Н.И. Кареев
М.М. Ковалевский как историк и социолог

Мне неоднократно приходилось слышать от М.М. Ковалевского, что он считает себя более историком, нежели юристом, имея в виду, конечно, обычное значение последнего слова. В этом же смысле нередко высказывались и некоторые юристы, но я никогда не слыхал, чтобы историки не считали его своим, и я думаю, что одинаково были правы и сам покойный Максим Максимович, и те юристы или историки, которые видели в нем больше историка, чем юриста. Подчеркиваю это «больше», вместо «скорее», которое я здесь сейчас чуть было не написал. Конечно, Ковалевский был и юристом и историком, но одним меньше, другим больше, и дело вовсе не в выборе, к какой категории — юристов или историков — его следует скоре причислить.

То, что можно назвать «чистою» юриспруденцией, очень далеко от истории, как и история, в свою очередь, от нее весьма далека. Недаром между обеими науками столь долгое время не было почти никаких точек соприкосновения, и лишь в XIX веке образовалась в юриспруденции историческая школа, да и сама историческая наука стала больше интересоваться правом. Конечно, в настоящее время есть много ученых, занимающих положение в этой сравнительно новой, так сказать, промежуточной области между юриспруденцией и историей, но у них всегда обнаруживается уклон в ту или другую сторону, и потому одни являются больше юристами-историками, а другие историками-юристами.

Ковалевского я причислил бы ко второй категории, если бы он в истории был исключительно юристом, т.е. если бы он занимался только одним правом в его историческом развитии. Исторический интерес Ковалевского был весьма широким. Рядом с предметами, входящими в состав публичного права, его внимание привлекали к себе и вопросы права частного, особенно явления собственности и семьи, и вместе с этим он выходил за пределы права в тесном смысле слова, работая также в области народного хозяйства, т.е. был не только юристом, но и экономистом, так что его научные труды касались и государства, и права, и экономической жизни,— а это делало его социологом. Ведь по мысли основателя социологии Огюста Конта, верным последователем которого в этом отношении Ковалевский оставался до конца дней своих, общая теоретическая наука об обществе должна изучать общественные явления в их «консенсе» (consensus), т.е. в общей их совокупности и в их взаимоотношениях. Более специальные общественные науки изучают общество лишь с одной какой-либо стороны, различая, например, явления хозяйства, права, государства; социологическая же точка зрения как раз и заключается в стремлении к синтезу экономики, юриспруденции и политики. В своих исторических работах в области права Ковалевский примыкал не к германской исторической школе, основанной Савиньи, а к традиции, родоначальником которой был Монтескье, указываемый и Контом, как один из немногих предшественников социологии.

Несколько своих работ Ковалевский и специально посвятил социологии, как науке с определенными предметом, задачею и методом, о чем речь будет идти впереди. Но к этой научной области он подходил преимущественно с исторической стороны. В своей классификации наук Конт, как известно, делил все чистые (не прикладные) науки на абстрактные и конкретные, соответственно с чем социология, как наука абстрактная, должна противополагаться истории, как науке конкретной. (Теперь для обозначения тех же понятий в ходу другие термины, пришедшие к нам из Германии: науки номотетические и идиографические.) Конечно, как и везде, здесь также возможны постепенные переходы от одной точки зрения к другой, от изучения общества, отвлеченно взятого, как особой форме бытия, к изучению конкретных общественных явлений, данных нам в известных местах и в определенные времена. Так вот Ковалевского не влекло к разработке общих теорий путем гипотетических построений, дедукций, аналогий и т.д., играющих такую роль в социологической литературе. Он строил социологию не сверху, исходя от какой-либо философии, а снизу, опираясь на фактический материал, доставляемый историей да, кроме истории, еще этнографией и тем, что можно назвать социально-культурной палеонтологией, изучением доисторического быта и самых ранних, даже прямо зачаточных форм общественности. Разумеется, и здесь дело не могло обходиться без гипотез, но у Ковалевского это были гипотезы не о природе общества, а о тех формах, какие могла и должна была принимать общественность на самых ранних ступенях своего развития. Социологические построения, исходящие не из философских, психологических и иных отвлеченных предпосылок, а отправляющиеся от фактического материала, возможны лишь при широком пользовании сравнительным методом, которому в своем гениальном предвидении отводил такое важное место в социологии сам Конт. Ковалевский был убежденным «компаративистом», не только фактически пользуясь историко-сравнительным,— как он его называл,— методом, но и теоретически его защищая, обосновывая и рекомендуя, как это было, например, им сделано в одной из ранних работ. И он называл его именно историко-сравнительным методом, как бы подчеркивая этим, что сравниваемые явления или формы брались им не в их неподвижности, а в их исторической эволюции. Не статика, а динамика, пользуясь терминами Конта, стояла в центр внимания Ковалевского.

Если в своих социологических исканиях Ковалевский был преимущественно историком, а не чистым теоретиком, и потому «идиография» у него преобладала над номологией, то, с другой стороны, и в исторических своих работах он был прежде всего социологом, притом не только в смысле синтеза экономической, юридической и политической точек зрения, но еще и в другом смысле, а именно если социологической точке зрения в истории противополагать точку зрения психологическую. Есть историки внутренних переживаний, историки-психологи, интересующиеся фактами интеллектуальной и эмоциональной жизни, ее проявлениями в областях религии, философии и науки, литературы и искусства, одним словом, историки духовной культуры, и есть историки-социологи, беря вторую часть термина в более тесном смысле, историки общественных отношений, подводящихся под категории политических, юридических, экономических явлений, историки социального строя. Ковалевский был как раз таким историком-социологом, исследователем внешних форм общественного бытия, т.е. учреждений в широком смысле этого слова, подводя под данное понятие, например, и первобытную семью и парламентарное государство.

Однако, занимаясь преимущественно эволюцией учреждений от элементарных форм общественности до наивысшего, что было в этом отношении создано жизнью, он отказывался видеть в этой эволюции какой-то бессознательный процесс, назовем ли мы такой процесс, рассматриваемый в его бессознательности, стихийным, механическим или органическим. Он был не только историком учреждений, но и историком идей, поскольку это были идеи, касавшиеся государства, права и народного хозяйства. Но и эту область он изучал опять-таки не так, как это делается в историях философии или науки, т.е. в отвлечении известного идейного содержания от социальной жизни, а, наоборот, в теснейшей и неразрывной связи с нею. Точка зрения Чичерина в его «Истории политических учений», в которой теории нанизываются одна за другою на некоторую логическую нить, была совершенно чужда и прямо антипатична Ковалевскому, если даже не принимать в расчет и нерасположения его, как последовательного позитивиста, к метафизическим предпосылкам Чичерина в духе гегельянства.

Я думаю, что для Ковалевского всякая общественная «идеология», к каковой относятся и разные политические учения или экономические теории и т.п., не являлась лишь идейною надстройкою над реальным зданием социального строя, в роде того, как это представляют себе экономические материалисты. Некоторые из них готовы были считать Ковалевского своим, но как ни близок он был к известным сторонам этой доктрины, он глубоко с нею расходился, признавая за идеями значение не только показательных симптомов, но и действенных, творческих сил в процессе смены общественных форм одних другими. Как историк политических, социальных и экономических учений, он интересовался ими не только как ступенями развития теоретической мысли в вопросах государства, права и народного хозяйства или вообще социального строя, и не только как порождениями данных общественных отношений, но и как теми принципами, которыми руководились люди соответственных эпох в своем общественном поведении, в разрешении важных вопросов текущей общественной действительности, в сознательной работе, направленной на социальные, политические, экономические и юридические формы.

Помнится, на одном из ранних своих научных трудов он выставил эпиграфом спинозовский девиз; «не радоваться и не плакать, а понимать»,— девиз строгого объективизма. Этим лозунгом Ковалевский отмежевывал себя, как верный последователь Конта времен «Курса положительной философии», от той, как ее впоследствии называли, русской субъективной социологии, главными деятелями которой были П.Л. Лавров и Н.К. Михайловский. В последний год жизни Ковалевский заинтересовался идеями наших западников и славянофилов середины прошлого века, но на ранних его взглядах не видно влияния русских идеологий, да и теоретические споры времен выработки социологического субъективизма или позднее времен распри марксистов и народников его мало затрагивали. Рано уехав учиться за границу, он там, на Западе, преимущественно в Англии и во Франции, находил своих учителей и руководителей в лице Конта, Мэна, Спенсера, Моргана, Лёббока, Маркса, проникаясь тем, что у них действительно было, а иногда, в сущности, только казалось научным объективизмом. Ковалевский не любил споров на такие отвлеченные темы, но было бы неправильно думать, что и на самом деле он был объективистом чистейшей воды, интересовавшимся только тем, что есть и как оно есть, и совершенно равнодушным к тому, что должно быть. Самый выбор им вопросов, которыми он особенно много занимался, и показывает, что им руководило не одно ученое любопытство в роде того, которого так много у людей, занимающихся историей археологически, а двигал им также интерес к совершающейся вокруг нас общественной жизни. Ковалевский был историком-политиком, если под политикой разуметь стремление к воздействию на общественную жизнь во имя определенных идеалов.

Впрочем, общественные взгляды и политические убеждения покойного не входят в мою задачу, и я возвращаюсь к его работе в области исторической науки.

Работу в этой области Ковалевский совершил огромную. Начитанность его в непосредственном историческом материале была недюжинная, и очень многое из материала для своих исторических трудов он брал непосредственно из архивов, что облегчалось для него продолжительными периодами пребывания в разных европейских центрах. Некоторая часть найденного им в архивах была им же издана, другая легла в основу целых больших частей отдельных его трудов. Конечно, печатный материал тоже ему всегда был хорошо известен. Внешние обстоятельства жизни, солидные материальные средства, которыми он располагал, и вынужденный досуг, когда он, в течение почти двадцати лет, был устранен от университетской кафедры в России, позволили ему подолгу работать в разных архивах и таких книгохранилищах, как Национальная библиотека в Париже или Британский Музей в Лондоне. Кроме того, он сам приобретал массу книг, и у него всегда можно было найти разные новинки по тем отраслям знания, которые его интересовали. Поэтому он всегда был хорошо осведомлен относительно литературы каждого вопроса, за который брался, как ни спешно иногда приходилось ему знакомиться с той или другой нужной книгой. Счастливая память помогала ему без особого труда ориентироваться в литературе, хотя дело подчас и не обходилось без lapsus memoriae.

В свои исторические работы Ковалевский вносил большую оригинальность мысли, которая притом обнаруживала более склонности к конструктивному синтезу, нежели к операциям аналитического характера. В этом отношении, быть может, он находил неприемлемым для себя известный афоризм Фюстель де Куланжа: «Pour un jour de synthese il faut des annees d'analyse», и с точки зрения требования строгой акрибии нередко критики находили кое-что сказать против недостаточного внимания автора к частностям, подробностям и мелочам, когда его мысль устремлялась к интересному выводу, к важному общему положению. Если, однако, мы обратим внимание на поразительную массу того, что осталось от Ковалевского, мы поймем, что при постоянных его исканиях и желании как можно скорее пустить в общий оборот найденное им в архивах ли, или литературе почти неизбежны были те или другие недосмотры. Не ошибается только тот, кто ничего не делает, а кто много делает, тот рискует и больше ошибаться. В массе крупного и важного,— раз только его действительно много,— недостатки работы тонут, а Ковалевский как раз оставил очень много и крупного и важного.

За писательскою деятельностью Ковалевского я следил ровно сорок лет, с тех пор, как появилась его небольшая книжка об общинном землевладении в кантоне Ваадт, о которой я тогда же, т.е. в 1876 году, поместил заметку в журнале «Знание». Не могу сказать, чтобы все сочинения Ковалевского, особенно не чисто исторические, были мною прочитаны или одинаково внимательно прочитаны, но едва ли есть одно из более крупных и важных, в которое я, по крайней мере, не заглядывал бы. Одним из них мне приходилось пользоваться при составлении своих университетских курсов, другое давать студентам при практических занятиях, третье анализировать или критиковать в печати, так что книги, которые Ковалевский дарил или присылал, не оставались в моих руках мертвым капиталом. Не могу не вспомнить и того содействия, которое было им оказано моим начинаниям в виде редактирования «Исторического обозрения» и «Научного исторического журнала», в которых мною были помещены четыре его статьи.

Ближе всего мне, конечно, известны работы Ковалевского по западноевропейской истории, больше — относящиеся к новому времени, меньше — к средним векам. Наиболее крупными трудами его являются здесь, — следуя хронологическому порядку выхода в свет,— «Происхождение современной демократии» (1895 и след.), «Экономический рост Европы в период, предшествующий развитию капитализма» (1898-1903) и оставшееся незаконченным сочинение под заглавием «От прямого народоправства к представительному строю и от патриархальной монархии к парламентаризму» (1906). Первый из этих трудов заключает в себе четыре тома, причем первый во втором издании раздвоился, так что получилось всего пять томов; во втором и третьем трудах по три тома. Все эти одиннадцать томов были написаны в период, на который Ковалевский смотрел, как на время изгнания из отечества. Отдельные части первого тома «Происхождения демократии» были изданы и по-французски, а «Экономический рост Европы» вышел в свет в немецком переводе с дополнениями в семи томах. Это — самые крупные по объему исторические труды Ковалевского, но, кроме них, можно назвать несколько других, как, например, две его диссертации (магистерскую — о полицейской администрации в английских графствах до смерти Эдуарда I, и докторскую — об общественном строе Англии к концу средних веков) или большую общую историю Великобритании, составляющую целый том, хотя и являющуюся лишь статьею в гранатовском «Энциклопедическом словаре». Наконец, в разных периодических изданиях разбросано множество статей Ковалевского, заслуживающих быть приведенными в известность, а в некоторых случаях и переизданными. В общем, я далеко не перечислил всего, что написано было Ковалевским касательно прошлого западно-европейских стран, особенно Англии и Франции, которыми он преимущественно занимался, отразив и на себе влияние главным образом английской же и французской науки.

Последнее обстоятельство заставляет меня сделать еще одно общее замечание о направлении работ Ковалевского. Наши юридические факультеты в то время, когда Ковалевский начал свою ученую деятельность, находились преимущественно под влиянием германской науки, и это же влияние сказывалось в то время, равным образом, и на исторических кафедрах историко-филологических факультетов. Ковалевский был одним из первых юристов, порвавших с этою одностороннею традицией и широко воспринявшим влияние научной мысли французов и англичан. Среди ученых обеих западных наций, главным образом, и составил он себе имя, а также на английском же и французском языках он издавал свои небольшие работы, в которых знакомил заграничную публику с прошлым России, с развитием ее политических учреждений, с ее аграрным строем, с социальными реформами, с пережитым ею недавно внутренним кризисом. Тяготение Ковалевского к Англии и к Франции объясняется не только тем, что ему больше нравилась английская и французская наука, бывшая сорок лет тому назад более проникнутою позитивным духом, нежели немецкая, но и тем, что это — две страны, в учреждениях которых наиболее воплотились принципы свободы, демократии и прогресса.

Рассматривать отдельные исторические труды Ковалевского не входит в мою задачу, так как это потребовало бы очень много места, и так как об одном из этих трудов я уже много писал особо*, а также не входит в мой план рассматривать и отдельные труды Ковалевского по социологии, но мне все-таки хотелось бы сказать здесь несколько слов о Ковалевском, как социолог, специально по поводу двух общих его трудов в этой области.

______________________

* Речь идет о «Происхождении современной демократии» в связи с другими работами Ковалевского по эпохе французской революции, о чем мне уже приходилось писать и раньше в ряде этюдов: «La revolution irancaise dans la science historique russe» (La Rev. Franc, 1902), «Работы русских ученых по истории французской революции (Изд. Политехи. Инст. и отдельно, 1904), «Эпоха французской революции в трудах русских ученых за последние десять лет» (Истор. Обозр. и отдельно, 1912). «Deus opinions contraires sur l'histoire agraire de la France» (La Rev. Franc. 1913), «Беглые заметки по экономической истории Франции в эпоху революции (Изд. Политехи. Инст. и отдельно, 1913-1915 и отдельно) и «М.М. Ковалевский, как историк французской революции» («Вестник Европы», февраль 1917 г.).

______________________

В лице Ковалевского историк сочетался с социологом, но если он был историком не только потому, что история нужна для социолога, а интересуясь ею и ради ее самой, то и интерес к социологии у него вырос не на почве одних исторических занятий, и он следил за развитием социологической литературы, вообще мало останавливающим на себе внимание чистых историков. Кроме многих работ сравнительно-исторического содержания, предпринимавшихся Ковалевским в общих социологических интересах, каковы «Современный обычай и древний закон» (1886), «Первобытное право» (1911) и т.п., от него остались еще два труда, посвященные изложению его взглядов на самое социологию и на современное состояние разработки социологических проблем в научной литературе. Оба эти труда, «Современные социологи» и «Социология», были написаны им в последние годы и возникли в связи с общими курсами социологии, читанными как за границей, так и в России.

Ковалевский был убежденным сторонником преподавания социологии в высшей школе, и если в чем-либо с ним в этом отношении нельзя было, по моему мнению, соглашаться, так это с преподаванием данного предмета студентам-новичкам, плохо в большинстве случаев подготовленным по истории и уже совсем лишенным подготовки по общим теориям права и государства, по политической экономии, по психологии и философии. Но если только преподавать социологию, то, конечно, слушателям должны быть сообщены научно обоснованные определения предмета, задачи и метода этой науки, что и дал Ковалевский в первом томе своей «Социологии» Последователь Конта в общем взгляде на эту науку еще в молодых годах, Ковалевский остался верен ему и на склоне своих дней. Те, которые готовы причислить его к экономическим материалистам, должны были бы отказаться от этого, если бы вникли в смысл резко заявленного им протеста против искания какого-либо единственного фактора социальной эволюции, каковым для экономического материализма является развитие производительных сил.

Ковалевский, однако, не ограничивался одним принятием исходных точек зрения Конта, но и следил за общим развитием социологической литературы, в которой, как известно, чистые историки принимают очень мало участия, предоставляя разработку теоретических вопросов социологии психологам и философам, экономистам и юристам, этнологам и антропологам и вообще социологам без специальной исторической подготовки. Доказательством того, как Ковалевский интересовался этою литературою и как он ее знал, является его книга «Современные социологи». Меня лично только удивляло, что он совершенно игнорировал русскую социологическую литературу, как будто у нас не было ни Лаврова, ни Михайловского, ни Южакова, ни Муромцева и т.д., принимавших участие в разработке тех же вопросов, которым посвящены книги и статьи, рассмотренные Ковалевским в его книге. В этом отношении некоторые иностранцы оказывались более внимательными к русской социологической мысли, особенно, например, американец Ю. Геккер, автор вышедшей в 1915 году книги «Russian Sociology» (в которой, между прочим, очень сочувственно говорится и о Ковалевском). Что это вышло так у Ковалевского не из пренебрежительного отношения к русской социологии, достаточно явствует из того, что, благодаря содействию Ковалевского, появились два историко-теоретических труда П.Л. Лаврова, из которых один вышел с псевдонимом Арнольди, другой — с псевдонимом Доленги. Как бы там ни было, Ковалевский держался в стороне от движения социологической мысли в России, и упомянутый американский автор, говоря о том, что он называет «русской социологической школой», как раз не включает Ковалевского в ее личный состав. Тем не менее в истории социологии в России Ковалевский занимает видное место, что и признано было рядом наших ученых разных специальностей, объединившихся в Социологическом Обществе его имени.

Опубликовано: М.М. Ковалевский. Ученый, государственный и общественный деятель и гражданин. Пг., 1917. С. 169-179.

Николай Иванович Кареев (1850-1931) - русский историк и философ. С 1910 член-корреспондент Петербургской академии наук, с 1917 г. член-корреспондент Российской Академии Наук, с 1929 почётный член АН СССР.