиме Греке (хотя он страдал по другим причинам) и впоследствии произвел те старообрядческие расколы, которых появление принадлежит XVII веку, а корень таится в глубочайшей древности и в особенностях распространения христианства в России. Одним из яснейших доказательств моего мнения можно почитать и то обстоятельство, что в России самые явные и сильные остатки язычества и его поверий совпадают с теми местностями, в которых сильнее распространено старообрядство, и что эти местности удалены от древних и живых средоточий, в которых первоначально проповедовалось Слово Божие просветителями Русской земли. Мне кажется, что беспристрастное сознание исторической истины избавит нас от необходимости искать причин падения в самом несовершенстве эпохи, предшествовавшей ему. Нет, пусть торжество одностороннего и неполного начала влечет за собою его отрицание и разрушение вследствие самой неполноты и односторонности, наиболее сознаваемых в минуту торжества (история полна примеров этой истины); но с совершенным, глубоким убеждением можем мы сказать, что цельная, всесторонняя и беспримесная истина христианства крепчает и развивается в человеке по мере полнейшего ее проявления и не подвержена закону саморазрушения. Но все народы Запада находились в отношении еще гораздо худшем к христианству, чем наша родина. Отчего же просвещение могло развиваться в них быстрее, чем в древней Руси? Оттого, что они выросли на почве древнеримской, неприметно пропитывавшей их началами просвещения, или в прямой от нее зависимости, и оттого, что просвещение их, по односторонности своих начал, могло, как я уже сказал, развиваться при многих недостатках в жизни общественной и частной; древняя же Русь имела только один источник просвещения — веру, а вера разумная далеко не обнимала земли, которой большая часть была христианскою более по наружному обряду, чем по разумному сознанию, между тем как несовершенное начало просвещения требовало жизненной цельности для проявления своей животворящей силы. Для человека, читающего русскую историю с тою светлою любовью, которая столько же радуется всем ее истинным красотам, сколько чуждается пристрастия, окружающего себя ложной прелестью призраков, многие явления прошедшего времени представляются, бесспорно, с великим и человеческим характером цельности. Они радовали современников, они пробуждают теплое и благоговейное чувство отрады в душе их далеких потомков. При одной памяти о них законная гордость поднимает наши головы и расширяет освеженную грудь. Но такие явления, свойственные нашей древней истории, и только ей одной, отделяются от ее общего развития; они выражают временное торжество коренного закона, но указывают и на его бессилие перед сопротивлением начал раздвоения и формальности. Кому не памятны Довмонт во Пскове, Мстислав в буйном Новгороде, а более всех подвижник всей земли Русской великий Мономах, любимец киевлян (которые никогда не хотели поднимать оружия против его племени) и представитель такого единства и такой цельности, которые никогда уже впоследствии не являлись? При нем бич России половцы отступают за Дон; а при сыне, преемнике его доблестей, Мстиславе бегут за Кавказ и Урал; при нем съезжаются князья для братского совещания с избранниками областей о великих земских делах; при нем в городах одушевленный мир и живое согласие; при нем общими силами устраивается законодательство на основе совершенствующегося обычая и целью закона ставится не понятие отвлеченной правды формальной, но сам человек с его живою душою, драгоценною перед Богом. "О, кто бы пригвоздил старого Владимира к стенам киевским?" — как говорит наше старое слово о просветителе земли Русской. Но значение Мономаха было в нем самом и в его личном величии. Другого Мономаха уже не являлось, а вскоре уже и явиться не могло. Русь, созданная христианством, при нем еще не созрела и не вполне исполнилась его духа, но зато в ней еще не получили силы и другие начала, которые надолго должны были ему противодействовать, а эти начала уже стали развиваться при его детях. Духовная цельность и единство, выразившиеся при Мономахе и при его личном действии, не находили еще опоры себе в земле, еще не просветленной, а стремление к единству было уже дано: оно стало искать опоры в силах вещественных и вещественном насилии. Начались беспрестанные распри между князьями, имеющими притязания быть представителями этого единства; началось усиление центров, которые стремились это единство утвердить за собою превосходством дружины и расширением подвластных им областей за счет других. Страх и насилие восстановляли временно единство, нарушенное раздором, но раздвоение усиливалось все более и более. Князья звали самых ожесточенных врагов земли Русской, половцев, или недружелюбных соседей поляков и венгров на гибель братий своих и на грабеж родного края. Русские уводили русских в неволю, продавали их, и часто по самой ничтожной цене (по две ногаты — что доказывает, как многочисленны были эти пленные), жгли города, часто не щадя самых храмов Божиих. Таковы были запутанность вопросов, трудность задачи и слабость духовного просвещения, которое должно бы было разрешить их. Впрочем, иначе и быть не могло. Византия, сохранив целость и неприкосновенность христианского начала, не могла дать ему приложения в быте общественном. Наша древняя Русь, почувствовав эту потребность и отчасти даже выразив ее, не могла дать полноты своему выражению по слабости духовного верования в большей части ее жителей. То, что могло быть только плодом цельной жизни, не могло возникнуть из жизни раздвоенной; а высшие представители просвещения, не имея никакого другого примера, кроме Византии, не могли дать настоящего и сильного направления смутному брожению разнородных стихий. В мысли недоставало привычки и ясного сознания; в людях, составляющих общество, то есть в русском народе, недоставало положительного христианства. Пред эпохою татарскою составились два центра: один юго-западный, Галич, другой северо-восточный, Владимир. Первый уже принял в себя так много иноземных стихий, так часто переходил в руки то к Венгрии, то к Польше, что его отторжение от Русской земли было почти неизбежным. За всем тем, он был более связан с южною и западною Русью, чем Владимир, и более должен был иметь влияния на ее судьбы. Так и случилось. Вследствие погрома татарского Владимир перешел в Москву, а Галич в Литву. И тот, и другой увлекли за собою свой политический или общественный союз, но так как не юго-западная система, а северовосточная образовала великорусскую державу, то и развития русской жизни должны мы искать в области московской. Тут с величайшею силою выразилась та борьба между общественным единством и местным обособлением, о которой уже сказано. Радуясь торжеству высшего начала, правда и беспристрастная история не могут отказать в своем сочувствии побежденному началу и его поборникам, людям, верным преданию, естественной любви к родине и тому, что признавали они своим долгом, неясно понимая еще требования высшего призвания всей Русской земли. Клеймить без нужды наших предков клеймом обвинения и позора было бы делом безнравственным и преступным. Историческая судьба решила против отделенности областной, и решила справедливо, но, сознавая справедливость приговора, мы можем соболезновать побежденному началу и воздерживаться от всякого строгого осуждения: того требуют благородство беспристрастной науки и голос правды человеческой. Церковь создала единство Русской земли, или дала прочность случайности Олегова дела. Церковь восстановила это единство, нарушенное междоусобиями*. Она дала перевес Руси Московской над Литвою, в которой язычество несколько времени боролось с христианством, и латинство, наконец, взяло верх над древнею народною верой. Но и в Великой Руси действие просветительного начала церковного было обусловлено и во многом изменено отзывами эпохи прошедшей и обстоятельствами эпохи современной. С тех пор, как святой митрополит Петр изрек пророческое благословение над Москвою, она стала видимо стремиться к совокуплению всей Руси под державное единство князей Своих. Опыт прошлого времени доказал, что духовное начало еще не настолько развито было в народе, чтобы прочное единство и внутренний Мир могли уцелеть при независимости областей. Уделы должны были пасть. Какие бы ни были средства, употребленные потомками Даниила, какая бы ни была их нравственность в жизни частной или действиях общественных — цель, к которой стремились они сами и их молодая область, была законна, ибо с ней была связана возможность спасения Русской земли от унизительной и бедственной подчиненности татарам и от напора Литвы. Стяг московский должен был стянуть всю Русь около себя, чтобы победа могла венчать кровавую борьбу на Куликовом поле и чтобы плоды победы не могли быть снова утрачены. Духовенство, обращаясь к христианскому чувству народного единства, постоянно стремилось к единению под державною рукою Москвы. Епископы, иноки, пустынники обращали все свое влияние и всю силу своих убеждений к этой цели, и как ни темно было понятие значительной части народа о вере, в нем было то христианское смирение, которое любило голос своих пастырей и охотно следовало их призыву. Московские святители трудились недаром. Святой митрополит Алексей и основатель Троицкой Лавры святой Сергий, великие подвижники мира духовного, более содействовали единению Русской земли, чем вся хитрая политика Симеонов, Дмитриев и Иоаннов. Слово церковного увещания умиряло страсти, которые восстали бы против насилия; оно умиряло страсти, которые были часто раздражаемы неправдою и коварством. ______________________ * Римляне хвалятся распространением христианства и обвиняют Православную Церковь в том, что будто бы она или не имела проповеди или проповедовала без успеха Запад после отпадения своего обратил к вере во Христа Швецию, Норвегию, Данию и часть Польши проповедью, а Северную Германию насилием оружия. Восточная Церковь после той же эпохи обратила Словом Божьим всю Русь и большую часть славян. Кажется, этих приобретений даже и сравнивать нельзя. К тому прибавим, что все страны, приобретенные Римом, перешли в протестантство, а православие осталось неизменным. Но римские писатели повторяют и будут повторять ту же ложь, а невежды все еще верят ей. ______________________ Говоря таким образом о действиях Церкви и о влиянии ее на русскую историю, боюсь, чтобы не дали моим словам ложного толкования, к которому многие читатели могут быть склонны по привычке к понятиям иноземным, с которыми так тесно связано наше теперешнее просвещение. Постараюсь объяснить свою мысль. Господин Киреевский в статье своей говорит: "Управляя личным убеждением людей, Церковь Православная никогда не имела притязаний насильственно управлять их волею или приобретать себе власть светски-правительственную". Это истина, всеми признанная и не подверженная сомнению; не только так было всегда, но и не могло быть иначе по самому существу Церкви. По догматическому и словесному своему учению она пребывает для всех времен в Священном Писании и догматических решениях Вселенских соборов; по животворной силе и видимому образу она проходит чрез все времена в святых Божиих таинствах и в многозначительном, хотя и изменяемом, обряде; по своему человеческому составу она во всякое время проявляется по всей земле в своих членах, то есть в людях, признающих ее святой закон. Из этого самого очевидно, что не только никогда не искала она насильственного управления над людьми, но и не могла его искать, ибо для такого управления она должна бы отделиться от людей, то есть от своих членов, от самой себя. Такое отделение Церкви от человечества возможно и понятно при юридическом рационализме западных определений и совершенно невозможно при живой цельности православия. В ней учение не отделяется от жизни. Учение живет и жизнь учит. Всякое слово добра и любви христианской исполнены жизненного начала, всякий благой пример исполнен наставления. Нигде нет ни разрыва, ни раздвоения. Проповедник правды на подвиге проповеди, пастырь на деле епархиального строения, мученик на костре, отшельник в уединении своей пустыни, юродивый в своем добровольном нищенстве, вождь народов в бестрепетной борьбе за правду и ее законы, судья, судящий братии своей со страхом Божьим и не знающий другого страха, купец, ведущий свой общеполезный промысел с всегдашним памятованием Божьего суда, земледел, совершающий свой смиренный труд с беспрестанным возношением душевной молитвы к своему Спасителю и Богу, всякая, наконец, жизнь, управленная верою и любовью, представляет не только пример высокого дела, но и великое назидание и содействует в различной мере Божественному строительству Церкви. Таково было всегда понятие всего православного мира; таково было оно и в древней Руси. Господин Киреевский говорит также, и, конечно, не встретит противоречия, что "Церковь всегда оставалась вне государства и его мирских отношений, высоко над ними, как недосягаемый светлый идеал, к которому они должны стремиться и который не смешивался с их земными пружинами". Действительно, как бы ни было совершенно человеческое общество и его гражданское устройство, оно не выходит из области случайности исторической и человеческого несовершенства: оно само совершенствуется или падает, во всякое время оставаясь далеко ниже недосягаемой высоты неизменной и богоправимой Церкви. Самый закон общественного развития есть уже закон явления несовершенного. Улучшение есть признание недостатка в прошедшем, а допущение улучшения в будущем есть признание неполноты в современном. Нравственное возвышение общества, свидетельствуя о возрастающей зрелости народа и государства и находя точки отправления или опоры в нравственном и умственном превосходстве законодателей и нравственных деятелей общественных, двигается постепенно и постепенно делается достоянием всех. В законе положительном государство определяет, так сказать, постоянно свою среднюю нравственную высоту, ниже которой стоят многие его члены (что доказывается преступным нарушением самых мудрых законов) и выше которых стоят всегда некоторые (что доказывается последующим усовершенствованием закона). Такова причина, почему общество не может допустить слишком быстрых скачков в своем развитии. Закон, слишком низкий для него, оскорбляя его нравственность, оставляется без внимания; слишком высокий не понят и остается без исполнения. Между тем, каждый христианин есть в одно и то же время гражданин обоих обществ, совершенного, небесного — Церкви, и несовершенного, земного — Государства. В себе совмещает он обязанности двух областей, неразрывно в нем соединенных, и при правильной внутренней и духовной жизни переносит беспрестанно уроки высшей в низшую, повинуясь обоим. Строго исполняя всякий долг, возлагаемый на него земным обществом, он в совести своей, очищенной уроками Церкви, неусыпно наблюдает за каждым своим поступком и допрашивает себя об употреблении всякой данной ему силы или права, дабы усмотреть, не оставляет ли пользование ими какого-нибудь пятна или сомнения в его душе или в убеждениях его братии и не лучше ли иногда воздержаться ему самому даже от дозволенного и законного; или нет ли, наконец, у него в отношении к его земному отечеству обязанностей, которых оно еще не возлагает на него. Жизнь его и слово делаются в одно время и примером, и наставлением для других, так же, как и он сам от других, лучших, получает пример и наставление. Эта искренняя, непринужденная и безропотная беседа между требованиями двух областей в самой душе человека есть тот великий двигатель, которым небесный закон христианства подвигает вперед и возвышает народы, принявшие его. Конечно, в душе, в слове и деле человека могут быть ошибки, но нет искания и, следовательно, возможности улучшения без возможности ошибки. Участь же общества гражданского зависит от того, какой духовный закон признается его членами и как высока нравственная область, из которой они черпают уроки для своей жизни в отношении к праву положительному. Такова причина, почему все государства нехристианские, как ни были они грозны и могучи в свое время, исчезают перед миром христианским и почему в самом христианстве тем державам определяется высший удел, которые вполне сохраняют его святой закон. Он был вполне признан древнею Русью, но, по недостатку истинного просвещения, по темному понятию о вере, которое оставалось в значительной части народа, принявшей более ее обряд, чем полноту ее духа, — та внутренняя беседа в душе человека и то озарение области гражданской светом области духовной были невозможны. Единство было дано силою или, по крайней мере, с помощью силы; силою было дано спокойствие, которого не могли достигнуть мирными путями. Сила и страх были признаны надежнейшими пружинами для сохранения тех благ, которые былн достигнуты их помощью. Без сомнения, благодетельная жизнь христианского начала не перестала действовать и выражаться в явлениях высоких и утешительных. Князья отказывались от законных прав своих в пользу младших, чтобы упрочить престолонаследие московское; люди всех сословий ревностно исполняли в отношении к обществу обязанности, к которым не были принуждаемы положительным законом. Так при Иоанне Салос во Пскове, Сильвестр и многие другие в Москве, а потом целый ряд обличителей при Самозванце представляли примеры освящения понятий о долге гражданском святостью евангельского учения, но обобщение таких явлений как сознанного закона было невозможно: для этого в обществе недоставало христианского просвещения. Вследствие внутреннего разъединения общественного и отсутствия истинного познания о вере в большинстве народа разум не мог уясняться, и древняя Русь не могла осуществить своего высокого призвания и дать видимый образ мысли и чувству, положенным в основу ее духовной жизни. В ней недоставало внутреннего единства и общения, а извне ей не было доброго примера. Обращалась ли с благоговейным доверием к Византии, давшей ей начало просвещения полного и цельного, она находила в ней неумение приложить это начало к общежитию и легко могла принимать ложные постановления римско-византийского права за явления духа христианского; обращалась ли к Западу или к кочевому Востоку, она везде находила только уроки в дикости и свирепости, которые, к несчастью, не оставались без влияния на чужеземный состав или прилив дружины. Вследствие этих причин право изменялось постоянно и постепенно грубело в своих гражданских и особенно уголовных положениях. Явления западной инквизиции (например, сжигание колдунов) вкрадывались иногда в общество, исповедующее кротость чистой веры, и закон, некогда дороживший жизнью человека, как святым даром Бога Спасителя, принимал все более и более в свои постановления страшные пытки и кровавые казни, которыми исполнены наши юридические памятники XVII века. В этом последнем отношении счастливый и благодетельный перелом был предоставлен волею Божией половине XVIII века и царствованию Елисаветы. В древней Руси просветительное начало не могло преодолеть вещественных препон, противопоставленных ему разъединением, и мысленных преград, противопоставленных невежеством. Неровно и неодинаково было действие этого начала на различные стихии, составляющие общество. Большая часть сельских миров приняла христианство без ясного понимания его высокой святости, но их кроткие нравы и семейно-общинный быт, согласуясь с его требованиями, освятились его благодатным влиянием и прониклись его живым духом. Сознание этого проникновения выражают они тем, что не знают другого имени, кроме имени христиане (крестьяне), и, обращаясь к своему собранию, приветствует его словом: "православный". Под благословением чистого закона развились общежительные добродетели, которым и до сих пор удивляются даже иноземцы, несколько беспристрастные. Благородное смирение, кротость, соединенная с крепостью духа, неистощимое терпение, способность к самопожертвованию, правда на общем суде и глубокое почтение к нему, твердость семейных уз и верность преданию подают всем народам утешительный пример и великий урок, достойный подражания (если можно подражать тому, что есть последствие целого исторического развития). Но должно также признаться, что вследствие неясного понимания всех требований веры, личные добродетели далеко не развивались в сельских мирах в той степени, в какой развились добродетели общежительные. Есть, без сомнения, несчастные (хотя редкие) исключения, испорченные общины, и гораздо менее редкие и в высшей степени прекрасные исключения, высокие личные добродетели в сельском быту, но правило общее остается неоспоримым. Те же самые общины, удаленные от внешней и внутренней борьбы, которая потрясала всю землю Русскую, и от всяких вредных влияний и в то же время просвещаемые светом многочисленных обителей, основанных великими святителями, составляют в некоторых частях Северной Руси, особенно в Вологде, сплошное народонаселение, свободное от раскола, далеко превосходящее по своим нравственным достоинствам лучшие области какой бы то ни было страны на земном шаре. Иное было просвещение дружины. Далеко превосходя сельских жителей знанием и грамотностью, она стояла, бесспорно, на высшей степени личной добродетели, но зато, будучи отлучена от живого и естественного общения сельского мира, она стояла на гораздо низшей степени общежительного развития. Любопытнейшим и назидательным доказательством считаю я известный Домострой. Произведение бессмертного деятеля в нашей истории, человека, высоко стоявшего в рядах своих современников, бесстрашного исповедника правды и благодетеля своей родины, оно должно бы, по-видимому, отражать в себе всю благородную деятельность сочинителя. И что же? Все то, в чем выражается духовное созерцание божественной истины, в чем, так сказать, прямое отношение человека к его Творцу или личное отношение человека к его ближнему, все, чего можно бы ожидать от святого отшельника, поражает читателя чистотой и возвышенностью мысли и чувства, все исполнено цельности и правды, свидетельствующих о внутренней цельности и совершенстве просветительного начала. Все то, что относится до общежительных отношений, до обязанности области гражданской, свидетельствует о какой-то слабости понимания, о каком-то низком настроении духа, которые возбуждают невольную досаду в читателе. Добродетели Сильвестра были его личным достоянием; его подвиги — плодом истинного христианства, глубоко понятого его светлым разумом, а непонимание и низкое настроение в делах общежительства, не бесчестя бессмертной памяти великого мужа, указывают на отсутствие добродетелей общественных и на бессвязность общественного состава, ибо сознание и уяснение целой области мысли, и именно мысли общежительной, не могли быть делом одного какого бы ни было лица, отделенного от живого единения со своею братией. Время беззаконий и смут, последовавшее в скором времени после Сильвестра, доказывает, как мне кажется, истину такого воззрения. Наконец, важная стихия в исторической жизни России — казаки (я не говорю о малороссийских), будучи оторвана от мирского быта и, следовательно, от общежительного приложения христианства и лишена того личного просвещения, которое черпала высшая дружина из книжного учения, и заражаясь беспрестанно дикостью жизни исключительно военной и столкновениями с дикарями Азии, она представляла христианство на самой низкой степени развития, хотя, конечно, не доходила до крайностей кондотьеров итальянских, вольных рот французских, брабансонов северных и даже, может быть, английских и шотландских бордереров. Таково было нестройное и недостаточное состояние духовного просвещения в старой Руси, несмотря на подвиги и труды деятелей и учителей веры во всех состояниях и всех эпохах; и от этой нестройности и недостаточности происходило постепенно потемнение и одичание во многих отношениях, тогда как соединение общества в одно целое было великим шагом вперед и обещало, по-видимому, великое усовершенствование во всех направлениях. Слова мои кажутся в разногласии со словами автора статьи о западной образованности и отношении ее к образованности русской, но это кажущееся разногласие не мешает нисколько полному внутреннему согласию с его взглядом. Закон цельности, который он признает, остается неприкосновенным, несмотря на разрозненность, нестройность и беспорядочность исторических стихий, на которые действовало просветительное начало, по милости Божией данное старой Руси. В нем самом не было ни раздвоения, ни даже зародышей его, а других начал никогда не признавала Русская земля. Приложение беспрестанно является недостаточным и ложным, высший закон всегда сохраняет свою чистоту. Государство, скрепляясь в своем единстве для исполнения потребности разумной и неотвратимой, никогда не теряет из вида своего несовершенства и, сохраняя язык и чувство смирения, не допускает в себя ни гордости, ни самоупоения. Ему не известны ни древние триумфы, ни торжества самодовольной силы, ни притязания на святость, как в Святой Римской Империи. Русской земле не только неизвестна борьба, но даже и недоступна мысль, подавшая повод к борьбе государственного права, стремившегося управлять правдою церковною, с церковною иерархией, стремившейся оторваться от тела Церкви и потом овладеть правом государственным. Русской земле известно различие состояний, более или менее определенных, и даже сословий (дружины и земщины), но не известны ни вражда между ними, ни ожесточенное посягание одного из них на право другого, ни оскорбительное пренебрежение одного к другому, раздражающее страсти человеческие более, чем вещественное угнетение. Князь Пожарский, вождь всего русского воинства, увенчивая свои последние дни полнейшим посвящением Богу, принимает имя Козьмы, некогда выборного человека всей Русской земли. Князь Пожарский и его ратные товарищи во время своего спасительного подвига и после него действуют всегда и во всем от имени и воли всех своих братьев-сограждан. Жизнь историческая никогда не отрывалась от жизни общественной, и патриарх мог усмирять мятежные волнения народа угрозою, что внесет повесть о них в страницы обличительной летописи. Монастыри обносились укрепленными оградами, но эти ограды назначались для защиты от иноплеменников, а не от единоверцев, как на Западе; епископы не завоевывали своей паствы силою оружия; духовные не бросались в схватки боевые с тяжелыми палицами и не успокаивали своей совести тем, что не проливают крови человеческой, а только дробят человеческие головы. В народе пороки, следствие невежества или увлечения страсти, не оправдывали себя пред судом совести или закона божественного призраками самосозданных законов, и никогда личное или общественное самодовольство не наряжало себя в мишурный блеск мнимо праведной гордости. Роскошь не считала себя добродетелью; художество, хотя еще не вполне развитое, служило высокому началу и созидало памятники, в которых, несмотря на их мелкие размеры, беспристрастное чувство узнает полноту и внутренний мир, чуждый средневековому стилю германцев; но то же художество не отрывалось от своего законного источника и не искало самостоятельности, по-видимому возвышающей и действительно унижающей все значение художественного стремления, ибо она раздвояет художника в его духовной сущности и убивает в нем человека. Наконец, какие бы ни были недоразумения и как ни гибельны были их последствия, закон любви взаимной проникал или мог проникать все отношения людей друг к другу: по крайней мере, они не признавали никакого закона, противного ему, хотя часто увлекались страстями или выгодами личными в пути превратные, а иногда преступные. Русской земле была чужда идея какой бы то ни было отвлеченной правды, не истекающей из правды христианской, или идея правды, противоречащая чувству любви. Такова была внутренняя цельность жизни и законов, ею признаваемых, несмотря на всю нестройность и дикость ее явлений; и эта цельность зависела от полноты и цельности самого просветительного начала, сохраненного и переданного нам мыслителями православного Востока. Хранителями ее были все люди, старавшиеся сообразовать свои действия и мысли с чистым учением веры. Главными же представителями были, бесспорно, писатели и деятели духовные, от которых осталось нам так много назидательных преданий и так много слов поучения и утешения, и та сеть обителей и монастырей, которой охвачена была вся Святая Русь. Все история нашего просвещения тесно связана с ними. Высшее духовенство любило науку и художество. Святой митрополит, основатель московского первенства в иерархическом порядке, трудился своеручно над украшением храмов живописью. Святой Алексей собирал с любовью памятники древней словесности эллинской. Святой Кирилл переводил Галена, и эта связь веры с наукою восходит до первого озарения Русской земли верою Христовою. Монастыри, собирая богатые книгохранилища, тогда еще редкие, по всей Европе, служили рассадником всякого знания. Но не в этом только смысле прав господин Киреевский, когда называет монастыри нашими высшими духовными университетами (между монастырями и книжным учением была только случайная связь, зависящая от обстоятельств прежнего времени); также и не в том смысле, чтобы естественное развитие специальных наук должно было находиться в невозможной подчиненности такому началу, которому неполнота всякой науки также чужда, как и несовершенство всякого гражданского общества (предположение такой зависимости было бы совершенно ложно); господин Киреевский прав в том смысле, что влияние иноческих обителей и их духовной жизни давало высшее направление всему просвещению старой Руси, и это совершенно справедливо. Беседа и, так сказать, вид один мужей, посвятивших всю жизнь свою созерцанию начал веры (начал, по преимуществу, цельных и полных), должны были возвращать к равновесию и согласию всех душевных сил мысль и чувство членов мирского общества, которые, при постоянной необходимости приложения (всегда несовершенного) духовных законов к жизни действительной и при постоянной борьбе с разнородными стихиями, склонны терять свою разумную цельность и подпадать или произволу страстей, или одностороннему влиянию так называемого практического рассудка. Таковы были неразрушимые опоры духовной цельности в древней Руси. Отчего же просвещение не развилось полнее и не принесло всех своих плодов? Я говорил о внутренней разъединенности общественной, происходившей от сопоставления и противопоставления дружины и земщины и от противоречия между естественным стремлением к местному обособлению и высшим стремлением к общему единению; я сказал, что то полное начало просвещения, которое могло утишить и примирить все разногласия, — святая православная вера — не довольно еще глубоко и повсеместно проникло в нашу старую Русь, чтобы избавить ее от кровавых распрей и болезненных потрясений и, следовательно, не могло дать ее развитию той стройности и мирной полноты, которые были бы ее несомненным достоянием, если бы большинство наших предков не были христианами более по обряду, чем по разуму. Но тут представляется другой вопрос. Меньшее число не могло ли своею разумною силою управить неразумие многих? Велика и, по моему мнению, непобедима сила разума, просвещенного верою истинною, и она восторжествовала бы издавна, но, если не ошибаюсь, в древней Руси разуму недоставало сознания. Многие унижают сознание, утверждая, что только то, что человек творит бессознательно, представляет всю искреннюю полноту его жизни, будучи плодом всей его внутренней сущности, а не делом часто обманывающего, всегда холодящего, а иногда мертвящего рассуждения. Другие, признавая сознание необходимым условием всякого дела разумного и нравственного, полагают, что его не нужно искать по тому самому, что оно всегда присутствует при всяком действии человека, не опьяненного какою-нибудь страстью. Первым отсутствие сознания покажется скорее достоинством, чем недостатком, вторым — чистою невозможностью. Думаю, что и те, и другие будут неправы. Первые смешивают идею сознания с идеею предварительного и одностороннего рассуждения и не понимают сознания полного, присущего всякой мысли, которая облекает себя в дело, — сознания, еще не отделяющегося, хотя и способного отделиться, от дела. Это сознание, еще не уясненное, не определившееся для самого себя, не может отсутствовать ни при каком деле разумном; без него человек обращается просто в одну из живых сил природы, движимых невольными побуждениями и не подчиненных никакому нравственному закону: он не человек. Он сам не мог бы понимать своего дела, если бы не сознавал его в самое время совершения; он находился бы, наконец, в том незавидном состоянии, в которое приводят людей иные болезни, пьянство или крайний испуг. Правда, часто называют бессознательными прекраснейшие явления мысленного мира, как, например, художественные творения, но в этом случае слово неясно выражает мысль. Художник действительно имеет полное сознание того, что хочет творить, и самое его творение есть только воплощение сознанного. Если бы ваятель не знал и не видел перед своим внутренним зрением того Аполлона или Зевса, которого он намерен выбить из мрамора, где бы остановился его резец? Он, очевидно, стал бы крошить камень, покуда оставался бы хоть один неискрошенный кусок. Предел работы определяется предшествующим сознанием. Художественная воля задумывает, художественное воображение созидает, художественная критика сопровождает и одобряет творение. Это, кажется, ясно. Итак, собственно бессознательным можно назвать только то разумное дело, в котором не отсутствует сознание, но в котором оно не отделилось и не получило самостоятельности; в этом ограниченном смысле, но только в нем, справедливо высокое уважение к бессознательным выражениям волящего разума или разумеющей воли, ибо отдельная самостоятельность сознания, законная после дела, не должна ему предшествовать, иначе она обессилит или убьет самое дело своею ограниченностью и склонностью к рассудочной односторонности. Она последнее и замыкающее звено в цепи духовных явлений и не должна становиться на такое место, которое ей не следует. Это особенно явно в произведениях художественных, потому что они требуют полного согласия и стройности душевных сил и не допускают извращения в последовательности их проявления. Тем, которые из неизбежного присутствия сознания при всяком разумном действии человека заключают, что его и искать не нужно и что разум не может никогда иметь недостатка в сознании, кажется, следует вникнуть глубже в отношение сознания к разуму. Без сомнения, оно всегда присутствует при каждом его действии, но не составляет всего разума, а имеет особенное, себе принадлежащее место в постепенном развитии его проявлений. Оно не зарождает явления, оно не образует явления, но, без сомнения, венчает явление, признавая согласие явления с мыслью. Как сила, неотъемлемая от разума, оно присутствует на всех степенях действия, но как сила, уясненная и достигнувшая самостоятельности, оно является на последней ступени. Им замыкается совершенная полнота разумного действия, и без него эта полнота еще не достигнута. Но жизнь человека на земле не есть еще жизнь разумная вполне; беспрестанно подчиненная законам, стремлениям и требованиям вещественным и увлекаемая их изменчивым разнообразием, она даже в частных своих явлениях редко достигает своей конечной полноты и редко требует от себя ясного отчета. Такова причина, почему многие явления, разумные и действительно сознательные, считаются бессознательными. Их должно назвать недосознанными. Сверх того, по общему несовершенству нашей природы, несовершенство сопровождает самую мысль на всех степенях ее развития. Зарожденная или задуманная в глубине души, она никогда не может выразиться или поглотиться вполне; выраженная, она не вполне переходит в ясное сознание. Так, например, художник никогда не осуществляет (даже в своем воображении, еще менее в видимом творении) всей красоты задуманного идеала; осуществив его, никогда не сознает вполне отношения своего произведения к своей первоначальной мысли. Оттого-то и случается так часто видеть слабость художественной критики в отношении к собственным творениям даже в великих художниках. Гениальность же художника состоит только в яснейшем воображении задуманных идеалов, а гениальность критики — в яснейшем сознании отношения между произведением и первоначальною мыслью, которую оно назначено было выразить. Во всех разумных действиях человека повторяется, с большей или меньшей ясностью, та же самая постепенность мысли, которую всего легче можно проследить в деятельности художника*. Наконец, есть другое, высшее сознание. Всякое частное явление в своем первоначальном зародыше связывается со всем бесконечным множеством явлений, предшествовавших ему, и с их законами. Высшее сознание, не довольствуясь отношением частного явления к частной мысли (его зародышу), старается постигнуть его отношение к общему закону явлений, предшествовавших ему или сопровождающих его. Такое сознание дано человеческому несовершенству только в весьма слабой степени. ______________________ * Тех кто ищет начала всему в определенном сознании, называют рационалистами (поклонниками рассудка); тех, которые не признают необходимости определенного сознания для полноты разумного явления, можно бы назвать инстинктивистами (поклонниками наклонности). ______________________ Мысль человека, содержа в себе начало проявления и начало сознания, проходит в своем дальнейшем развитии две степени: первую — степень определенного проявления, вторую — степень определенного сознания. Первая идет от мысли непроявленной (что мы называем неизвестным) к проявлению; вторая возвращается от проявления (следовательно, известного) к первоначальной мысли (неизвестному), которую она приводит в известность. Первая составляет область жизни и художества; вторая — область знания и науки. Первая — синтез; вторая — анализ*. Полнота духа заключается в согласном и равномерном соединении обеих. ______________________ * Говорить о синтетической науке — значит говорить слова без смысла. Наука иногда только пробует синтетический путь, отправляясь от предположения для аналитической поверки. ______________________ Степени сознания многоразличны и неисчислимы, от низшей, которая часто заключается в простом наслаждении предметом или согласием его с другими, до высшей — полного уразумения самого предмета или его согласия с другими предметами. Для полного и совершенного развития разума все эти степени необходимы, но человеку дано только стремиться по этому пути и не дано совершить его. Он всегда останавливается, или по слабости воли, или по слабости понятия, на полудороге, и большее или меньшее число пройденных им поприщ определяет сравнительную силу или недостаток сознания. Разумеется, чем полнее и многостороннее предмет и проявляемый в нем закон, тем труднее подвиг сознания, и в этом отношении ясно, что для нашей древней Руси он должен был быть гораздо труднее, чем на Западе, признававшем закон односторонности и раздвоения. Но вникнем еще далее. Определенное проявление предшествует определенному сознанию, поэтому, казалось бы, закон полной цельности мог бы быть воплощен в жизнь, несмотря на недостаток сознания. Это может быть, но не всегда. Проявление возможно при неуясненном сознании в деле отдельного человека, и тем возможнее, чем менее человеку встречается потребности во внешнем мире. Например, человек задумывает произведение художества словесного. Так как слово есть выражение духа самое внутреннее, самое свободное от внешности, произведение может быть прекрасным при отсутствии почти совершенном определительного сознания — критики. Человек задумывает произведение художества образовательного (пластического). Его первый и важнейший труд есть воображение (совершенно ясное) своего будущего творения, второй — передача сознанного образа холсту и краскам или мрамору и меди. Ясное воображение и сознание должны предшествовать второй минуте художественного труда. Художнику образовательному уже сознание необходимее, чем художнику слова. Державин ставил свои бессмысленные драмы выше своих превосходных од, но едва ли найдется ваятель или живописец, который не был бы довольно хорошим ценителем своих произведений. Человек для проявления какого бы то ни было закона — разумного или нравственного — не имеет еще нужды в определительном сознании, но оно делается необходимым условием для проповеди. Логический рассудок, который составляет одну из важных сторон сознания, беззаконен, когда он думает заменить собою разум или даже всю полноту сознания, но имеет свое законное место в кругу разумных сил. Общество, проникнутое вполне одним каким-нибудь чувством или одною мыслью, может их проявлять без полного сознания, но в таком случае оно действует как живое и цельное лицо. Но общество, состоящее из стихий, неровно или слабо проникнутых каким-нибудь законом нравственным, не может уже проявлять его, если сознание не достигло зрелости и определенности, ибо те немногие или многие, которые в себе сосредотачивают разумную силу закона, находятся в том же отношении к остальному обществу, в котором находится проповедник к полупросвещенному слушателю, и почти в том же, в котором находится художник к внешнему веществу. Их разумная сила остается почти бесплодною, если она не сопровождается ясным и определительным сознанием. А такого сознания не было и быть не могло в древней Руси. Большая часть сельских общин приняла, как я сказал, веру Христову с тихим и не мудрствующим, но зато несколько равнодушным доверием к своим центральным представителям и городовым старцам и боярам, следуя и в этом общему правилу: "что город положит, на том и пригороды станут". Обращение было более обрядовое, чем разумное, но дух христианства проник в сельский мир, сосуд, готовый к его принятию, и развил в высокой и до тех пор невиданной степени общежительное начало и добродетели, сопровождающие его. Эта прекрасная и новая сторона проявления жизни христианской в человечестве осталась чуждою более просвещенным представителям личного разумения веры по весьма понятной причине: они принадлежали другой стихии, вследствие раздвоения между дружиною и земщиною и между стремлением к общерусскому единению с одной стороны и к обособленному местному — с другой. Следовательно, для них оставались доступными почти исключительно только те стороны всеобъемлющего просветительного начала, которые уже получили и проявление, и сознание в просветившей нас Византии. Новая великая задача, которая ставила нас выше Византии, была отчасти угадываема, и прекрасное предчувствие ее отзывалось нередко во многих вечно памятных словах и многих высоких делах и учреждениях, но полное сознание было невозможно, а без сознания было невозможно и направление. Дух цельного просвещения не мог победить вещественных препон, и история древней Руси, свидетельствуя, с одной стороны, о великих и спасительных шагах вперед, которым мы обязаны почти единственно православию, должна была свидетельствовать, и действительно свидетельствует, о множестве искажений в праве и жизни, об одичании и падении, которыми объясняется позднейшее стремление к началам чуждым и иноземным. Свое, высокое и прекрасное, было неясно сознано; истинное доброе у иноземцев (наука) было ясно, а мнимо доброе было исполнено соблазнов. В этом видна еще другая великая важность определительного сознания во всех его видах. Без сомнения, полное сознание не ограничивается знанием логическим. Знание логическое определяет в рассудке только внешность предмета или мысли и внешность их отношений к другим; полное и живое сознание определяет в самом разуме сущность предмета или мысли и их внутренние отношения к другим. Но сознание живое, без определенного знания логического, требует постоянной цельности и неизменяемого согласия в душе человека; а человек, творение слабое и шаткое, ленивое умом и дряблое волею, постоянное игралище страстей своих и чужих, жертва всякого соблазна жизненного и нагнета исторического, не может почти никогда удерживать в себе душевного согласия и никогда не должен быть уверенным, что удержит его. При всякой душевной тревоге и нарушении внутренней цельности, образ и очерк живого сознания волнуются и мутятся. Тогда якорем спасения и опоры является частное логическое сознание, которое при все своей неполноте имеет резкую и твердую определенность, неподвластную страсти вследствие самой своей отвлеченности; тогда заговорит оно своим строгим и неизменным голосом, как внешний закон, недостаточный для всех требований духа, но возвращающий его к полному и внутреннему закону, временно помраченному. Односторонняя вера в логическое знание мертвит истинный разум и ведет к самоосуждению логического рассудка, как мы видели из всей истории западного просвещения, но отсутствие или неопределенность логического знания в развитии историческом отнимают у жизни и убеждения их разумную последовательность и крепость. Вот почему, говоря словами господина Киреевского, "иногда русский человек, сосредоточивая все свои силы в работе, в три дня может сделать более, чем осторожный немец в тридцать" и почему "часто для русского человека самый ограниченный ум немца, размеряя по часам и табличкам меру и степень его трудов, может лучше, чем он сам, управлять порядком его занятий". Это зависит, очевидно, не от недостатка в руководителе внешнем, который сам подвержен тем же волнениям, но от недостатка в руководителе внутреннем, строго и логически сознанном законе, укрепляющем шаткую волю. Явления частной жизни повторяются в большем размере в истории народов: целые миллионы людей с их всемирною деятельностью, с их торжествами и героями, с их громами и славою представляют разуму развитие тех же умственных сил, которые бедный ремесленник проявляет в своем житейском быту. Песчинка, или планета, или солнце — все созданы и очерчены тем же Всемогущим перстом и подчинены одному общему для всех закону*. ______________________ * "In nullis natura magis tota, quam iu minimis est" (Плиний). ______________________ Высокие дела, слова, которых одно воспоминание заставляет наше сердце биться с гордой радостью, прекрасные и истинно человеческие учреждения, умилительные черты из частного быта свидетельствуют о присутствии и живом сознании всецельного и совершенно просветительного начала в нашей старой Руси. Шаткость и непоследовательность, беспрестанное искажение и одичание права уголовного и отчасти гражданского, наконец, расколы и последовавшее за ними отпадение от древних и истинных начал свидетельствуют об отсутствии логического определения понятия. Оно выдается с особенною яркостью именно в скорбном появлении старообрядческих расколов. Никто не будет оспаривать добросовестности и разумной ревности многих из первых раскольников, а они заблудились. Почему же? Издревле и всем сердцем чувствовал народ благодатное влияние учения православного и его обрядов, которых частного изменения он не замечал. Ими жил он во всей глубине своей мысленной жизни, но логическое развитие между учением и обрядом было ему неизвестно; ему неизвестна была церковная свобода в отношении обряда. Наступило время для исправления вкравшихся ошибок или отмены бесполезных форм, и значительной части народа показалось, что посягают на самый корень ее духовной жизни, на все ее духовное сокровище, и она впала в тот еще неисцеленный раскол, который разрывает внутренний мир нашего великого семейства и который так горестен для всех православных и, смело скажу, для самих раскольников, несмотря на их слепое и, к несчастью, часто гордое упорство. Но раскол, явление сравнительно новое, указывает на старую неясность понятий. То же самое было и в общежительстве, и в обычаях, хотя выражалось с меньшей ясностью. Такова важность логического определения. Его отсутствие выразилось у нас в общественной жизни древней Руси; необходимость же его ярко засвидетельствована историей самой Церкви. Являлись ереси, и миллионы увлекались в обман. Собирались соборы и, озаренные духом Божиим, объявляли ясное определение апостольского учения, и соблазн явившейся ереси исчезал безвозвратно для членов Церкви Православной; и из ряда соборных определений, признанных Церковью, составилось исповедание веры, ее несокрушимый щит для всех времен. Итак, вопрос автора статьи о характере западного просвещения, "почему, при гораздо высшем начале, не опередила древняя Русь Запада и не стала во главе умственного движения в человечестве", разрешается, как мне кажется, беспристрастным признанием в том, что самое просветительное начало, по своей всесторонности и полноте, требовало для своего развития внутренней цельности в обществе, которой не было, и что этой цельности не могло оно дать мирными путями, вследствие неполного понятия о православии в значительной части людей, составляющих русский народ, и недостатка определительного сознания во всех. С другой стороны, я должен повторить, что, по моему мнению, точки зрения, поставленные господином Киреевским, совершенно новы (по крайней мере, по определенному выражению их, а это великий шаг в сознании) и совершенно справедливы. От них будут разумно отправляться все дальнейшие исследования. Действительно, чем более этот предмет будет рассматриваться с разных сторон, тем яснее будет выступать раздвоенность Запада во всех его явлениях — умственных, нравственных, общественных, семейных и бытовых — и тем яснее будет признаваема цельность всех тех явлений духа, права, общества, быта и жизни семейной и частной, которые находились под прямым влиянием просветительного начала в древней Руси. Из всего предыдущего очевидно и то основание, на котором воздвигнется прочное здание русского просвещения. Это Вера, Вера православная, которой, слава Богу, и по особенному чувству правды никто еще не называл религией (ибо религия может соединять людей, но только Вера связует людей не только друг с другом, но еще и с ангелами и с Самим Творцом людей и ангелов), Вера, со всею ее животворною и строительною силою, мысленною свободою и терпеливою любовью. Но она не со вчерашнего дня озарила Русскую землю и недаром жила в ней в продолжение многих столетий. Много оставила она памятников своего благодатного действия, много живых следов запечатлела в просвещении отдельных лиц и в общежительности народа. Почтительно изучать эти памятники в прошедшем, горячо любить эти следы в настоящем, особенно же помнить, что это не дело одностороннего рассудка, но дело целой внутренней жизни, невозможное без постоянного стремления к нравственному самоулучшению: таков долг всякого русского, ясно понимающего великое призвание своей родины. Какие бы ни были преимущества древней Руси в иных отношениях (например, в том, что расколы еще не отделились и не окостенели в своем отделении), мы должны помнить, что перед нею мы имеем великое преимущество более определенного сознания. Вольные или невольные столкновения, мирные и военные, с Западом, вольное или невольное подражание ему и ученичество в его школах — таковы, может быть, были орудия, которыми Провидению угодно было дать нам или пробудить в нас эту умственную силу, которою безнаказанно мы уже не можем пренебрегать. Велик и благороден подвиг всякого человека на земле: подвиг русского исполнен надежды. Не жалеть о лучшем прошедшем, не скорбеть о некогда бывшей Вере должны мы, как западный человек, но, помня с отрадою о живой Вере наших предков, надеяться, что она озарит и проникнет еще полнее наших потомков; помня о прекрасных плодах Божественного начала нашего просвещения в старой Руси, ожидать и надеяться, что с помощью Божией та цельность, которая выражалась только в отдельных проявлениях, беспрестанно исчезавших в смуте и мятеже многострадальной истории, выразится во всей своей многосторонней полноте в будущей мирной и сознательной Руси. Запад, самоосужденный силою своего развившегося рационализма, предлагает своим сынам только выбор между двумя равно тягостными существованиями: или безнадежное искание истины по путям, уже признанным за ложные, или отречение от всего своего прошедшего, чтобы возвратиться к истине, средство простое и легкое неиспорченному сердцу: полюбить ее, ее прошлую жизнь и ее истинную сущность, не смущаясь и не соблазняясь никакими случайными и внешними наплывами, которых не мог избегнуть никакой народ новой истории, создавшей неизвестное древности общество народов. Тот, кто понимает всю необходимость этой любви, скажет с господином Киреевским, что этому искреннему чувству, так же, как и разуму, противно всякое искусственное и натянутое возвращение к погибшим формам и случайностям старины, но он будет также приветствовать всякий возврат искренний и проистекающий от общительной любви, проявись он в поэзии художественного образа или в воплощении жизни бытовой. Любовь искренняя естественно любит олицетворение. Быть может, обвинят меня, как многие обвиняют господина Киреевского, в несправедливости к западному образованию. Кажется, такой упрек будет несправедлив. Неразумно бы было неценить того множества полезных знаний, которые мы уже почерпали и еще черпаем из неутомимых трудов западного мира, а пользоваться этими знаниями и говорить о них с неблагодарным пренебрежением было бы не только неразумно, но и нечестно. Предоставим отчаянию некоторых западных людей, испуганных самоубийственным развитием рационализма, тупое и отчасти притворное презрение к науке. Мы должны принимать, сохранять и развивать ее во всем том умственном просторе, которого она требует; но в то же время подвергать ее постоянно своей собственной критике, просвещенной теми высшими началами, которые нам исстари завещаны православием наших предков. Таким только путем можем мы возвысить самую науку, дать ей целость и полноту, которых она до сих пор не имеет, и заплатить сполна, и даже с лихвою, долг наш западным нашим учителям. Разумеется, ошибки неизбежны, но истина дается тому, кто ее ищет добросовестно, а всякая истина служит Богу. Пусть только каждый из нас исполняет долг свой по мере сил, трудясь над своим умственным и нравственным усовершенствованием и, сколько может, обогащая братии своих своими мысленными приобретениями. Может быть, также найдутся иные, которым покажется, что я слишком строго осудил нашу старую Русь. Не думаю, чтобы, показав, по своему крайнему разумению, общие черты того, чем она была сильна и чем страдала, я впал сколько-нибудь в осуждение любимой мною старины. Не нужен бы был нынешний век, если бы прежние века совершили весь подвиг человеческого разума; не нужны бы были будущие, если бы нынешний дошел до последней цели. Каждый век имеет свой, Богом данный ему труд и каждый исполняет его не без крайнего напряжения сил, не без борьбы и страданий, вещественных или душевных. Но труд одного века есть посев для будущего, а нелегка работа посева. Боговдохновенный певец говорит: "Сеющие слезами радостию пожнут. Ходящие хождаху и плакахуся, метающе семена своя; грядущий же придут радостию, вземлюще рукояти своя". Впервые опубликовано: Алексей Степанович Хомяков. Полное собрание сочинений. Т. 1. Издание третье. Дополненное. Москва. Университетская типография, на Страстном бульваре. 1900. С. 197-263.
Хомяков Алексей Степанович (1804-1860) — философ, публицист. | ||
|