| ||
Заговор против жизни Государя употреблял в дело весь арсенал революционных идей, вербуя ими своих агентов и исполнителей. В ход были пущены и доморощенный нигилизм, и привозный социализм, и новоизобретенный анархизм. Россия представляла собою вид страны, объятой пожаром страшной революции. Смотря со стороны, ничем иным нельзя было объяснить происходившие у нас в семидесятых годах события, как полным разложением государственного состава и мятежом, кипевшим в недрах народа. Казалось, можно было ожидать с часу на час взрыва, пред которым померкли бы все ужасы Французской революции. Наше отечество действительно находилось в критическом и крайне опасном положении, но не потому, как теперь всякому очевидно, чтобы в народе было что-либо похожее на революционное движение, а единственно вследствие замешательства официальной России, которая не только не противодействовала злу, но всеми своими способами помогала ему развиваться, отступала пред ним и старалась ублажать его либеральными ему уступками и послаблениями. Всем памятно, как едва заметными переходами сливалось у нас не только нелегальное с легальным, но изменническое с официальным. Вследствие этого все отправления общественной жизни приняли фальшивый и бессмысленный революционный тон. В земских и городских собраниях считалось первым долгом требовать перемены образа правления. Не было дурака по части науки или краснобайства, у которого не обретался бы в готовности проект конституции. В печати ложь и обман самого гнусного свойства, возможные только в пору глубоких смут, лились грязными потоками. Власть исчезла или старалась всячески себя умалить, и когда приходилось прибегать к репрессивным мерам и хватать явных преступников, то ее органы делали это с самоомерзением, как бы считая себя в этом более преступными, чем преступники, подвергавшиеся карам. Людей хватали, а идеям давали пущий ход и силу. Чуть ли не единственным в это время твердым и вполне здравомыслящим человеком был русский мужик. Пропаганда смущала нашу интеллигенцию, вербовала студентов, гимназистов и гимназисток, но все ее усилия проникнуть в толщу народа оставались напрасными, несмотря на все обманы и прельщения, несмотря, наконец, на содействие потерявшихся властей. В подмогу пропаганде служило все для совращения народных масс: и школа, и земские нестроения, и отсутствие твердой руководящей власти, и кабак, и судебные оргии, и хождение в народ во образе волостных писарей, мастеровых, учителей, учительниц, акушерок и т.п. Бог знает, что было бы, если бы не здравомыслие мужика. Он вынес на себе всю эту страшную суматоху и спас нас от беды. Только надолго ли хватит русского мужика, если бы, чего Боже упаси, продолжались наши нестроения? Иной раз очень нелегко доставалось тем добрым людям в наших весях, которые в простоте своего сердца принимали вправду долг присяги и, не ограничиваясь простым отпором преступной пропаганде, возмущались духом и вступали в борьбу с ней. Почти с половиной за два года пред сим, в № 123 "Московских Ведомостей" за 1883 год была рассказана следующая история крестьян одной волости. Приводим сущность дела крестьян Б-ской волости, насколько оно выяснилось нам из их рассказов. Как в этой волости, так и в соседних с нею до 1877 и 1878 года все шло обычным порядком и ни о каких социалистах помину не было. Но около этого времени одно лицо, бывшее до того адвокатом в одном из губернских городов, сделалось уездным предводителем дворянства и поселилось в своем имении верстах в шести от села Б.; около этого же времени новые лица заняли места и непременного члена в уездном крестьянском присутствии, и станового пристава. У ex-адвоката, ставшего предводителем, оказался живущим шурин Б-ского священника, привлекавшийся к следствию еще по каракозовскому делу. Первым делом новых властей было назначение волостных писарей. В одну волость был назначен писарем будущий цареубийца Соловьёв под вымышленною фамилией Почкарева; но местному волостному старшине и священнику удалось выжить от себя этого молодца, и тогда бывший адвокат взял его писцом к себе. В другую волость на должность писаря поступил Богданович (Кобозев) под именем Витевского; в Б-скую волость был рекомендован Страхов.
Рассказ этот произвел впечатление. От лиц, высоко стоящих в администрации и имеющих все способы удостовериться в фактах, мы слышали потом подтверждение всего существенного в этой истории. Что же? Кончилась ли этим мартирология неподатливых крестьян Б-ской волости? Четыре с лишком года они сначала боролись со злоумышленною пропагандой, а затем тяжко платились за свою ревность в борьбе. Каково было людям, зажиточным в крестьянстве, уважаемым в своем околотке, находиться в ежеминутной опасности быть засаженными в тюрьму, осрамленными телесным наказанием, исключенными из общества? Чего стоили им поездки в столицу, обивание порогов у разных властей, причем им приходилось бросать свои дела, нести тяжелые для крестьянина издержки, терпеть убытки! Вся беда в том, что эти добродушные люди вправду понимали долг верности Царю. Следовало бы ожидать, что наконец их оставят в покое, что впредь не будут уже придираться к ним и тормошить их. Но вот послушайте, что было далее в течение этих двух почти с половиной лет после появления вышеприведенной статьи в "Московских Ведомостях" 5 мая 1883 года. Нумер "Московских Ведомостей" с этою статьей утешил этих добрых людей. Наконец, казалось им, они добились правды, восстановления своего доброго имени и чести, которая бывает и у мужика, и даже почище, чем у иных звездоносцев. Разумеется, они спешили поделиться радостию со своими односельчанами и соседями и, купив несколько лишних экземпляров нумера газеты, раздавали их для прочтения, Чудаки, они не ожидали, что тут-то и подстерегала их опасность. Исправник, по-видимому, враг всякой пропаганды, особенно чрез посредство органов, подобных "Московским Ведомостям", возбудил преследование против этих пропагандистов, якобы пускавших при этом слухи, что вышеприведенная статья напечатана по "Царскому приказу" и по "распоряжению Синода". Напрасно становой пристав в своем рапорте объяснял, что "толкования газеты никаких беспорядков произвести не могут"; исправник настоял на своем, и виновные были преданы мировому суду. И их судили, и если они избавились от тюрьмы, то единственно благодаря тому, что учиненное ими преступное деяние подошло под Всемилостивейший Манифест 15 мая. Послушайте далее. Вышеприведенный рассказ появился в "Московских Ведомостях" за десять дней до коронации. Некоторые из крестьян Б-ской волости, именно те самые, которых рассказ этот главным образом касался, рвались быть в эти торжественные дни в Москве и для этого обращались к волостному писарю за паспортами. Были, должно быть, опасения, чтоб они чего-нибудь еще не наговорили влиятельным лицам; паспорты волостным писарем не выдавались им под тем предлогом, что в волостном правлении не имелось паспортных бланков. Произошла размолвка, причем два брата-крестьянина, просившие паспорт, обозвали писаря "социалистом", за что тот подал на них жалобу мировому судье, который приговорил их к денежному штрафу и аресту, а мировой съезд, куда обе стороны апеллировали, усилил меру наказания, приговорив их к аресту на два месяца, хотя обвиняемые, не отрекаясь от употребленного ими выражения и опираясь на трех свидетелей, показали, что писарь, услышав о желании их ехать в Москву на торжество коронации, произнес слова, заключавшие в себе оскорбление Величества. Дело пошло на кассацию. Сенат, отменив решение мирового съезда, передал дело в общие судебные места с тем, чтобы, буде следствие обнаружит к тому основание, подвергнуть обоих братьев-крестьян суду за ложный донос. Первым делом следователя было засадить обоих братьев в кутузку. Вот вам и гарантия личности. Двенадцать дней просидели они в заключении, пока не освободила их прокуратура. Исправник Зограф, посадивший в кутузку кабатчика дурной репутации в предупреждение преступления, которого опасался целый город, был предан суду несмотря на одобрение его действия начальством, дважды судился, чуть было не подвергся тяжкой каре, потерял место, расстроил свои дела и здоровье. А судебному следователю всякий произвол сходит с рук без серьезных для него последствий... На следствии оба брата настаивали на своем показании и дополнили его новыми о связи означенного писаря с Соловьёвым, Страховым, Богдановичем (Кобозевым), ссылаясь при этом на уважительных свидетелей. Свидетели эти спрошены не были, показания их не были приняты; Судебная же палата, вместо того чтобы усмотреть виновность писаря или же предать обоих братьев суду за ложный донос, утвердила составленный по жалобе их противника обвинительный акт, коим предаются суду их свидетели за лжесвидетельство, а сами они за подговор к лжесвидетельству. Но если было лжесвидетельство, то, значит, был ложный донос. Почему же Палата не предала обоих братьев суду за ложный донос? Быть может, они доказали бы на суде, что донос их не был ложный и что они действительно имели основание назвать писаря "социалистом" именно в том преступном смысле, в каком они это слово разумели. С другой стороны, есть ли хоть тень справедливости, сообразно ли с значением суда признать людей виновными в преступном деянии без судебного рассмотрения и не выслушав их защиты? Не тем ли гордятся нынешние судебные учреждения, что они доставляют всякому обвиняемому право защиты и без суда обвиняют? Свидетели подверглись бы ответственности, когда прежде была бы доказана ложность самого факта. А если то, что показывают оба крестьянина, оказалось бы, в сущности, правдой, то где же преступное лжесвидетельство? Обращаемся к здравому смыслу всякого беспристрастного человека: есть ли вероятие, что толковые крестьяне безо всякого основания и повода обругали бы в сердцах кого-нибудь "социалистом"? Почему "социалист"? Словарь "крепких слов" у наших крестьян неистощим. Они бы назвали своего противника каким-нибудь сыном, но никак не социалистом; значит, чем-нибудь было же вызвано это слово. Но, скажут, они могли по личной злобе оклеветать человека ложным доносом. Нет, они бросили в него это слово не пред властями и не на суде, а в личной размолвке. Это не было доносом; это могло быть только оскорблением. Но какой смысл браниться безо всякого повода словом "социалист"? Стало оно доносом, только будучи подтверждено ими на суде, к которому они были привлечены своим противником. Не очевидно ли, что прежде чем их свидетелей обвинять в лжесвидетельстве, нужно было рассмотреть на суде дело о ложном доносе? Что же делает обвинительная камера? Прежде чем установлен главный факт обвинения, она обезоруживает подсудимых, отнимая у них свидетелей, которых сажает вместе с ними на скамью подсудимых. Если б оказалось верным, что эти крестьяне убеждали свидетелей не кривить душой и показывать правду на суде, то разве это было бы преступным деянием? Очевидно, что вся сила заключается в том, правду ли они показывали или ложь, и очевидно, что прежде всего должен быть решен вопрос: ложный ли они сделали донос на своего противника или сказали правду? Что, если б они на суде доказали уважительными свидетельствами, что их противник действительно состоял или состоит в дружбе и единомыслии с "социалистами" и есть один от них? Дело это вскоре должно рассматриваться в одном из окружных судов. Вот суду случай показать, что он умеет не только быть милостивым, но и справедливым. Суд может и по справедливости должен дать защите обвиняемых полный простор. Они не могут иначе оправдывать себя, как обвиняя своего противника. Не они привлекли его к суду; он преследует их. Пусть же суд даст им возможность изобличить его, если они обладают для этого уважительными доказательствами. Но есть ли раскрытие правды главное назначение и истинная задача суда? Бог знает, впрочем, какое последует решение. Быть может, этих людей, столько лет и с таким самопожертвованием, безо всяких видов на какие-либо поощрения и награды, как это бывает в сферах повыше, — людей, боровшихся в своей маленькой местности со злом, от которого страдала вся Россия, может быть, их сошлют "в места не столь отдаленные". Смеем думать, что судьба этих маленьких людей небезразлична для правительства. В их лице оно, именно оно, потерпит поражение, и очень чувствительное. Истинная государственная мудрость пуще всего должна блюсти здоровье этих микроскопических ячеек народного тела. Заболит одна, заболит и другая, а затем заболит и все тело. Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1885.17 сентября. № 257.
Михаил Никифорович Катков (1818-1887) — русский публицист, философ, литературный критик, издатель журнала "Русский вестник", редактор-издатель газеты "Московские ведомости". | ||
|