Святитель Иннокентий, архиепископ Херсонский и Таврический (Борисов)
Слово на Страсти Господни

Слово 1-е

Приступая ныне к поклонению Страстям Христовым, я думаю, братья, каждый желал бы услышать что-либо с Креста Господня для своего назидания. Но Крест безмолвен!.. Безмолвен потому, что с него единожды и навсегда все изречено с Голгофы: там произнесена проповедь, которую должно слушать народам и векам до скончания мира. Поэтому, желая слышать поучение со Креста, надобно, братья, перенестись для этого благоговейною мыслию на гору крестную, стать у подножия распинаемого Господа и внимать тому, что исходит из уст Его. Таким образом можно услышать собственную проповедь своего Спасителя и Господа, и Крест Его не будет казаться безмолвным. Чтобы облегчить для вас это святое дело, я приму лицо повествователя и постараюсь представить последние изречения Господа со Креста сколько можно в яснейшем для вас свете.

Семь раз разверзались уста Господа на Кресте, как бы по числу тех семи громов, которые будут греметь, по свидетельству Тайновидца, перед кончиною мира (см. Откр. 10, 3). Три первые изречения касаются более тех лиц, которые окружали Господа в последние минуты Его; четыре последние выражают прямо собственное состояние Его на Кресте. Но обратимся к самому Кресту Христову.

После разнообразных страданий во дворе Каиафы, в претории Пилата и во дворе Ирода, после изнурительного шествия под Крестом на Голгофу, наконец, наступила минута казни. Древо утверждено в земле. Последние одежды совлечены. Распинаемый вознесен на Крест. Руки и ноги простерты. Ужасный млат стучит. Кровь потоками льется на землю... Что сказал бы в сию минуту на сем месте сам Архангел?.. Богочеловек кротко возводит очи к небу и вслух молится. О чем? Об отмщении врагам, о защищении Своего дела, о ниспослании Себе терпения? — Нет. "Отче, — вещает Он, — прости им, ибо не знают, что делают! (Лк. 23, 34) — Не знают! — Так римский воин-распинатель не знал, что делал, быв только слепым орудием повелений своего прокуратора — Пилата; иудейская чернь не ведала, что творила, наущенная льстивыми и вместе грозными внушениями своих слепых вождей и владык; сам синедрион, при всей безнравственности своей, не знал, наверное, что посягает теперь на жизнь своего истинного Мессии. Если бы познали, — скажем словами апостола, — то не распяли бы Господа славы (1 Кор. 2,8).

Сколько, однако же, преступления было в этом неведении, — особенно в тех, которые так легко могли все увидеть и сто раз смежали очи, чтобы ничего не видеть! И это совершенно забыто Распинаемым! Сколько при самом неведении резких следов преднамеренного лукавства и низкой жестокости, которые обличали во врагах и гонителях Иисуса личную злобу к Нему, явное желание ожесточить казнь, и без того ужасную, обесславить Крест, сам по себе позорный! — Но и это все пренебрежено Распинаемым! А лютейшие боли при пронзении рук и ног! Не достаточно ли было их одних, чтобы самое первое чувство в Распинаемом сосредоточить теперь на Нем Самом, на Его собственных страданиях? Но Распинаемый Богочеловек возносится духом превыше всего, забывает Свой Крест и Свою смерть — и, как Первосвященник по чину Мельхиседекову, едва возносится на Крест, как возносит молитву о врагах Своих: Отче, прости им, ибо не знают, что делают! (Лк. 23,34). О, кто по сей одной черте не узнает в Распинаемом Агнца Божия, закалываемого за грехи всего мира? А вместе с этим кто из истинных последователей Его не даст обета быть кротким к врагам своим? — Кто ни разу в жизни не простил своему врагу во Имя Распятого Спасителя своего, молившего на Кресте о врагах Своих, тот не христианин!

От распинателей и врагов взор Господа со Креста обратился на Матерь и ученика-друга, которые, не удерживаемые никаким страхом, получили, наконец, возможность приблизиться сквозь толпы народа ко Кресту, так что были видимы с него. В другое время, в другом месте такое усердие и такая близость могли бы служить в утешение, но теперь, но здесь!.. Взгляд на безутешных, растерзанных скорбью, Матерь и ученика, был новым источником страданий для любвеобильного сердца Сына. Не в этом ли сердце не достанет мужества и любви к Своим присным? Когда нужно было сотворить чудо всемогущества, Господь сказал Матери на браке в Кане Галилейской: еще не пришел час Мой (Ин. 2, 4). На браке Голгофском пришел час всему! Взглянув на Матерь, Господь немедленно сказал: Жено, се сын Твой! (Ин. 19,26). Потом ученику: Се Матерь твоя! (Ин. 19, 27). Большего утешения со Креста нельзя было преподать ни Матери, ни другу... Равно как, братья, нельзя было оставить большего вразумления нам о святости отношений родственных и дружеских. В самом деле, размыслите: если Сын Божий до самой смерти Своей являлся любвеобильным Сыном Своей Матери, постоянным другом Своего ученика, то какое звание или какие отношения могут уволить вас от исполнения святого долга любви к нашим присным по родству и дружбе? — Когда крест не воспрепятствовал сделать завещания, обеспечивающего самое земное состояние оставляемой Матери, — то что может препятствовать нам печься о судьбе тех, которые останутся после нашей кончины? Апостол Христов давно заметил и изрек, что нерадящий о присных своих отрекся от веры и хуже неверного (1 Тим. 5,8).

Молитвою за врагов, любвеобильным завещанием к присным, казалось, обняты были со Креста обе крайности любви чистой. Но оставалось еще место в средине у самого сердца, не прободенного еще копьем, но само собою отверстого для всех. Кто же займет это место? — Разбойник кающийся. Два злодея были распяты — один одесную, а другой ошуюю, именно с тем намерением, чтобы распятие Господа сделать позорнее в глазах целого Иерусалима: что нужды до этого любви, которая все покрывает (1 Кор. 13, 7). Один из этих обещанных молит помянуть его во Царствии — и будет помянут в тот же час.

Царь этого Царства Сам теперь на Кресте в ужасных муках — и до этого нет нужды. Пригвожденные ко Кресту руки не воспрепятствуют Владыке жизни и смерти отверзть заключенный грехами человека, рай. Ныне же будешь со Мною в раю (Лк. 23,43), — отвечал Господь на молитву кающегося разбойника. О, кто не увидит вновь по этой одной черте Единородного Сына, Которому все Отец предал в руки Его, Который и на Кресте остается Владыкою жизни и смерти, Господом рая и ада! Я уже не говорю о забвении при этом Господом собственных страданий. Слыша царственные слова: Ныне же будешь со Мною в раю (Лк. 23,43), — невольно думаешь, что слышишь их не со Креста, а с престола царского. — Вот что значит, братья, делать свое дело, пока день есть (см. Ин. 9, 4), пока есть последний луч этого дня. Вот как можно освятить самые последние минуты жизни, сами страдания свои, саму борьбу со смертью делами любви к ближним! — Блажен, кто подобно Спасителю своему может заключить на смертном одре последнее употребление дара слова каким-либо словом назидания или утешения к своим собратиям!

Судя по этим трем изречениям со Креста, по молитве за распинателей, по завещанию Матери и ученику, по обетованию рая разбойнику, можно было бы думать, что распятый Богочеловек Сам не терпит никаких мучений. Увы, эти мучения были ужасны! — Одним из непосредственных действий крестной казни в распинаемых было то, что кровь, остановленная в естественном круговращении, устремлялась к сердцу, производя мучительнейшее томление и жажду. Это-то томление и эту-то крестную жажду претерпевал теперь Единородный Сын Божий... В Том, Кто с таким самоотвержением доселе забывал все Свои страдания, достало бы, без сомнения, и теперь мужества сокрыть их в Себе Самом, но к чему бы послужила эта сокровенность Креста, который и без того заключает столько таинств? Вселенная должна была знать, земнородные должны были слышать из уст самой всемирной Жертвы, чего стоит очищение грехов всего мира. И Сын Человеческий всегда являлся тем, чем был: радовался, когда была причина радости, плакал, когда находился у гроба Лазаря, или смотрел на Иерусалим, погибающий во грехах. Поэтому и теперь, палимый смертною жаждою, Богочеловек громко воскликнул: жажду! (Ин. 4,28). Для утоления именно этой потребности в распятых люди сострадательные имели обыкновение приносить разные пития. Но злоба врагов Иисуса почла за долг преогорчить для Него и эти малые капли утешения. Известно, братья, как и чем утолена была жажда Господа — оцетом и желчью!.. Блаженны мы, если не утоляем ее тем же — доселе! Ибо Господь доселе жаждет нашего спасения! И что другое составляют для Него грехи наши, как не оцет с желчью?

Уже по болезненному восклицанию: жажду! (Ин. 19,28) — можно было видеть, братья, что мучения пречистой плоти Господа достигли крайней степени страданий человеческих. Но, как Жертве за грехи всего мира, Ему предстояло еще одно, лютейшее страдание, которого никто из нас не может понести, такая мука, какой не в состоянии произвести вся злоба и могущество человеческие. Кто же произвел? — Отец! Сам Отец! Его правосудие! Будучи един с Отцом по Божеству, Богочеловек среди самых жестоких душевных и телесных страданий мог из сознания этого единства получать силы и утешение в облегчение Свое. Карающее в лице Его грехи людей правосудие потребовало, чтобы и этот источник утешения был загражден совершенно, — и он загражден!

Отец, Сам Отец оставил, наконец, Сына! Не разлучаясь от человечества, Божество сокрылось так в душе распятого Богочеловека, что человечество Его предано было всем ужасам беспомощной скорби, и Он обрелся яко един от нас. Такое чувство оставления в такие минуты было верхом мучения уже не для пречистого тела только, а и для святейшей души и духа. Ибо что предполагало такое оставление? Все, что может предположить мысль человеческая самого ужасного и безутешного. Дух Сына Человеческого, подобно плоти, не мог не изнемочь под тяжестью этого внутреннего, уже не человеческого, а вполне Божественного креста. Но другого Симона Киринейского не было и не могло быть: то был Крест неразделимый! Что же делает изнемогающий под этим Крестом Богочеловек? Оставленный Отцом, Он вновь обращается к Отцу и вопиет: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27, 46; Мк. 15, 34). Оставил Ты, Который всегда был со Мною, оставил Меня, Который жил для единого Тебя и умирает за имя Твое!.. Ответа не было! — Отец как бы не внимал Сыну! — О, братья, чувствуете ли всю крайность этого неисповедимого страдания за вас вашего Спасителя? Эти-то ужасные минуты еще святой Давид называл мучениями адовыми. Ибо и в аде нет лютейшего мучения, как совершенное оставление мучимых Богом. Приметим же, братья, как должно поступать и нам в минуты подобного оставления нас благодатью Божиею, куда обращаться за помощью и утешением: к Тому же Господу, Который оставляет нас. Посредством сердечной молитвы мы снова возвратимся в объятия Его любви отеческой.

Оставление Отцом было последним пламенем для всесожжения крестной Жертвы. После этого не оставалось уже ни на земле, ни во аде, что бы еще можно было перенести и что бы не было перенесено. Поэтому, когда час ужасного оставления прошел, умирающий Богочеловек в слух всех воскликнул: совершилось! (Ин. 19,30). Такое слово, братья, которого одна вечность покажет всю широту и всю силу. Ибо сколько само Святое Писание ни открывает нам великого плана премудрости Божией о спасении грешнейшего рода человеческого и всего мира крестного смертью Сына Божия, но мы все еще не видим всех оснований и всех следований этого беспримерного снисхождения к нам любви Божественной. С Сиона, если дает Господь нам взойти на него, с Сиона узрим то, что совершилось для нас на Голгофе. Но на Сион, братья, будет дано взойти только тем, которые подобно Спасителю могли сказать перед смертью, что и в их жизни совершилась вся воля Божия о них, совершилась, по крайней мере, та всеблагая воля, чтобы мы отходили из этого мира если не с чистотою праведников, то с покаянием и верою кающихся грешников.

За сим Господь еще раз воззрел на небо и сказал: Отче! в руки Твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух (Лк. 23,46).

Таковы были последние слова Господа со Креста! Такова Его крестная проповедь!

Каковы, братья, будут наши последние слова и достанется ли нам произнести что-либо перед нашею смертью?.. — По крайней мере мы должны быть всегда готовы к смерти и стараться отходить из этого мира так, чтобы сама кончина наша была свидетельством нашей веры и любви к Господу и, если можно, поучением для наших ближних. Возлюбленный Спаситель наш, как мы сами видели, подает нам к тому наилучший пример. Он ли не страдал на Кресте? Его ли смерть не была ужасна и даже позорна в очах мира? Но, зрите, какое терпение, какая любовь к ближним, какая преданность в волю Божию! Подобно этому надо умирать и каждому из нас! Надо отходить из этого мира без ропота и с терпением христианским, устроив по возможности судьбу присных своих, простив от всего сердца всем врагам своим, ознаменовав исход свой какими-либо делами любви к бедствующей братии, предав, наконец, дух и все существо свое во всеблагую волю Того, Кто един обладает живыми и мертвыми. Поелику же Господь наш был безгрешен и свят, а мы как бы неукоризненно ни старались вести жизнь свою, всегда совершаем немало вольных и невольных грехопадений, то вместе с этим каждому надобно отходить из этого мира с духом сокрушения о грехах своих, с живою верою в заслуги Искупителя, с твердою решимостью в новом мире проходить жизнь новую и благодатную.

Этому поучает нас ныне безмолвный, по-видимому, Крест Христов! Аминь.

Слово 2-е

Тогда распяты с Ним два разбойника: один по правую сторону, а другой по левую. (Мф. 27, 38)

Там, где совершилась тайна примирения Бога с человеком и приносима была жертва за грехи всего мира, на Голгофе, приличествовало стоять, по-видимому, не многим, а единому Всеосвящающему Кресту Сына Божия, дабы сосредоточивать в себе взоры и внимание всей вселенной: между тем мы видим здесь не один Крест Искупителя, а вместе с ним и два других. Чьи? — Не пророков, не апостолов, не людей праведных, даже не людей обыкновенных, а разбойников — злодеев! Может ли быть это без тайны и эта тайна без поучения для нас? Если и живописец искусный не позволяет стать в своей картине никакому лицу и никакой вещи без особенной цели, тем более премудрость Божия не попустила бы у Креста Искупителя мира стоять крестам разбойников, если бы в них не заключалось чего-либо важного и для всех поучительного. Что же значит то дивное троекрестие?.. Мне кажется, братья, что в нем выражено свойство и значение всех наших человеческих крестов, выражено для того, чтобы каждый из нас, взирая на Голгофу, тотчас без труда мог узнавать, под каким крестом он сам, чего должно ему ожидать от своего крестоношения. Чтобы увериться в этом, подойдем, братья, внимательно мыслью ближе к таинственному троекрестию голгофскому и рассмотрим каждый из стоящих там крестов порознь.

Первый Крест единородного Сына Божия, возлюбленного Спасителя нашего. Здесь прежде всякого размышления повергнемся, братья, в духе перед этим Крестом и поклонимся тем Божественным язвам, от которых исцелился весь мир. Что было бы с нами, что было бы со всем миром, если бы этот всепримиряющий Крест не воздвигся посреди земли для спасения погибавшего рода человеческого? — Да не выходит же никогда из памяти нашей это благодеяние! Да не забывает никто, кем и чем мы все искуплены! И если подобает нам хвалиться, да не будем и мы, как апостол Павел, хвалиться ничем, только Крестом Господа Иисуса (см. Гал. 6,14)!

Но, воздав, таким образом, подобающее поклонение Кресту Господа нашего, не оставим, братья, приметить того, что в этом Кресте должно служить предметом нашего подражания. Мы сказали, что кресты голгофские изображают свойства и участь всех наших крестов. Трудно ли уразуметь, чьи, какие кресты изображаются Крестом Сына Божия? — Кресты тех, которые подобно Спасителю своему страдают, творив всякое, возможное для них, добро, страдают не от себя и за себя, а совершенно невинно, по од ной воле Божией, от злобы или неразумия человеческого. Хотя такие непорочные страдальцы в нашем веке лукавом и грешном крайне редки, однако же могут найтись и между нами, и, может быть, там, где мы менее всего ожидали. Да приблизятся же эти чистые души теперь ко Кресту Спасителя своего и да поверят собственные страдания пресвятыми Его страданиями!..

И во-первых, добрые и святые души, не смущает ли вас иногда опасная мысль, что жребий ваш слишком тяжел, что на вас не обращается никакого внимания свыше, что вы как бы совершенно оставлены Отцом Небесным, оставлены тогда, как вы сами никогда не оставляли пресвятой воли Его и не чувствуете за собою никакой особенной вины? — Когда эта искупительная мысль придет к вам, братья, спешите в духе на Голгофу, становитесь у подножия Креста Христова и смотрите, что происходит на нем. Кто более Спасителя нашего имеет право на пощаду или благодатную помощь среди Своих страданий? Не Он ли — единородный Сын любви Отчей, в Котором Отец, как Сам не раз свидетельствовал, положил все Свое благоволение? Не Он ли творил волю Отца Своего и почитал исполнение ее брашном для Себя? — Не дело ли, которое дал Ему Отец, совершает Он и теперь — на жертвеннике крестном? — Но обратитесь и видите: есть ли болезнь, как моя болезнь (Плач 1, 12)! — Он страдает так, как не страждет никто из нас! Терпит то, чего не терпят распятые с Ним разбойники; терпит даже от них самих. И что говорит о людях? Сам Отец Небесный, от Коего в эти ужасные минуты, по-видимому, надлежало ожидать всей помощи, всего утешения, — Сам Отец оставляет возлюбленного Сына!.. Кто же после этого из нас может роптать на свою участь и говорить или думать, что его добродетель достойна лучшего жребия? Ах, возлюбленный, если добродетель твоя в самом деле такова, как ты представляешь, то она достойна именно того, что тебе дано терпеть, ибо в таком случае она достойна наилучшей награды; а у Господа нет ничего лучше и дороже того Креста, на котором Он положил душу Свою за нас. Будешь ли жаловаться, что Он разделяет с тобою этот самый крест? — Ужели лучше, если бы Он выражал благоволение Свое к тебе дарами счастья земного? Но для принятия этих даров всегда готовы и враги Его, чем же Ему отличать от них присных и друзей Своих, как не собственным крестом? — Итак, не изменяй Его доверию и надежде на тебя; докажи, что ты умеешь ценить Крест Его, и неси его в терпении, в том виде, как он тебе подан, неси, доколе он не будет сложен с тебя рукою Провидения или доколе ты сам не положишь на нем души своей.

Верные Господу души вполне чувствуют, братья, эти важные истины, и потому, удостоившись страдать за Возлюбленного, они не только не позволяют выходить из уст своих никаким словам неудовольствия и ропота, но еще стараются, по примеру Спасителя своего, обращать страдания свои на пользу других, возбуждая своим примером всех страждущих к безропотному перенесению своего жребия. Особенно предметом любвеобильного попечения их бывают те из страдальцев, которые, подобно кающемуся разбойнику восприемля по делам своим, имеют нужду в благодатном удостоверении, что их временные бедствия не повлекут за собою несчастий вечных. Не имея права сказать таковым оного Божественного: Ныне же будешь со Мною в раю (Лк. 23,43), — души, верные Господу, утверждаясь на той же вере и любви к Нему, не сомневаются об имени Его вещать каждому из таких: "Дерзай, возлюбленный собрат по кресту, дерзай: в раю Спасителя нашего есть и для нас с тобою место, только будем терпеть до конца, молиться и уповать". Так, говорю, переносят свои страдания и так поступают в отношении к себе и другим души, верные своему Господу! В их кресте отражаются не только все существенные части и черты, но и сами, так сказать, оттенки Креста Христова. Благо вам, души верные и мужественные! Продолжайте до конца ваше священнодействие крестное! Продолжайте гореть на огне любви чистой и разливать вокруг себя благоухание Христово! — Если бы мы ведали, кто вы, то поспешили бы лобзанием любви облобызать самые язвы ваши, за Христа вами носимые!

Второй крест голгофский — крест благоразумного разбойника.

Если бы нужно было положить на этом кресте какую-либо надпись, то всего приличнее было бы начертать эти слова: покаяние и вера. — В самом деле, где найти такую высокую и живую веру, такое пламенное и плодоносное покаяние, какие видим на этом кресте? И это-то, конечно, было причиною, почему премудрость Божия позволила этому кресту стать одесную Креста возлюбленного Сына Божия, дабы грешники, взирая на этот крест, научались, как путем веры и покаяния можно со креста разбойничьего переходить прямо в рай. Да поспешат же к этому кресту все обремененные грехами и следствием грехов — болезнями и страданиями, и да примут сами слово назидания из уст благоразумного разбойника.

Как немного было у него времени на покаяние! Как мало средств, коими он мог располагать по своей воли! — И, однако же, покаяние его так полно, что не видишь, чего желать более.

Ибо чего нет тут? Признание своих грехов — самое глубокое и искреннее; отвращение к прежней беззаконной жизни — самое твердое и решительное; перенесение должного по законам наказания за грехи — самое безропотное и благодушное; предание своего вечного жребия в волю Сына Божия — самое полное и смиренное. Кроме этого, как бы в вознаграждение соблазна от своих прежних грехопадений, кающийся простирает слово вразумления к несчастному собрату своему и для этого забывает все собственные страдания. Не редкая ли черта любви чистой и высокой? — А вера кающегося! Не напрасно еще блаженный Августин не надеялся найти подобной веры в целом мире. Точно, искать ее надобно, по крайней мере, в целом мире. Ибо судите сами, в кого верует теперь разбойник? В Того, Кто Сам висит подобно ему на кресте, оставлен всеми — Самим Отцом! Как верует? — Как веровали разве одни лучшие из учеников Иисусовых, ибо человека, распятого и приближающегося к смерти, называет Господом неба и земли, Владыкою рая и ада, от слова Которого зависит все. Не это ли именно та высокая вера в Распятого, которой будет искать потом между своими учениками святой Павел? Да престанут же злоупотреблять примером оправданного на кресте разбойника те из нас, которые, несмотря на множество грехов своих, в надежде на благодать Божию отлагают со дня на день свое покаяние, думая принести его в последние минуты своей жизни. Но, злополучные братья, кто сказал вам, что вы непременно будете иметь во власти своей эти последние минуты? Кто уверил вас, что вместе с этим будете иметь и благодать Божию, необходимую для покаяния, и что она, небрегомая и отметаемая вами всю жизнь, не оставит, в свою очередь, сама вас при конце ее? Кто, наконец, поручится за то, что в последние минуты ваши вы будете иметь даже столько твердости и присутствия духа, чтобы, несмотря на страдания телесные, заняться делом своего спасения? Увы! Сколько ни случалось нам видеть у врат смерти людей, проводивших жизнь свою без страха Божия, мы всегда находили их совершенно пораженных страхом смерти и отчаянием, безгласных овец заклания... И такие люди надеются в минуты смерти подражать беспримерной вере и любви благоразумного разбойника!..

Нет, братья мои, если благость и премудрость Божия дали воздвигнуться кресту его о страну Креста Христова, то это сделано не в покров лености и нераскаянности, а единственно для того, чтобы никто из самых последних грешников не предавался отчаянию о своем спасении. Поэтому-то в примере этого же благоразумного разбойника, как мы видели, истинное покаяние олицетворено во всех существенных чертах его; да разумеем, что если врата рая для всех всегда отверсты, то входят в них, однако же, одни способные к тому, что милосердие небесное, как ни велико, никогда не может обратиться в потворство неправде. Кто из грешников пользуется примером спасшегося на кресте разбойника как должно? Тот, кто, восчувствовав на себе действие наказующей десницы Божией, немедленно обращается к своей совести, и, признав себя вполне достойным того, что терпит, старается не столько об уменьшении или прекращении своих страданий, сколько об уврачевании язв своей совести, о примирении себя с Богом, употребляя в то же время все средства к изглаждению несчастных следов своих грехопадений над ближними своими. Так страждущий, как бы ни были велики грехи его, если пребудет в духе покаяния и вере до конца, твердо может быть уверен, что и его, наконец, не мимо идет слово помилования, что и перед ним не затворятся врата рая. А кто, несмотря на бедственное положение свое, в которое грех еще в этой жизни обыкновенно ввергает служителей своих, продолжает нерадеть о своем спасении и вместо раскаяния в прежних беззакониях ищет безумной отрады в новых злодеяниях, тот да читает с трепетом будущую участь свою в ужасной судьбе разбойника нераскаянного, которому принадлежит третий крест голгофский.

Взирая мысленно на крест этот, не знаю, братья, чем начать речь мою о нем — словами или слезами? Так он жалок и ужасен!.. Жалок не избытком мучений (несчастный терпит их не более благоразумного своего собрата, даже, может быть, менее), а концом их и последствиями. Ибо что выйдет, наконец, из стольких мук? — Ничего, кроме того, что они послужат началом мучений адских, куда окрепшая во зле душа несчастного уже видимо стремится сама собою. А между тем как блаженна могла быть участь и этого разбойника! Как завидна была доля его на самом кресте! Он должен был умереть, но умереть о страну Сына Божия, испустить дух с Тем, Кто пришел спасти мир; какой самый великий праведник не почел бы такой смерти за величайшую для себя милость? Разбойнику она дарована напрасно. Как мало оставалось приложить к этому дару милосердия с его стороны, чтобы вместе с собратом своим прейти со креста в рай! Оставалось только, так сказать, наклонить под венец главу, отверзать — для наслаждения — уста, произнести два-три слова от сердца сокрушенного... Несчастный точно начинает говорить... но, Боже мой, что выходить из уст его? Хула, самая безумная хула на Того, Кто один может спасти его!.. По крайней мере, не остановится ли он, не опомнится ли, не придет ли в разум и чувство, услышав трогательное обличение от своего собрата? После этого обличения точно не слышно более хулы, но, увы, не слышно и молитвы покаяния; это безмолвие отчаяния!..

Скажите сами, братья, можно ли достойно оплакать такое ожесточение во грехе? И, однако же, таким образом надобно оплакивать нам не один крест погибшего разбойника, а кресты многих и многих из нас!... Ибо и сей ужасный крест допущен стоять на Голгофе, конечно, не почему другому, как потому, что есть немало подобных крестов в мире и что нужно громкое вразумление для тех, коим принадлежат они. В самом деле, посмотрите, что делает этот честолюбец, который, темными и низкими путями прокравшись на верх почестей, не знал меры своему надмению и презорству; но, наконец, сверженный превратностью счастья, сделался предметом всеобщего презрения. Время бы уже ему, самое лучшее время, теперь узнать, что отличия и почести человеческие — пустой дым, признать свои прежние вины перед Богом и людьми и устремиться к снисканию почестей высшего звания, венцов небесных. Все, и внутри, и вне, напоминает об этом душе гордой и злонравной: она одна не видит своего положения, остается нераскаянною и строит вновь замыслы за замыслами; теряется в напрасных усилиях и мучит себя ими; не видя успеха, хулит и ропщет на все, только не на себя. Не копия ли это с несчастного подлинника голгофского? — Посмотрите еще, что происходит с этим богачом, который, не стыдясь ни Бога, ни людей, видимо, поклонялся доселе одному серебру и злату, божество его, которому он так был верен, наконец совершенно изменило ему: сребреники его сделали себе, по выражению пророка, крылья и улетели от него навсегда (см. Наум. 3,16). Не благоприятный ли случай и для этого несчастного увидеть, что богатство и стяжания земные — суета, увидеть и обратить душу и сердце свое к стяжанию благ негибнущих и неотъемлемых; употребить для этого самую настоящую бедность свою, пренося тяжесть ее в духе покаяния и веры? Но очерствевшая в сребролюбии душа не разумеет дня посещения своего. Вместо того чтобы благодарить Господа и говорить: благо мне, что Ты смирил меня (Пс. 118, 71), — обнищавший богач дерзает проклинать судьбу свою, хулить Провидение Божие. Не копия ли это с ужасного подлинника голгофского? — Взгляните, наконец, и на эту несчастную жертву страстей, на этот остаток человека... В нем некогда видел избыток сил, которые, употребленные благоразумно, могли составить счастье того, кто обладал ими, и отраду для многих, но эти силы все расточены безумно по требованию слепых страстей: и вот несчастный, еще до наступления полдня, должен ожидать заката жизненного солнца. Чтобы, казалось, лучше, даже неизбежнее теперь, как подумать о душе своей, возвратиться из страны далекой в дом отеческий, постараться загладить, сколько можно, следы своего неразумия, собрать весь остаток сил душевных и телесных и принести его в жертву Богу? Это самое уже сказано было несчастному грешнику его духовным отцом; об этом самом уже не раз напоминала ему собственная его совесть. Но что духовный отец, что совесть для сердец нераскаянных? — Сластолюбец видит перед собою бездну, предчувствует уже внутрь себя пламень огня гееннского и, однако же, упорно хочет, чтобы елей его жизни до последней капли горел в честь постыдных кумиров!.. Не копия ли это с ужасного подлинника голгофского?

Немало и еще в мире таких страдальцев, кресты которых, сличенные с крестом погибшего разбойника, оказались бы, может быть, во всем ему подобными или немногим от него разнствующими, но вместо перечисления таковых крестоносцев прострем лучше подобно благоразумному разбойнику ко всем им слово братского вразумления. Что вы делаете, несчастные братия? Для чего не видите опасного своего положения? Зачем не пользуетесь бедствиями нашими для своего спасения? Ваши страдания велики, но разве легче были грехи ваши для Сына Божия, за вас пострадавшего? — Мир изменил вам, оставил, презрел вас! Презрите, бросьте и вы его, вознеситесь над всем настоящим и устремите мысли и желания свои к веку грядущему. Вместо досады, ропота и хулы благодарите Бога, что греховное ослепление ваше не продолжилось до конца; благодарите и пользуйтесь милосердием Божиим, которое ничем лучше не могло обнаружить себя над бедною душою вашею, как лишением вас благ земных, которые губили и погубили бы душу вашу. По всему видно, что вам уже не сходить со креста, на котором вы теперь страдаете: не упустите же драгоценной возможности прейти с него прямо на небо. Таковы, братья, мысли, возникающие при размышлении о таинственном троекрестии голгофском. Премудрость Божия могла бы окружить Крест Спасителя нашего чем-либо таким, что бы уменьшало соблазн этого креста грешнику, но Она окружила этот Крест крестами разбойников, пожертвовав, видимо, славою Спасителя нашего нашему спасению, дабы мы, взирая на эти кресты, научились узнавать, под каким крестом находится каждый из нас. Благо тому, кто, обращая внимание на крест свой, обретет в нем некое подобие Креста Христова, Креста невинности и самоотвержения! Да блюдет такой этот драгоценный крест и да не меняет ни на что в мире. Благо и тому, крест которого окажется подобным кресту благоразумного разбойника, кресту веры и покаяния. Да продолжает такой приносить по возможности плоды этих добродетелей. Но горе, неизреченное горе тому, кто, найдя в себе и судьбе своей сходство с нераскаянным разбойником голгофским, не поспешит удалиться от этого ужасного образца и прийти на правую сторону веры и покаяния. Аминь.

Опубликовано: Сочинения (полное собрание). Шесть томов. СПб. 1908.

Святитель Иннокентий, архиепископ Херсонский и Таврический (в миру Иван Алексеевич Борисов) (1800-1857) — ректор Киевской духовной академии, профессор богословия; член Российской академии (1836); член Святейшего Синода с 26 августа 1856 года, знаменитый русский богослов и церковный оратор, прозванный в свое время "Русским Златоустом".