| ||
|
Москва, 12 июня 1882 Впоследней книжке «Русской Старины» профессор Петербургского университета г. Андреевский поместил свои воспоминания о действиях покойного князя Суворова, бывшего петербургским генерал-губернатором в эпоху студентских беспорядков 1861 года, и при этом случае сообщил не лишенные интереса подробности о состоянии Петербургского университета в то любопытное время. Это та эпоха, когда народился и расцвел нигилизм. Мы тут у истока мутного времени, которое привело к тому, что ныне принято называть «крамолой», а в широком разливе образовало нынешнюю так называемую «либеральную партию». Недаром в преданиях нигилизма время это представляется как некий золотой век, когда люди, — по крайней мере, те, кого требовалось обмануть, — были так невинны, что не замечали своей беспомощной неприкрытости. От того времени на длинный ряд лет пошло то злосчастное брожение, в каком постоянно пребывали наши высшие учебные заведения и которое периодически приводило к «историям», сопровождавшимся одинаковыми последствиями. Правительство встрепенется, образуется комиссия, составятся на бумаге какие-нибудь правила для учащихся, а на деле все пойдет или по-прежнему, или еще хуже. Повествование профессора Андреевского об удивительном зрелище, какое представлял Петербургский университет в начале шестидесятых годов, тем любопытнее, что автор относится к невероятным явлениям, которых был свидетелем и участником, весьма сочувственно, не замечая, сколько пагубы причинил молодежи тот quasi-либерализм воззрений и действий, которым автор воспоминаний восхищается в себе и в других. «Движение» шестидесятых годов коснулось Петербургского университета в ту эпоху, когда студенты еще ходили в форменном платье и когда еще не исчезли предания строгой внешней дисциплины прошлого времени. Студенты и не помышляли еще о сходках или студенческих митингах, от которых пошла вся последующая неурядица и которые потом многочисленные ходатаи студенческих прав из профессоров и не-профессоров стали изображать как естественную потребность студента, столь же для него необходимую, как воздух для птицы и вода для рыбы. Откуда же явились эти сходки, пустившие в Петербургском университете глубокие корни? Оказывается, что сходки в Петербургском университете организовало само правительство в лице попечителя округа, и притом почти насильно! Не то ли же самое происходило и в 1880 году в Москве? Попечитель, князь Щербатов, «исполненный, — говорит г. Андреевский, — отменной вежливости, несомненно желавший процветания университету, давно лелеял в духе желание полной его реформы» и «мечтал» об организации студенческого самоуправления. «Он сам стал созывать студентов на совещания с ним. Сначала студенты шли неохотно на такие совещания, скоро получившие названия сходок». Настойчивость начальства преодолела, однако, в этом случае сопротивление, и сходки «стали получать развитие». Достигнуто это было, поясняет г. Андреевский, тем, что, во-первых, «нашли (кто нашел?) удобным отобрать от инспектора распоряжение концертами»; во-вторых, затеяно было издание студенческого сборника, устроили библиотеку и кассу. «Для всех этих дел, — справедливо рассуждает г. Андреевский, — требовались распорядители, которых надо было избирать, а для возможности избрания нужны были уже фактически и установленные попечителем сходки». Г. Андреевский, впрочем, слишком уже исключительно приписывает попечителю честь учреждения сходок в Петербургском университете. Сам же он упоминает, что «весьма многие сочувствовали его мечте», разумея под «многими» профессоров, которые, говорит он, к заведенным сходкам «относились весьма сочувственно». Что же произошло от нового учреждения? Г. Андреевский не скрывает, что студенты перестали заниматься, или, как он выражается, «сходки пожирали напрасно много золотого времени, мешали занятиям, к которым действительно стремилось большинство университетской молодежи». Это не мешает г. Андреевскому считать новое правительственное учреждение, — шедшее, по его же словам, наперекор доброму стремлению студентов учиться, — не только либеральным, но и благодетельным, так как под его-де влиянием «стали создаваться стойкие характеры (не вожаки ли будущих движений?) и крепнуть убеждения». По мнению автора воспоминаний, требовалось только развить учреждение, образовав, — конечно, насильно, — «студентские общества и корпорации». Факт, впрочем, остался фактом. Сходки повели к неурядице, особенно, как замечает г. Андреевский, в период, когда новый попечитель отнесся к развитию их неодобрительно. Продолжали ли в этот период относиться к ним сочувственно профессора, автор не упоминает. Не упоминает он и о другом обстоятельстве, имевшем немалое значение, а именно о стремлении, — исходившем из либерально-профессорских кружков и нашедшем потом выражение во мнениях некоторых профессоров по вопросу о новом уставе, — широко открывать двери университета, допуская в него всякого желающего приступить к свету. Стремление это г. Андреевский приписывает исключительно духу времени. «В университетских аудиториях, — говорит он, — стали являться стремившиеся к приобретению знаний девушки». Явление это, неприглядное-де со внешней стороны, чувствительный г. Андреевский объясняет жаждой «молодого женского поколения приобретать сведения и желанием его поставить дальнейшую свою жизнь в иные экономические основы, объявив непримиримую войну роскоши и находя чарующую красоту в образовании и простоте». Трудно, конечно, нежнее выразиться о стриженых особах, подвизавшихся в коммунах. В то же время, свидетельствует автор, «в массе молодежи... действовало множество посторонних, вовсе не принадлежавших к учащимся». Все это не мешает, однако, нашему историку утверждать, что «в 1861 году дело студенческое было чисто внутреннее, никакой политической окраски не имевшее» и получившее ее будто бы «только чрез год, в маре 1862 г., когда появились первые прокламации и в студенчество была пущена политическая пропаганда». Память в этом случае изменяет летописцу. В «"Колоколе" изд. А.И. Герцена», — как г. Андреевский выражается, — «договаривавшем» то, чего не досказывала отечественная печать, он мог бы в статье «Материалы для истории студенческих гонений» найти свидетельство, что дело в 1861 году далеко не было таким специально и невинно студенческим. А при некотором напряжении памяти он, может быть, припомнил бы, что польская рука обнаруживала себя не тем только, что, как он выражается, «начавшиеся разгораться в Царстве Польском надежды на лучшее будущее создавали и в русском обществе критиков существующего». Волнения, имевшие в 1861 году последствием временное закрытие Петербургского университета, разыгрались по следующему поводу. Министр народного просвещения Ковалевский удалился из министерства, оставив по себе меру, имевшую большие последствия: студентская форма отменялась, студенты вне зданий университета (институт казеннокоштных был уже упразднен) объявлялись гражданами, до которых университету нет никакого дела, и с тем вместе всякие сходки строжайше воспрещались. Мера эта, придуманная главным образом с целию сложить ответственность с заведующих, шла прямо вразрез с только что поощрявшимся стремлением к устройству студентского самоуправления, студентских обществ и корпораций. Новый министр граф Путятин, мало знакомый с ведомством, поступившим под его управление, принял доставшееся ему в наследство правительственное постановление за сериозное дело и порешил исполнить его, то есть прекратить сходки. Это и вызвало бурю. Совету профессоров летом 1861 года было поручено составить правила на основании последнего постановления и изложить их в особой книжке, которую требовалось выдать каждому студенту. Профессора должны были составлять строгие правила против того, что они в большинстве только что поощряли и сами устраивали. Весьма понятно, что они предложили, как повествует г. Андреевский, в правилах «такие приспособления, которые не ставили бы их прямо вразрез с ожиданиями молодежи», то есть которые позволили бы обойти новое постановление. Понятно, что министерство не согласилось утвердить такие правила. Лекции открылись без правил. Студенты по-старому занялись сходками. Попечитель (генерал Филипсон) велел запереть аудитории, где не было лекций. Студенты силой заняли большую залу, «дверь в которую, — как обстоятельно повествует г. Андреевский, — хотя была заперта, но от напора легко открылась, причем одно стекло этой двери разбилось». Началась известная сумятица: прекращение лекций, шествие студентов толпой чрез весь Петербург к попечителю, протесты профессоров, закрытие университета, осада студентами университетского здания, пленение толпы войском и полицией и отправка захваченных частию в Петропавловскую крепость, частию в Кронштадт. Власть выступила во всем аппарате силы, чуть не с пушками. Объявленные гражданами школьники препровождены в крепости как граждане мятежные. И все это поднятие государственных средств обороны было для того, чтобы прекратить в университете сходки! Подстрекатели говорили студентам, что они сила, только бы держались крепко. Правительство само обратилось к ним как бы к некоторой значительной силе, и хотя не могло не сознавать, что имеет дело с кучкой искусственно взволнованных юношей, не догадывалось, отстранив детей, хорошенько заняться взрослыми. Была ли, по крайней мере, достигнута цель, для которой потребовалось обложение университета войсками? Менее всего. Выступили новые правительственные деятели. Министром просвещения был назначен статс-секретарь Головнин, а «для успокоения взволновавшегося общества», как узнаем от г. Андреевского, рижский генерал-губернатор князь Суворов был назначен генерал-губернатором в Петербурге. В действиях правительства по отношению к университетам обнаружилось поразительное раздвоение: одною рукою делалось то, что разделывалось другою. То, что, с одной стороны, правительственною властию заявлялось как твердое решение, с другой — тою же властию парализовалось, осмеивалось, выставлялось как нелепость. Г. Андреевский с умилением рассказывает, как князь Суворов начал с того, что, явившись к задержанным студентам, «благодарил их за то, что они нашумели и тем содействовали его переходу в Петербург», и прибавил, что «понимает энергию молодости и уважает горячие молодые головки». Делается строгое распоряжение: освобожденных студентов обязали подпиской выехать в 24 часа из Петербурга, «если не представят за себя поручителей и если не наденут платья, которое бы не отличало их от других граждан» (студенты были в своей форме: «высоких сапогах и простых тулупах»). Двести студентов, подпавших распоряжению, просили ходатайства г. Андреевского. Отправились вместе к генерал-губернатору. Эта правительственная власть крайне удивилась распоряжению другой (жандармской) правительственной власти и немедленно парализовала его. Генерал-губернатор расписал студентов на поруки: себе, профессору Андреевскому, губернскому прокурору и правителю своей канцелярии. Генерал-губернатор не остановился на этом и пожелал, чтобы студенты выбрали «старост или депутатов, с которыми можно бы сноситься». Студенты заявили, что уже дело сделано: они в тюрьме имели выборных старост, те пусть и остаются депутатами. Генерал-губернатор «тотчас же их всех утвердил». Г. Андреевский заметил «в шутку», что именно «за это желание иметь своих депутатов студенты и попали в крепость». Ни генерал-губернатор, ни сам профессор не заметили сериозности этой шутки. Но что должно было родиться в головах юношей, с которыми поступали таким удивительным образом? Затем последовало нечто уже совсем невероятное. Тем же «депутатам», — правительством вопреки правительству назначенным, — дозволено устроить — что бы вы подумали?., «вольный университет». «Много посодействовал, — прибавляет г. Андреевский, — опять князь Суворов». Посодействовали также городской глава, открывший залы Думы, и министр народного просвещения, поспешивший утвердить программы приглашенных студентами профессоров. Открылся «вольный университет», но лекции в нем продолжались только месяц. Профессора согласились читать под условием, чтобы студенты-распорядители отвечали за порядок. «К каждому профессору и приставлен был студент-распорядитель, всем заведывавший относительно администрации на лекции». Но скоро распорядители заявили, что не в состоянии поддержать порядок: хорош, должно быть, был порядок в этом вольном университете! Тогда профессора отказались, смело остался только г. Костомаров, но и ему «шум помешал продолжать лекции». Закрылся вольный университет. Открыли опять казенный. Но порча молодежи подвинулась далеко вперед. Политическая пропаганда работала усиленно (это припоминает и г. Андреевский) и в университете, и вне его, исходя по преимуществу от польских вожаков. Комические сцены подстроенного студентского восстания на улицах Петербурга сменились ужасами петербургских пожаров. Трудно было не видеть, что это дело тех же агитаторов, которым «либерально» открывали доступ в среду ничем не огражденной молодежи и которые смущали, совращали и губили эту несчастную молодежь. Но генерал-губернатор, как следует из рассказа г. Андреевского, тщательно старался не добираться до подстрекателей, наивно смешивая их с массой молодежи и говоря г. Андреевскому: «Вы знаете, как я люблю и всегда защищаю молодежь, но посмотрите, на что же это похоже, ведь весь город в пламени!» Странный взгляд этого добродушного сановника еще можно как-нибудь объяснить; но труднее понять г. Андреевского, который не нашел ничего в ответ, как новую «шутку»: говорят-де, будет наводнение, и его-де сделают студенты. Почтенный профессор, — по-видимому, все еще воображающий себя «защитником молодежи» и восхищающийся собою за догадливость, что взял такую, себе ничего не стоящую, а многими приятствами обставленную роль, — не потрудился пояснить генерал-губернатору, что, стараясь сквозь пальцы смотреть на политическое значение события, якобы из расположения к молодежи, он оказывает нежность не молодежи, а ее врагам, тому проклятому ферменту, который прокрался в среду молодежи и губил ее беспрепятственно... Вот как воспитывали мы наше юношество в золотой век шестидесятых годов! Любопытна судьба меры, объявившей студентов полноправными гражданами и послужившей поводом к волнению. Мера эта, придуманная, как упомянуто, в видах безответственности начальствующих, была введена в конституцию, дарованную университетским профессорским коллегиям уставом 1863 г. и стала одним из краеугольных камней этого устава, который весь составлен в духе общей безответственности. Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1882. 13 июня. № 162.
Михаил Никифорович Катков (1818-1887) - русский публицист, философ, литературный критик, издатель журнала "Русский вестник", редактор-издатель газеты "Московские ведомости", основоположник русской политической журналистики. | ||
|