М.Н. Катков
Московская этнографическая выставка

Давно уже замечено, что одна из отличительных черт русского общества есть самоунижение. Говорят, в этом заключается критическая сила русского ума: может быть; но в этом же заключается и то оружие, которое весьма удобно обращать против нас самих, против того народа, в котором, по-видимому, столько непривлекательного и о хороших сторонах которого никто не хочет знать. Посмотрите, с какою заботливостью одна известная петербургская газета подбирает все, что только может бросить тень на вводимое у нас судебное устройство или на земские учреждения, как тщательно она отмечает каждый случай, говорящий о неловкостях нашего так называемого самоуправления, о неясном понимании крестьянами права и о их пьянстве. Все эти факты могут, пожалуй, в глазах одних служить доказательством, что нужно идти вперед и улучшить то, что требует улучшений; но как легко, с другой стороны, вооружившись подобными фактами, проповедывать, что наш крестьянин не заслуживает дарованных ему прав, что мы не созрели для правильного суда и для самоуправления, не служащего декорацией, — как легко утверждать, что частный пристав есть единственная сила, могущая действовать в России! Мы уверены, что не все обличители суть враги прогрессивного развития тех начал, которые положены в основание возрождающейся России, но несомненно, что они часто оказывали и еще оказывают весьма плохие услуги своему народу.

На подобные мысли — мы должны признаться с сожалением — наводит Московская этнографическая выставка. К кому или к чему главнейше должен относиться этот упрек — мы не беремся решать, но не можем не выразить его. Учредители выставки имели и должны были иметь в виду типы и одеяния различных местностей России, типы и одеяния действительные, не вымышленные, не украшенные, но такие, однако ж, которые не ниже действительности. В коллекции, имеющей ученую цель, не могут, конечно, найти места пейзаны, какие некогда выводились на сцену, и крестьянки, каких можно видеть на костюмированных балах; но мы не видим никакой надобности, чтоб одежды крестьянина и крестьянки, предназначаемые для хранения в музее, были именно те самые, в которых крестьянин или крестьянка проработали целое лето. Разве хорваты, далматинцы, словаки и чехи унавоживают свои поля, сеют и косят в чулках и башмаках, в красных, малиновых и белых тонкого сукна одеждах, в каких мы видим их в московском экзерциргаузе? Разве их одежды всегда новы и чисты, подобно тем, которые мы видим на нашей выставке? Разве киргизы и башкиры всегда в галунах, и халаты их разве всегда с иголочки? Нет; но, видно, и башкиры держатся французской пословицы, что неприлично пред публикой развешивать грязное белье; они прислали костюмы, верные действительности, но не в лохмотьях и грязи. Неужели все и всегда сторожевые будки граничар так же новы и опрятны, как та, на которой стоит в московском экзерциргаузе манекен в великолепном гусарском наряде? Разумеется, нет; но эта будка построена русским архитектором без всякой задней мысли, и потому построена изящно, между тем как он считал своею обязанностью срубить криво и безобразно русскую избу это-де ближе к действительности! Русские плотники должны были нарочно работать дурно, чтобы быть ближе к действительности... Вот реализм, доведенный до оригинальной нелепости!

И почему же эта жалкая лачуга должна быть признана главным типом наших крестьянских построек? Во-первых, положительно не имеется изб (иначе как на новых выселках) без сеней и клети; во-вторых, избы так называемые белые далеко не редкость теперь в степных местностях, не говоря уже о местностях не степных, хотя и черноземных; наконец, в северных лесных, но также земледельческих местностях, особенно посреди населений новгородского корня, крестьяне строят обширные, нередко двухъярусные избы о двух, и притом просторных, комнатах, с обширными подклетями или подвалами. Отчего же именно самый безобразный из всех типов жилища великорусского земледельца признан типом из типов, единственно достойным явиться пред глазами десятков тысяч зрителей, отечественных и иностранных, достойным исключительно обратить на себя внимание Августейших Посетителей выставки? и юной прибывшей к нам Царевны? При этом зрелище должно было стесниться Ее сердце, в котором, мы верим, уже зажглось чувство любви к Ее новому отечеству. Почему же, если при устройстве этой избы в такой степени господствовал дух псевдореализма, что изображен голый ребенок (что мы отказываемся признать типическою чертой), почему же, говорим, в обстановке этой избы, принадлежащей к степным местностям, нет указаний на несчетные скирды ржи и пшеницы, которые составляют черту степной деревни, по крайней мере, столь же типическую, как петух, помещенный на телеге? Мы спрашиваем, что мог бы более сильного сказать о русском мужике какой-нибудь публицист "Вести" или французский турист, готовый изобразить русского крестьянина троглодитом? А между тем, по всему вероятию, устроители этой злосчастной избы не желают иметь ничего общего ни с "Вестью", ни с заграничными туристами, пишущими о России. Но таковы следствия псевдореализма!

Посмотрим на главную великорусскую группу. Учредители выставки с тактом, которому нельзя не отдать справедливости, отвели ей обширное место: эта группа вместе с малорусскою и белорусскою должна изображать всю силу Русской империи. Но тщетно стали бы мы искать в великорусской группе симптомов тех сил, которые притянули к себе все распавшиеся было части русского народа и которые могущественно ассимилируют окружающих инородцев. Мы останавливаемся в недоумении пред этою безличною массой, пред этими лицами без выражения и смысла. Как! ни одного, решительно ни одного красивого женского лица из числа по крайней мере тридцати собранных здесь женских экземпляров, ничего, кроме каких-то выпученных, бессмысленных глаз и картофельных носов! Ничего, кроме грубого гротеска в некоторых представителях мужской половины этого племени, создавшего могущественное государство! Малорусская группа несравненно лучше и по типам, и по отделке; но она очень не полна, и в ней встретите вы великолепную, тщательно выработанную фигуру чумака — не просто в дегтярной, а в запачканной грязью и дегтем рубахе. Оставалось пойти дальше и изобразить мужика в том костюме, как он парится в бане. Требовалось представить типы населения, а не обращики разных видов рабочего люда. Трубочист в саже был бы фигурой, согласною с действительностью, — но было ли бы это этнографическим типом?

Не одна случайная небрежность или поспешность тому виною; тут непременно в доле и тот дух самоотрицания, которым страдает наше общество. Не одною понятною и совершенно уместною внимательностью к дальним жертвователям, не одним добрым гостеприимством объясняется такая несправедливость к своему народу: спешим прибавить, что эта несправедливость не есть черта, которую следовало бы признать за особенность одной нынешней выставки. Не к учредителям и даже не к исполнителям выставки относится наш укор, а к общему настроению, оказавшему на некоторых из них влияние без их воли. Пусть не думают, что этот недобрый дух преувеличенного, не к стремлению вперед, а к унылому бездействию ведущего отрицания исчез, потому что он с некоторого времени примолкнул в печати. Он повсеместно господствует с прежнею силой, и вот почему так пусты и так лишены смысла те отвлеченные самовосхваления, которые недавно стали заступать место самооплеваний прежнего времени. Мы уверены, что между посетителями московской выставки найдется много таких, которые будут умиляться пред изысканным безобразием избы, пред ее взъерошенною крышей и голым ребенком: "Вот она, наша родная Русь, — будут они восклицать, задыхаясь от радостного волнения, — вот эти рубища, вот эти грязные избы, где люди живут с телятами и свиньями и спят все вместе вповалку! все это наше родное, кровное!" Для подобных юродивых крестьянин, обутый в сапоги и живущий под тесовою крышей, уже потерял часть своей народности и лишился их сочувствия. Они, пожалуй, не признают русским крестьянина с берегов Ильменя, потому что он красив собой, живет в хорошем доме, одет чисто и нередко отличается замечательною образованностью; или из-под Архангельска, потому что он пьет кофей; или из Владимирской губернии и многих мест Сибири, потому что он выписывает себе газеты.

Но дело сделано. Да принесет, по крайней мере, выставка ту пользу, которую иногда приносит горькая сатира. У нас много с некоторого времени говорят о пьянстве русского крестьянина, но редко о его кровавом и неисходном труде; часто говорят о размножении кабаков, но не довольно часто повторяют о необходимости увеличить число сельских школ; утверждают, что веселье крестьянина безобразно, но не открывают ему способов занять лучше свой досуг. У нас есть отдельные лица, не уступающие ни в богатстве, ни в умственном развитии лучшим представителям западной Европы; но пока еще много осталось на Руси лачуг, подобных той, которая устроена в московском эк-зерциргаузе, богатство и силы России сомнительны и просвещение в ней стоит на зыбком основании.

Что у нас есть хорошего, останется при нас, и не будучи выставлено напоказ; а выставка, изобразив с невыгодной стороны русский быт, пусть популяризует убеждение, что нам надобно побольше заняться своим народом. Пусть ее наследие, Этнографический музей, разрастается и пусть еще на нашем веку возникнет потребность во второй выставке, на которой даже и псевдореализм не имел бы повода помещать то, что теперь так болезненно действует на русское сердце.

Москва, 29 апреля 1867

Михаил Никифорович Катков (1818-1887) — русский публицист, философ, литературный критик, издатель журнала "Русский вестник", редактор-издатель газеты "Московские ведомости", основоположник русской политической журналистики.