| ||
|
Читателям нашим не может не быть памятно, как весной нынешнего года в заграничных, особенно в немецких, газетах вдруг начали появляться злорадные известия о предстоящем пересмотре действующего в России закона о печати. Печать накликала стеснительные меры на печать; партии, провозглашающие свободу печати и полагающие в ней главную силу гражданственности, ликовали в ожидании, что свобода будет отнята у русской печати. Вот знамение, которое бросается в глаза, и нельзя не принять его к сведению. О нашем внутреннем деле, столь близко касающемся нас, мы узнали, таким образом, впервые от чужих людей, из источников заграничных, от вражеских партий, с которыми боролись. В армии, стоящей пред лицом неприятеля, о предполагаемых в ней распорядках узнается впервые из ликующих бюллетеней вражеского лагеря!.. Мы не хотим теперь браться за апологию русской печати. Мы только спрашиваем, какой характер имеет направление, возобладавшее в нашей печати с тех пор, как она стала свободна. Верно то, что это направление ненавистно всем врагам законного правительства России, всем противникам ее государственных интересов, равно как и всем противникам нынешнего царствования в его преобразовательных деяниях и в провозглашенной им национальной политике. Направление, которое господствует в освобожденной русской печати, есть национальное в правительственном смысле. Оно консервативно в том же смысле; оно либерально в том же смысле. Источник и утверждение всякой власти в нашем отечестве есть Престол. Правительство не может следовать иному пути, кроме того, который указан ему волей Государя. Но весьма понятно, что в составе правительства, столь многочисленном и многосложном, могут быть лица с разными взглядами на вещи. Очень может быть, что та или другая партия в административных сферах недовольна установившимся в независимой русской печати направлением. Пусть, однако, докажут, что направление это не совпадает не только по смыслу и духу, но и по букве с заявлениями и указаниями Высочайшей воли, с актами правительства самыми торжественными, самыми непререкаемыми и для всех, несмотря ни на какое положение, равно обязательными. Если русская независимая печать заботилась о наилучшем разрешении вопросов, с которыми соединяется государственное объединение России, то разве это могло быть противно правительству и разве не эта забота выражается в его предначертаниях и предприятиях? Разве вопрос о государственном единстве не поставлен правительством выше всяких разногласий и партий? Если русская независимая печать поддерживала правительство в его борьбе со враждебными стремлениями в Западном крае, то не исполняла ли она этим гражданский долг свой, хотя, быть может, это не нравилось тем или другим влиятельным лицам, которые, быть может, хотели бы существенно изменить программу правительства? Если печать заявляла и раскрывала факты, в которых выражалось уклонение служебных властей от программы, данной им Верховною Властью, то разве этим она точно так же не исполняла гражданский долг свой? Если она со всею энергией противодействовала воззрениям, которые клонились, например, к тому, чтоб изменить характер крестьянской реформы в Западном крае, хотя эти воззрения и поддерживались влиятельными в правительственных сферах лицами, то Высочайше утвержденным положением Главного Комитета не подтверждены ли истинные предначертания правительства, которые защищала, разъясняла и оправдывала верная ему печать? Если она на этих днях была вынуждена раскрыть новый поразительный факт, который свидетельствует, что именно это самое, так недавно обнародованное законодательное положение существенно изменяется служебными властями, которым вверено его исполнение, и крестьянское дело возвращается к тем самым воззрениям, которые только что осуждены и отвергнуты правительством, то не ему ли служила печать, раскрывая факт, который мог бы ускользнуть от него именно потому, что происходит от его собственных органов? Вот другая окраина Русского государства, где зло коренится еще глубже и где угрожают ему опасности еще более серьезные: не была ли независимая русская печать верным и зорким стражем русских государственных интересов на балтийской почве? Не была ли она неутомимым обличителем обмана, который служит там главным орудием злоумышленной партии? Не приводила ли она к ясности политические понятия, запутанные этою политикой обмана? Не разоблачала ли факты утаенные, подмененные или искаженные? Не выработала ли она для общества воззрения, соответственные сущности тех отношений, в которых край этот должен находиться к России, и согласные с теми идеями, которые в разные времена высказывались устами государей России и ее лучших государственных людей и которые выразились во многих правительственных начинаниях, не получивших развития единственно только потому, что правительство не имело себе опоры в общественном мнении? Пока еще у русской печати не отняли Государя, пока еще не возбранено ей черпать свои вдохновения из личных заявлений Верховной Власти без спроса цензора, мы можем сказать, что все воззрения русской независимой печати относительно окраин были только применением и развитием той государственной мудрости, которая сказалась в слове нашего Государя о единой семье русской, произнесенном в Риге. Ни разнообразие племенного происхождения и обычая, ни разномыслие в деле веры не лишают никого права быть членом единой семьи русской и также не препятствуют государству быть повсюду единым и цельным, без чего ни развитие его не может быть безопасно, ни само существование прочно. Переходим к реформам, которые с 1863 года пересоздали Россию и положили новую эпоху в ее исторической жизни. Все оне тесно между собою связаны, все оне стоят и падают вместе. Но каждая имеет своих недовольных, и все недовольные солидарны между собою, составляя глухую оппозицию самому принципу нынешнего царствования. Если б эта оппозиция могла возобладать и достигнуть своих целей, то одна из самых главных страниц нашей истории была бы крест-накрест перечеркнута. Было ли господствующее направление русской печати в каком-либо соглашении с этою тайною оппозицией? Не отличалась ли, напротив, независимая печать наша живейшею преданностью благим и славным начинаниям царствующего Государя? Не стояла ли она бессменным стражем Его славы? Не блюла ли она с неутомимою ревностью основную мысль каждой из этих великих реформ, разъясняя и ограждая ее от всяких покушений, если не прямых, то косвенных? Каждая из этих реформ, весьма естественно, представляет некоторые недостатки и несовершенства; каждая требует, может быть, нового законодательного акта для того, чтобы придти в соответствие с своими основными началами, каждая, быть может, указывает на новые реформы, которые бы восполнили и оплодотворили то, что уже сделано. Что же? Не отличалась ли наша печать замечательною воздержностью в либеральных заявлениях? Не ограничивалась ли она только охранением основных начал великого преобразовательного дела, которое совершилось на пользу государства и ко благу народа, не столько возбуждая, сколько умеряя ощущаемую в обществе потребность дальнейшего движения и справедливо опасаясь, что ввиду тайной оппозиции каждый шаг в развитии или исправлении реформ может подать повод к попыткам извратить их в основе и испортить их в сущности? Что таково направление, возобладавшее в русской печати, это факт неоспоримый. Предоставляем другим оценять, хорошо ли или дурно это направление. Мы же утверждаем только тот факт, что русская печать, с тех пор как получила свободу, становилась все более и более солидарною с правительством своей страны, — с правительством в главном и высшем значении этого слова. Никогда печать не представляла такого единодушия по всем политическим вопросам, как у нас в настоящее время, за исключением немногих органов, которых значение всем известно и которые с негодованием отталкиваются быстро созревающим общественным мнением страны. Органы самые разнообразные, не имеющие между собою ничего общего, нередко неприязненные друг другу, равно подчинились в главных вопросах одному направлению, совершенно согласному с общими основаниями правительственной программы. Никакая другая страна не представляет примера такого единства печати с правительством и такого отсутствия оппозиционного духа относительно его высших и драгоценнейших интересов. Это явление тем знаменательнее, что оно являет собою в малом виде то основное отношение к Верховной Власти, которое народ наш вынес из своей истории. Как только общественное мнение получило независимые органы, оно сразу стало на твердую народную почву. Пожалуй, если не скажут, то подумают, не слишком ли уже печать наша усердна в служении государственным интересам России? Не чересчур ли она отличается преданностью? Может быть, и слишком, может быть, и чересчур: с какой стороны посмотреть. Но нет сомнения, что печать наша была бы менее ненавистна разным партиям, если бы менее была предана интересам правительства. Мы совершенно уверены, что если бы в русской печати возобладал дух оппозиции или обнаружилась политическая безнравственность, то печать русская не обралась бы от друзей, как теперь не оберется от врагов. Она стала бы сподручнее, удобнее и всем приятнее; ей пожелали бы новых льгот, как желали лет за шесть, за семь пред сим, когда она, находясь под режимом предварительной цензуры, представляла собою самую гнусную оргию и была игралищем всевозможных дурных партий. Но если дурным партиям ненавистно направление, господствующее в нынешней независимой русской печати, если оне так откровенно зложелательствуют ей и так громко накликают на нее стеснительные меры, то естественно ли ожидать, чтобы правительство принялось исполнять их желания? Мы не отрицаем, что между лицами, более или менее недовольными печатью, могут быть и добросовестно недовольные. Но желательно, чтобы добросовестные недоброхоты нашей печати оглянулись вокруг и посмотрели, с какими в этом отношении партиями приходится им быть солидарными. Мы говорили о главном, о господствующем направлении русской печати; но мы не отрицаем, что в печать могут прокрадываться и другие направления, хотя сила вопроса заключается не в том, что случайно скажется, а в том, что господствует и что дает тон общественному мнению. Мы не отрицаем также, что и при самом лучшем направлении могут случаться более или менее предосудительные в отдельных случаях погрешности. Часто, и, быть может, слишком часто, бывали случаи столкновения между печатью и надзирающею за нею административною властию. Мы не считаем себя компетентными входить в разбирательство этих столкновений и еще менее расположены утверждать, что в этих столкновениях всегда была права печать. Но эти случаи свидетельствуют, что административные лица, в ведении коих печать находится, скорее слишком сильно, нежели слишком слабо вооружены для действия против нее. Хотя и освобожденная от предварительной цензуры, печать совершенно открыта для ударов цензурного ведомства. Администрация по усмотрению вольна предать в данном случае журнал или газету суду, или поразить их карою без суда, или, наконец, сделать и то и другое. Административные кары имеют самое серьезное значение: они могут убить издание и разорить людей, которые им подвергнутся. Сильнее этого ничего нельзя пожелать. Ни в какой другой общественной среде административная власть не может действовать так сильно. Если администрации не предоставлено формального права непосредственно запретить издание, то она может умертвить его учащенными ударами или привести его в такое положение, что оно само найдется вынужденным прекратить свое существование. Наконец, при соблюдении некоторых формальностей администрация может без суда не только фактически убить издание, но и юридически запретить его, как показал это пример газеты "Москва". Закон, освободивший нашу печать от предварительной цензуры, не освободил ее от административной власти, которая в своих распоряжениях нисколько не стеснена определениями закона. Что же касается до определений закона, то они столько же строги, сколько предусмотрительны. Что возбранял цензурный устав, то возбраняет и закон, освободивший печать от предварительной цензуры; но к запрещениям цензурного устава присоединен целый ряд проступков, вновь предусмотренных и точно обозначенных. Суд, в свою очередь, вооружен так же сильно, и печати ни в каком случае не дано пользоваться теми обеспечениями, которые уголовный преступник находит в учреждении присяжных, представляющих собою общественную совесть. Приговаривая подсудимых по делам печати ко взысканиям более или менее тяжким, суд по усмотрению может сверх того и вовсе прекратить издание, а также у признанного виновным отнять на продолжительный срок право какого бы то ни было повременного издания. Дабы еще более обеспечить строгость применения закона, постановлено правительственные преследования печати начинать не в окружном суде, а прямо в судебной палате; кассационный же суд в этих исключительных случаях превращается в апелляционный. Судебное преследование, в котором заинтересована администрация, начинается и поддерживается прокурорским надзором, который относительно проступков печати является органом не только нарушенного закона, но и административных лиц, поручающих ему преследование, и обязан следовать их указаниям и внушениям. Таково положение, созданное для нашей печати законом 6 апреля 1865 года. Он впервые даровал русскому гражданину право самоответственного публичного слова и таким образом положил начало русскому общественному мнению; в этом заключается его благодеяние, его истинно великое значение в ряду реформ, ознаменовавших нынешнее царствование. В нравственной сфере для русского общества это то же, что отмена крепостного права для крестьян. Законодательный акт, положивший в России начало общественному мнению, стал необходимым условием для успешного развития всех наших реформ. Если прежде мы могли еще как-нибудь обходиться без общественного мнения, то посреди новых условий нашего быта оно является необходимостью. Новые порядки не могут процветать без публичности, так что самые жизненные интересы государства требуют настоятельно, чтобы у нас во всех делах вырабатывалось и зрело свое собственное мнение. Но отмена крепостного права есть реформа вполне завершившаяся, между тем как закон, освободивший нашу печать от предварительной цензуры, отменил только первый, ближайший и грубейший вид зависимости, в которой она находилась. Русский гражданин получил право под своею ответственностью говорить без спроса; но он находится в ответе не пред одним законом, а также и пред личным усмотрением той самой служебной власти, в руках которой находится цензура. Цензура осталась, — только из предварительной она стала карательною. И это был уже весьма важный шаг. С упразднением предварительной цензуры приобретена, по крайней мере, законная возможность независимого слова. Карательная цензура есть, без сомнения, высшая ступень в движении законодательства по делам печати. В принципе, это есть уже освобождение, хотя на практике новое положение печати могло не только не улучшить ее быта, но сделать его еще хуже, чем прежде. Карательная цензура может иметь своим последствием точно такую же полную зависимость печати от личного произвола некоторых служебных властей, как и предварительная. Этого мало. Новый порядок мог с первых же шагов повести к фактическому восстановлению прежнего. Во избежание столкновений с властью, вооруженной предостережениями и другими способами давать чувствовать свое влияние, печать могла ежеминутно терять почву закона и в заявлениях, так же как и в обсуждениях своих, руководствоваться не столько убеждением совести и чувством долга, сколько желанием угодить влиятельным лицам. Дабы не подвергнуться тяжкой карательной мере, газета или журнал могут быть, наконец, просто вынуждены посылать свои статьи на предварительный просмотр ко влиятельным в цензурном управлении лицам, что, как сказывают, и бывает или бывало в Петербурге. Если же, тем не менее, русская печать приобрела некоторое значение и могла высказываться с полною независимостью, то этим она обязана самой себе или тому характеру, который обнаружило возобладавшее в ней направление. Дарованная печати льгота выразилась в ней чувством долга. В положении, созданном для нее новым законом, печать могла приобрести независимость только при условии совершенной политической честности, поставив своею главною задачей деятельное служение Государю и его государеву делу, как говорили наши праотцы, и подчинив этому служению все другие интересы. Не закону обязана русская печать тою независимостью, которою она пользуется и которая сообщила ей достоинство и силу, но этой честности своей и благоволению Верховной Власти, восполнявшему закон. Возвращаемся в заключение к началу статьи. Закон о печати действительно требовал бы пересмотра, дабы придти в соответствие с великодушною волей, даровавшею его на пользу общую. Не говоря уже о том, что независимость мнения недостаточно обеспечена распоряжениями закона, есть целая великая область, которая наглухо заперта им. Предварительная цензура удержана во всей силе для духовной области. Интерес столь великой важности, центральный для жизни, оторван от нее и взят в полицейское управление. Вследствие этого нигде нет столь глубокого и мертвящего разобщения между светским образованием и интересами духовного свойства, как у нас. Хорошо ли это? Но если правительство не находит своевременным расширять в настоящее время льготы печати, то ни в каком случае не может быть своевременным какое бы то ни было ограничение данных льгот. Это не в духе нашего законодательства, это еще менее не в духе нынешнего царствования. Только уступая самой печальной необходимости, правительства берут назад то, что уже приобретено и усвоено жизнью, и такие реакции не обходятся без вредных последствий. Какая же случилась беда, чтобы принимать общие меры против печати? Всякое, хотя бы малейшее, изменение закона о печати в смысле реакционном повлечет за собой общий упадок духа и деморализацию. Это было бы ударом для направления, которое возобладало в печати и установилось в публике, и правительство исполнило бы этим только желания врагов своих. Это неизбежно было бы принято повсюду как сигнал к повороту в нашей политике, и правительство только оживило бы этим надежды всех неприязненных государству партий, и домашних, и заграничных. К несчастью, ликования врагов нашей печати не совсем лишены основания. Ей действительно грозит опасность, и притом самого серьезного свойства, хотя и под видом некоторых как будто незначительных изменений и дополнений закона. В делах этого рода самые опасные проекты вырабатываются разными второстепенными бюрократическими деятелями, которые придумывают многое в тех видах, чтобы показать свое усердие по службе, а иногда, сознательно или бессознательно, служа проводниками тенденций, Бог весть откуда идущих... Высшие правительственные лица не всегда имеют досуг войти в подробности этих работ, и вот в закон проникают незаметно начала, поражающие его в самой сердцевине и ставящие его в противоречие с собою, а испорченный закон неизбежно порождает неловкость и смуту... Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1869. 17 сентября. № 202.
Михаил Никифорович Катков (1818-1887) — русский публицист, философ, литературный критик, издатель журнала "Русский вестник", редактор-издатель газеты "Московские ведомости". | ||
|