| ||
|
Когда Антон Павлович хвалил актера, то иногда делал это так, что оставалось одно недоумение. Так он похвалил меня за «Три сестры». —Чудесно, чудесно играете Тузенбаха... чудесно... — повторил он убежденно это слово. И я было уже обрадовался. А помолчав несколько минут, добавил так же убежденно: —Вот еще N тоже очень хорошо играет в «Мещанах». Но как раз эту роль N играл из рук вон плохо. Он был слишком стар для такой молодой, бодрой роли, и она ему совершенно не удалась. Так и до сих пор не знаю, понравился я ему в Тузенбахе или нет. А когда я играл Вершинина, он сказал: —Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее... И, кажется, больше ничего не сказал. * * * Я репетировал Тригорина в «Чайке». И вот Антон Павлович сам приглашает меня поговорить о роли. Я с трепетом иду. —Знаете,— начал Антон Павлович,— удочки должны быть, знаете, такие самодельные, искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает... Сигара хорошая... Может быть, она даже и не очень хорошая, но непременно в серебряной бумажке... Потом помолчал, подумал и сказал: —А главное, удочки... И замолчал. Я начал приставать к нему, как вести то или иное место в пьесе. Он похмыкал и сказал: —Хм... да не знаю же, ну как — как следует. Я не отставал с расспросами. —Вот, знаете,— начал он, видя мою настойчивость,— вот когда он, Тригорин, пьет водку с Машей, я бы непременно так сделал, непременно.— И при этом он встал, поправил жилет и неуклюже раза два покряхтел.— Вот так, знаете, я бы непременно так сделал. Когда долго сидишь, всегда хочется так сделать... —Ну, как же все-таки играть такую трудную роль,— не унимался я. Тут он даже как будто немножко разозлился. —Больше же ничего, там же все написано,— сказал он. И больше мы о роли в этот вечер не говорили. Антон Павлович часто говорил о моем здоровье и советовал мне пить рыбий жир и бросить курение. Говорил он об этом довольно часто и ужасно настойчиво, особенно о том, чтобы я бросил курить. Я попробовал пить рыбий жир, но запах был так отвратителен, что я ему сказал, что рыбьего жира я пить не могу, а вот курить очень постараюсь бросить и брошу непременно. —Вот-вот,— оживился он,— и прекрасно, вот и прекрасно... И он собрался уходить из уборной, но сейчас же вернулся назад в раздумье: —А жаль, что вы бросите курить, я как раз собирался вам хороший мундштук подарить... Один только раз я видел, как он рассердился, покраснел даже. Это было, когда мы играли в «Эрмитаже». По окончании спектакля у выхода стояла толпа студентов и хотела устроить ему овацию. Это привело его в страшный гнев. * * * ...Помню, как чествовали Антона Павловича после третьего действия в антракте. Очень скучные были речи, которые почти все начинались: «Дорогой, многоуважаемый...» или «Дорогой и глубокоуважаемый...» И когда первый оратор начал, обращаясь к Чехову: «Дорогой, многоуважаемый...», то Антон Павлович тихонько нам, стоящим поблизости, шепнул: «Шкаф». Мы еле удержались, чтобы не фыркнуть. Ведь мы только что в первом акте слышали на сцене обращение Гаева — Станиславского к шкафу, начинавшееся словами: «Дорогой, многоуважаемый шкаф». Помню, как страшно был утомлен А.П. этим чествованием. Мертвенно-бледный, изредка покашливая в платок, он простоял на ногах, терпеливо и даже с улыбкой выслушивая приветственные речи. Когда публика начинала кричать: «Просим Антона Павловича сесть... Сядьте, Антон Павлович!..» — он делал публике успокаивающие жесты рукой и продолжал стоять. Когда опустился наконец занавес и я ушел в свою уборную, то сейчас же услышал в коридоре шаги нескольких человек и громкий голос А.Л. Вишневского, кричавшего: «Ведите сюда Антона Павловича, в качаловскую уборную! Пусть полежит у него на диване». И в уборную вошел Чехов, поддерживаемый с обеих сторон Горьким и Миролюбовым. Сзади шел Леонид Андреев и, помнится, Бунин. —Черт бы драл эту публику, этих чествователей! Чуть не на смерть зачествовали человека! Возмутительно! Надо же меру знать! Таким вниманием можно совсем убить человека,— волновался и возмущался Алексей Максимович.— Ложитесь скорей, протяните ноги. —Ложиться мне незачем и ноги протягивать еще не собираюсь,— отшучивался Антон Павлович.— А вот посижу с удовольствием. —Нет, именно ложитесь и ноги как-нибудь повыше поднимите,— приказывал и командовал Алексей Максимович,— Полежите тут в тишине, помолчите с Качаловым. Он курить не будет. А вы, курильщик, — он обратился к Леониду Андрееву,— марш отсюда! И вы тоже,— обращаясь к Вишневскому,— уходите! От вас всегда много шума. Вы тишине мало способствуете. И вы, сударь, — обращаясь к Миролюбову,— тоже уходите, вы тоже голосистый и басистый. И, кстати, я должен с вами объясниться принципиально. Мы остались вдвоем с Антоном Павловичем. —А я и в самом деле прилягу с вашего разрешения,— сказал Антон Павлович. Через минуту мы услышали в коридоре громкий голос Алексея Максимовича. Он кричал и отчитывал редактора «Журнала для всех» Миролюбова за то, что тот пропустил какую-то «богоискательскую» статью. —Вам в попы надо, в иеромонахи надо идти, а не в редакторы марксистского журнала. И помню, как Антон Павлович, улыбаясь, говорил: —Уж очень все близко к сердцу принимает Горький. Напрасно он так волнуется и по поводу моего здоровья, и по поводу богоискательства в журнале. Миролюбов же хороший человек. Как попович, любит церковное пение, колокола... И потом, покашлявши, прибавил: —Ну, конечно, у него еще слабости есть... Любит на кондукторов кричать, на официантов, на городовых иногда... Так ведь у каждого свои слабости. Во всяком случае, за это на него кричать не стоит. А впрочем,— еще, помолчавши, прибавил Антон Павлович, — пожалуй, следует покричать на Миролюбова. Не за его богоискательство, конечно, а вот за то, что сам кричит на людей. Послышались торопливые шаги Горького. Он остановился в дверях с папиросой, несколько раз затянулся, бросил папиросу, помахал рукой, чтобы разогнать дым, и быстро вошел в уборную. —Ну что, отошли? — обратился он к Чехову. —Беспокойный, неугомонный вы человек,— улыбаясь, говорил Чехов, поднимаясь с дивана.— Я в полном владении собой. Пойдем посмотрим, как «мои» будут расставаться с вишневым садом, послушаем, как начнут рубить деревья. И они отправились смотреть последний акт «Вишневого сада». Впервые опубликовано:
Качалов (наст, фамилия — Шверубович) Василий Иванович (1875— 1948), русский и советский актёр, мастер художественного слова (чтец), педагог. | ||
|