Е.П. Карпов
А.С. Суворин и основание театра литературно-артистического кружка

I

Пьеса "Ганнеле" в Панаевском театре. — А.С. Суворин и его участие в постановке пьесы. — П.П. Гнедич и П.Д. Ленский. — Атристка Озерова. — Слухи об основании театра кружка и о приглашении режиссером Фадеева. — Визит ко мне П.П. Гнедича. — Первое знакомство с А.С. Сувориным. — Мой проект контракта с дирекцией. — Нежелание А.С. Суворина подписать условие. — А.П. Коломнин. — Заседание дирекции у А.С. Суворина

Весной 1895 года молодой, недавно основанный литературно-артистический кружок задумал поставить на сцене переведенную В. П. Бурениным пьесу Гер-берта Гауптмана — "Ганнеле".

Кому принадлежала инициатива постановки, я не знаю.

Председаталем кружка был в это время, если не ошибаюсь, П.П. Гнедич. Членами дирекции — А.С. Суворин, А.Н. Бежецкий (Маслов), А.П. Коломнин, А.Р. Кугель, Н.О. Холева и П.Д. Ленский.

Арендовав на несколько спектаклей Панаевский театр, кружок пригласил режиссером для постановки пьесы артиста Александрийского театра П.Д. Ленского. П.П. Гнедичу была поручена художественная, монтировочная часть спектакля. П.Д. Ленский, опытный актер, собрал труппу из второстепенных артистов императорских театров и безработных актеров петербургских клубных сцен, пригласив их играть на разовых.

Начались репетиции.

Благодаря заметкам в газетах, слухам в театральных кружках и в обществе о запрещении цензурой "Ганнеле", постановка пьесы тогда еще малоизвестного в России Гауптмана возбудила большой интерес.

В театральном мире раньше, чем "Ганнеле" увидела свет рампы, уже жестоко критиковали пьесу, находя ее несценичной, мрачной, тяжелой, плохо построенной, вне правил архитектоники, неинтересной по сюжету.

Актеры острили, что появилось новое амплуа — "девочки", что "литераторы променяли журналистику на режиссерство", что они сбивают с толку участвующих в пьесе актеров, уча их, как надо играть и читать стихи... Рассказывали курьезы, происходившие как будто на репетициях, подсмеивались над актрисами, занятыми в пьесе, которые с восторгом отзывались о "Ганнеле" и о большом таланте Гауптмана.

Вокруг пьесы создался шум.

Первое представление ожидалось с большим любопытством и нетерпением.

Встретив как-то Павла Дмитриевича за кулисами Александрийского театра, я спросил его о "Ганнеле".

— Талантливо написано, но это не пьеса... Картинки из детской жизни... — ответил мне Ленский.

— А как идут репетиции?

— Ничего... идут себе... Трудно сладить пьесу... Актеры с бору да с сосенки... Общего тона не могу добиться... Пьеса написана не в обычных актерских тонах... Да и режиссеров у нас уж очень много... — сказал он, вздохнув. — Все показывают актерам, как играть... Разъясняют роли, дают советы, как читать стихи... Сбивают их, да и мне-то мешают... А что поделаешь? — директора... К тому же, литераторы — люди образованные, интеллигентные... Правду надо сказать, много интересного, умного говорят... Одна беда — техники нашего актерского дела не знают... Алексей Сергеевич почти на каждой репетиции сам бывает... Загорелся старик... Волнуется, горячится, во все входит... Все близко к сердцу принимает... Сердится, когда что не так, не по его делается... Трудно с ним работать, но интересно...

За кулисами Александринского театра много ходило сплетен и анекдотов о столкновениях и горячих пререканиях А.С. Суворина с П.П. Гнедичем, П.Д. Ленским и с актерами.

Один из эпизодов, рассказанный мне А.П. Коломниным, особенно резко запечатлелся у меня в памяти.

Идет четвертая или пятая репетиция.

Сцена скупо освещена, как обыкновенно, двумя щитками с десятком лампочек. Зрительный зал тонет во тьме. У суфлерской будки сидит П.Д. Ленский, ведущий репетицию. Озерова, изображающая Ганнеле, лежит на постели и бредит:

— Ангелы... ангелы!..

На сцену выходят три артистки, играющие ангелов, и крадутся к постели Ганнеле.

— Что вы делаете?!. — останавливает их Ленский. — Как вы идете... Словно воровать пришли... Разве так ангелы ходят... Ангелы ходят вот как...

Ленский, шагая медленно по сцене, показывает актрисам, как ходят ангелы.

— Позвольте, собственно говоря, Павел Дмитриевич! — раздается из темноты партера громкий, недовольный голос Суворина, — скажите, пожалуйста, где вы видели, как ангелы ходят?..

Общий хохот.

Сконфуженный и раздосадованный, Ленский садится на свое режиссерское место. Ганнеле-Озерова, вместе с ангелами, помирает от смеха. А.С. Суворин покидает театр, сердито ворча:

— А я думаю, что ангелы, собственно говоря, совсем не так ходят, как Ленский.

Первое представление "Ганнеле" имело большой успех.

Оригинальный, красивый и наивно-трогательный сюжет пьесы захватывал публику.

Нервная, проникновенная игра артистки Озеровой, как нельзя более подходящей по своим внешним данным к роли забитой, несчастной девочки Ганнеле, производила на зрителей неотразимое впечатление.

Учителя Готвальда играл, если не ошибаюсь, В.И. Петров, хорошо декламируя стихи, каменщика Маттерна, отца Ганнеле — провинциальный опытный артист Тихомиров. Поставлена пьеса была прилично, насколько это возможно при спешно собранной, случайной труппе и с малым количеством репетиций. Хромали кое-где световые эффекты, неудачно была написана декорация рая, но в общем спектакль производил сильное впечатление. Несмотря на весеннее время, на "мертвый сезон", публика наполняла театр сверху донизу.

Все представления были переполнены.

Кружок получил за десять спектаклей "Ганнеле" чистой прибыли более семи тысяч.

А.С. Суворин, как юноша, радовался успеху пьесы, увлекался игрой Озеровой и восторженно отзывался об ее таланте.

Успех "Ганнеле" навел дирекцию литературно-артистического кружка на мысль основать постоянный театр.

А.С. Суворин жадно ухватился за мысль создать театр кружка и энергично принялся за ее осуществление.

Была избрана дирекция театра: А.С. Суворин — председатель, П.П. Гнедич — заведующий художественной, монтировочной частью, Н.О. Холева — казначей и А.П. Коломнин — заведующий хозяйственной частью.

В газетах появилось известие, что кружок снял на зимний сезон Малый театр, пригласил режиссером известного провинциального артиста Фадеева и формирует труппу.

Петербургский театральный мирок волновался и сплетничал, предрекая новому предприятию полный провал.

В конце мая ко мне, нежданно-негаданно, приехал П.П. Гнедич, с которым я встречался раза два в Александринском театре, но близко не был знаком.

— Я к вам по делу от Алексея Сергеевича, — начал Петр Петрович. — Вы знаете, кружок решил основать свой театр. Условие с владельцем Малого театра, графом Апраксиным, уже заключено. Суворин хочет переговорить с вами, не возьмете ли вы на себя режиссерство в нашем театре?

Я, признаюсь, был немало удивлен предложением Петра Петровича. До этого времени я режиссировал в Невском обществе народных развлечений, на окраине Петербурга, и никак не думал, что моя скромная режиссерская деятельность в рабочих кварталах обратит на себя чье бы то ни было внимание. С Сувориным лично я не был знаком. Я знал его только как автора пьес и, главным образом, как журналиста, издателя "Нового Времени", где меня не раз жестоко критиковали как драматурга. Совместной работы с Сувориным я, откровенно говоря, боялся. Наши общественные взгляды были весьма различны. Все это я, не обинуясь, высказал Петру Петровичу.

П.П. Гнедич уверял меня, что театр будет чужд каких бы то ни было тенденций, политических направлений.

— Кружок задался целью основать театр, отвечающий художественным запросам публики... С хорошей труппой и новым, интересным репертуаром... Никакой тенденциозности, никакой политики в нем не должно быть и, надеюсь, не будет... — говорил П.П. Гнедич.

Меня манила работа режиссера в большом столичном театре, с "хорошей труппой, с литературным, художественным репертуаром", с возможностью, не стесняясь средствами, прочно поставить дело.

Я просил Петра Петровича дать мне на размышление один день. Он, видимо, неохотно согласился, сказав, что времени до начала сезона осталось мало, и кружок дорожит буквально каждым часом...

Мы условились с Гнедичем, что он заедет ко мне завтра, в два часа, и если я решу вопрос в положительном смысле, мы вместе отправимся к Суворину.

Я, подумав, решил начать переговоры с Сувориным, поставив свои условия и, если он согласится с ними, принять режиссерство.

Мой первый визит к А.С. Суворину необычайно ярко запечатлелся у меня в памяти со всеми подробностями.

Когда мы с Петром Петровичем вошли в роскошный кабинет Суворина, он сидел у письменного стола и, обернувшись, пристально посмотрел на меня поверх очков.

Гнедич отрекомендовал меня.

Суворин привстал, протянул мне руку и что-то невнятно пробормотал, не переставая внимательно разглядывать меня.

Мы сели.

— Я переговорил с Евтихием Павловичем, он готов быть у нас режиссером, — сказал Гнедич.

— Ну что же, я очень рад... — ответил Алексей Сергеевич тоном, в котором не было ни радости, ни привета.

Наступила неловкая пауза.

Суворин сидел, опустив глаза и поглаживая бороду, видимо, чем-то недовольный.

— Принципиально я ничего не имею против режиссирования в театре кружка, но хотел бы выяснить условия работы и характер репертуара?.. — прервал я молчание.

— Я, собственно говоря, не понимаю, какие условия? Вы будете ставить пьесы и получать за это вознаграждение... Вот, собственно говоря, и все условия.

— Да, но какие пьесы?

— Какие пьесы... да я и сам еще не знаю, какие у нас будут пьесы.

— У нас намечена постановка "Орлеанской девы" Шиллера. — заметил Петр Петрович.

— Во всяком случае, я могу взяться за это дело при условии, если репертуар театра будет вполне литературный... Если мне, как режиссеру, будет предоставлен голос в репертуарном комитете при решении вопросов о постановке пьес... Полная самостоятельность в режиссерской работе...

— Я знаю литературные пьесы только Шекспира, Шиллера... — уже недовольным голосом проворчал Суворин, кусая бороду.

— Я не о них говорю... Это гениальные пьесы... Но, я думаю, и у других авторов есть пьесы, верно отражающие жизнь и написанные литературным языком... Их я называю литературными.

— Да... Ну, я их, собственно говоря, не знаю... — вспылил Алексей Сергеевич и, быстро встав, зашагал по кабинету. — И что такое, позвольте, режиссерская самостоятельность?.. Вы хотите властвовать в театре!..

— Только режиссировать на сцене...

— Ну да... На сцене... и никто не смеет, помимо вас, там распоряжаться... Не может поправить актера, указать ему ошибки.

— Отчего же... Только все указания должны идти через режиссера... Если все будут распоряжаться на сцене, никакого толку не будет... Да и дисциплины также... А на сцене она, по-моему, необходима.

— Я, собственно говоря, этого не понимаю... Какая дисциплина? Какие такие условия?.. Никаких условий я не приму... И вообще я лучше уйду из директоров театра — вот и все...

— Зачем же вам, Алексей Сергеевич, уходить... Проще это сделать мне, — сказал я, вставая. — Вы пригласили меня для переговоров... Мы не сошлись во взглядах на задачи театра, на способ работы... Я не могу и не хочу ставить что попало и для кого попало... Вы пригласите другого режиссера...

— Нет, позвольте, что же вы говорите... "для кого попало и что попало"... Я также этого не хочу...

— А мне пора, — прервал наши пререкания Петр Петрович, посмотрев на часы. — Я уже и так опоздал...

— До свиданья, Алексей Сергеевич, — сказал я, решив уйти вместе с Гнедичем.

— Вы ведь никуда не спешите?.. — остановил меня Суворин. — Мы с вами, собственно говоря, ни о чем не поговорили... Надо же нам до чего-нибудь договориться...

Я остался, хотя был убежден, что мы с Сувориным ни до чего "не договоримся".

— Собственно говоря, вы правы... — уже менее суровым тоном начал Суворин, когда мы остались вдвоем. — Открывать театр, чтобы ставить там г...но собачье, конечно, не стоит... Только где вы найдете эти "литературные" пьесы, о которых вы говорите? И кому они нужны?.. Пойдет ли публика их смотреть?..

— А если литературных пьес нет, и публика их не хочет смотреть, тогда и театр открывать не стоит, — возразил я. — По моему мнению, и пьесы хорошие есть... И публика, жаждущая хороших пьес, есть... И актеры хорошие есть... Надо только их найти... Ведь ходила же публика смотреть "Ганнеле"... И на другие найдутся любопытные, поверьте.

Заговорив о театре, я увлекся. Совершенно забыл о том, что я приехал "наниматься в режиссеры", забыл, что передо мной "пригласивший меня для переговоров" Суворин, с которым мы только что разошлись во взглядах. Говорил просто с человеком о деле, мне близком, дорогом, хорошо знакомом, в громадность нравственного и умственного значения которого для развития масс я глубоко верил.

Говорил искренно, горячо, убежденно.

Алексей Сергеевич мало-помалу совершенно преобразился. Глаза заблестели. Голос зазвучал молодо и энергично. Куда девалась его подозрительность, холодная сдержанность. Он воодушевился, с жаром заговорил о задачах театра вообще и возникающего театра в частности. Почти во всем главном он соглашался со мной, приводил много примеров из своей практики драматурга и рецензента, высказывал дельные, глубокие мысли о театре, тонкие замечания об актерах, о публике, об отношении печати к театру.

И когда я уходил после двухчасового разговора с ним, Алексей Сергеевич, провожая меня до передней, пожимая руку, сказал:

— Поступайте к нам, голубчик... Я вижу, что с вами я могу работать в театре...

Утром на другой день я получил письмо от Н.О. Холевы. директора-казначея будущего театра, с просьбой "пожаловать к нему для окончательного выяснения условий с дирекцией".

Составив письменный договор, где подробно обусловил мои права и обязанности режиссера, я отправился в назначенный час к Холеве.

Н.О. Холева, талантливый адвокат, был в то время в зените своей славы. Успех, очевидно, вскружил ему голову. Он держал себя самоуверенно и даже заносчиво.

Горничная, доложив обо мне, вернулась с ответом: "Барин занят и просит зайти в другое время".

— Скажи своему барину, — ответил я громким голосом, — что я тоже занят и прошу его прийти ко мне, когда он будет свободен...

Я уже был на лестнице, когда поспешно вышел туда сконфуженный Холева.

— Простите, пожалуйста, горничная перепутала вашу фамилию... Прошу вас войти, — пригласил он, протягивая мне руку.

Мы вошли в кабинет, изящно, но солидно обставленный, с тяжелой кожаной мебелью, со шкапами богато переплетенных книг, этажерками, где в строгом порядке лежали кипы дел, с портретами в дорогих рамах — ученых, юристов, писателей, красавиц-артисток... Кабинет модного адвоката и любителя изящного.

— Алексей Сергеевич просил меня, — начал деловым тоном адвоката Холева, — заключить с вами условие... Должен вам сказать, что дирекция ассигновала на жалование режиссера двести рублей в месяц... Если вас это устраивает, то...

— Меня это устраивает, — ответил я, — но устраивают ли дирекцию мои условия?.. На соблюдении их я категорически настаиваю... От согласия дирекции зависит мое поступление в ваш театр режиссером...

Я подал Холеве написанный мною проект контракта.

Условия мои заключались в следующем:

1) Участие с правом голоса в репертуарном комитете театра.

2) Полная самостоятельность при постановке на сцене пьес и распределении ролей между актерами.

3) Предоставление мне, как режиссеру, права по моему усмотрению нанимать и увольнять рабочих на сцене: плотников, техников, бутафоров, портных, парикмахеров и др.

4) Установление правил порядка для служащих на сцене, как артистов, так и рабочих.

Холева внимательно прочел проект контракта и, подумав, сказал:

— Я, видите ли, не уполномочен дирекцией решать этот вопрос окончательно... Я должен представить ваши условия на обсуждение дирекции театра... и, если она согласится...

— Тогда, будьте добры, сообщите мне, какое решение примет дирекция... До свиданья.

Мы расстались.

Вечером — или, вернее сказать, ночью, часов около двенадцати — того же дня я получил записку от Холевы с приложением написанного рукою Суворина следующего условия: "Поступая режиссером в театр литературно-артистического кружка, я получаю от дирекции за свой труд двести рублей в месяц".

С посыльным, принесшим мне записку от Холевы, я отвечал, что в заключении прилагаемого условия не нуждаюсь, ибо не сомневаюсь, что дирекция мне будет платить за мою работу жалование. Для меня важно принятие дирекцией моих условий, без чего я не могу взяться за режиссерство в театре кружка. Вложив вместе с моим письмом условие, написанное Сувориным, в конверт, я отправил его неподписанным обратно Холеве.

Утром ко мне приехал А.П. Коломнин.

Спокойный, корректный Алексей Петрович с первого же раза произвел на меня хорошее впечатление. Он сообщил мне, что на заседании дирекции большинство высказалось за принятие моих условий, но Алексей Сергеевич, как председатель театральной дирекции, не хочет подписывать формального контракта, будучи вообще противником всяких письменных условий.

— Я сам не охотник до формальных контрактов, — ответил я Коломнину, — и, признаюсь, был крайне удивлен, получив от Холевы написанное Сувориным условие. Оно меня не только удивило, но прямо возмутило...

— Самое лучшее, если мы не будем подписывать никаких условий, — предложил Алексей Петрович. — Приходите сегодня в три часа к Суворину... Там соберется наша дирекция... И мы порешим все на словах... Не настаивайте на подписании, Евтихий Павлович... Уверяю вас, что ваши права нарушены не будут... Я вам ручаюсь за то, что мешать вашей режиссерской работе никто из директоров не будет. Суворин горячо любит театр, увлечен им теперь донельзя, но ему некогда им заниматься... Он ревнивый человек, но с ним можно работать... Уверяю вас... Я хорошо знаю Алексея Сергеевича... Поверьте мне... Приходите в три... надо кончать...

В три часа у Суворина я застал А.П. Коломнина, П.П. Гнедича и Н.О. Холеву.

Алексей Сергеевич встретил меня приветливо и первый заговорил:

— Я не подписал вашего контракта, хотя в общем согласен с ним... но, собственно говоря, я никогда ни с кем не заключал письменных условий... Да и какие могут быть условия с подписями между литераторами... Не пристало это нам с вами... Да, собственно говоря, они никого и не гарантируют... Хотя мне вас рекомендовал Николай Федорович Сазонов, но ведь я вас как режиссера совсем не знаю... Вот поработаем вместе, узнаем друг друга...

— Я не стою за подписание вами условия. Ни вас, ни себя я не хочу связывать... Мне важно только принципиальное согласие дирекции на мои предложения... И, главное, на признание за мной права голоса при обсуждении репертуара, — ответил я.

— Ну, конечно, голубчик... Само собой, мы сообща все будем решать...

— Вопрос, значит, можно считать оконченным? — спросил Холева.

— Ну, конечно, Николай Осипович... Я, собственно говоря, очень рад.

Петр Петрович поднял вопрос о репертуаре, сказав, что надо заблаговременно позаботиться о заказе декораций, мебели, бутафории и костюмов.

— Мы предполагали поставить "Орлеанскую деву"... Постановка эта требует много времени и сложной работы... Надо теперь же, не откладывая, решить, будем ли мы ее ставить или нет?

Единогласно было решено ставить "Орлеанскую деву" и немедленно приступить к монтировке трагедии.

Алексей Сергеевич предложил возбудить в драматической цензуре ходатайство о разрешении к представлению в театре литературно-артистического кружка "Власти тьмы" Л. Толстого.

Заговорив о "Власти тьмы", Суворин внезапно загорелся. Он начал подробно рассказывать о постановке пьесы в любительском спектакле Приселковых.

— У Приселковых, собственно говоря, хорошо она была исполнена, но можно поставить ее лучше... Надо теперь же возбудить вопрос в цензуре... Я сам поеду к начальнику печати... Если разрешат — мы обеспечены успехом сезона, — закончил он.

— "Ганнеле" можно поставить, она еще даст несколько сборов, — предложил А.П. Коломнин.

С ним все согласились.

Алексей Сергеевич настаивал, чтобы написана была новая декорация последней картины.

Я сказал, как представляю себе эту картину.

Петр Петрович взялся сделать эскиз декорации.

Заговорили о том, какой пьесой открыть театр.

После долгих пререканий и горячих споров дирекция согласилась с моим предложением начать сезон пьесой Островского — "Гроза".

Заботы о формировании труппы были возложены на А.С. Суворина, совместно со мной.

— Приходите, голубчик, ко мне от часа до двух ночи... Поговорим о труппе, о репертуаре... В это время нам никто мешать не будет... — сказал мне на прощание Алексей Сергеевич.

II

Ночные заседания у А.С. Суворина. — Беседы о репертуаре и о труппе. — Приглашение артистов. — Наши поиски "за талантами". — Поездки с А.С. Сувориным по садам и по дачным театрам. — Орленев и Домашева. — Пасхалова и Яворская. — Поездка Суворина в Москву. — Н.Д. Красов и А.П. Никитина. — Заседание дирекции перед отъездом Суворина за границу. — Мое предложение не ставить в нашем театре пьес директоров, и режиссера. — Полная доверенность мне составлять труппу и организовывать все дело. — Отъезд А.С. Суворина

Намеченный репертуар театра кружка меня вполне удовлетворял.

"Если "Власть тьмы" нельзя будет поставить, благодаря цензуре, то все же в репертуаре остаются такие пьесы, как "Гроза" Островского, "Орлеанская дева" Шиллера и "Ганнеле" Гауптмана. На первое время этих пьес будет довольно, а в дальнейшем пьесы найдутся", — думал я.

Очень трудным представлялся мне вопрос о сформировании труппы.

Артистические силы провинции я в то время хорошо знал. Будь дело зимой или, по крайней мере, Великим постом, можно бы собрать прекрасную труппу, но летом все выдающиеся артистки и артисты были уже законтрактованы. На всякий случай я составил список артистов, пригодных для нашего театра. В крайнем случае можно будет предложить дирекции заплатить за них неустойки.

В моем, довольно обширном, списке стояли имена: Романовской, Кудриной, Стрепетовой, Комиссаржевской, Мартыновой, Рыбчинской, Анненской, Домашевой, Холмской, П.К. Красовского, Каширина, Сашина, Анчарова-Эльстон, Орленева, Бравича, Ге, Инсарова-Рощина, Киселевского, Неделина, Чужбинова и многих других.

Обратившись в бюро Разсохиной, я просил выслать мне список свободных от ангажемента артистов и сообщить сведения о том, где служат намеченные в моем списке лица.

Бюро Разсохиной быстро исполнило поручение.

В списке свободных артистов было около ста фамилий, но среди них я нашел только три-четыре интересных для нашего дела: П.К. Красовский, Анчаров-Эльстон, Стрепетова и Холмская. Остальные были те, что в опере именуются неизвестными.

Около двух часов ночи отправляюсь, со списком в портфеле, к А.С. Суворину.

— Ну что, голубчик?.. Как дела?.. Нашли кого-нибудь? — торопливо спрашивает он меня.

— Кой-кто есть... Давайте, Алексей Сергеевич, все по порядку... — ответил я, вынимая список.

— По порядку, так по порядку... — согласился он, садясь в кресло.

Мы просмотрели весь список. Я давал подробные характеристики актеров. Суворин с большим вниманием меня слушал. Он мало знал провинциальные силы... Из всего списка знакомы ему были только Стрепетова, Инсаров-Рощин, Киселевский.

Времени терять было нельзя, а потому я предложил Алексею Сергеевичу немедля вступить в переговоры с намеченными нами артистами: Комиссаржевской, Романовской, Холмской, Красовским, Анчаровым-Эльстоном.

Так как Домашева и Орленев играли в то время в Озерках. Алексей Сергеевич решил завтра же вместе со мной отправиться в озерковский театр смотреть их.

"Ночные бдения" бывали у нас с Алексеем Сергеевичем раза три-четыре в неделю.

Мы обменивались мнениями о прочитанных пьесах, об актерах, о постановке пьес, о декорациях. Материальной, хозяйственной стороны дела мы почти никогда не касались. Об этом я разговаривал с А.П. Коломниным и Н.О. Холевой.

В одно из "заседаний" Суворин спросил меня, как я смотрю на артистку императорских театров Пасхалову, которая заявила ему о желании служить в театре кружка. Я, конечно, ничего против Пасхаловой не имел, считая ее одной из способных молодых артисток Александрийского театра.

— Яворская тоже хочет служить у нас... Я с ней еще весной говорил о нашем театре... И мы с ней почти покончили... Я думаю, что мы, собственно говоря, соберем недурную труппу... Без актеров театр немыслим... Актер в театре — все... Я помню старика Садовского, Мартынова, Васильева. Что это были за артисты!..

Суворин часто увлекался воспоминаниями о былых талантах русской сцены и с восторгом рассказывал об игре их в тех или других ролях, о пьесах, в которых они выступали.

— Теперь таких талантов нет, — говорил он. — Из глупых, ходульных ролей в водевилях, в мелодрамах они создавали живые, трогательные образы... А, впрочем, я люблю, собственно говоря, мелодраму... Знаешь, что чепуха, а трогательно... Добродетель торжествует, порок наказан... уходишь из театра удовлетворенный. Я, собственно говоря, вообще люблю, когда пьеса кончается благополучно... Заметьте, у Островского большинство пьес кончается свадьбой. В жизни это не всегда так случается, так хоть на сцене посмотреть приятно... Я даже думаю, не поставить ли нам хорошую мелодраму, Евтихий Павлович?..

Я протестовал самым энергичным образом, говоря, что время мелодрам прошло, что и актеры разучились их играть...

— Может быть, вы и правы, Евтихий Павлович... — согласился Алексей Сергеевич. — Но публика любит мелодрамы...

— Какая публика... Всякая есть публика...

И мы вступали в длинные горячие споры о задачах театра, о публике, о репертуаре, о пьесах, об исполнении актерами ролей. Алексей Сергеевич был страстный, искусный спорщик. Как все люди темперамента, он был крайне пристрастный человек.

Отдавая долг большому таланту А.Н. Островского, он не любил многих его пьес. Ибсена он тоже не особенно жаловал.

— Умный очень писатель... И пьесы его очень умные... но не драматург. Страсти в нем нет... Холодно все это, разумно очень... — говорил он об Ибсене.

Я был всегда горячий поклонник Островского и увлекался Ибсеном. На почве этих разногласий у нас загорались бесконечные споры.

Помню, прочел я пьесу Гауптмана "Одинокие люди". Она мне понравилась. Я принес ее Алексею Сергеевичу, просил прочесть, рекомендуя внести ее в репертуар. Суворину пьеса показалась неинтересной. И как я ни убеждал его, сколько ни спорил, он ни за что не хотел внести в репертуар театра "Одиноких людей", находя пьесу бледной, резонерской, утверждая, что она никакого успеха в России иметь не будет. Так она и не пошла у нас.

Как только в газетах появилось известие, что кружок открывает театр и я приглашен режиссером, к Суворину и ко мне потянулись авторы и актеры. В день поступало по три-четыре пьесы. Актеров и в особенности актрис с предложением своих услуг перебывало у меня бесконечное количество.

Алексей Сергеевич сам редко принимал актеров, отсылая их ко мне.

С авторами он вступал в переговоры, читал пьесы, давал советы и указания, как надо переделать или исправить пьесу. Мало-мальски интересные пьесы Суворин передавал мне на прочтение и спрашивал о них мое мнение.

По летним театрам "в поисках за талантами" мы обыкновенно ездили вместе с ним.

Увидав в Озерках Орленева и Домашеву, в пустенькой комедии (если не ошибаюсь, "Под душистою веткой сирени"), А.С. Суворин пришел в восторг. Он сейчас же после спектакля просил меня вступить с ними в переговоры. На мое замечание, что они служат у Корша, он сказал:

— Мы заплатим за них неустойку... Таких актеров упускать нельзя, голубчик... Это таланты... Переговорите с ними и постарайтесь, чтобы они были у нас в труппе.

Другие наши "смотрины" актеров были не из удачных.

Посетили мы Измайловский сад (теперешний "Летний Буфф"), где провинциальная актриса С-ая играла, как она сама выражалась, "опрощенную Медею", Петергоф, театр "Невского общества" и много других.

Посмотрев два-три акта, Суворин, разочарованный, уезжал домой, ворча, что нам не собрать хорошую труппу, что талантливых людей совсем нет...

Мною были разосланы десятки писем и телеграмм с приглашениями актерам.

Ответы получались медленно.

Алексея Сергеевича это досадовало. Его брало нетерпение. Он каждый раз, как я приходил, встречал меня вопросом:

— Ну что, есть от кого-нибудь известие?

Мой отрицательный ответ всегда приводил его в раздражение.

— Знаете что, Евтихий Павлович, я завтра поеду в Москву к Разсохиной... Как вы думаете? — сказал он мне однажды.

— Что же, поезжайте... Может быть, кого-нибудь там найдете, — согласился я.

Через два дня Суворин уже вернулся из Москвы, пригласив, через бюро Разсохиной, А.П. Никитину и Н.Д. Красова.

Я получил телеграммы от Анчарова-Эльстона и П.К. Красовского с согласием служить в труппе и от В.Ф. Комиссаржевской письмо, в котором она благодарила за приглашение и сообщала, что, к сожалению, не может принять ангажемента, так как заключила уже контракт с Незлобиным в Вильну.

Нельзя себе представить, до чего раздражали и огорчали Алексея Сергеевича отказы актеров и до чего радовался и ликовал он при удачах.

Не раз мне приходилось убеждать его, что отчаиваться нет никаких оснований, что у нас уже есть ядро труппы, с которым мы не пропадем, а остальных подобрать нетрудно.

Суворин, по-видимому, успокаивался, но рано утром на другой день я уже получал от него записку с вопросом: не получил ли я ответа от того-то или той-то?..

К концу мая в труппу уже вступили: Пасхалова, Яворская, Домашева, Никитина, П.К. Красовский, Анчаров-Эльстон, Орленев и Красов. Со многими приглашенными артистами мною еще велась переписка.

Нервный и нетерпеливый, Алексей Сергеевич возмущался, что формирование труппы идет, по его мнению, медленно, и просил меня все сношения с актерами вести телеграфом.

Он весь "ушел в театр", жил только мыслью о театре, ни о чем другом, кроме театра, актерах, пьесах, не говорил.

Сотрудники "Нового Времени" ворчали, что Суворин совсем забросил газету, душил их разговорами о театре, об актерах, о пьесах и слышать не хочет о редакционных делах.

Волнуясь, горячась и спеша, он в сильной степени растрепал свои нервы.

На заседаниях театральной дирекции он раздражался по всяким пустякам, придавая им более важное значение, чем они имели. Всех торопил, подгонял, писал мне и директорам письма, сердился, упрекал в недостатке энергии.

Благодаря нервности А.С. Суворина иногда происходили на заседаниях курьезные сцены.

Как-то, говоря о бутафории для "Орлеанской девы", П.П. Гнедич заметил, что надо заказать орифламму. Алексей Сергеевич, будучи в нервном настроении, разразился по этому поводу грозной филиппикой.

— Вот всегда так у нас делается!.. "Нужно заказать"... А, собственно говоря, ничего не заказано... Так невозможно... А потом — ставить пьесу, — того нет, другого нет!.. Спешно... кое-как... черт знает что!.. Вы, Петр Петрович, пожалуйста, голубчик, сейчас же закажите орифламму... Это необходимо теперь же сделать...

Петр Петрович поспешил успокоить Суворина.

Когда Гнедич ушел, Алексей Сергеевич еще долго не мог успокоиться, озабоченный заказом орифламмы. Он негодовал, волновался, бранился и, наконец, остановившись передо мной, спросил:

— Да что такое, позвольте, эта орифламма, Евтихий Павлович?

— Это знамя с нарисованной на нем Богородицей, которое носила Орлеанская дева...

— Так ведь это сущая чепуха!.. — расхохотался Суворин. — Это знамя можно в один день сделать... Петр Петрович давно уж мне твердит: "орифламма, орифламма!.." Я думал, и в самом деле... — успокоившись, с добродушной улыбкой сказал Суворин.

Июнь подходил к концу.

Алексей Сергеевич сидел в Петербурге, занимался театральными делами, откладывая со дня на день свой отъезд за границу. А.П. Коломнин, любивший старика, уговаривал его бросить на время дела и ехать отдохнуть, предоставить директорам и мне заниматься театром.

— Действительно, голубчик, я устал, да и Петербург летом, собственно говоря, мне противен... — отвечал обыкновенно Суворин и, тем не менее, оставался в своей роскошной, огромной пустой квартире один с преданным ему человеком Василием.

Несколько раз укладывались чемоданы и даже брались билеты, но отъезд все откладывался.

Наконец Алексею Петровичу удалось-таки уговорить Суворина уехать.

Перед отъездом было назначено заседание дирекции. Говорили снова и снова о репертуаре.

Ответа из цензуры на ходатайство кружка о разрешении "Власти тьмы" получено не было. А между тем в газетах появилось известие, что "Власть тьмы" будет разрешена только для императорских театров и пойдет в бенефис Н.В. Васильевой.

Мы приуныли. Алексей Сергеевич, узнав об этом, страшно заволновался. Он решил снова отложить отъезд, чтобы лично просить начальника печати о разрешении пьесы для театра кружка. Коломнин и Холева взяли хлопоты на себя и успокоили этим Суворина.

В этом заседании я, между прочим, внес предложение, чтобы в театре кружка в течение, по крайней мере, первого сезона не шли пьесы директоров и режиссера. Предложение мое было принято.

Рассмотрев представленный мною проект условия с артистами, дирекция, внеся поправки, приняла его, уполномочив меня от имени режиссера театра приглашать артистов, декораторов, рабочих на сцене и заключать с ними контракты.

Вся организационная работа по составлению труппы и рабочих на сцене была всецело поручена мне. П.П. Гнедич взял на себя подготовку монтировочной части дела по декорациям, костюмам и бутафории.

Вечером А.С. Суворин уехал, прося меня сообщать ему все касающееся театра и присылать на прочтение пьесы, которые я найду достойными внимания.

III

Работа по подготовке сезона. — Чтение пьес. — Переговоры с артистами и заключение с ними условий. — М.А. Михайлов. — Первая считка "Грозы". — Начало репетиций. — Отношение ко мне А.П. Коломнина и Н.О. Холевы. -Тайные враги. — Письма Суворина. — Моя телеграмма. — Первый спектакль 17-го сентября. — Письмо Суворина. — Отношение ко мне труппы

С отъездом Алексея Сергеевича за границу труд прочтения пьес, переговоры с авторами и артистами, рабочими, плотниками, бутафорами, техниками лег всецело на меня. С утра до вечера у меня в квартире толкался народ. Вечером я делал монтировки и mise en scene, читал пьесы, желая поскорее дать ответ нетерпеливым авторам.

При заключении контрактов я предварительно сообщал дирекции о приглашении мною такого-то артиста и цифру его жалования. По получении согласия дирекции я подписывал с ними условия.

Формирование труппы шло довольно успешно.

Труппа была уже почти собрана, когда в одно прекрасное утро ко мне в кабинет вошел уже немолодой, среднего роста робкий человек с выразительным, бритым лицом, с выцветшими серыми, умными глазами и крупным носом.

Одетый в короткое, потертое, старенькое пальто горохового цвета, вылинявшее на плечах, и обтерханные светлые брюки, он неловко, конфузливо поклонился, шаркнул ножкой и подал мне дрожащими руками письмо.

Я пригласил его сесть.

"Рекомендую вам, Евтихий Павлович, способного провинциального артиста Михаила Адольфовича Михайлова..." — писал мне мой старый знакомый, режиссер Павел Петрович Ивановский.

До этого дня я никогда не слыхал об актере Михайлове, а потому стал подробно расспрашивать его: где он служил, какое его амплуа, какие роли он играл и давно ли он на сцене?..

Робким, тихим голосом Михайлов рассказал мне свое curriculum vitae.

Его настоящая фамилия Дмоховский. Он дворянин, помещик Харьковской губернии. Имел большое состояние, но был разорен вконец после ареста брата, осужденного по политическому делу в каторгу. Сам был арестован, но скоро освобожден. Продал последние крохи из имения и пошел в актеры, так как раньше с успехом играл в любительских спектаклях. Служил в Харькове у Андреева-Бурлака, в Курске и еще где-то на юге. Играл вначале вторые, а потом и первые роли характерных комиков и резонеров. А теперь вот на зиму свободен...

— Ваш брат — Лев Дмоховский? — спросил я его.

— Да, Левушка... Лев...

— Я знал вашего брата еще до его ареста... И потом сидел с ним в тюрьме в Красноярске... И сестру вашу знал, что добровольно пошла за братом в Сибирь... — сказал я.

Никогда не забуду выражения лица Михайлова, когда он услышал о моем знакомстве с его братом.

Весь он просиял, на глазах показались слезы.

— Вот как!.. Вы знали Левушку?., и сестру?.. Брат умер в тюрьме, в Иркутске... — проговорил он, заикаясь, и замолк на полуслове.

— Нам нужен в труппу комик... — сказал я, чтобы переменить разговор, сильно взволновавший Михайлова. — Я возьму вас... Рекомендации Ивановского я доверяю...

— Благодарю, благодарю... — горячо ответил он, крепко пожимая мою руку.

— Какие же ваши условия?

— Полтораста... дадите?.. — неуверенно произнес Михайлов, смотря на меня умоляющим взглядом.

— Нет, Михаил Адольфович... Ведь вы хотите занимать роли первого комика и резонера... Вам необходимо будет обзавестись приличным платьем... Да и жизнь в Петербурге значительно дороже, чем в провинции... Меньше двухсот рублей на первое время я вам не могу дать... а там посмотрим... — ответил я.

Михайлов, видимо, был сердечно тронут и горячо благодарил меня.

Наступил август.

Близилось время открытия сезона. Приглашенный мной художник И.А. Суворов, под наблюдением П.П. Гнедича, приступил к работам декораций "Грозы".

Некий Г-ий (бывший соарендатор Малого театра) предложил дирекции взять напрокат его театральное имущество: декорации, костюмы и бутафорию.

Дирекция, совместно со мной, осмотрела подробно все "имущество".

Оно состояло из старых, использованных оперных и опереточных декораций: неправдоподобных пейзажей, нигде не виданных зал, улиц фантастических городов, театральных нарочных хижин, где могли обитать только опереточные бедняки; из костюмов, истрепанных и непригодных для драмы; из арсенала деревянного оружия, поломанной мебели и аляповатых статуй и ваз...

П.П. Гнедич и я высказались решительно против аренды этого никуда непригодного хлама, но дирекция принуждена была взять напрокат это имущество за какую-то ничтожную плату.

Так как Суворов не мог один оборудовать декорациями театр, в котором, кроме названного хлама, ничего не было, П.П. Гнедич заказал часть работ декораторам императорских театров. С братьями Лейферт было заключено условие на поставку бутафории и костюмов по рисункам, доставляемым П.П. Гнедичем.

Освещение сцены Малого театра было самое примитивное. О радикальном переустройстве его нельзя было и думать. Пришлось ограничиться только незначительными поправками и приобретением необходимых принадлежностей, как-то: рефлекторов, луны, комплекта разноцветных лампочек и т.п.

А.С. Суворин, узнав из моего письма о неудовлетворительности освещения на сцене, приобрел за границей прекрасный фонарь для световых эффектов, изображения на сцене туч, дождя, снега, молний и т.п.

Переделанная когда-то, по указаниям М.В. Лентовского, сцена была недурно оборудована, но неудобна, вследствие непропорциональности размеров. Ее глубина почти равнялась ширине. Проходы за кулисами были узки, что представляло большое неудобство при постановке так называемых обстановочных пьес. Весь театр был загрязнен, благодаря неряшливому отношению арендаторов. На сцене люки не действовали, подъемы декораций производились "вручную", софиты — на бечевках, в трюме — склад всяческого ненужного хлама: сломанных площадок, лестниц, декоративного хлама и возов мусора. Надо было много энергии и настойчивости, чтобы очистить эти Авгиевы конюшни и привести сцену в порядок и зрительный зал в приличный вид.

В продолжение августа месяца мне приходилось каждый день бывать в Малом театре, наблюдая за ремонтом и работой в декоративном зале.

Наконец работы по ремонту и очистке театра были окончены. Труппа сформирована, рабочие все наняты. Труппа состояла из 45 артисток и артистов. В ее составе были такие выдающиеся силы, как Пасхалова, Яворская, Холмская, Глама-Мещерская, Домашева, Никитина, Каратыгина, П.К. Красовский, Орленев, Михайлов, Анчаров-Эльстон, Бастунов. Режиссерское управление состояло из меня и моего помощника Мировича.

Стоимость всей труппы, вместе с режиссером, не превышала восьми тысяч рублей в месяц.

Настало время приступить к репетициям.

Помню, как сильно я волновался, идя на первую считку "Грозы". Большинство из исполнителей были артисты, мне мало знакомые, набранные из провинции, с разных сторон обширной России.

Распределять роли пришлось по чутью и догадке, по заявленным актерами амплуа и по внешним данным. Многие из участвующих в пьесе раньше играли в "Грозе" не те роли, которые я назначил им, другие считали роли не их амплуа.

Орленев с боязнью отнесся к роли Тихона.

— Никогда не играл я этих ролей — боюсь, Евтихий Павлович, не совладаю.

Как истинный артист, он строго относился к самому себе и с глубоким уважением к искусству.

— Попробуем, Павел Николаевич... Посмотрим на репетициях... Не выйдет роль, я вас насильно не заставлю играть, — убеждал я его.

Роли в "Грозе" были распределены так: Дикой — Марковский, Борис — Красов, Кабаниха — Чижевская, Тихон — Орленев, Катерина — Холмская, Варвара — Никитина, Кудряш — Чернов-2, Шапкин — Богатилов, Феклуша — Каратыгина, Глаша — Ланская, полусумасшедшая барыня — Зиновьева.

Сказав несколько слов о художественных задачах возникающего театра, о необходимости дружной, совместной работы, я попросил артистов приступить к считке пьесы.

Роли были проверены моим помощником Мировичем до считки, а потому я просил артистов читать в полный тон, давая интонации. Мне необходимо было узнать, как артисты понимают роли и какими тонами передают их.

Большинство участвующих читало удовлетворительно, но у многих слышались рутинные театральные интонации, заимствованные от прежних исполнителей "Грозы", и обрисовка характеров действующих в драме лиц носила шаблонный, традиционный прием. Об общем тоне исполнения на первой считке нельзя было судить.

Мне пришлось подробно развить артистам мой взгляд на драму Островского, на среду, где произошла драма, на время, когда она происходила, на психологическое развитие драмы, обрисовать характеры и переживания действующих в "Грозе" лиц, как главных, так и второстепенных, иллюстрируя мои слова чтением из драмы.

Мне хотелось услышать мнения актеров о полученных ими ролях. Я просил их высказаться по поводу моих взглядов.

Большинство молчало, но П.Н. Орленев, М.А. Михайлов и З.В. Холмская довольно подробно изложили свои взгляды на характер их ролей.

Приступили к репетициям.

Я весь отдался театру.

Труппа относилась к делу с любовью и тщательностью необычайной. Репетиции проходили оживленно, дружно. Видно было, что всех захватила работа.

Кроме "Грозы" мы до открытия спектаклей репетировали "Нору" Ибсена, "Трудовой хлеб" Островского, где роль Карпелова неподражаемо играл П.К. Красовский, талантливый провинциальный актер, и "Ганнеле" с новыми исполнителями, за исключением Тихомирова, за которым осталась роль каменщика Маттерна. Ганнеле в очередь играли Домашева и Надеждина.

На репетициях, продолжавшихся ежедневно от 10 до 4 час. дня и от 6 до 12 час. ночи, почти всегда присутствовали А.Н. Коломнин и Н.О. Холева. Часто бывал П.П. Гнедич, занятый работами по декоративной и бутафорской части.

Генеральная репетиция "Грозы" принесла мне много неприятностей. Декорации оказались недописанными. Костюмы, доставленные Лейфертом, из рук вон плохие.

Я волновался до отчаяния.

Суворов уверял меня, что к спектаклю все декорации будут готовы, Лейферт обещал мне вновь подобрать костюмы, по моим указаниям. Но эти уверения меня мало успокаивали.

Правда, я придавал главное значение внутреннему содержанию пьесы, игре актеров, но и внешняя сторона постановки меня весьма озабочивала.

17-го сентября состоялось открытие сезона в театре литературно-артистического кружка.

"Гроза" прошла с приличным ансамблем, имея успех у публики. Несмотря на вполне понятную робость и волнение, артисты играли стройно, заражая публику своими переживаниями. Особенно выделялись своим исполнением З.В. Холмская, А.П. Никитина, П.Н. Орленев и М.А. Михайлов, выдвинувший на первый план второстепенную роль Кулигина.

Пресса в общем отнеслась одобрительно к спектаклю, за исключением "Нового Времени", поместившего строгую рецензию, и А.Р. Кугеля, с яростью напавшего на З.В. Холмскую за ее исполнение роли Катерины.

А.С. Суворин, живя за границей, вел деятельную переписку с директорами, некоторыми из артистов: Пасхаловой, Яворской, и со мной, интересуясь, очевидно, до мельчайших подробностей, что происходило в театре.

Первые письма ко мне Алексея Сергеевича носили дружелюбный характер, но затем стали суше. Я почувствовал в его отношениях ко мне раздраженность и недоверие.

Вскоре после открытия театра я получил от него письмо о постановке "Грозы", в котором он, судя, вероятно, по рецензии "Нового Времени", критикует заглазно мою постановку и описывает план постановки пьесы, как она рисуется ему.

Вслед за этим письмом он телеграфирует мне: "Что хорошо за Невской заставой, то не годится в нашем театре".

На это я ответил Суворину телеграммой: "Хорошее везде хорошо. Издалека судить трудно. Приезжайте, посмотрите сами".

После этой телеграммы переписка наша с Алексеем Сергеевичем прекратилась.

Из последних писем Суворина я понял, что кому-то было необходимо поссорить меня с ним, вызвать в нем недоверчивое и недоброжелательное чувство ко мне. Кому это нужно было, я до сих пор не знаю. Занятый с утра до глубокой ночи работой в театре, я мало интересовался интригами. Я был уверен, что Суворин, приехав из-за границы, сам увидит мою работу, мое отношение к делу, изменит свой взгляд на меня как режиссера. В этих мыслях меня очень поддерживали Н.О. Холева и Алексей Петрович Коломнин, относившийся ко мне с трогательной любовью, доходящей до нежности.

Благодаря доброму отношению ко мне директоров и дружно сплотившейся вокруг меня труппе, доверявшей мне, как режиссеру и человеку, я мог, несмотря на закулисные интриги и влияния, свободно работать в том направлении, какое считал необходимым для правильного развития молодого театра.

IV

Постановка пьес: "Нора", "Трудовой хлеб", "Ганнеле". — Слухи о разрешении "Власти тьмы" и приглашение И.И. Судьбинина. — Приезд Суворина из-за границы. — Суворин на репетиции, его грозное внушение Холмской и Никитиной. — На представлении "Ганнеле". — Ссора Суворина со мной и примирение. — Разрешение нашему театру постановки "Власти тьмы". — Желание дирекции пригласить для постановки Алексея Антипьевича Потехнна. — Приглашение П.А. Стрепетовой. — А.С. Суворин желает поставить пьесу непременно раньше Александрийского театра. — Постановка "Власти тьмы". — А.А. Потехин и Д.В. Григорович на генеральной репетиции. — Успех "Власти тьмы"

Второй постановкой театра была "Нора" Ибсена, с Л.Б. Яворской в заглавной роли. Гельмера играл Анчаров-Эльстон, Рапка — Красов, Линден — Ланская, Гюнтер — Быховец-Самарин.

"Нора" прошла пять раз, давая сравнительно недурные сборы.

Затем были поставлены сцены А.Н. Островского — "Трудовой хлеб".

Несмотря на то, что пьеса шла при слабом сборе, она имела хороший успех благодаря бесподобному исполнению П.К-Красовским роли Карпелова и дружному ансамблю.

"Самоуправцы", трагедия А.Ф. Писемского, представленная в первый раз 25-го сентября, где роль князя Имшина исполнял Бастунов, не давала сборов и скоро сошла с репертуара.

Вообще до возобновления "Ганнеле" дела театра-кружка в материальном отношении были неважные.

"Ганнеле" я поставил заново, изменив mise en scene, насколько это позволяла декорация, сделанная для постановки пьесы в Панаевском театре.

Исполнители ролей почти все были новые, за исключением Тихомирова (каменщик Маттерн). Корсаковой (мать Ганнеле), Мосоловой (ангел) и Поляковой (ангел смерти). Остальные роли играли: Готтвальда — Красов, Марту — Зиновьева, Тульпе — Чижевская, Гедвигу — Никитина. Плешке — Михайлов, Ганке — Чернов-2, Зейдель — Аристов, Бергер — Быховец-Самарин, Портного — Орленев, Шмидт — Тихомиров, Вахлер — Богатилов, Светлые призраки — Борги, Мосолова и Стальская.

"Ганнеле", чудная, глубокая драма детской души забитой, несчастной девочки, требовала необычайно тонкого, проникновенного исполнения, заражающего зрителя грустно поэтическим настроением.

Особенно трудно было достигнуть едва заметного перехода от реальности к бредовым фантазиям Ганнеле. Мельчайшая неверность тона нарушала иллюзию. И мне долго и напряженно пришлось работать, пока, наконец, был достигнут правильный общий тон пьесы. Но, кроме того, в "Ганнеле" очень важную роль играют музыка (прекрасно написанная М.М. Ивановым) и световые эффекты. Все это должно было сливаться в одну общую гармонию.

Домашева хорошо справилась с ролью Ганнеле. Если в ее исполнении было менее истерического драматизма, чем у Озеровой, то мягкой, детской поэтичности, искренности и трогательности несравненно больше. Михайлов был превосходным Плешке, Орленев тонко играл портного, Чижевская и Никитина, как нельзя более, подходили к своим ролям. Красов мягко и красиво обрисовал Готтвальда.

Пьеса прошла с настроением. Публика горячо принимала актеров. Пресса отметила успех артистов и одобрила постановку.

В одном спектакле с "Ганнеле" шла комедия И.С. Тургенева "Нахлебник", где неподражаемы были П.К. Красовский в роли Кузовкина и М.А. Михайлов в роли Иванова.

После совещаний относительно декораций с П.П. Гнедичем и художником Суворовым, в конце сентября, я приступил к репетициям "Орлеанской девы".

Алексей Сергеевич все еще был за границей и не давал о себе знать.

А.П. Коломнин, ходатайствовавший в цензуре о дозволении представления на сцене "Власти тьмы", в последних числах сентября сообщил мне под большим секретом, что есть некоторая надежда на разрешение цензурой пьесы для представления исключительно нашему театру.

Я спросил Алексея Петровича, не приступить ли нам загодя к монтировке "Власти тьмы". Осторожный А.П. Коломнин советовал мне подождать с этим, говоря, что шансы на разрешение пьесы весьма слабы и мы можем непроизводительно затратить и деньги, и время.

На всякий случай я наметил распределение ролей во "Власти тьмы". Пьеса довольно хорошо расходилась по труппе. Не было только подходящего исполнителя на роль Никиты. Единственный актер, который, с грехом пополам, мог бы играть роль Никиты в нашей труппе — Н.Д. Красов, но я боялся поручить ему эту роль, требующую от артиста сильного драматического темперамента и верного бытового тона. Без хорошего исполнителя роли Никиты, центральной в драме, пьеса, несомненно, много потеряла бы на сцене и не произвела бы должного впечатления на публику. Я предложил дирекции теперь же пригласить в труппу И.И. Судьбинина, известного в провинции артиста на роли "рубашечных любовников".

Дирекция дала свое согласие. На наше счастье Судьбинин был свободен от ангажемента. Мы покончили с ним телеграммами. С 1-го октября Судьбинин вступил в труппу нашего театра.

Как-то в начале октября, после репетиции, когда я уже собрался уезжать из театра, ко мне в режиссерскую прибежал рассыльный Филипп.

— Приехал в театр Алексей Сергеевич, послали за Холм-ской и Никитиной и просит вас... Они-с на сцене, с Алексей Николаевичем.

Я вышел на сцену.

Суворин весьма сухо поздоровался со мной.

— Я, собственно говоря, приехал поговорить с вами серьезно, Евтихий Павлович... — начал Алексей Сергеевич.

— В чем дело? — спросил я.

— Так невозможно вести театр!.. Мы провалимся!.. Сборы слабые... Публика плохо посещает театр... Ничего интересного... Так, позвольте, нельзя...

— Ведь мы только что начали, Алексей Сергеевич... Новое дело для Петербурга... Труппа не успела себя зарекомендовать... Сезон начался позже...

— Когда есть интересные артистки и артисты, публика всегда ходит, — уже повышая голос, перебил меня Суворин.

В то время пришла З.В. Холмская, жившая рядом с театром. Еле протянув ей руку, Алексей Сергеевич начал горячо упрекать ее в том, что она ничего не делает... Что актеры вообще ничего не делают... Что театр нисколько не интересен... актрисы бездарны!..

Холмская и подошедшая А.П. Никитина, бледные, перепуганные, большими глазами недоумевающе смотрели на Суворина.

Алексей Сергеевич, очевидно, кем-то настроенный, с жаром нападал на ни в чем не повинных актрис.

Меня, наконец, это возмутило.

— Позвольте, Алексей Сергеевич... почему вы обращаетесь с упреками к Холмской и Никитиной?.. Они добросовестно и честно делают свое дело, как и вся труппа... Если кто виноват, так это я... Вы говорите, что труппа мало работает, а я удивляюсь, как у них не распухнут мозги и не лопнет сердце от той работы, какую они несут от начала репетиций до сего дня...

Я горячо стал доказывать Суворину, приводя факты, что труппа не может работать больше того, чем она работает теперь. Поставить и сыграть сколько-нибудь сносно семь больших пьес в течение полутора месяцев — труд громадный и требовать большего несправедливо.

— Я нахожу, — сказал я в заключение моей горячей реплики Суворину, — что дирекция должна в ножки поклониться труппе за ее отношение к делу и ее работу, Алексей Сергеевич.

— Ну, я, собственно говоря, не думаю... — ответил Суворин и, увидав, что Холмская и Никитина утирают слезы, воскликнул:

— Слезы... Ну, я ухожу!..

Ни с кем не простившись, Суворин, стуча палкой, быстро ушел со сцены, сопровождаемый А.Н. Масловым.

Декоративные и костюмерные работы для "Орлеанской девы", несмотря на все старания и заботы П.П. Гнедича, не могли быть окончены ранее конца октября. А.А. Пасхалова весьма тяготилась положением безработной артистки и просила А.С. Суворина дать ей сыграть, до выступления в "Орлеанской деве", пьесу Рихарда Фосса — "Ева". Я долго убеждал А.А. Пасхалову отказаться от этой мысли, говоря, что ей выгоднее выйти в первый раз перед публикой нашего театра в роли "Орлеанской девы", но она оставалась непреклонна. Дирекция, большинством голосов, решила исполнить просьбу А.А. Пасхаловой.

"Ева" была представлена 10-го октября. Поставленная наспех, с четырех или пяти репетиций, несмотря на то, что роль Евы играла Пасхалова, Иоганна Гартвига — Судьбинин, Элимара — Анчаров-Эльстон, "Ева" не имела успеха.

На представлении "Ганнеле" 8-го октября произошла ссора Суворина со мной, едва не окончившаяся моим уходом из театра кружка навсегда.

Шла "Ганнеле", с Надеждиной в заглавной роли. Дублерка Домашевой, способная, начинающая артистка как нельзя более по своей внешности подходила к роли Ганнеле. И хотя Надеждина была менее опытна и талантлива, чем Домашева, но обладала большим драматизмом и мягким, прекрасного тембра голосом.

Во время антракта между первым и вторым актом "Ганнеле" на сцену стремительно вошел Суворин.

— Это черт знает что такое! Так, в конце концов, невозможно ставить!... — громко кричал он, направляясь ко мне.

— Прежде всего не кричите, Алексей Сергеевич... На сцене, да еще во время спектакля, кричать нельзя...

— Но, позвольте, собственно говоря, это безобразие!

— Повторяю, здесь кричать нельзя... А если вы хотите мне что-нибудь сказать, пожалуйте ко мне в режиссерскую...

Я направился в свою маленькую конуру, где в это время находились: А.П. Коломнин, П.П. Гнедич, Н.О. Холева и А.Н. Маслов.

Суворин последовал за мной.

— Что вы мне хотели сказать? — обратился я к Суворину.

— Это Бог знает что!.. Зачем у вас бургомистр, входя, раздевается!.. Я был в Германии, там никто не снимает пальто, входя... Что это вы придумали?.. Откуда вы взяли, собственно говоря?..

— Я в Германии не был и готов верить вам, что там пальто не снимают... Но я не знаю, кому больше верить, вам или Гауптману...

— Как?.. Что такое!.. Что такое, позвольте, вы говорите...

— А то, что у автора есть ремарка, которую актер буквально исполняет...

— Где же эта ремарка, собственно говоря?..

Я потребовал у суфлера экземпляр пьесы и показал Суворину напечатанную ремарку.

Алексей Сергеевич, видимо, несколько смутился.

— Да, действительно, у Гауптмана это есть... Но Никитина у вас в валеных калошах, — снова возвышая голос, начал Суворин. — И вообще я, собственно говоря, не желаю, чтобы роль Ганнеле играла эта Надеждина...

— А я вам должен сказать, Алексей Сергеевич, — остановил я его, — что я не метранпаж "Нового Времени" и на себя кричать никому не позволю. А потому не надо мне вашего меду, не трогайте моего хлеба... Я проведу сегодняшний спектакль, а завтра буду считать себя свободным от режиссерства в вашем театре...

— Пожалуйста! — крикнул Суворин и убежал из комнаты.

А.П. Коломнин и Н.О. Холева стали меня успокаивать, уговаривали не покидать театра и не придавать значения словам Суворина, сказанным сгоряча.

Я остался при решении уйти из дела и условился с П.П. Гнедичем завтра в час дня встретиться с ним в театре, чтобы сдать ему пьесы, монтировки и все прочее.

Весть о моей ссоре с Сувориным и об отказе от режиссерства быстро разнеслась по театру.

Когда я уезжал после спектакля домой, в коридоре меня встретили все участвовавшие в пьесе артисты, во главе с Орленевым и Михайловым.

Услыхав лично от меня, что я, действительно, оставляю режиссерство, они заявили мне, что они также уйдут, так как контракты они заключили со мной, а без меня они не хотят служить в этом театре.

Я был, конечно, тронут их сочувствием, но просил их не бросать дела, имеющего будущность... И вообще не затевать никаких демонстраций по поводу моего ухода.

Когда на другой день я приехал в театр, чтобы сдать Петру Петровичу книги, на сцене уже собралась поголовно вся труппа. Актеры волновались. Они упрашивали меня остаться режиссером, хотели идти к Алексею Сергеевичу объясняться по поводу вчерашнего инцидента.

На сцену неожиданно для всех быстро вошел Суворин, в шубе и шапке, и, подойдя ко мне, громко сказал при всей труппе:

— Я вчера накричал на вас, Евтихий Павлович... Я был неправ, прошу вас простить меня... Я старик, нервный, вспыльчивый человек... Прошу вас забыть вчерашнюю нашу ссору, простить меня и остаться режиссером.

Актеры закричали:

— Оставайтесь, Евтихий Павлович, оставайтесь!..

Я, признаюсь, не ожидал такого сердечного, искреннего порыва от Суворина. Меня поразило его извинение, сказанное так открыто и добродушно.

Растроганный, я, ничего не говоря, пожал ему руку.

— Я на вас накричал, да ведь и вы тоже кричали... Мы квиты! — добродушно улыбаясь, сказал Алексей Сергеевич, беря меня под руку и уводя в режиссерскую.

— Я, собственно говоря, очень рад, что мы примирились... Вы не можете представить, что мне писали за границу про вас... и что мне говорили здесь, когда я приехал... Какие гадости!.. Какие сплетни!.. У меня голова сделалась как котел от всех этих интриг и сплетен... Все время настраивали против вас.

— Не стоит об этом говорить, Алексей Сергеевич... Вы теперь будете здесь и сами все увидите, — ответил я.

— Ах, да, — вспомнил Суворин. — Я вам забыл сказать — нам разрешили постановку "Власти тьмы".

И он вытащил из кармана экземпляр дешевого издания дьесы, скрепленный цензурой.

Я чуть не вскрикнул от радости.

— Тут кое-что зачеркнуто... Жаль, конечно... но, я думаю, мы, немного погодя, выхлопочем, чтобы нам это восстановили... Это не важно...

Вычеркнут цензурой был весь монолог Митрича в третьем акте о банке. Одно из лучших мест драмы*.

______________________

* После пятого представления пьесы цензура восстановила это место.

______________________

— Кто у нас играть будет? — спросил Алексей Сергеевич.

Мы совместно начали распределять роли.

— Матрену вы наметили кому? — спросил Алексей Сергеевич.

— Чижевской.

— Она подойдет, — сказал, раздумывая, Суворин. — А не пригласить ли нам для этой роли Стрепетову?

— Это было бы превосходно... Но станет ли она играть старуху? — усомнился я.

— Попробуем... я сам с ней поговорю, — торопливо вставая, сказал Суворин. — А вы, Евтихий Павлович, сейчас же принимайтесь за монтировку пьесы. Надо спешить...

На афишах императорских театров уже появились анонсы, что в бенефис Н.В. Васильевой, в среду 18-го октября, идет в первый раз драма "Власть тьмы" Льва Толстого. В газетах запестрели заметки о постановке пьесы. Публика ждала, волновалась. Билеты, как сообщали газеты, все были разобраны.

Когда я сообщил А.С. Суворину, что "Власть тьмы" 18-го идет в Александринском театре, Алексей Сергеевич сказал:

— А нельзя ли нам, Евтихий Павлович, предупредить постановку Александринского театра?.. Хорошо бы...

Мысль о том, что на мою долю выпадет честь поставить "Власть тьмы" впервые в театре, так меня окрылила, что я, не задумываясь, ответил:

— Поставим.

Сказал я это сгоряча.

Когда я перечел пьесу, меня охватило сомнение и страх. Мне страшно стало ответственности и перед гениальным автором, и перед публикой, и перед самим собой.

В Александринском театре для пьесы "Власть тьмы" были уже давно написаны декорации художниками, ездившими для этого в Тульскую губернию. Оттуда же были привезены костюмы и бутафория. Пьеса уже давным-давно разучена артистами и срепетована. А у нас ровнехонько ничего, и всего семь-восемь дней срока до первого представления. Ни декораций, ни костюмов, ни бутафории, ни даже расписанных ролей... Как необдуманно взвалил я на себя такую задачу, решившись в неделю поставить такую пьесу, как "Власть тьмы"... Мне самому надо изучить пьесу, распланировать декорации, наметить mise en scene, разобраться в характерах действующих лиц, поставить ряд народных сцен, подобрать величальные, свадебные песни и проч. А актеры?.. Смогут ли они в такой короткий срок приготовить роли, передать все характерные и бытовые особенности народных типов, их языка, всей повадки крестьян?..

Но долго раздумывать было некогда... Всякая минута дорога... И я с какой-то невероятной, бешеной энергией принялся за дело.

В тот же день я раздал всем участвующим в пьесе артистам книжки "Власти тьмы". Роли были распределены так: Петр — Марковский, Анисья — Холмская, Акулина — Никитина, Анютка — Домашева, Никита — Судьбинин, Аким — Михайлов, Матрена — Стрепетова, Марина — Пасхалова, Митрич — Красовский, кума Анисья — Чижевская, Сват — Макаров-Юнев. Тут же я пригласил известного знатока русских народных песен А.А. Архангельского и попросил его подобрать для хора несколько величальных, свадебных песен Тульской губернии, приготовить их ко второй репетиции с хором с тем, чтобы я мог выбрать подходящие песни для пьесы. Покончив это дело с г. Архангельским, я занялся с декораторами, бутафорами и костюмерами.

Кроме Суворова, постоянного нашего декоратора, был приглашен талантливый художник-декоратор Аллегри.

Им в пять дней, или, вернее, суток, предстояло написать четыре сложных декорации: избу, улицу деревни, внутренность двора и гумно. Несмотря на все мои увещевания и просьбы, они наотрез отказались. Тогда мне пришла в голову мысль соединить две декорации в одну. Написать внутренность двора вместе с задворками и гумном. Так часто строятся у нас в деревнях Орловской и Тульской губерний. В четвертом действии поставить внутренность двора с погребом, а в первой картине пятого действия отнести внутренность двора вглубь сцены, а на первом плане поставить задворки, с гумном. Аллегри согласился написать эту декорацию, а И.А. Суворов, по моему плану, взялся написать избу и улицу деревни.

Аллегри никогда не бывал в деревне средней России, и мне пришлось при помощи рисунков подробно объяснять ему, чего я от него хочу. Делать макеты было некогда, пришлось довольствоваться легкими карандашными набросками. Дело с декорациями, слава Богу, уладилось. Но дальше как быть с костюмами и бутафорией? Мне непременно хотелось достать подлинные деревенские костюмы Тульской губернии. Телеграфирую знакомой помещице в Тульскую губернию, прося ее закупить и немедля выслать рубахи, зипуны, свитки, паневы, кички, повойники, лапти... Отвечает отказом. Тогда вспоминаю, что у Прибыткова играли в любительском спектакле "Власть тьмы" и посылаю с письмом туда. С величайшею любезностью г. Прибытков присылает несколько подлинных рубах, панев и зипунов. Остальные костюмы подбираем по образцам. И это дело уладилось... За ткацким станком, сохой, бороной, телегой и другими деревенскими хозяйственными вещами посылаю бутафора в село Рождествено к знакомому крестьянину.

Дело постановки кипит.

Никогда, ни прежде, ни после, мне не случалось видеть в театре такой дружной, согласной, живой, поистине художественной работы... Но... Да. и тут было свое "но"...

Ночью перед первой репетицией я еще раз проштудировал внимательно пьесу, наметил miese en scene, согласно выработанному мною плану декораций, и утром принялся за постановку на сцене. Труппа была хорошая, дружная, работящая, жила со мной душа в душу. Первая репетиция шла стройно, нервно, энергично. Вдруг, среди репетиции, меня просит к себе в директорскую А.П. Коломнин и сообщает, что дирекция предполагает пригласить для постановки "Власти тьмы" А.А. Потехина. Известие это как обухом ударило меня по голове. Помню, что, услышав это, я сидел несколько секунд, как потерянный. Добрый, прекрасно относившийся ко мне Алексей Петрович стал меня утешать. Я отвечал, что высоко ценю А.А. Потехина как знатока народной жизни, как талантливого писателя и руководителя театра, понимаю желание дирекции поручить ему постановку "Власти тьмы", но оставаться режиссером не могу. До вечера я жду ответа.

Не знаю до сих пор, кому пришла мысль пригласить А.А. Потехина, не знаю, велись ли с ним об этом переговоры, не знаю, почему мысль эта была оставлена. Во всяком случае, постановка драмы "Власть тьмы" осталась за мной.

На второй репетиции А.С. Суворин сообщил мне, что П.А. Стрепетова изъявила согласие играть в пьесе "Власть тьмы" роль Матрены. Г-жа Чижевская с неохотой уступила роль Матрены и взяла небольшую роль кумы.

Имя П.А. Стрепетовой было для меня еще с детства окружено ореолом. Я видел П.А. юношей в лучших ее ролях: Катерины в "Грозе", Лизаветы в "Горькой Судьбине". Легко представить, как я был обрадован согласием П.А. Стрепетовой. Я предчувствовал, что Стрепетова внесет в изображение Матрены не только правдивые бытовые черты, но вместе с тем захватит публику силой своего трагизма.

Появление П.А. Стрепетовой на репетиции было встречено всеми участвующими с искренней радостью. Отношение к делу П.А., ее сценическая дисциплина, ее готовность входить в самые мельчайшие детали работы, ее аккуратность придавали артистам еще более старания и тщательности.

Медлить было некогда. Со второй репетиции, разобравшись в местах, я требовал, чтобы артисты давали интонации, заботясь об общем тоне пьесы. Образный и необыкновенно типичный крестьянский, разговорный язык, каким написана драма, требовал от актеров простых и вместе с тем глубоко жизненных интонаций, большого знания народной речи и ее своеобразных особенностей.

Помимо моей основной задачи — показать во всех деталях психологическое развитие драмы — необходимо было дать в возможно ярких подробностях картину жизни деревни средней России.

Мне хотелось, чтобы в декорациях, в бутафории, в одежде, в говоре, в песнях, в движениях, во всем чувствовалась деревня.

Сколько труда и внимания надо было положить на то, чтобы актеры перевоплотились в крестьян средней России, которые так бесподобно правдиво выведены на сцену Л.Н. Толстым; чтобы их походка, говор, уменье браться за крестьянскую работу, уменье носить мужицкую одежду производили со сцены жизненное, подлинное впечатление. Чтобы это были не ряженые, а "заправские" бабы и мужики.

Особенно трудно было добиться правильных, однородных крестьянских интонаций с артистами, уроженцами разных губерний России, из которых одни "окали" по-волжски, другие "акали" по-московски, третьи "гакали" по-малороссийски. Работа была трудная, напряженная, полная строжайшего внимания и одухотворенная страстным желанием не уронить в глазах публики одно из величайших созданий русской литературы.

Надо отдать справедливость артистам: все, начиная с П.А. Стрепетовой и кончая последним выходным, с охотой принимали мои указания, интонации, толкования народных выражений, обычаев, зная, что я уроженец средней России, жил среди народа, и веря в меня как режиссера.

С каждой репетицией я воочию видел, как развертывается пьеса. Передо мной проходила живая, трогательная, ужасная по своей бессмысленной жестокости картина деревни, живущей во власти тьмы, полная удивительных, бытовых подробностей. И чем дальше шли репетиции, тем меня все более и более увлекала драма.

Уже мне ясно представлялся слабохарактерный, испорченный "чугункой", добрый и чистый по натуре Никита в изображении Судьбинина. Разумный, хотя и темный Митрич — Кра-совский, изумительно передававший уверенный тон обученного в полку солдата, из которого никакая муштра не могла выбить здравого смысла и чуткой совести. Шустрая девчонка Анютка — Домашева, жалостливая и пугливая; красавица, "крепкая, как бобочек", придурковатая, глухая Акулина — Никитина; по-своему добрая и любящая, мягкая сердцем, влюбленная Анисья — Холмская, под влиянием животной страсти отравляющая мужа... И благодушный Аким, русский мужицкий праведник, не то дурак, не то святой, в изображении Михайлова. И нудный, носатый Петр... Шумят уже в третьем акте бабы, видна их злобная ревность... И голоса звучат бранчливо, и руки ходят правильно. Вот уже в четвертом акте и свадьба чувствуется. На фоне заунывных, чудных, деревенских свадебных величаний слышится пьяная, разгульная песнь сватов, гармоника и топот залихватской пляски...

Труднее всего налаживалась последняя картина пятого акта. Все на своих местах, все знают свои реплики, переходы. В избе душно от народа, так она вся набита людьми, и в окнах рожи любопытных, и на полатях — дети с Анюткой едят пироги. Но я еще не чувствую жизни во всей этой сложной картине. Мало одушевления, подъема, мало "веселой свадьбы", на которой "пьяные все, уж так-то почетно, хорошо так..."

На пятой репетиции случился инцидент, едва не погубивший все дело.

В четвертом акте, когда Никита пьяный приезжает из города и ломается перед женой, А.С. Суворину, сидевшему в ложе, показалось, что И.И. Судьбинин ведет эту сцену утрированно, с большим опьянением, чем нужно.

А.С. Суворин, будучи, как и все, нервно настроен, закричал из ложи:

— Послушайте, что вы так ломаетесь... Этого совсем не нужно.

И.И. Судьбинин, не ожидавший такого окрика, остановился среди действия, посмотрел пристально в зал и ушел со сцены. Репетицию пришлось прервать... Я бросился к Судьбинину. Он уже надевал шубу, чтобы идти домой и никогда больше не переступать порога Малого театра. Много усилий стоило мне уладить дело. Уставший от напряженной работы, нервно разбитый, оскорбленный тоном замечания, Судьбинин и слушать ничего не хотел. Иду к Алексею Сергеевичу, уговариваю его поговорить с Судьбининым... А.С. Суворин сам пошел объясняться к Судьбинину. Дело уладилось. Мы начали четвертый акт с начала. Он прошел на редкость хорошо. Стройно и с большим настроением. Все были как-то особенно в ударе: Холмская, Никитина, Домашева, Чижевская, Судьбинин, Михайлов, Красовский. Все без исключения...

Накануне спектакля состоялась генеральная репетиция "Власти тьмы". Партер был наполнен литераторами, артистами, журналистами, рецензентами. Среди публики были — А.А. Потехин, Д.В. Григорович, В.П. Буренин, С.А. Толстая с дочерью и сыном, Львом Львовичем Толстым, и мн. др.

Пьеса шла на удивление стройно. Кое-какие погрешности постановки и игры актеров покрывались общим подъемом исполнения. Сцена ссоры Анисьи и Акулины и уход Акима вызвали шумные аплодисменты. Успех пьесы рос с каждым актом. Особенно захватывающее впечатление произвели третий, четвертый и пятый акт. Я очень боялся, что закулисные звуки: песни девушек, пляски, говор толпы, гармоника, звон бубенцов, пьяные выкрики — помешают тому, что происходит на сцене. Но и это удалось ввести в должную меру.

Игра П.А. Стрепетовой на генеральной репетиции была прямо поразительна. Стрепетова создала, по моему мнению, удивительный образ. Не злодейку-отравительницу и убийцу изобразила она. Нет, она создала тип старухи-крестьянки, которая натерпелась в жизни уйму горя, нужды, бедности, колотилась весь век, изворачивалась, унижалась, чтобы не умереть с голоду, и вынесла из такой горемычной, каторжной жизни убеждение, что только деньги дают обеспеченное, желанное, спокойное существование. Совесть, грех, душа — все это пустяки. Были бы деньги — все хорошо будет... "И не по-пахнет"... Вся ее жестокость при отравлении Петра, изворотливость со сватом при отдаче замуж Акулины, ее бесчеловечность и видимое хладнокровие при удушении ребенка, все это для того, чтобы ее "карасик" Никита, ее "сынок роженый", честно, благородно, на зависть людям, ни в чем не нуждаясь, прожил свой век.

Притворно-ласковая, мягкая до приторности в сценах с умирающим Петром, беспощадно-настойчивая, когда внушает бесхарактерной Анисье убийство мужа, грубая с мужем, она искренно трогательна и нежна, как с ребенком, с Никитой. Она прекрасно оттенила перед Анисьей бесполезность как хозяина и мужа "исчадевшего" Петра, раздразнила ее воображение жизнью со здоровым Никитой, заранее позаботилась о том, кому достанется двор и хозяйство, когда умрет Петр, она выдает замуж Акулину, она душит ребенка. Везде она хлопочет для блага Никиты.

В сцене закапывания в погребе ребенка П.А. Стрепетова возвысилась до трагизма. Когда Анисья, в бешенстве, начинает кричать: "Народ!., э-э..." — Стрепетова, как тигрица, бросилась на нее, зажала ей рот и страшным трагическим шепотом произнесла:

— Что ты... Очумела!.. Он пойдет...

Затем тяжело перевела дух, выдержала паузу, подошла к Никите и, гладя его по голове, произнесла необычайно ласковым голосом:

— Иди, сынок, иди, роженый...

Вся эта сцена шла хорошо, но этот момент производил потрясающее впечатление.

По мере того, как я пишу воспоминания, в моей голове восстают все новые и новые подробности постановки и исполнения. Мне очень хотелось бы все это запечатлеть на бумаге... Но ни время, ни размеры статьи не позволяют этого.

Генеральная репетиция окончилась.

Несмотря на то, что две декорации, улица и часть гумна, были неокончены, что значительно ослабляло впечатление, несмотря на кое-какие грехи актеров, исполнение пьесы произвело сильное впечатление. Со всех сторон меня поздравляли, пожимали руки. Особенно памятно и дорого мне отношение А.А. Потехина и Д.В. Григоровича, хваливших верность и тщательность бытовой обстановки, правильность тона, в котором выполнена вся пьеса.

В день спектакля я не назначал утром репетиций, дал артистам отдохнуть, а сам весь день, не выходя, пробыл в декоративной мастерской, вместе с маляром (декоратор И.А Суворов заболел от переутомления), доканчивая декорацию сарая и покрывая соломой крышу. Только в семь часов вечера в день спектакля были спущены из декоративного зала на сцену полусырые декорации.

Наконец, 16-го октября, в понедельник, за день до представления "Власти тьмы" в Александринском театре, состоялось первое в России публичное представление знаменитой драмы.

Зал был переполнен. Пьеса прошла с возрастающим громадным успехом. Исполнителей вызывали без конца. После каждого акта вызовы автора становились все настойчивее и шумнее. Публика потребовала, чтобы Л.Н. Толстому была отправлена телеграмма.

Смущенный, взволнованный до слез, я вышел на сцену, сказал довольно несвязно несколько слов к публике и прочел текст телеграммы.

И опять бурные, долго не смолкавшие овации.

"Власть тьмы" была сыграна.

Пресса единогласно констатировала большой успех драмы, одобрила исполнение артистов и постановку.

"Власть тьмы" прошла в сезон двадцать девять раз, при переполненных сборах, по возвышенным ценам, принеся в кассу дирекции театра более пятидесяти тысяч. Пьеса шла три-четыре раза в неделю, но могла бы идти ежедневно весь сезон, давая полные сборы, если бы не желание Алексея Сергеевича ставить в репертуаре театра другие, намеченные заранее пьесы.

Я помню, когда "Власть тьмы" прошла раз двенадцать, Суворин, просматривая представленный мною репертуар на следующую неделю и увидав, что "Власть тьмы" поставлена четыре раза, недовольный, проворчал:

— Опять "Власть тьмы", да еще четыре раза... Надоела она мне... Хоть бы что-нибудь новенькое...

На мое возражение, что "Власть тьмы" делает сборы и нравится публике, Алексей Сергеевич, добродушно улыбаясь, ответил:

— Конечно, вы правы; публика ходит — надо ставить... но только мне-то скучно в театр ездить... Все одно и то же...

Постановкой пьесы Л. Толстого театр Литературно-Артистического кружка упрочил за собой в печати и в публике репутацию серьезного художественного предприятия.

V

Приглашение меня главным режиссером императорских театров. — Мой ответ К.Р. Гершельману. — Переговоры с А.П. Коломннным и А.С. Сувориным. — Визит к Ив. А. Всеволожскому. — Отношения мои с А.С. Сувориным. -Дальнейшая работа в театре кружка. — Изобилие постановок. — "Чужие" И.Н. Потапенка. — "Родина" Зудермана. — "Месяц в деревне" Тургенева. -"Орлеанская дева" Шиллера. — "В тисках" Поля Эрвье и "Тайны души" Ме-терлинка. — "Около денег" Потехина. — "Выдержанный стиль" Потапенка. -"Гость" Брандеса. — "Венецианская актриса" В. Гюго. — "Равенский боец" Гальма. "Принцесса Греза" Ростана. — "Муравейник" Смирновой. — "Марсель" В. Сарду. — "Бедность не порок" Островского

Вскоре после первого представления в нашем театре "Власти тьмы" меня как-то, во время репетиции, попросил к телефону управляющий конторой императорских театров К.Р. Гер-шельман.

От имени директора он предложил мне занять должность главного режиссера драматической труппы императорских театров, сообщив, что у В.А. Крылова вышел инцидент с артистами и он покидает свой пост.

— Хорошо бы, если бы вы могли теперь же занять его место... — сказал мне Гершельман.

Я ответил, что в настоящий момент ничего не могу окончательно сказать, не переговорив с Сувориным, но, во всяком случае, не считаю себя вправе покинуть театр кружка среди сезона.

Попросив Константина Романовича передать глубокую благодарность директору, я сказал, что, переговорив с Алексеем Сергеевичем, лично повидаюсь с И.А. Всеволожским.

Неожиданное приглашение на императорскую сцену, конечно, радостно взволновало меня. Я поспешил поделиться новостью с бывшим в театре А.П. Коломниным.

Добрый Алексей Петрович горячо посочувствовал мне, он одобрил мое намерение докончить сезон в театре кружка, а затем перейти на императорскую сцену.

Вечером того же дня я сообщил А.С. Суворину о сделанном предложении и мой ответ. Видимо, предупрежденный уже Коломниным, Алексей Сергеевич сказал:

— Мне, конечно, жаль, что вас берут от нас... Вы знаете, я, собственно говоря, полюбил вас после нашей ссоры... Как режиссера я вас особенно оценил при постановке "Власти тьмы". Не хотел бы я, чтобы вы уходили, но я, голубчик, понимаю, что императорская сцена даст вам больше простора... Да и главное режиссерство там всякому лестно... Дай вам Бог всего хорошего... — он дружески, крепко пожал мою руку.

В первое же свободное от репетиций утро я поехал к директору.

У И.А. Всеволожского мне приходилось и раньше бывать не раз. Визиты мои к нему были кратковременны, ограничиваясь переговорами о постановке моих пьес на сцене Александрийского театра. Впервые мне довелось беседовать с Иваном Александровичем более или менее продолжительно, подробно обменяться мнениями о положении дел в драматической труппе императорских театров.

Я не намерен передавать здесь нашу беседу, скажу только, что Иван Александрович произвел на меня впечатление тонкого знатока искусства, человека европейски образованного, утонченно-деликатного и тактичного.

Сказав, что обо мне, как режиссере, он слышал от А.А. Потехина, Д.В. Григоровича и А.Е. Молчанова, директор предложил мне заключить условие на три года, назначив, как главному режиссеру, содержание — пять тысяч рублей в год.

Покончив принципиально вопрос о моем поступлении на службу императорских театров, с 1-го мая 1896 года, я счел необходимым сообщить Ивану Александровичу, что в юности был замешан в политическое дело и провел несколько лет в административной ссылке.

Выслушав мою историю, Иван Александрович сказал, что мое прошлое едва ли помешает мне занять место главного режиссера, но что он. на всякий случай, снесется по этому поводу с министром внутренних дел.

Вскоре я узнал, что департамент полиции не встретил препятствий к поступлению моему на императорскую сцену*.

______________________

* Думаю, что этим я весьма обязан А.П. Коломнину и А.Е. Молчанову, по собственному почину хлопотавшим за меня перед директором полиции Зволянским.

______________________

С А.С. Сувориным у нас установились хорошие отношения, не нарушаемые никакими инцидентами до конца сезона, несмотря на закулисные интриги и подкопы.

"Власть тьмы" продолжала собирать полный театр. Дирекции на было надобности спешить с постановкой новых пьес, но Алексей Сергеевич настаивал, чтобы каждую неделю шла новинка. Он основывал свое требование на том, что дирекция должна выполнить обещания, данные авторам, — поставить их пьесы в текущем сезоне и, кроме того, дать возможность играть выдающимся артистам труппы, не занятым во "Власти тьмы".

Пьесы посыпались, как из рога изобилия. Ставились они с пяти-шести репетиций, а то и меньше, наспех, с нетвердым знанием ролей, что, конечно, отражалось на исполнении отдельных артистов и на ансамбле.

24-го октября была поставлена драма "Чужие" И.Н. Потапенка, на вечно новую тему отношений между отцами и детьми. Пьеса имела успех у публики, но пресса нашла ее тенденциозной и мало разработанной.

31-го октября — "Родина" Зудермана для Л.Б. Яворской; 12-го ноября — "Свои собаки грызутся" Островского, 14-го — "Месяц в деревне" Тургенева. Роль Натальи Петровны должна была играть Глама-Мещерская, прекрасно репетировавшая ее, но в день спектакля по болезни она отказалась играть и вышла из состава труппы. На спектакле ее экспромтом заменила Холмская. не раз исполнявшая эту роль на провинциальных сценах. 16-го шла "Женитьба" Гоголя, где роль Подколесина чудесно играл М.А. Михайлов.

"Орлеанская дева" была исполнена 21-го ноября. Обставленная прекрасно написанными, художниками Аллегри и Суворовым, декорациями, тщательно сделанными по рисункам П.П. Гнедича, костюмами и бутафорией, хорошо срепетованная, трагедия Шиллера имела успех. А.А. Пасхалова, талантливая драматическая артистка, в верных тонах сыграла роль Орлеанской девы, прекрасно читая стихи, но не захватила зрителей своим исполнением, требующим от артистки трагического подъема и большой силы голоса.

Для Л.Б. Яворской, 28-го ноября, была поставлена драма Поля Эрвье — "В тисках". В этом же спектакле шла пьеса Метерлинка — "Тайны души", в переводе В.П. Буренина. Скандал, разыгравшийся на этом спектакле, надолго останется у меня в памяти.

Гладко прошла пьеса П. Эрвье. Игра Л.Б. Яворской, в роли страдающей Ирэн Ферган, произвела на публику сильное впечатление. Пьеса окончилась под аплодисменты всего зала.

Началось представление "Тайны души", весьма тонкой психологической драмы Метерлинка.

Пьеса эта была особенно тщательно обставлена и срепетована, при участии переводчика В.П. Буренина. На генеральной репетиции "Тайны души" производили таинственно-жуткое впечатление.

Содержание пьесы таково: вечером в уютно обставленной комнате мирно коротает время дружная семья.

Отец у горящего камина, в покойном кресле, читает книгу. Мать и две дочери заняты рукоделием при свете стоящей на столе лампы.

Тишина и спокойствие царят в семейном уголке.

В освещенные окна дома ясно видна эта картина ничем не нарушаемого, спокойного счастья.

Вот одна из дочерей подняла голову и, чем-то встревоженная, встала. Задумчиво подойдя к окну, она смотрит в непроглядную тьму ночи... Мало-помалу семью охватывает непонятное, инстинктивное предчувствие чего-то страшного, неведомого, рокового... Настроение тревоги все разрастается, заражая всю семью...

Хотя публика не слышит, что говорится внутри дома, но ясно видит, по выражению лиц и движениям находящихся там, как ужас перед каким-то неожиданным ударом судьбы нарушает их спокойную жизнь.

И, на самом деле, ужасное свершилось. Одна из дочерей этой семьи бросилась в озеро и утонула. Старик и Чужой, видевшие утопленницу, приходят Сообщить об несчастьи семье, но не решаются сразу войти в дом с такой вестью.

Старик смотрит в окно и передает Чужому, что там делается, как подкрадывается тревога и безотчетный страх в эту счастливую семью.

Когда толпа поселян выносит труп девушки, одна из сестер, увидя входящего в комнату старика, с ужасом бросается из дома, поняв, что с сестрой случилось непоправимое несчастье...

Из моего краткого, набросанного по памяти пересказа пьесы Метерлинка, думаю, можно заключить, какая трудность предстоит артистам, желающим вызвать в зрительном зале должное впечатление.

Кончился антракт. Открывается занавес. Начинается представление "Тайн души".

В синем сумраке ночи горят огнями окна уютного домика. Мирная картина счастливой семьи. Уходящая вглубь густая, темная аллея упирается в берег озера, спокойного, отливающего свинцовым, матовым, зловещим блеском.

Публика притихает.

Вот из мрака аллеи выходит Михайлов и Марковский (Старик и Чужой).

Я замечаю, что у Михайлова-Старика — нетвердая походка.

"Зачем это он придумал... На репетициях никогда так не ходил!.. Ох, уж эти мне сюрпризы!.." — думаю я с досадой. Слушаю — язык у Михайлова заплетается.

Догадался, и с замиранием сердца жду: что-то будет?..

Пронеси, Господи!

Артисты, исполняющие роли членов семьи, делают хорошо свое дело... Но Старик-Михайлов коснеющим языком мелет нестерпимую чушь... и все невпопад.

Публика переглядывается, улыбается, кое-где слышны смешки... Актер, играющий отца, встает с кресла.

А Михайлов, стоя задом к окнам, говорит: "Вот удрученный отец опустился в кресло..."

Смех в публике.

Одна из дочерей поправляет лампу.

Михайлов говорит: "Вот одна из девушек подошла к окну и смотрит... Хоть сто лет будет смотреть — все равно ничего не увидит..."

В публике взрыв хохота.

Дальше — больше. Что ни фраза Михайлова, то хохот пуще.

Когда мать, стоя, обнимает дочку, Михайлов вещает: "Они заперлись на задвижку и сидят на диване..."

В это время в партере слышится, среди неистового хохота, голос отчаяния: "Батюшки, не могу... Голубчики, довольно!.."

И снова взрыв гомерического смеха.

Бледный, взволнованный, прибежал за кулисы Алексей Сергеевич...

— Что же это такое, собственно говоря?.. Михайлов все перепутал... Что за безобразие!.. Он роли не знает...

— Да разве вы не видите, Алексей Сергеевич, что он не в своей тарелке... Оттого и путает...

— Да неужели?!. Я, признаться, не мог понять, что с ним!.. Как же вы его выпустили... Ведь это черт знает что!..

— Перед открытием занавеса говорил с ним и, винюсь, ничего не заметил...

— Что же делать?.. Надо опустить занавес... Вы слышите, что происходит в публике...

В зрительном зале стоял непрерывный хохот, шум, слышались протестующие голоса, шипение и свист.

Я выпустил раньше времени на сцену процессию поселян, несущих утопленницу... И опустил занавес. Пьеса кое-как закончилась.

М.А. Михайлов, оказалось, страдал запоем. После этого случая он в продолжение двух недель не появлялся в театре.

Роль Старика в "Тайнах души" была передана Марковскому, так как Алексей Сергеевич настаивал, чтобы эта пьеса была в репертуаре. "Тайны души" прошли несколько раз при среднем успехе.

Спустя дней десять после знаменательного представления пьесы Метерлинка, узнав от кого-то из актеров, что Михайлов пришел в себя и совестится показаться в театр, я перед репетицией утром заехал к нему.

Он жил в дешевеньких грязных меблированных комнатах на Вознесенском проспекте.

Постучав и услышав за дверью хриплое "войдите", я переступил порог тесной, полутемной комнаты и остановился.

На койке, на грязном тюфяке, ничем не покрытом, сидел Михайлов, одетый в затасканное рыжее, летнее пальто и рваные брюки, в опорках на босу ногу.

Упершись руками в тюфяк, он дико смотрел на меня полубезумным взглядом воспаленных, стеклянных глаз.

Не столе, около кровати, стояла недопитая бутылка водки, на оберточной бумаге — два соленых огурца. Вдоль стены, на полу, целая батарея пустых бутылок.

— Кто такой?.. Что надо?.. — прохрипел Михайлов, не спуская с меня удивленных глаз.

— Здравствуйте, Михаил Адольфович!.. — сказал я, протягивая руку.

Он подавленно ахнул, закрыл руками багровое, опухшее лицо и заплакал, вздрагивая всем телом.

Я стал утешать его.

— Не говорите... не говорите... Я несчастный, погибший человек. Я никогда не прощу себе... На сцене... в спектакле!.. Никогда!.. Я уеду... не приду больше в театр... — выкрикивал он, истерично рыдая.

Растерянно пожав его руку и взяв с него слово, что он, как только поправится, придет в театр, я ушел от Михайлова в крайне подавленном настроении.

Вскоре я получил от него письмо, полное раскаяния, извинений и обещаний навсегда бросить пить.

Алексей Сергеевич, интересовавшийся Михайловым как актером, прочтя это письмо, никому ничего не сказав, поехал к нему и сам привез его в театр.

____________________________________

П.А. Стрепетова, участвовавшая только во "Власти тьмы", несколько раз обращалась ко мне с просьбою поставить для нее пьесу, где бы у нее была центральная трагическая роль.

— Для всех ваших артисток ставят пьесы в этом театре, а для меня и пьесы нет... — говорила она желчно, с раздражением. — Что я, обсевок в поле, что ли?.. Не хуже я ваших актрис... Я с тем и соглашалась играть Матрену, чтобы для меня непременно поставили "Грозу" и еще какую-нибудь пьесу... Алексей Сергеевич сам мне обещал...

— Раз обещал Алексей Сергеевич, приглашая вас играть Матрену, — я, конечно, ничего против не могу сказать, Полина Антиповна!..

— Вот и поставьте "Равенского борца"... Я там играю мать... А сына сыграет Судьбинин... Он тоже, кроме Никиты, ничего не играет...

Я находил, что ни Стрепетова, ни Судьбинин не подходят к ролям псевдо-классического репертуара, и предложил П.А. Стрепетовой сыграть "Около денег" Потехина, где она когда-то на Александринской сцене бесподобно играла Степаниду.

— Я "Около денег" сыграю с удовольствием, — ответила Полина Антиповна, — а вы все-таки и "Равенского борца", и "Грозу" непременно поставьте... Мне Алексей Сергеевич обещал.

5-го декабря была сыграна пьеса "Около денег".

Стрепетова с сильным драматическим подъемом провела роль Степаниды, вложив в нее бездну искреннего чувства и художественных характерных деталей. Прекрасным партнером ей был Ив. Ив. Судьбинин, в роли Капитона.

Несмотря на малое количество репетиций, пьеса прошла стройно, с хорошим ансамблем.

12-го декабря с успехом прошла веселая комедия И.Н. Потапенка — "Выдержанный стиль" и "Гость" — Эд. Брандеса. 19-го декабря "Венецианская актриса" Викт. Гюго, с Яворской в роли Тизбы, Пасхаловой в роли Катарины и Анчаровым-Эльстоном в роли Родольфа.

Перед Рождеством П.А. Стрепетова решительно заявила мне, что не станет дальше играть Матрену, если на праздниках не поставят для нее "Грозу" и "Равенского борца".

Когда я сообщил ее ультиматум Алексею Сергеевичу, он сначала горячо запротестовал:

— Какая она, собственно говоря, Туснельда... Матрена она будет, а не Туснельда... Да и для Катерины она уже устарела... И ничего я ей не обещал... Это она во сне видела... Я положительно протестую против постановки этих пьес... и все!..

Однако на другой день Алексей Сергеевич показал мне письмо Стрепетовой с категорическим требованием постановки заявленных ею пьес и сказал:

— Она не уступит... Придется поставить... Хоть она и стара для Катерины, а все же сыграет ее хорошо!.. Поставьте, Евтихий Павлович...

На представлении "Равенского бойца" случился трагикомический казус, подстроенный кем-то из недоброжелателей П.А. Стрепетовой.

Едва Полина Антиповна вышла на сцену и начала монолог, откуда-то сверху послышался жалобный вой собачонки.

Стрепетова опешила, смешалась, потеряла тон.

Я разослал сторожей на галерею отыскивать собаку.

Действие продолжалось. Артисты вели свои сцены, а собачонка заливалась все жалобней и громче.

В публике слышался смех.

Ясно было, что собака спрятана где-то наверху.

Я бросился по лестнице на колосники. Смотрю, следом за мной лезет Алексей Сергеевич.

Я убеждаю его спуститься, говоря, что ему трудно будет ходить по колосникам. Суворин и слушать ничего не хочет.

Обыскали мы с Алексеем Сергеевичем все галереи, все закоулки — нет собаки!.. А визг и лай все сильней и сильней...

По слуху мы дошли до чердака.

Ощупью, согнувшись, в полутьме, бегаем по чердаку и, наконец, обретаем собаку. Ее кто-то бросил в сетку люстры, висящей над зрительным залом. Для того, чтобы вынуть собаку, пришлось в антракте разбирать доски над люстрой и спускать на веревке человека.

Перепачканные в саже и пыли, мы с Сувориным спустились с чердака прямо в уборную Полины Антиповны, которая с пеной у рта каталась в истерике.

Послали за доктором. Привели ее в чувство и кое-как докончили спектакль.

Алексей Сергеевич страшно негодовал, требовал открыть виновника, возмущаясь подлостью театральных интриганов.

Но виновники хорошо спрятали концы в воду — их так и не нашли...

28-го декабря П.А. Стрепетова выступила в "Грозе".

Роль Катерины была коронной в ее обширном репертуаре. Еще юнцом я видел Полину Антиповну в орловском театре в этой роли. Это было удивительное создание великой артистки. Впечатление, которое она производила на зрителя, было поистине потрясающее!

В этом спектакле Стрепетову нельзя было узнать. Ни силы чувства, ни тонкости, ни искренности переживаний, ни льющегося в душу зрителя чарующего когда-то голоса.

Осталась одна заученная, внешняя техника хорошей, опытной актрисы. До слез жалко было смотреть на Стрепетову в Катерине. Старое, злое лицо, тусклый, негибкий голос, неуклюжая согбенная фигура с угловатыми движениями не в меру длинных рук.

Полина Антиповна, очевидно, сама чувствовала это. Она нервничала, ворчала на актрис и актеров, подчеркивала фразы, стараясь их ярче преподнести в публику, пронзительно громко кричала в четвертом акте в сцене покаяния. И устало, однообразным тихим голосом провела последний акт.

Алексей Сергеевич, большой поклонник Стрепетовой, пришел в полное отчаяние, смотря ее в этом спектакле.

— Куда же это все делось? — говорил он, чуть не со слезами на глазах. — Тени не осталось от прежней Катерины Стрепетовой... Смотришь — и жалко не Катерину, а актрису Стрепетову.

_______________________________________

При обсуждении вопроса о заключении контрактов с артистами дирекцией, еще до начала сезона, было постановлено, что никому бенефисов не будет дано. Подписывая условия с актерами, я объявлял им это постановление дирекции.

В начале декабря Алексей Сергеевич заявил дирекции, что при переговорах его с Л.Б. Яворской, еще задолго до открытия театра, он обещал дать ей бенефис. Дирекции оставалось только, что называется, принять это к сведению.

Вопрос о пьесе, которую Яворская ставила для своего бенефиса, долго был облечен тайной. Наконец, я как-то спросил А.С. Суворина: что за пьесу выбрала Яворская в бенефис?..

— Пьесу Ростана "Princesse Lointaine"... — ответил он.

— Обстановочная?

— Да, придется, собственно говоря, делать декорации...

— А содержание пьесы?

— Да содержания, собственно говоря, никакого нет... Просто какая-то дура сидит на дурацком острове, какие-то дураки на дурацком корабле едут, черт их знает зачем, на этот остров. Ну, а потом — дураки уезжают, а дура, собственно говоря, остается... Вот и все содержание...

Бенефис Л.Б. Яворской был назначен на 4-е января, а только к середине декабря я имел возможность прочесть "Принцессу Грезу" в чудном, поэтичном переводе Т.Л. Щепкиной-Куперник.

Наскоро стали готовиться к постановке, требующей сложных декораций, костюмов и тщательной срепетовки массовых сцен. И это все надо было сделать во время праздников Рождества, когда каждый день ставились утренние и вечерние спектакли.

Пришлось назначать репетиции с девяти часов утра до двенадцати часов дня и, по окончании спектаклей, с двенадцати часов ночи. И артисты, и рабочие трудились до изнеможения. Л.Б. Яворская, сравнительно мало занятая в праздничном репертуаре, проходила свои сцены с Анчаровым-Эльстоном и Кра-совым еще у себя на квартире. Репетиции общих сцен после спектакля часто затягивались до трех-четырех часов ночи.

Уставшие, разбитые нервами актеры волновались, капризничали... Споры и пререкания возбуждались по самым пустячным поводам, и мне большого труда и напряжения нервов стоило вести репетиции.

На генеральной репетиции не были поставлены декорации, лежавшие сырыми в мастерских. Костюмы тоже не были готовы. Нельзя было испробовать освещения, а оно имело в пьесе важное значение. Пришлось всю ночь накануне спектакля провозиться с установкой декораций и освещения. Во всей этой работе деятельное участие принимали П.П. Гнедич, декораторы Аллегри и Суворов.

Бенефис Л.Б. Яворской все-таки состоялся в назначенный день.

"Принцесса Греза" шла при следующем распределении главных ролей: Мелиссанда — Яворская, Бертран — Анчаров-Эльстон, Жоффруа — Красов, Трофимий — Михайлов, Эразм — Высоцкий, Скарчиафико — Самарин-Быховец.

Пьеса имела выдающийся успех.

Л.Б. Яворская и Анчаров-Эльстон красиво и стильно, с большим поэтическим воодушевлением провели свои роли. Красов трогательно играл умирающего Жоффруа.

"Принцесса Греза" до конца сезона шла по исключительно высоким ценам, давая театру полные сборы.

Сезон подходил к концу, но, тем не менее, сейчас же после "Принцессы Грезы" приступили к постановке комедии С.И. Смирновой "Муравейник", прошедшей 12-го января. 30-го, накануне масленицы, была сыграна новая, нигде не игранная комедия В. Сарду "Марсель", приобретенная Алексеем Сергеевичем у автора, с платой за рукопись, в исключительное пользование театра кружка.

3-го февраля, по назначению дирекции, состоялся мой бенефис, в котором была занята вся труппа. Шла комедия А.Н. Островского — "Бедность не порок"

4-го февраля драмой "Власть тьмы" был закончен первый зимний сезон театра Литературно-Артистического кружка.

С 17-го сентября 1895 г. по 5-е февраля 1896 года, т.е. за четыре с половиной месяца, было сыграно двадцать пять больших пьес и девятнадцать — одноактных.

Когда я теперь вспоминаю этот сезон, мне кажется невероятным, чтобы труппа могла вынести такой каторжный труд!

И какая это была дружная, веселая работа. Сколько любви к театру, сколько сил было проявлено всеми участниками дела!

А.С. Суворин принимал самое деятельное участие в жизни театра, читая пьесы, беседуя с авторами и артистами, почти всегда присутствуя на репетициях и спектаклях.

Горя пламенной любовью к театру (что не мешало ему иногда проклинать и театр, и актеров), А.С. Суворин сумел вдохнуть энергию и любовь к делу во всех с ним работающих и заложить прочный фундамент для дальнейшего существования театра.

Скоро уже стукнет двадцать лет со дня открытия театра кружка. Много, очень много работников первого сезона сошло в могилу, другие разбрелись по городам и весям России. Не более двух-трех второстепенных актрис только удержались в труппе с начала до сего дня.

Немало мне пришлось потрудиться за это время для русского театра и на императорской сцене, и на частных столичных сценах. Много пришлось пережить и хорошего, светлого и дурного, но ни один сезон не оставил во мне такого глубоко-приятного воспоминания, как первый сезон основания театра Литературно-Артистического кружка.

С теплым чувством я вспоминаю всех, с кем мне привелось работать: и директоров, и артистов, и рабочих.

Все недоброе, неприятное, все мелкие закулисные интриги, уколы самолюбия и подвохи — все это стерлось временем. Одни светлые впечатления живут во мне. Любовью ко всем сотрудникам по общему делу, живым и умершим, бьется мое сердце!

Впервые опубликовано: Исторический Вестник. 1914. № 8. C. 449-470; № 9. C. 873-902.

Карпов Евтихий Павлович (1857-1926), театральный деятель и драматург, писатель, заслуженный режиссёр Республики (1921).