| ||
|
Москва, 23 декабря 1882 Среди трескотни рутинных фраз, едва скользящих по предметам, о которых идет речь, приятно услышать слово, не усыпляющее, а отрезвляющее мысль, побуждающее вникнуть в дело и подумать о нем не чужим, а своим умом. К числу таких сериозных слов принадлежит помещаемая ниже статья «Наши паллиативы». Предмет статьи — переживаемый Россией экономический кризис; не тот обострившийся земледельческий, промышленный, торговый, банковый и вообще финансовый кризис, который невольно заставляет всех говорить о себе в последние месяцы, но общий хронический кризис, длящийся уже более двадцати лет, к которому острые кризисы относятся, как симптомы к болезни. Мы не имеем в виду шаг за шагом следить за ходом мыслей автора и останавливаться на всех указываемых им причинах той неудовлетворительности в ходе нашего народного хозяйства, которая ведет к покачиванию головой, как только зайдет речь об экономическом и финансовом положении России. Мы не будем разъяснять, в какой мере верна основная мысль автора, что большая часть наших экономических минусов есть результат ошибочного направления, выразившегося в последние десятилетия как в общем законодательстве, так и во многих административных мерах, часто противоречивших как самим себе, так и той действительности, к которой должны были применяться. Все делаемые в статье указания на стремления обратить закон в некий рог изобилия, из которого сыпались бы всяческие благодеяния, уклоняя вместе с тем закон от прямого назначения служить охраной каждому лицу и каждому признанному праву; на странную двойственность во взгляде на русских людей одновременно и как на взрослых, которым должно предоставить полную свободу и даже власть, и как на недорослей, которых нужно водить на помочах, насильственно наставляя их уму-разуму под руководством жрецов либерализма; на понимание цивилизации в смысле сообщения всему быту сверху донизу декоративной обстановки, требующей расходов, превышающих доходы, и отнимающей у людей средства для существенных потребностей; на злоупотребление кредитом во всех сферах, на поголовное влезание в долги, — неизбежный результат этого повального мотовства, закусившего удила и не думающего об уравновешении прихода с расходом; все эти указания, надеемся, будут оценены публикой и без нас. Позволим себе остановиться лишь на некоторых сторонах указываемой автором действительности. Вчера нам пришлось, говоря о Сибирской дороге и Нижегородской ярмарке, коснуться вопроса о нашем мнимом малоземелье, ставящем будто бы крестьян в такое стесненное положение, из которого остается только один выход: бросить места своей нынешней оседлости и бежать в заволжские и сибирские пустыри. Статья «Деревенского жителя» бросает некоторый свет и на этот вопрос. Тысячу лет у нас, говорит почтенный автор, «люди занимались земледелием, причем население безо всяких искусственных мероприятий возрастало в течение столетия чуть не вчетверо, и всего было в избытке»; не было недостатка ни в земле, ни в ее плодах. Ввиду этого более чем сомнительно, чтобы в двадцать, и даже не двадцать, а в какие-нибудь десять, пять лет население, размножаясь, переросло способность земли прокармливать его. И земля осталась та же, и численность населения относительно мало изменилась, но вся беда в том, что, по справедливому замечанию автора, «в течение двадцати лет та же земля с 25 копен сошла на 7, количество скота уменьшилось втрое»; и причина этого явления лежит не в самой земле, а в отношениях к ней труда. Не земли стало мало, но прилагаемый к ней труд оказался не в таких условиях, чтобы земля давала то, что может дать. Предстоящая при таком положении дела задача ясна: нужно сделать все возможное для того, чтоб изменить к лучшему невыгодные условия труда. Но у нас, чтобы спихнуть с рук эту важную задачу, решение коей подняло бы весь наш экономический быт, либеральные цивилизаторы Русской земли предлагают принять невыгодные условия труда за норму и лечить сериозную экономическую болезнь паллиативным средством переселений. Вместо мер против действительного зла принимаются меры против зла мнимого, и вместе с тем делается все возможное, чтобы замаскировать действительность, выдав за нее придуманный фантом. Никакое производство, никакое хозяйство невозможно без необходимых для него орудий, хозяйственного инвентаря, оборотного капитала, а их-то у нас и недостает. Всякие недостатки в этом отношении могут быть восполнены только путем сбережений. Но совместимо ли накопление у крестьян сбережений, необходимых для подъема их хозяйства, с повсеместным господством кабака и его соблазнов? Всякое дело мастера боится. Это правило, верное вообще, не перестает быть верным и в применении к земледелию. Земледелие вовсе не такой промысел, который может идти хорошо и спориться в руках каждого, кто возьмется за соху. Беда, если начнет «сапоги тачать пирожник», но не больше проку, если сапожник возьмется за сельское хозяйство, требующее притом не одного навыка к сельским работам, но и склонности, и способности. Все люди не могут обладать в достаточной мере этими личными условиями, нужными для того, чтобы земледелие шло в их руках успешно, чтобы земля была для земледельца кормилицей. Но у нас все крестьяне поголовно признаются людьми, как бы обязательно одаренными от природы всеми необходимыми для сельского хозяина качествами и способностями. Крестьянин и мелкий сельский хозяин у нас, так сказать, синонимы. Такое понятие о крестьянах унаследовано нами от времен крепостного права. Под помещичьего ферулой почти все крестьяне могли оказываться сносными земледельцами если не как сельские хозяева, то как сельские рабочие. Сельское хозяйство могло спориться и у этих последних: недостаток любви и рачительности к делу возмещался внешним принуждением, недостаток собственной хозяйственной сноровки — властным руководством и указаниями со стороны. С отменой крепостного права этих условий, при которых только и могло быть все крестьяне сельскими хозяевами, более не стало. С дарованием свободы каждый предоставлен его собственным силам и наклонностям. Но вместе с дарованием свободы каждый был прикреплен к данной ему в надел земле, каждый был принудительно записан в цех сельских хозяев, не разбирая, способен он или не способен хозяйничать. Можно было вперед предвидеть, к каким это приведет результатам, как отзовется это на производительности крестьянской земли, в какой упадок должны будут прийти дела у хозяев неспособных и видящих в своем наделе только бремя и как упадок хозяйства у них должен будет отразиться на общем уровне хозяйства их односельчан, даже способных и рачительных, при нивелирующем влиянии общинного землевладения. Теперь эти результаты у всех на глазах. Очень хорошо, что крестьяне у нас не бездомные, ничего не имеющие пролетарии, но люди, обладающие каждый своим домашним очагом и приютом, своею усадьбой, своим паем в общинной земле, который может уменьшиться в случае размножения членов общины, но который и при этом уменьшении объема не понизится, а, быть может, возвысится в своей ценности. Но из того, что каждому выгодно иметь ценную и, стало быть, доходную земельную собственность, не следует, чтобы каждый мог сам с выгодой вести на этой земле хозяйство. Земельных собственников последней категории занятие сельским хозяйством может вести только к разорению. Иное было бы дело, если б общинная земля не рассыпалась в пыль по рукам способных и неспособных хозяев, а делилась бы между способными, которые как долгосрочные арендаторы общинной земли платили бы общине наибольшую установляемую спросом и предложением арендную плату и у которых находили бы подручный заработок их односельчане, не способные хозяйничать. Те из крестьян-собственников, которые не попали бы ни в число арендаторов, ни в число сельских рабочих, обратились бы каждый к тому промыслу, к какому кто наиболее склонен и способен, и все три разряда крестьян вдобавок к тому, что приобретали бы своими занятиями, получали бы еще свою долю из дохода с общинной собственности. Мы этим припоминаем нашу давнюю мысль, подробно высказанную нами в «Русском Вестнике» в эпоху отмены крепостного права. Быть может, теперь, после бывших опытов, мысль эта может получить какое-нибудь практическое значение. Вопреки торжественно провозглашаемому принципу личной свободы весь народ чуть не поголовно прикован к одному земледелию. Как бы нарочно все обстоятельства сложились у нас так, что крестьянам почти прегражден доступ к иным занятиям, к которым многие из них могли бы оказаться более способными и которые потому могли бы доставлять им большие выгоды. Большая часть многочисленных отраслей труда, помимо земледельческого, как бы признаются монополией иноземного, а не русского рабочего люда. И таможенный тариф, и провозные тарифы железных дорог, и множество иных условий благоприятствуют тому, чтобы в России имели широкий сбыт продукты иностранного производства, устраняя тем спрос на рабочие руки для русского производства, стоящего притом в тех же невыгодных условиях, какие «Деревенский житель» живописует по отношению к сельскому хозяйству. Не вследствие ли такого искусственного сокращения спроса заработная плата стоит у нас на столь низком сравнительно с другими странами уровне? Все льготы, оказываемые иностранному привозу, а стало быть, и иностранному труду, оправдываются обыкновенно заботой об интересах потребителей. Но поощрять потребление и оставлять в небрежении производство, которое одно может дать средства для оплаты потребляемого, значит поощрять мотовство и вести страну к разорению. Много потреблять, мало производя, значит вместо обогащающего накопления трудовых сбережений безвозвратно проживать наследованный от отцов и дедов капитал как в земле, так и во всем, что в ней и на ней. А если это так, то не следует ли, бросив паллиативы, изменить нашу народнохозяйственную политику в смысле, требуемом национальными интересами? Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1882. 24 декабря. № 356.
Михаил Никифорович Катков (1818-1887) - русский публицист, философ, литературный критик, издатель журнала "Русский вестник", редактор-издатель газеты "Московские ведомости", основоположник русской политической журналистики. | ||
|