Святитель Иннокентий (Борисов), архиепископ Херсонский и Таврический
Слово в пяток 1-й недели Великого поста

На главную

Творения Святителя Иннокентия (Борисова)


СОДЕРЖАНИЕ




СЛОВО В ПЯТОК 1-й НЕДЕЛИ ВЕЛИКОГО ПОСТА, В ПАМЯТЬ СВЯТОГО ВЕЛИКОМУЧЕНИКА ФЕОДОРА ТИРОНА ПЕРЕД ОСВЯЩЕНИЕМ КОЛИВА

Кто бы сказал, для чего ныне поставляется среди церкви святое коливо и воспеваются над ним хвалебные песни в честь святого великомученика Феодора Тирона? Ежегодная память его не в настоящий день — она или предшествует ему, или последует за ним. Притом из уважения к безмолвию настоящих дней поста, с них, по Уставу Церкви, переносятся на другие дни сами праздники в честь святых, дабы гласом радости не помешать вздохам и слезам покаяния. А для памяти святого Феодора нет этого закона: для него совершается противоположное этому. Видно, память этого великомученика так соединена с наступающими днями, что никак не могла отделиться от них.

Что это за связь и в чем она? Немногие, вероятно, в состоянии дать ответ на нее, хотя каждый не раз в продолжение своей жизни был в настоящий день в церкви и видел, что в ней совершается. А если бы теперь же спросить, почему то или другое делается в театре или на балах, то из тех же незнающих людей оказались бы, думаю, многие очень знающими и могущими отвечать на все вопросы. Так мало заботимся мы иметь ясное понятие о том, что и когда совершается в церкви Божией! И в этом ли одном случае мы такие неискусные? Можно ли быть уверенным, что многие не знают также, почему в следующий день недельный будет возглашаться в церкви анафема, почему среди Великого поста совершается поклонение Кресту Господню, для чего в первые дни Страстной седмицы читаются все четыре евангелиста, зачем в Великую субботу после литургии совершается освящение хлебов? И что говорится об особенностях в Уставе Церкви? Мы не стараемся знать даже того, что в обрядах ее касается непосредственно нас самих. В сороковой день, например, по рождении нашем нас приносили во храм для посвящения Господу; мы не чувствовали тогда, что говорилось и совершалось над нами; но говорилось и совершалось весьма важное и поучительное на всю жизнь. Многие ли, придя в возраст, полюбопытствовали узнать это и прочесть чин принесения во храм младенцев? Та же небрежность и в отношении к нашему будущему. В молитвеннике церковном содержится последование на исход души и тела, то последование, которое, если не лишимся этой благодати, будет читано и над нами в час скончания нашего. Очень легко может случиться, что мы не будем тогда в состоянии слышать хорошо и помнить молитв, произносимых у смертного одра нашего. Как бы заранее, хотя бы из любопытства, не прочитать этих молитв и не узнать их содержания? Но спросите кого угодно из стоящих окрест вас, и он скажет вам, что не знает их и, может быть, даже только в первый раз слышит о них. Таковы мы в отношении к душе своей! На все у нас есть время: всем мы любим заниматься, даже тем, что вовсе нас не касается и о чем мы не в состоянии судить, а на то, что душеполезно, что постыдно христианину не знать, для того нет у нас ни времени, ни любопытства. Ищите после этого причин, почему благие учреждения и уставы Церкви не оказывают никакого действия?! Спрашивайте после этого, почему мы присутствуем во время совершения самых священных и трогательных обрядов церковных с рассеянием, без чувства, поникшие телом и душою?! Как назидаться тем, чего не знаешь ни цели, ни причины, ни духа, ни силы?!

Но возвратимся к тому, с чего начали. Итак, ныне, можно сказать, вопреки самому закону Церкви о настоящих днях поста, творится ею празднественная память святого великомученика Феодора Тирона. Причина этого важная и для нас весьма поучительная. Не поскучайте, если по тому самому мы, для объяснения ее, войдем перед вами в некоторые подробности.

По кончине святого и равноапостольного Константина Великого, который, как известно, прекратил все гонения на христиан и возвел с собою веру в Иисуса Распятого на престол кесарей, империя Римская через несколько кратких преемств досталась одному из сродников его — Иулиану. Как блаженный Константин был избранным сосудом благодати, так несчастный Иулиан оказался явным сосудом погибели и отвержения. Одним из первых действий его темного царствования было то, что он отверг Христа и Евангелие и обратился к низверженным идолам языческим. Явного гонения на христиан он не поднимал — не по жалости к ним, а по уверенности в его безуспешности — вместо этого тотчас началось злохитрое гонение тайное. Богоотступник то низводил христиан с честей и достоинств, якобы противных их смирению, то лишал их достояния и имущества, якобы несовместных с нищетою евангельскою, то запрещал учиться наукам под предлогом, что все нужное для христиан содержится в их Евангелии, то вызывал из заточения еретиков, дабы кознями их смутить Церковь Христову. Помимо этих злохитрых средств Иулиан замыслил и следующее. Наступала Четыредесятница христианская. Зная, в какой чистоте и воздержании проводят ее христиане, богоотступник призывает градоправителя константинопольского и велит ему тайно удалить на следующее дни с торжища все обыкновенные снеди, а предложить одно то, что было уже принесено в жертву идолам и потому христианами почиталось за оскверненное. Никто не знал замысла, поэтому многие тысячи душ в самые святые дни осквернились бы вкушением того, что растворено было (так повелел Иулиан) кровью идоложертвенною. Это составило бы для них предмет сожаления на всю жизнь, а для Иулиана, или, вернее сказать, сатаны, им двигавшего, это была бы радость и торжество великое. Тот же отступник, по исполнении замысла, не преминул бы разгласить в слух всего света, что последователи Иисуса Назарянина (так называл он Господа) во время самого поста их употребляли в пищу идоложертвенное.

Но Тот, Кто, как зеницу ока, хранит души простые и смиренные и всегда мешает лукавым в коварстве их, не дал и теперь совершиться умыслу вражьему. Среди ночи, но не во сне, является внезапно тогдашнему епископу Константинопольскому некий светозарный воин и говорит, чтобы он, немедля собрав духовное стадо свое, дал ему знать об угрожающей опасности с повелением не покупать в следующие дни ничего на торжище. "А чем же пропитается в эти дни столько людей, — спросил святитель, — ибо у многих нет ничего в доме?" — "Коливом, или вареною пшеницею, — ответствовал явившийся, — которую ты, найдя у некоторых, должен раздать всем". — "Кто же ты, — спросил патриарх, — всеведущий и пекущийся таким образом о братии своей?" — "Христов мученик Феодор", — ответствовал явившийся. То есть это был тот святой подвижник Христов, который, будучи воином за много лет до этого, в царствование злочестивого Максимиана, претерпел за имя Христово множество ужасных мук и тем заслужил себе в Церкви Христовой имя великомученика.

Святитель немедля исполнил повеленное свыше, и христиане константинопольские сохранились от осквернения, а злочестивый Иулиан, видя, что замысел его разрушен, велел предоставить прежнюю свободу торжищам.

Видите теперь, что значит нынешнее священнодействие над коливом! Им сохраняется в Церкви на все века память о благодеянии и приносится благодарность святому Феодору, который, будучи проповедником имени Христова, при жизни своей и по смерти не перестает быть помощником для тех, которые за исповедание этого имени подвергаются каким-либо опасностям.

Возблагодарим Господа Иисуса, никогда не оставляющего без помощи верных рабов Своих и посрамляющего безумных противников Евангелия и Святой Церкви. Прославим память святого великомученика, отвратившего чудесным явлением своим искушение и печаль от Церкви Константинопольской. А между тем возьмем отсюда урок для себя, приличный дням настоящим.

Какой урок? Тот, что соблюдение святого поста есть вещь весьма важная. Ибо если бы постом можно было пренебрегать, как вещью малозначащей, то им не занимались бы так на небе и святой великомученик не оставил бы светлых обителей Отца Небесного для того только, чтобы указать земным братьям своим на средство избежать нарушения поста. Подобные явления святых в нашем мире происходят не иначе как по причинам самым важным. Как же после этого некоторые осмеливаются думать и говорить, что все равно: поститься или не поститься? Нет, поститься — значит быть смиренным и послушным сыном Святой Церкви; а не поститься — значит быть зараженным вольномыслием, самочинием и духом презорства. Поститься — значит уметь обуздывать свою чувственность, владеть своими пожеланиями; а не поститься — значит быть рабом плоти, находиться в плену у своего чрева, быть влекомым ветром суемудрия. Поститься — значит радеть о спасении души своей, искать свободы своему духу, стремиться во след Ангелов; а не поститься — значит уподобляться бессловесным, которые не знают поста, быть хладным к молитве и к очищению своей души от плотских похотей. Поститься — значит каяться в грехах, презирать мирские утехи, приготовляться к вечности, а не поститься — значит погрязать в земном, предаваться тленному, идти путем широким, ведущим к погибели. Малолетний, престарелый, немощный путник, воин могут еще иметь причины к извинению, когда не постятся, ибо здесь более или менее нужда и необходимость, а мы, как говорит апостол, к свободе призваны, только бы свобода эта не была поводом к угождению плоти (Гал. 5,13). А кто может воздерживаться от запрещенных постом снедей и не воздерживается, тот грешит и против Церкви, и против себя, и еще более против себя, нежели Церкви, ибо пост, учрежденный ей, нужен не для нее, а для нас, поскольку он есть одно из сильнейших средств к обузданию нашей чувственности, от преобладания которой над нами гибнет в нас все чистое и святое. В самом деле, кто не испытывал, какая разница встать по утру с желудком, отягченным пищею, и с ним же, облегченным и очищенным постом? В первом случае клонит снова ко сну, а в последнем — является бодрость и способность к молитве, и не мы ли сами, когда хотим заняться чем-либо важным и требующим размышления, то избираем для этого часы утренние, когда тело не отягчено пищею, а после стола говорим, что теперь не способны к умственной работе? А для покаяния и размышления о своих грехах будем обременять себя пищею? Что это, как не явное пренебрежение к делу своего спасения? И кто думает иначе, тот обманывает себя жалким образом.

Если бы за всем этим лукавая плоть подошла к тебе с предложением сложить с себя, под каким-либо предлогом, святой пост, то вспомни святого Феодора и чудо, им совершенное, и скажи ей: "Поди, испроси разрешение у великомученика, а без этого я не могу нарушить святого поста". Аминь.

СЛОВО В ПЯТОК 1-й НЕДЕЛИ ВЕЛИКОГО ПОСТА
На утрени

После дней пощения и молений настал и день покаяния. Время уже явиться на суд духовный для исповедания своих грехов. В суды мирские являются, чтобы оправдывать себя; в судилище духовное приходят с тем, чтобы обвинить себя. Там наибольшею свободою пользуется тот, кто наиболее успел доказать свою невинность; здесь наибольшее помилование тому, кто наиболее признает свою греховность. Что это значит? Или на небе любят менее правду, нежели на земле? — Нет, на суде небесном не может устоять сам Ангел: перед очами Господа, по выражению пророка, нечисто само солнце. Если даже мы, слабые и долу преклонные, можем стоять на этом суде и не падать; если мы, оскверненные и нечистые, можем являться перед этим взором и не исчезать, то потому, что с нами поступают не по строгости правды и закона, а по одному чистому милосердию. Почему не поступают по строгости правды? — Потому, что по этой правде уже поступлено; потому, что закон уже удовлетворен за нас во всей его силе; потому, что все долги наши оплачены сполна; потому, наконец, что сама казнь, которой все мы подлежали за возмущение против Царя Небесного, уже перенесена за нас. Вы знаете, братья, кто оказал нам эту многообразную, бесценную и беспримерную услугу? — Спаситель и Господь наш, Иисус Христос. Вам известно и то, как сменен Им для нас гнев небесный на милость? — Это сделано Его страданиями и крестной смертью за нас. После этого, братья, приступая к судилищу исповеди, вы прежде всего поспешите облечь себя живою верою в заслуги нашего Искупителя. Без этого Таинство Исповеди будет не в отпущение, а в обличение грехов. Как осмелиться исповедать грехи вслух Небесного Судии, если око веры не будет зреть в страну Его Ходатая и Споручника? — Как и служитель алтаря дерзнет изречь вам мир, если не будет на вас знака мира — всепримиряющей Крови Агнца? — Нерастворенные верою слова исповеди, и с вашей и с его стороны, не взойдут на небо, а рассеются в воздухе и падут на землю. Без веры ни вас не услышит Господь, ни вы не услышите Господа.

Одушевившись таким образом верою, вы постараетесь, братья, освободиться посредством исповеди от всей тяжести грехов как можно полнее, совершеннее и невозвратнее. Зачем скрывать бедность духовную? — Тут кто более откроет свою нищету, тот более и примет. К чему таить язвы совести? Здесь кто полнее обнаружит их, тот вернейшее получит врачевство. И от кого таиться? Судия и Спаситель наш всеведущ; Он давно знает не только все дела, но и все помышления наши; не только все прошедшее, но и все наше будущее. Поэтому для Него вовсе не нужна и исповедь наша. Но она необходима для нас — для того, чтобы мы имели побуждение глубже вникнуть в свое состояние, тверже узнать самих себя, свою жизнь и свои недуги; чтобы имели случай сильнее возненавидеть грех, видя, как тяжело открывать его; чтобы путем устного исповедания как бы извергли всю скверну беззаконий из внутренности души и сердца. Нежелание открыть грех есть уже сильный признак, что ты не разлюбил грех и не хочешь расстаться с ним. Когда бы ты увидел у себя за пазухой змею, то стал ли бы прятать ее? Не тотчас ли бы употребил все силы, чтобы бросить ее от себя как можно далее, хотя бы это было перед лицом целого света? В случае невозможности сделать это самому, не стал ли бы кричать и звать всех на помощь? — Но грех для души то же, что змея для тела. Поэтому кто узнал ядовитость его, тот готов исповедать его перед лицом неба и земли, только бы скорее освободиться от него. Так и поступали древние исповедники: они каялись не перед одним духовником, а перед целою Церковью, исповедовались не один раз, а в продолжение целых месяцев и даже годов.

И кто мы, служители алтаря, чтобы стыдиться нас? Не подобные ли вам грешники? Стыдитесь Ангелов Хранителей ваших, а не нас. Мы сами готовы исповедать перед вами свои грехи и молим вас молиться не за себя только, но и за нас, да возможем непостыдно предстоять и предстательствовать за вас у престола Благодати.

Принесши исповедание в грехах своих, вы примите, братья, прощение во имя Господа Иисуса. Это совершается, по-видимому, так просто, так легко, так скоро, что плотский человек наш даже от избытка этой милости может найти повод к бесстрастию и ненаказанностью, может возомнить, что грех есть нечто неважное, когда в нем стоит только признаться, чтобы получить прощение. Для прогнания от себя этой опасной мысли вы вспомните, что для произведения этой простоты исповеди нужно было самой Премудрости Божией измыслить план спасения людей, величайший по объему, нескончаемый по продолжению, непостижимый по началу и основанию; что для произведения этой легкости в примирении грешника с Богом нужно было подвигнуться самому всемогуществу Божию и вместе с собою подвигнуть небо и землю, время и вечность; что для произведения этой скорости прощения нужно было сосредоточить все мучения ада под очистительной Жертвой, принесенной за грехи мира на Голгофе. После этого повод к соблазну и ненаказанности греховной уничтожится сам собою. Как бы ни был прост и безукрашен святой аналой, перед которым будет совершена исповедь, вы станете перед ним, как Израиль стоял перед Синаем; как бы ни было мало Евангелие и крест, от которых изречено будет вам помилование, вы отойдете от них, как апостолы отходили с Голгофы.

Да, братья, если вы намерены принести покаяние истинное (а неистинное для чего и приносить?), то покаяние, которое совершается в короткое время, но действует на всю вечность; если, говорю, намерены примириться с Богом не на одних словах, а на самом деле, то вы отойдете из судилища покаяния не с рассеянной мыслью о том, кто и как вас исповедовал, не с одним холодным признанием, что вами исполнен долг Церкви и совести, не с одной поверхностной решимостью быть с этих пор лучше и избегать грубых пороков. Нет, вы возвратитесь из дома Бо-жия, как возвратились бы из дома царева тяжкие государственные преступники, которые, явившись туда для услышания приговора на смерть, вдруг услышали помилование и забвение их преступлений; возвратитесь с глубочайшим чувством благодарности ко Спасителю душ наших, с твердою решимостью посвятить Ему и Его закону всю остальную жизнь, с вечным, нераскаянным отвращением от всех прежних грехов, со скорым, неудержимым стремлением вознаградить и изгладить все, что возможно.

Да сбудутся эти советы и благожелания над всеми вами! Да даст вам Сам Господь дух умиления и сокрушения о грехах ваших! Об этом молим и не престанем молить Его всемогущую благодать за вас. Аминь.

СЛОВО В ПЯТОК 1-й НЕДЕЛИ ВЕЛИКОГО ПОСТА
ПЕРЕД ИСПОВЕДЬЮ

Опять день покаяния и исповеди! Еще раз раскроем мы перед Всеведущим мрачный свиток наших деяний; еще раз услышим от лица Его прощение во всем, содеянном нами, и пойдем в дом свой оправданными! Так неистощимо милосердие к нам Господа нашего! Правда Его могла бы совершенно отвергнуть нынешнее покаяние наше; могла бы сказать нам, что поскольку мы, приносив столько раз покаяние и принимав столько же раз прощение, не престаем оскорблять ее грехами нашими, то и ей остается уже не миловать напрасно рабов преступных и лукавых, а вооружаться против них судом и казнью. Но так не поступят с нами: перед престолом этой Правды и теперь мы обретем ту же любовь и всепрощение!

Чувствуешь ли ты это, душа грешная? Чувствуешь ли, что ты давно стократ достойна ада, а тебе вновь отверзут рай и Царство Небесное? Блюдись же, чтобы эта милость не была явлена над тобою в последний раз!

Да, братья мои, на земле нет никого, кто бы мог сказать нам, что настоящая исповедь наша не есть для нас последняя. Это мог бы сделать един Тот, в деснице Которого ключи ада и смерти (см. Откр. 1,18), ибо мы Им живем и движемся и существуем (Деян. 17,28). Но Он Сам, во ограждение нас от беспечности, благоволил возвестить нам в Евангелии Своем, что день и час как Его к нам пришествия, так и нашего к Нему отшествия должны оставаться тайною для нас.

После этого каждый, кому дорого спасение души своей, принося ныне исповедь, должен принести ее так, как бы приносил ее в последний раз в жизни.

Как бы мы исповедовались, находясь на одре смертном? Исповедовались бы с глубочайшим сокрушением духа и нераскаянным омерзением ко греху, который тогда потерял бы для нас всю прелесть; исповедовались бы всецело, ничего не скрывая, ибо что таиться перед смертью? Исповедовались бы с твердою решимостью не уклоняться более на сторону лжи и беззакония, ибо тогда во всей силе открылась бы перед нами необходимость для человека жизни чистой и святой.

Поступим же точно так теперь, как мы поступили бы на одре смертном. Раскроем перед Всеведущим всю душу и сердце, все тайны страстей и греховных вожделений. Пусть милосердие Божие узрит все язвы и всю гнилость нашего внутреннего человека: оно узрит их только для того, чтобы тем прочнее исцелить их. Приняв прощение во грехах, немедленно изгоним их не только из жизни и деяний — из самого воображения и памяти нашей. Пусть они остаются долею врага нашего, который подвигал нас на грех и радовался, когда мы преступали заповеди Господни.

Дав перед Святым Крестом и Евангелием обет вести жизнь чистую и благую, будем повторять себе этот обет утром и вечером, в часы радости и печали, в храме Божием и дома, сидя на трапезе и покоясь на ложе, дабы дело нашего спасения никогда не выходило из нашей памяти и обратилось в главное дело нашей жизни.

А для утверждения себя в этом необходимом подвиге, для ограждения себя от новых соблазнов жизни, от новых нападений со стороны страстей, возьмем с собою от святого аналоя в напутствие жизни память смертную, ибо не напрасно сказано Премудрым: во всех делах твоих помни о конце твоем, и вовек не согрешишь (Сир. 7, 39). Аминь.

СЛОВО В ПЯТОК 1-й НЕДЕЛИ ВЕЛИКОГО ПОСТА
На часах
О ПРИЧАЩЕНИИ

В притче о блудном сыне, так трогательно изображающей силу истинного покаяния, видим, что любвеобильный отец по возвращении к нему заблудшего сына, в знак совершенного примирения с ним и возвращения ему всей любви отеческой, немедленно устраивает вечерю столь светлую, что старший сын не мог снести этого торжества без ропота и неудовольствия (см. Лк. 15). Что же бы, братья, сказал этот взыскательный сын, если бы посмотрел на ту Божественную вечерю, которую Отец Небесный устраивает для нас по случаю нашего возвращения к Нему с распутья мира?.. Давно ли многие из нас блуждали вне дома отеческого, растрачивая впустую, по произволу страстей дары природы и благодати? — Еще нет седмицы, как мы обратили лицо свое прямо к дому отеческому; едва только произнесли исповедание во грехах своих; не совершили еще, в знак раскаяния, ни единого благого дела; и вот, нам возвращена уже одежда невинности, объявлено торжественно прощение и милость. А завтрашним утром устроится для нас и трапеза в дому Отчем. И какая трапеза? Не из тельца упитанного (см. Лк. 15, 27), а из Агнца закланного прежде сложения мира (см. 1 Пет. 1, 20), — из Тела и Крови Сына Божия! Как мы не полагали меры грехам нашим, так Господь еще более не полагает меры милосердию Своему. Ибо что перед этим чудом любви прочие чудеса всемогущества и премудрости Божией? Что манна с неба? Что вода из камня? Таинство Причащения есть, можно сказать, некое продолжение самой тайны воплощения! Ибо, если великая благочестия тайна: Бог явился во плоти (1 Тим. 3,16), то какая же тайна, когда Он, посредством причащения нас Телом и Кровью Своею, является во плоти нашей!..

Обозревать ли эту тайну во всех ее глубинах? — Но для этого надлежало бы мне иметь очи и язык, а вам — слух ангельский. Для назидания всех нас достаточно будет, если мы, во-первых, рассмотрим, как приготовлялась эта Божественная трапеза, как в свое время учредилась и как, учрежденная, хранилась до наших времен. Во-вторых, обратим внимание на то, что нам преподается на этой трапезе и как нам должно приступать к ней?

Поскольку Божественный Агнец, Которого мы причащаемся в Евхаристии, заклан, по замечанию апостола, еще прежде сотворения мира, то есть заклан в предопределении Бога Отца и Его собственному, то от самого сложения мира начали являться и знамения не только этого заклания, но и будущего вкушения закланного. Что было древо жизни в раю с плодами его, как не первый прообраз нашей Божественной трапезы? Могло ли древо само по себе доставлять бессмертье человеку, если бы не было символом истинного древа жизни (см. Откр. 2,7), Сына Божия, в Котором едином, по свидетельству святого Иоанна, была жизнь, и жизнь была свет человеков (Ин. 1, 4)? — Поэтому еще блаженный Августин называл райское древо жизни Таинством, а мы можем назвать его Таинством Причащения.

Для народа израильского после избрания его в народ Божий особенно две вещи весьма ясно прообразовали Таинство Евхаристии: манна и агнец пасхальный.

Известно, каким образом получалась манна: она сходила каждое утро, кроме субботы, с неба и составляла главную пищу для народа израильского во время странствования его в пустыне.

По такому происхождению манны еще псалмопевец назвал ее хлебом Ангельским (см. Пс. 77, 25). Но манна выражала более, нежели пищу Ангельскую: она предызображала Тело и Кровь Богочеловека. Поэтому-то Сам Спаситель, когда говорил иудеям о будущем преподании им в снедь Своего Тела и Крови, прямо указал при этом на манну: Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек (Ин. 6, 49-51).

Агнец пасхальный, преобразуя собою крестную смерть Сына Божия с ее спасительными действиями для нас, еще яснее манны изображал будущую Божественную трапезу Нового Завета. Вкушая его, израильтяне спаслись, как известно, от Ангела истребителя, который послан был поразить Египет, а мы, вкушая Тело и Кровь Господа, спасаемся от злобы миродержателя тьмы века этого, который, по выражению апостола, ходит как рыкающий лев, ища, кого поглотить (1 Пет. 5,8). Кроме этого, пасхальный агнец самими подробностями священных обрядов, с которыми снедался, весьма живо изображал многие обстоятельства страданий и смерти Господа, так, например, его надлежало печь белым, не раздробляя и не сокрушая ни одной кости, что, по замечанию евангелиста Иоанна, в самом точном смысле исполнилось потом над Агнцем Божиим, взявшем грехи мира на Голгофе, ибо воины не перебили ему голеней (Ин. 19,33), хотя за тем и приходили.

Столь ясных и величественных преобразований уже довольно было для того, чтобы всех истинных израильтян приготовить к принятию со всею верою новой таинственной трапезы, которая имела явиться в Новом Завете под видом Евхаристии. Но, чтобы еще более приуготовить к ней умы и сердца, Спаситель Сам предварительно обращал внимание Своих слушателей на крайнюю нужду всего человечества в новом, высшем и лучшем питании, нежели каковы были манна и агнец пасхальный, и прямо объявлял, что это питание должно составиться из собственного Тела и собственной Крови Его, которые Он принес в жертву за жизнь мира. Одну беседу Его об этом, сохраненную евангелистом Иоанном, можно назвать приготовительной к причащению, по этому самому вы не откажетесь выслушать ее теперь со всем вниманием.

Случаем к этой проповеди было чудесное насыщение Господом пяти тысяч народа пятью хлебами. Такое чудо заставило народ многочисленными толпами ходить за Ним по пустыне с тем, чтобы снова увидеть от Него подобное знамение. Заметив такую наклонность к чувственному питанию, Спаситель почел за нужное возвести ум и сердце Своих слушателей к исканию пищи высшей и вместе указать им, где можно найти эту пищу: Иисус сказал им в ответ: истинно, истинно говорю вам: вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились. Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий (Ин. 6, 26-27). Кто не пожелает такого брашна? Поэтому народ вдруг отвечал: что нам делать, чтобы творить дела Божий? (Ин. 6, 28). Отцы наши ели манну в пустыне, как написано: хлеб с неба дал им есть (Ин. 6, 31). То есть народ захотел, в доказательство Божественности Спасителя, увидеть от Него новое чудо, подобное манне, низведенной с неба Моисеем. И вот это-то самое желание народа новой манны дало случай Спасителю предложить ему учение о манне — Тела и Крови Своей. Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру. На это сказали Ему: Господи! подавай нам всегда такой хлеб. Иисус же сказал им: Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда (Ин. 6,32-35). Ничего не могло быть величественнее языка этого, но для людей чувственных он показался весьма странным. Возроптали на Него Иудеи за то, что Он сказал: Я есмь хлеб, сшедший с небес. И говорили: не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и Мать мы знаем? Как же говорит Он: Я сшел с небес? (Ин. 6, 41-42). То есть иудеи приняли вышесказанные слова Спасителя в самом чувственном и грубом виде. Что же Господь? — Он указал только на источник их маловерия и продолжал Свою проповедь. Иисус сказал им в ответ: не ропщите между собою. Никто не может придти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня: и Я воскрешу его в последний день (Ин. 6, 43-44). Я есмъ хлеб жизни. Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира (Ин. 6,48-51).

Такое прямое и сильное указание Господа на Свое Тело, как на брашно, возбудило еще более недоумения в чувственных слушателях, которые думали, что им дано будет в пищу Тело Иисуса Христа в том самом виде, в каком оно было перед ними. Тогда Иудеи стали спорить между собою, говоря: как Он может дать нам есть Плоть Свою? (Ин. 6,52). Но Господь, несмотря на это, еще сильнее и раздельнее подтвердил сказанное прежде. Истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною. Сей-то есть хлеб, сшедший с небес. Не так, как отцы ваши ели манну и умерли: ядущий хлеб сей жить будет вовек (Ин. 6, 53-58). После этих слов нельзя уже было сомневаться в том, что обещается действительное вкушение Тела и Крови Учителя. Но это показалось так странным для многих из самих учеников Господа, что они невольно пристали к иудеям, говоря: какие странные слова! кто может это слушать? (Ин. 6,60). Но Господь, несмотря на это, опять подтвердил истину Своих слов во всей силе, присовокупив только что глаголы, которые они слышали от Него, суть дух и жизнь; почему и не должно брать их в том плотском виде, в каком брали их соблазнявшиеся ученики (см. Ин. 6, 61-63). Даже и после, когда немалое число учеников, не вразумившись объяснением Учителя, соблазнились Его проповедью до того, что отошли от Него и уже не ходили с Ним (Ин. 6,66), — Богочеловек и тогда нисколько не переменил Своей беседы, а только спросил двенадцать оставшихся: не хотите ли и вы отойти? (Ин. 6,67). То есть явно готов был, так сказать, скорее отпустить от Себя и последних учеников, как ни дороги они были для Него, нежели расставаться с предметом проповеди, не открыть всему миру Божественной пищи — Тела и Крови Своей.

Что должны мы, братья, взять для себя в особенное назидание из этой проповеди Спасителя? То, во-первых, что вкушение Тела и Крови Его не есть что-либо для нас неважное, без чего можно обойтись, а нечто существенно нужное, необходимое для всех нас, такое, без чего нельзя иметь живота вечного. А печальное событие с учениками Спасителя, так сильно соблазнившимися учением Его о Теле и Крови Своей, как о духовном брашне, должно дать знать нам, что, приступая к Божественной трапезе, всего менее должно предаваться собственным мыслям и недоумениям, а следовать прямо за словами и обещанием Господа, как бы они ни казались нам высокими и неудобоисполнимыми. Впрочем, теперь, когда мы видим, в каком виде преподается Тело и Кровь Господа, опасение Капернаумских иудеев, думавших, что их будут питать телом и кровью человеческою в собственном их виде, не может иметь у нас и места.

Истинные ученики Слова живого не преткнулись, однако же, и тогда о высоту этого слова, как оно ни было невместительным для многих; Петр, на вопрос Спасителя: не хотите ли и вы отойти? (Ин. 6,67) — решительно отвечал за всех: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни (Ин. 6,68). Что это был не один порыв святого чувства души, не одно мгновенное излияние любви к Учителю показало самое дело. Ибо когда пришло время Самому Учителю от слова обратиться к делу, то есть преподать на Тайной вечери само Тело и саму Кровь, в учениках не обнаружилось тогда ни малейшего недоумения. Памятуя обещание Учителя преподать им то Божественное брашно, они приняли его со всею верою и любовью, без всякого недоумения, без всяких вопросов.

Это произошло, как известно, на последней вечери пасхальной, в навечерие страданий и смерти Господа. Среди многих знаменательных и трогательных обрядов той Божественной вечери, Спаситель взял хлеб, благословил его, преломил, но, подавая его ученикам, вместо обыкновенных слов, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое (Мф. 26,26). Больше не было ничего сказано, ибо и не было нужды говорить более, поскольку ученики знали уже твердо, что кто не вкусит этого таинственного брашна — не увидит жизни. Подобным образом, взяв после вечери чашу и подавая ее ученикам, Господь сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов (Мф. 26,27-28). Ученики, вразумленные в Таинство прежде, опять в безмолвии причастились Крови своего Учителя и Господа, сие творите, — присовокупил Господь, — в Мое воспоминание (Лк. 22, 19), давая знать, что это Таинство не только на этот случай, не в знак прощания с учениками, а навсегда, в знак вечного пребывания Его со всеми верующими, до скончания века (Мф. 28, 20).

Можете представить, братья, каким драгоценным должно было сделаться повторение этого Таинства для учеников Иисусовых, когда они разлучились с Ним после вознесения Его на небо! Таинственный хлеб и вино, или, лучше сказать, Тело и Кровь Богочеловека, сделались единственным брашном, которым питались святые души их, укрепляясь на все великое, многотрудное и святое. И каждый день, — так говорит книга Деяний апостольских о апостолах и их учениках, — единодушно пребывали в храме и, преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца (Деян. 2, 46). Приходили ли куда на труды апостольские — первым делом было воспомянуть с верными смерть Господа и приобщиться святой трапезы любви. Отходили куда и прощались с чадцами по вере — последним знаком единодушия было опять вспомянуть смерть Господа, преломить таинственный хлеб и вкусить от Чаши Завета. Ожидали ли сошествия Святого Духа — причащались. Приготовлялись ли на исповедание имени Иисуса перед тиранами или на мучение и смерть — причащались. Страдали ли от болезней и искали исцеления — причащались. Евхаристия была всем для всех. По этому самому, несмотря на важность Таинства, священный обряд совершения его долго оставался в первобытной простоте. Молились, каялись во грехах, плакали — и приобщались. Святой Павел соединил с Евхаристиею проповедь, потом присоединилось пение различных псалмов и чтение различных мест Священного Писания. Апостол Иаков соединил все это в определенный вид литургии, а святой Василий Великий, свв. Златоуст и Григорий Двоеслов придали ей, наконец, тот вид, в котором она совершается до сих пор.

Нужно ли говорить о достоинстве их святого труда? — Что-либо лучше нашей литургии увидим, разве когда только будем на небе. Здесь, на святой Проскомидии, во время приготовления Божественных Даров, символически предызображается жизнь и крестная смерть Сына Божия, подобно тому как они были предызображены в символах и обрядах Ветхого Завета. Потом, в первой части литургии, при первом выходе из алтаря священнодействующих с Евангелием, Спаситель Сам как бы снова является в мир и исходит на проповедь, которая слышится потом в чтениях Апостола и Евангелия. За этим, при втором выходе из алтаря священнодействующих со Святыми Дарами, представляется последнее шествие Господа во Иерусалим на страдание и крестную смерть, после чего, среди различных молитв, как бы повторяется последняя вечеря Господа с учениками, слышатся сами слова Его, сказанные апостолам о Теле и Крови Его, и совершается само Таинство Евхаристии через призывание на Святые Дары благодати Пресвятого Духа. В последней части литургии, с новым отверстием Царских Врат, как бы видимо отверзается гроб Господень для воскресения и само небо — для принятия Воскресшего, что чувственно изображается обратным перенесением остатка Святых Даров с престола на жертвенник. Таким образом, кто с полным вниманием присутствует при литургии, тот каждый раз видит перед собою, можно сказать, всю земную жизнь Господа от начала до конца.

Так приготовлялась Божественная трапеза Тела и Крови Христовой, так учредилась в свое время и так сохранилась до наших дней! Много веков прошло в приготовлении ее! Оттого-то языческие предки наши, когда увидели в первый раз совершение литургии в Царьграде, то подумали, что их каким-либо чудом преставили с земли на небо!..

Велика честь была бы, братья, если бы нас, с нашим недостоинством, допустили лишь к созерцанию таких Тайн. Но вот мы все призываемся к самому вкушению Божественной трапезы! — Смотрите, — дерзну сказать с апостолом, — видите, какую любовь дал нам Отец (1 Ин. 3,1). Для чего дал? Для того, ответствует апостол, чтобы нам называться и быть детьми Божиими (1 Ин. 3, 1), дабы преизбытком любви отеческой к нам произвести и в нас сыновнюю любовь к Нему. Останемся ли холодными и среди этого пламени Божественной любви? Да не будет этого! Сильнейших средств к согреванию и оживлению любовью сердца нашего нет более у самой любви Божественной. Аминь.

СЛОВО В ПЯТОК 1-й НЕДЕЛИ ВЕЛИКОГО ПОСТА
На литургии Преждеосвяшенных Даров
О ПРИЧАЩЕНИИ

Когда израильтянам во время странствования их в пустыне Синайской ниспослана была в первый раз с неба манна, то они, не видев никогда подобного зрелища, в недоумении вопрошали друг друга: "Что это?" И Моисей в слух всех должен был отвечать: это хлеб, который Господь дал вам в пищу (Исх. 16,15). О нашей манне, братья, хотя она также нисходит с неба и стократ чудеснее манны еврейской, нет нужды вопрошать: что это? (Исх. 16, 15). Ибо все мы, от мала до велика, твердо знаем, что в Евхаристии под видом хлеба приемлется самое Пречистое Тело, а под видом вина — самая Пресвятая Кровь Христова. И от кого знаем об этом? Не от Моисея, не от Павла или Иоанна (хотя и их слова божественны), а от Самого Господа и Спасителя нашего. Он Сам, питающий нас Телом и Кровью Своею, Он Сам сказал нам об этом со всею ясностью. Ему ли не знать Тела и Крови Своей? Или не уметь назвать их ясно?..

Если бы кого-либо и после этого приводила в недоумение великость дара, тот вспомни о величии и любви к нам Даятеля: дар велик, но Даятель несравненно больше! В самом деле, Кто сотворил самый хлеб и вино, самое тело и кровь, Тому трудно ли под видом хлеба дать Тело, а под видом вина — Кровь? С другой стороны, Кто отдал за нас не только Тело, но и Душу Свою на Голгофу на мучения самые ужасные, Тот, удивительно ли, если дарует нам Свое Тело и Свою Кровь снова — без всякого нового мучения и страданий для Него и с новою величайшею пользою для нас? И хлебу, и вину не в первый раз забывать свою ограниченность: не напитано ли пятью хлебами пять тысяч народа так, что по насыщении осталось еще двенадцать кошниц, то есть больше, нежели сколько было до вкушения? И вода не обращалась ли в кровь, по слову Моисея, в Египте и в вино, по воле Спасителя, на браке в Кане Галилейской? Обратись каждый к себе самому — и в себе увидишь нечто подобное, ибо разнородная пища и питие, нами приемлемые, ежедневно прелагаются в наше тело и кровь. Даже можно сказать, что законом подобного преложения, или пресуществления, держится в бытии все разнообразие внешней природы, в круге которой один вид тварей непрестанно переходит в другой — из низшего в высший и обратно. Что же удивительного, если Сам Творец в Таинстве Евхаристии производит — разумеется, бесконечно высшим образом — то, что, при известных условиях, происходит в самомалейшем из Его творений?

"Но какая, — скажешь, — необходимость в этом чудесном преложении хлеба в Тело, а вина в Кровь?" — Та же, какая и во всех прочих чудесах: чудо пресуществления совершается в помощь твоей немощи. Ибо, несмотря на Божественность дара, кто из нас был бы в состоянии принять Тело и Кровь Спасителя, если бы они подавались нам в их собственном виде? Летописи церковные свидетельствуют, что для вразумления ли неверия или по другим таинственным причинам Агнец на святой трапезе принимал иногда вид младенца, а хлеб и вино обращались в видимое тело и кровь; но вместо радости о чуде священнодействующие в ужасе отступали от священной трапезы, и Святая Церковь принуждена была писать на этот случай правила успокоительные. Имея в виду это, премудрость Божия положила питать нас брашном небесным не иначе как под видом брашна земного.

Спросишь, может быть, еще: "Каким образом прославленное Тело Спасителя, пребывая с душою, как учит Святое Писание, одесную Бога Отца и не будучи вездесуще, может находиться на каждом святом жертвеннике и, с другой стороны, как это же Тело и Кровь, непрестанно раздаваемые, не подлежат умалению?" — А как, возлюбленный, светит солнце? Вездесуще ли оно? Нет. Оставляет ли оно когда-либо свое место на небе? Никогда. А между тем свет и теплота от солнца везде жизнь и радость. И вчера ли или с третьего дня начало светить таким образом солнце? Нет, со времени этого более шести тысяч лет. Однако же солнце, сколько ни является в своем круге, не истощается в своей силе. Итак, вот, можно сказать, с неба ответ тебе на твой вопрос! Что возможно солнцу, то трудно ли для Того, Которому легче возжечь новое солнце на небе, нежели нам с тобою засветить свечу? Этот же пример — солнца, может объяснить сравнительно и то, как Тело Христово пребывает целым, хотя хлеб в Таинстве Евхаристии раздробляется и разделяется непрестанно, ибо возьми зеркало и поставь против солнца, в нем отразится весь круг солнца; разбей зеркало, и возьми какой угодно из остатков его, и поставь против солнца — опять увидишь в нем весь круг солнца.

Но довольно недоумений и ответов. Спросим лучше, какова цель столь великого Таинства? — Цель величайшая, Божественная! Идущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь, — говорит Сам Спаситель, — пребывает во Мне, и Я в нем (Ин. 6,56). Быть едино с Господом всяческих есть верх совершенства для нас; и вот на этот-то верх восходим мы посредством Таинства Причащения, ибо кто причащается Тела и Крови Христовой, тот по этому самому уже не может не быть в теснейшем соединении со Христом. Правда, со Христом можно и должно соединяться особенно духом, так как и сказано: А соединяющийся с Господом есть один дух с Господом (1 Кор. 6,17), но человек состоит не из духа только, а и тела. Сам Господь принял от естества нашего не одну душу, а и тело, поэтому для соединения с Ним всецелого и совершенного потребно соединение не только по духу, а и по плоти. Как же произвести его? С нами телесно Господь соединился тем, что приял, можно сказать, от всех нас плоть человеческую, а мы с Ним соединяемся телесно тем, что все приемлем от Него в Евхаристии Плоть и Кровь Его собственные. Союз обоюдосторонний, самый полный, и по тому самому теснейший и неистощимый по его последствиям! По силе этого союза, как Он — Спаситель наш, есть кровный нам, потому что мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его (Еф. 5, 30). Поскольку же с естеством человеческим в Спасителе нашем соединено Само Божество со всею полнотою совершенств, то, соединяясь таким образом со Христом, мы причащаемся, по выражению апостола, самого Божественного естества (2 Пет. 1,4).

Плоды этого дивного обожения раскроются для нас во всей полноте и силе своей там, на новой земле и под новым небом, но и здесь, в этой жизни, они так велики и чудесны, что выходят даже из круга разумения нашего бедного рассудка. Внемлите!

Кто вкушает Тела Христова как должно, тот, во-первых, таинственно насыщается на всю вечность; равным образом, кто пиет Кровь Христову как должно, тот удовлетворяет жажде своей также на всю вечность. Дивитесь словам моим? Но так говорю не я, а Тот, Чьего Тела и Крови мы причащаемся: Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда (Ин. 6, 35). И что, впрочем, в этой истине такого странного? Не так ли и в обыкновенном употреблении вещей: кто вкусил чего-либо самого сладкого, у того надолго исчезает охота ко всему прочему, менее приятному? — Что же выше и, если можно так сказать, питательнее Тела и Крови Сына Божия? Когда бы и это Божественное брашно не в состоянии было насытить сердца человеческого, то что другое могло бы наполнить его? И неужели ему алкать и жаждать вечно? Если нам трудно насытиться Телом и Кровью Господа, то не потому, чтобы наше сердце было слишком пространно, а потому, что оно закрыто и не может вместить Господа, дабы насытиться Им навсегда. Но посмотрите на святых Божиих! — Что для меня (существует) на небе? (Пс. 72,25) — восклицает один из них, который, притом, не причащался трапезы Господней так видимо, как мы, а приступал к ней только в духе и созерцании. — Что для меня (существует) на небе? И без Тебя чего желать мне на земле? Боже сердца моего и часть моя, Боже, вовек! (Пс. 72, 25-26). То есть как бы так сказал Давид: не хочу ничего ни на земле, ни на небе, ибо Ты один для меня все!

Второе особенное действие Таинства Причащения состоит в том, что причащающийся Тела и Крови Христовой бывает свободен от смерти. Опять дивитесь! Выслушайте же опять слова Спасителя: Я есмь хлеб жизни, — так говорил Он иудеям. — Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет (Ин. 6, 48-50). И чтобы кто не подумал, что это сказано наскоро, без особенной цели и потому не должно быть принимаемо строго, Спаситель ту же самую мысль выражает потом другими, подобными словами: Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек (Ин. 6, 51). Мало этого: Спаситель указывает потом на причину и на самое основание, почему должно быть так, а не иначе, то есть почему истинный причастник Тела и Крови Христовой не может подлежать смерти. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною (Ин. 6, 57). Отец Мой, как бы так говорил Господь, есть жизнь высочайшая и всесовершенная и источник всякой жизни, а как Я от Него пришел и есмь с Ним едино, то и во Мне та же самая жизнь, и Я есмь источник жизни для всего живущего. Но кто вкушает Тело и Кровь Мою, тот соединен со Мною подобно тому, как Я соединен с Отцом; поэтому и в нем не может не быть жизни, тем паче не может быть смерти: и тот жив будет Меня ради. Видите силу умозаключения Христова? Причащающийся не может умереть по тому самому, почему не может подлежать смерти Сам Он! Но как же, скажете, умирают самые святые? — А кто сказал вам, братья, что святые умирают? — На языке Святой Церкви (а язык Церкви один имеет силу в этом случае) смерть святых никогда не называется смертью, а успением и преставлением. И совершенно правильно! Ибо так называемая смерть святых совсем не то, что смерть для нас, а, можно сказать, совсем противоположное. Ибо для нас смерть, во-первых, — предмет ужаса и отвращения, а для святых — предмет желания и радости. Имею желание, — говорит святой Павел, — разрешиться и быть со Христом (Флп. 1, 23). Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим. 7, 24). Видишь, что апостол называет смертью не смерть — она для него избавление, — а настоящую жизнь свою. Во-вторых, час смерти для нас — час обнаружения всей нашей слабости, всего лишения, начало нашего небытия для мира, а для святых смерть — время наибольшего открытия их совершенств, начало их небесного царствия со Христом. Ибо по смерти они делаются ходатаями перед Богом за целые народы, начинают являть такие действия, которым дивится весь мир. По самому телу своему святые Божий в смерти видимо торжествуют над смертью, ибо тогда как наши тела через малое число дней предаются тлению и этим тлением гонят всех от себя, самых ближних наших, — тела святых остаются невредимыми в продолжение тысячелетий, и на запах мира их стекаются грады и веси. После этого суди сам, правильно ли сказано о причащающемся воистину Тела и Крови Христовой, что он не умрет, а будет жить вовеки? Если он не остается навсегда в этой бренной жизни, в этом бренном теле, то потому, что оставаться в них навсегда было бы для него не наградой, а тяжким наказанием, не жизнью вечной, а вечным умиранием.

Третий чрезвычайный плод причащения Тела и Крови Христовой, по слову Самого же Спасителя, состоит в том, что они служат для причащающегося ближайшим залогом его будущего воскресения плотью в жизнь вечную. Идущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день (Ин. 6, 54). Тут, пожалуй, опять место вопросу, отчего воскресение усвояется особенно тем, которые причащаются Тела и Крови Христовой? Не принадлежит ли оно и всем умирающим, по сказанному: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут (Ин. 5, 25, 28)? — Так, все воскреснут, но не одинаково, не только по цели, ибо одни воскреснут для мучений, а другие для блаженства вечного, но и по образу воскресения; ибо одни воскреснут по силе одного всемогущества, имеющего на них воздействовать, а другие по силе этого всемогущества и вместе по действию внутреннего благодатного предрасположения к воскресению и жизни вечной. Поэтому в словах Спасителя: Я воскрешу его (Ин. 6, 54), хотя они сказаны, по-видимому, просто и вообще, в них надобно предполагать особенную силу и особенную мысль. Аз воскрешу его, — то есть: "Я Сам, а не труба Архангела, воскрешу его, как живой член собственного Моего Тела, с которым Я неразрывно соединен и в котором жил до сих пор, который существенно никогда и не умирал, ибо пребывал во Мне и Аз в нем. Я воскрешу, или паче возбужду его, как возбуждают от сна: только явлюсь миру, и он сам воспрянет и устремится ко Мне неудержимо, ибо в нем — Тело и Кровь Моя, ибо Я и он — едино!" С этой стороны на причащение Тела и Крови Христовой должно смотреть, братья, как на особенное некое приуготовление нас к будущему нашему воскресению. Будучи сами нетленны и живоносны, Тело и Кровь Христовы вносят с собою и в наше бренное Тело семя бессмертия и служат к изгнанию из него того ужасного семени тли, которое всеялось в него от плода запрещенного. Поэтому-то святой Игнатий Богоносец называл Евхаристию врачевством бессмертия.

"Следовательно, — может подумать при этом кто-либо, — так как действие лекарств зависит от неопустительного приема их, то стоит только чаще приступать ко причащению Святых Тайн, дабы достигнуть всех чудесно-благодатных действий этого Таинства. Нет, возлюбленные, еще повторю — нет! Тебя смущает пример лекарства, но присмотрись к нему получше, и ты сам увидишь противоположное. Неопустительный прием лекарств действует сильно, но всегда ли? Нет, а только в тех случаях, когда принимаемые устами лекарства приемлются и усвояются и внутрь нас нашими органами питания, и разливаются от них правильно по всему составу тела, а особенно по тем его частям, которые страдают от болезни и служат для нее седалищем. В противном случае, то есть когда нет этого внутреннего усвоения лекарств, когда они не соединяются с нашими соками и кровью, — то сколько ни принимай лекарств самых лучших, прием их не поможет здоровью, а еще обратится во вред. Подобно этому думай и о Евхаристии. Чтобы врачевство Тела и Крови Христовой оказало над нами все свое действие, для этого, кроме принятия их устами телесными, надобно, чтобы они были приняты устами сокрушенного и смиренного сердца, чтобы посредством живой веры вошли во внутренность нашего существа, чтобы, растворенные любовью, соединились с силами нашего духа и тела, чтобы благодатью Духа Святого обратились в сок и кровь нашу. Без этого, хотя бы ты непрестанно приступал к святой трапезе, хотя бы ничего другого не вкушал, кроме Тела и Крови Христовой, они не произведут над тобою своих действий благодатных, потому что не усвоены тобою.

Что нужно для этого усвоения? То самое, на что указали мы сейчас. Для этого надо, во-первых, искреннее сознание своего недостоинства, живое чувство своей духовной и телесной бедности, от которого происходит голод и жажда Тела и Крови Христовой, как единого брашна, могущего насытить нас, как единого врачевства, могущего исцелить недуги наши. Этим чувством смирения существо наше упраздняется от всего враждебного Божественному врачевству, приготовляется внутри нас для этого врачевства место и отверзается ему вход. Требуется, во-вторых, живая вера в Господа Иисуса Христа и Его ходатайственные заслуги в действительность Тела и Крови Его в Евхаристии и в благодатную силу их на освящение души и тела нашего. Этой верой, как духовными устами, приемлется Божественная манна и усвояется всем силам существа нашего. Требуется, в-третьих, живая любовь к Спасителю, которая, растворяя, так сказать, теплотою своею наше тело и кровь с Его Телом и Кровью, усвояет нам последние и обращает в нашу вечную собственность. Требуется, наконец, святая решимость после таинственного соединения со Христом оставаться навсегда живыми членами Его, блюстись от всякой скверны плоти и духа и ходить достойно нового, высокого звания своего. Этой решимостью запечатлевается действие Божественного врачевства и предотвращается возврат болезни.

Вот требование Тела и Крови Христовой! Можем ли сказать, чтобы какое-либо из них было не нужно или неудобоисполнимо? Со смирением, с верою, с любовью и с твердою решимостью блюстись от греха, приступим, возлюбленные, к Чаше Завета, да причастниками жизни вечной будем! Аминь.


Опубликовано: Сочинения (полное собрание) в шести томах. Т. IV. Великий пост. Молитва святого Ефрема Сирина. Первая Седмица Великого поста. Страстная седмица. Светлая седмица. СПб. 1908.

Святитель Иннокентий, архиепископ Херсонский и Таврический (в миру Иван Алексеевич Борисов) (1800-1857) — ректор Киевской духовной академии, профессор богословия; член Российской академии (1836); член Святейшего Синода с 26 августа 1856 года, знаменитый русский богослов и церковный оратор, прозванный в свое время "Русским Златоустом".


На главную

Творения Святителя Иннокентия (Борисова)

Монастыри и храмы Северо-запада