| ||
|
В Финляндский сейм внесен проект нового закона о печати. По этому проекту печать в Финляндии освобождается не только от предварительной цензуры, но и от административного контроля, и подчиняется единственно суду, — то есть освобождается вполне. Нам приятно вспомнить при этом, что освобождение печати не будет новою привилегией Финляндии; подобную же реформу правительство давно уже предположило и для русской печати. Еще третьего года заготовлялся особою комиссией проект нового закона о печати; в прошлом году над тем же проектом работала новая комиссия, и, как слышно, в скором времени новый проект будет внесен для обсуждения в Государственный Совет. Наше правительство, очевидно, желает дать эту льготу равномерно всем подданным Русской державы и никак не устранять от нее тех, на ком основана вся сила и значение Русской державы. Еще прежде чем решено было созвание Финляндского сейма, наше правительство было озабочено мыслию о прекращении того неправильного и вредного положения, в котором находится наша печать. Стало быть, мы, по крайней мере в проекте, имеем даже некоторое первенство по времени перед нашими финляндскими согражданами. И самое обсуждение обоих законов, как для Финляндии, так и для целой России, будет идти почти параллельно, — одного в Государственном Совете, другого в Финляндском сейме. Несмотря на все усилия сепаратистов в Финляндии, наше правительство не согласилось смотреть их глазами на отношения Финляндии к России. Припоминаем читателям категорическое объяснение, недавно напечатанное в "Journal de St.-Pe-tersboug" и сообщенное в свое время в нашей газете. Из этого объяснения следует несомненно, что наше правительство не допускает и тени того нелепого толкования, которое хочет придать Финляндии значение особого, отдельного от России государства. Наше правительство, согласно с природою вещей и с чувством русского народа, видит в Финляндии лишь часть Русского государства, пользующуюся административною автономией, которая навсегда может остаться за ней, да еще некоторыми случайными преимуществами, результатом исторических обстоятельств и недоразумений, — преимуществами временными. Но коль скоро Финляндия не есть особое государство и не должна стремиться к тому, чтобы стать особым государством, то такой закон, как закон о печати, едва ли может быть удовлетворительно постановлен на основании обсуждений в Финляндском сейме. Закон, определяющий свободу печати, не может быть разный в разных частях одного и того же государства. Печать не есть чисто местный интерес; она объемлет собою все интересы. Закон о печати есть один из основных элементов общего государственного права. Если в одной части государства он будет действовать так, а в другой части того же государства иначе, то неизбежным последствием такого разногласия в столь существенном пункте непременно произойдут самые серьезные замешательства. Нам кажется, что значение льготы не изменилось бы оттого, если бы она произошла для Финляндии из одного источника и одним путем с остальною Россией. Теперь нельзя предвидеть, какие основания примет наше правительство для закона о печати в целой России; но, по всему вероятию, основания нового закона о печати будут для всей России не менее удовлетворительны, чем для отдельной Финляндии. Что может удовлетворить Россию, то, конечно, может удовлетворить и Финляндию. Что безопасно для государственного интереса в Финляндии, то в тысячу раз безопаснее в России. Нельзя, однако, не отдать справедливости истинно либеральному духу, который выразился в проекте, вышедшем из рук финляндской администрации и внесенном теперь в сейм. Все заботы составителей проекта направлены к тому, чтоб оградить честь и интересы частных лиц от злоупотреблений печати. Государственный интерес признается в Финляндии совершенно безопасным и не требующим никаких особых мер для ограждения его с этой стороны. Право начинать периодическое издание предоставляется всякому финляндскому гражданину, — и в этом отношении проект допускает самую широкую свободу, которая приближается к английской. Правда, за финляндскою администрацией оставляется еще некоторый контроль в этом отношении, так что всякий желающий основать новое издание должен получить предварительное разрешение; но административному контролю предоставляется только одно право — право давать разрешения. По финляндскому проекту, администрация обязана давать разрешение всякому финляндскому уроженцу, проживающему на месте, если он совершеннолетен, если он не утратил своих гражданских прав, если он не опорочен судом. Вот единственные ограничения. Администрации не предоставляется право входить в разбирательство каких-либо иных условий. Только в одном пункте финляндский закон оказывается крайне нелиберальным. Он дает свободу финляндскому уроженцу высказываться только на шведском и еще на финском языке; но для русского языка он не допускает свободы ни в какой степени, ни в какой мере. В Финляндии есть люди русские; в Выборгской губернии их много; но если бы кто-нибудь из них захотел издавать газеты или журнал по-русски, то посреди полной, почти безусловной свободы, которая предоставляется шведской и финской печати, русский человек с своим русским языком остается под цензурой, остается единственно потому, что он русский и желает говорить по-русски. Он остается несовершеннолетним и неполноправным. Чтобы стать существом самостоятельным и свободным, он должен обратиться или в шведа, или в финна. Вот какая выходит странность: звание русского в пределах Русского государства становится символом гражданской неполноправности. И есть еще люди, которые хмурятся, слыша о намерении нашего правительства освободить печать в нашем отечестве! Есть люди, которые, будто бы из консервативных видов, указывают на неспособность и незрелость русского общества для политических льгот! Боже мой! Когда же рассеется этот туман, который застилает глаза даже благонамеренным людям! Нам приходилось читать в иных журналах, не отличающихся особенным консервативным духом, те же ссылки на незрелость русского общества. Только роковое недоразумение, с одной стороны, и самое злонамеренное ухищрение — с другой могут поддерживать эту грустную и пагубную мысль в некоторых умах и общественных кружках у нас. Нет, если какой-либо народ может быть несомненно признан политически зрелым, то народ этот есть русский. Россия достигла теперь именно той поры, которая должна быть по преимуществу названа порою политической зрелости. В русской истории не было и никогда уже не будет момента, более благоприятного в политическом отношении; только теперь и могут быть положены безопасно, верно и прочно основания для возрождающейся к новой жизни России. Исторические моменты не повторяются, — не повторится и этот. Большей зрелости мы будем напрасно дожидаться, — большей зрелости не будет. Доказательство тому, что история совершила дело требуемой зрелости и не хочет долее ждать, доказательство тому — уже начинающие возникать признаки разложения... Пройдет минута, которая в жизни народов не повторяется, и за нею последует неудержимое разложение. Нет, не большей зрелости можем мы ожидать в будущем, а больших затруднений, больших опасностей, появления болезней общественных, развития фальшивых интересов и разлагающих сил. Уже не чувствуем ли мы веяние этого духа разложения и хищения, который охватывает все наши окраины? Не чувствуем ли мы, как зарождаются центробежные стремления? Не чувствуем ли мы, как в самых недрах нашего общества вдруг начали появляться до сих пор не слыханные болезненные нравственные признаки? Не чувствуем ли мы, как яд всесветной революции начинает уже проникать в наши недра? Не чувствуем ли мы ее интриги и козни, ее злые захваты? Не заглядывает ли она в наши школы, в нашу бюрократию? Впотьмах мы от нее не избавимся, нет, — впотьмах она будет расти и множиться, и дойдет до того, что от нее нельзя будет избавиться без тяжких и кровавых усилий. Только людям, ищущим пагубы России, только людям, злорадно рассчитывающим на ее разложение, выгодны эти потемки; только им выгоден туман, застилающий наши глаза, только им выгодны наши внутренние недоразумения. А людям, искренно любящим Россию и желающим ей блага, грешно думать так, как выгодно думать лишь нашим врагам; грешно им так думать, — и им самим пришлось бы впоследствии горько каяться, если бы правительство уважило их мнение. Нам говорят: общество наше легкомысленно; вчера оно увлекалось одним мнением, завтра будет увлекаться другим; мнения его шатки и зыбки, и нельзя на них надежно основаться. Но когда же можно было основывать что-нибудь на мнениях? Можно ли основывать что-нибудь на мнениях? Разве во мнениях сила? Разве мнениями измеряется политическое значение общества? Разве сонные грезы, играющие в усыпленном уме, могут служить пробой его силы и настроения? Общество оценивается не по мнениям, которые случайно возникают на его поверхности вследствие бездействия его сил, вследствие бездействия его существенных интересов, вследствие того, что оно спит и не живет всею своею жизнью; нет, общество можно оценивать только по силе и значению тех интересов, на которых оно стоит и которые должны действовать для того, чтоб общественное мнение было не игрою сонных грез, а разумною силой, светом, освещающим жизнь. Мнения сами по себе дают только мнимое; вся сила, все значение мнений заключается в тех зиждительных интересах человеческого общества и народной жизни, которые в них выражаются. Но никогда и нигде действительные интересы народной жизни, те интересы, на которых стоит общество, не заключали в себе столько элементов здоровья и силы, как у нас в настоящую пору. Где, например, сильнее и крепче заинтересован народ в охранении верховной власти? Где она имеет такое великое, бесспорное, незыблемое значение? Где найдем такое всеобщее, глубокое убеждение в ее неприкосновенности и святости? Какая опека может заменить этот великий интерес народной жизни? Кто будет лучшим стражем этого интереса? Народные ли силы, которым он будет вверен, или наемник, Бог знает откуда пришедший и Бог знает что держащий в своем уме? Может ли быть хоть тень сомнения в существовании этого интереса, воспитанного всею нашей историей? Может ли быть какое-нибудь сомнение в существовании другого великого интереса, неразрывно связанного с нашей народною жизнью, — интереса целости и единства государства, его величия, чести и силы? Неужели даже теперь, после недавней пробы, нужно доказывать, как всемогущ этот интерес в русском народе, во всех слоях русского общества, во всем, что чувствует себя русским, во всем, что не изменяет России? В обществе нашем чувствовалось расстройство вследствие громадности происшедшей реформы в гражданских и экономических условиях его быта: изменялись все основы существования; помещик чувствовал глубокое потрясение в своем хозяйстве, тревожные заботы и опасения помрачали для него будущее; два коренные класса народа рассчитывались между собою; все частные интересы колебались и страдали; над всем тяготели общие финансовые затруднения. И что же? При первом отдаленном признаке опасности, при первом призыве отечества все было забыто и все слилось в одну цельную, могущественную, поразившую мip силу; помещик и крестьянин бросили свои счеты, все собралось вокруг престола с одним челобитьем, с одною мольбою жертвовать всем для сохранения чести и целости отечества. Когда история представляла такой пример в таких обстоятельствах? А мы осмеливаемся презирать наше общество как неспособное и незрелое к политической жизни. Уж не прусские ли прогрессисты зрелее? И неужели можно думать, что когда-нибудь после станут зрелее основные государственные интересы, без которых не может быть здоровой политической жизни? Неужели династические и радикальные партии служат лучшим признаком зрелости? Увы! когда пролетит отмеченная Провидением пора народной жизни, тогда неизбежно наступит пора других интересов, — интересов, питающихся разложением, которые отнимут у народа способность пользоваться свободой и от которых жизнь может освободиться только опасными кризисами и губительными катастрофами. Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1864.2 февраля. № 27.
Михаил Никифорович Катков (1818-1887) — русский публицист, философ, литературный критик, издатель журнала "Русский вестник", редактор-издатель газеты "Московские ведомости". | ||
|