| ||
Ощущения человека, собирающегося в театр, не сложны, но очень приятны. Утром, на работе, он как бы между делом важно сообщает: — Сегодня я иду в театр, так что в вечернем культштурме участвовать не смогу. Дома он с удовольствием слышит, как в соседней комнате жена говорит кому-то по телефону: — К сожалению, сегодня вечером нас с Павликом не будет дома. Мы с Павликом идем к Мейерхольду. Нет, почему же, в пятом ряду, середина. Мы никогда не сидим дальше пятого ряда. И хотя Павлик знает, что жена прилгнула, что весьма часто они сидят далековато и на этот раз был куплен пятый ряд потому лишь, что не было мест дешевле, все же ему приятно слышать ее слова. В конце концов чувство гордости не чуждо нашим современникам. И даже пятилетняя дочка тоненьким голоском кричит с балкона играющим на дворе девочкам: — Папа и мама идут сегодня на «Три обморока». — «Тридцать три», — поправляет костлявый Павлик, надуваясь от гордости. — Сколько раз я тебе говорил! В этот день обедают раньше обычного. Надо спешить, ибо после третьего звонка вход в зрительный зал не допускается. Вообще все эти слова: зрительный зал, третий звонок, либретто, запасный выход, капельдинер — удивительно приятны. Одеваться начинают за два часа до спектакля. Тут, конечно, выясняется, что пропала запонка, и черт знает, где теперь ее искать, что воротничок плохо выглажен и на нем есть морщинка, что бинокль взяли Власовы и уже месяц не отдают. Просто свиньи, которым никогда не надо делать одолжений. Наконец все улаживается. Запонку находят, воротничок переглаживают, а бинокля никакого не надо, ведь сидеть-то будут в пятом ряду, откуда все прекрасно видно. Однако в последнюю минуту жена обнаруживает, что спустилась петля на чулке, и принимается ее подымать с медлительностью, приводящей Павлика в негодование. Он стоит в пальто и новой кепке. В другой раз он никогда не пойдет в театр с такой, мягко выражаясь, легкомысленной женщиной. — Неужели нельзя было раньше посмотреть? — говорит он с дрожью в голосе. — Все пропало. Но ничего не пропало. Они необыкновенно удачно сели в автобус и поспели в театр как раз вовремя, даже немножко рано. И сейчас все пережитые волнения с запонкой и чулком кажутся очаровательными. Без них, пожалуй, все было бы даже не так интересно и значительно. Нет, что бы ни говорили, а посещение театра — настоящее событие. Это было восьмого апреля. Некий доцент Первого московского университета с женой, испытавшие все предтеатральные ощущения, быстро сдали свои пальто, вручили полтинник гардеробщику, купили программу, вручили полтинник капельдинерше и побежали в зрительный зал. Еще минута, и они увидят спектакль, о котором так много говорят. Дальнейшие события будут изложены с протокольной точностью и в той головокружительной последовательности, в какой они развертывались. — Постойте, постойте, — сказала контролерша у входа, — мы еще посмотрим, какие у вас билеты. Билеты были наготове, прекрасные билеты, где с юридической педантичностью были указаны и день спектакля, и его час, и номер ряда, и номер места, и название пьесы. — Вас-то мне и надо, — мрачно сказала контролерша. — Эти билеты аннулированы. — Как аннулированы? — Это дело не мое, гражданин. Обратитесь к администрации. Когда человека называют «гражданином», произнося это слово с металлическими интонациями в голосе, то уже ничего хорошего не ждите. — Позвольте, — сказал доцент, — билеты у меня правильные, пустите меня в зал, мы опоздаем! — Я уже вам сказала, гражданин, русским языком. Обратитесь к администрации. И, отпихнув его, она уже обращалась к другим зрителям: — Вы можете пройти. А ваши места тоже аннулированы, гражданин. И ваши. Русским языком вам говорят: граждане, обратитесь к администрации. Началась какая-то чертовщина. Доцент помчался к администратору. К нему вышел человек в ковбойском наряде, с выражением нечеловеческого спокойствия на молодом лице. — Пожалуйста, выясните поскорее это недоразумение! — крикнул доцент, горячась. — Уже начался спектакль. — В чем дело? — сказал ковбой, не теряя хладнокровия. — Это я вас должен спросить, в чем дело. Безобразие какое! — Ну так вот, — медлительно продолжал ковбой. — Билеты первых пяти рядов аннулированы. Понятно? — На каком основании? — У нас сегодня смотрят спектакль иностранные дипломаты. — Ну и пусть смотрят. Очень рад. Но при чем тут я? — Я ничего не могу сделать, гражданин. Обратитесь к товарищу Бернацкому. И ковбой удалился в свое ранчо, напротив раздевалки. А в это время в зале уже гремела музыка, шел спектакль. Бернацкий (очевидно, тоже администратор) был в толстовке, но, невзирая на эти мирные одежды, характер имел железный. — Чего вы волнуетесь? — говорил он, с отвращением глядя на доцента. — Вам уже говорили, спектакль смотрят иностранцы. — Да, но ведь билеты проданы мне, а не кому-нибудь другому. — Деньги за билеты можете получить обратно. — Дело не в деньгах. Раз вы мне продали билет, вы должны дать мне место. Я этого требую. — Вы ничего не можете требовать. Билеты аннулированы. — Почему же вы об этом не известили заблаговременно? Почему не объявили в газетах? Наконец, если вы не успели объявить в газетах, то почему не вывесили объявления хотя бы на дверях? Нам по крайней мере не пришлось бы раздеваться, покупать программу и вообще выносить все это унижение. — Не учите меня, как надо оповещать публику. Вас это не касается. Получите свои деньги и уходите. Услышав этот беспредельно хамский ответ, доцент растерянно оглянулся. Позади него уже собралась порядочная толпа таких же, как и он, обманутых зрителей. Их было человек сто. Они стояли в полутемном фойе, с ненужными биноклями и программками в руках, изумленные и беспомощные. От них пахло одеколоном и пудрой. Сейчас, в своих шелковых платьях и лучших пиджаках, они чувствовали себя неловко, как голые. Они-то спешили, одевались, завивались, ехали откуда-то издалека — и вдруг нарвались на каких-то полудиких тупиц и нахалов. — Это возмутительно! — воскликнул доцент. — Я напишу об этом в «Правду». Вы даже не понимаете, что вы делаете. Администратор расхохотался. — Можете писать куда хотите. Сказано — и кончено. Говоря по совести, хотелось дать по морде. Но драться нельзя. И доцент продолжал приводить словесные доводы. Тогда из-за спины администратора выдвинулся совсем еще юный ревнитель порядка. — Следуйте за мной, — сказал он официально. — А вы кто такой? Ревнитель предъявил удостоверение Осодмила. Доцента увели в кабинет, где и потребовали объявить свое название. — Вот вы ученый, — рассудительно сказал юноша, ознакомившись с документами, — а бузите. Вы знаете, что вам за такие штуки сделают? Тут иностранцы ходят, а вы беспорядок устраиваете. — Так ведь это вы устроили беспорядок! — заорал доцент, не помня себя. После этого была произнесена классическая громовая фраза: — Пра-а-шу очистить помещение! И доцента выгнали. Вот, собственно, все, что произошло восьмого апреля в театре имени Мейерхольда на спектакле «33 обморока». Мы часто и справедливо говорим о том, какой у нас замечательный театр и какой у нас замечательный зритель. Как же случилось, что в одном из наших театров могли так поступить со зрителем? Это произошло потому, что между искусством и прекрасным советским зрителем стали люди с лакейскими душами, люди, для которых слово «иностранец» значит больше, чем гордые слова «советский гражданин». Вызывает ярость то, что произошло вечером восьмого апреля. Легко себе представить, как будут оправдываться эти люди. — Что, собственно, случилось? Ну, пришли! Ну, ушли! Ведь деньги они могли получить обратно! Подумаешь, амбиция! А дело не в амбиции. Дело в достоинстве советского гражданина, которого никому не позволено унижать. Дело в правах наших граждан, правах, которые никто не смеет стеснять. Унижение советского гражданина есть унижение достоинства всей страны и преступление против существующего в ней порядка. Надо прокуратуре заняться наконец такого рода преступлениями. Это представляет крупнейший общественный интерес. В Советском Союзе к иностранцам — и к дипломатам, и к путешественникам, и к специалистам — относятся с величайшей корректностью. Мало того, с общепризнанным гостеприимством. Но это не значит, что под видом заботы об иностранцах кто бы то ни было получил право наносить ущерб советским гражданам. И описанное здесь, казалось бы, простенькое происшествие на самом деле имеет большое политическое значение. 1935 Впервые опубликовано: Правда. 1935. № 119. 30 апреля. Илья Арнольдович Ильф (1897-1937) — советский писатель-сатирик и журналист. Евгений Петрович Петров (наст. фамилия Катаев) (1902-1942) — советский писатель, соавтор Ильи Ильфа. Брат писателя Валентина Катаева. | ||
|