| ||
|
Недавно в Петербургском Окружном Суде разбиралось дело по жалобе г. Стасюлевича, издателя Вестника Европы и прекратившейся газеты Порядок, на редактора и одного из сотрудников Нового Времени. Что же уязвило чувствительную честь г. Стасюлевича? Какой клеветой он считает себя опозоренным? Редактор Нового Времени позволил себе напечатать (никак года два тому назад: у нас ведь суд скорый), будто предполагалось наградить г. Стасюлевича орденом. Вы спросите с изумлением: на кого же тут падает позор и клевета? Разве на правительство, которому приписано намерение почтить г. Стасюлевича знаком государственного отличия? Представьте себе, нет! Да и к какой стати стал бы г. Стасюлевич отмывать от своей особы достоинство и честь русского правительства, и его ли было бы это дело? Нет, г. Стасюлевич хочет себя отмыть от русского правительства. Честь от русского правительства была бы для него бесчестьем, и он вознегодовал на редактора газеты, которая взвела на него столь позорную небылицу. Что г. Стасюлевич вознегодовал, до этого кому какое дело? Всякий волен в своей обиде. Но как мог следователь, прокурор, суд, как они могли принять его жалобу к рассмотрению? Как эти судебные чины могли призвать государственное отличие за позорящее обстоятельство? Пусть сообщение Нового Времени было лишено всякого основания, — хотя сотрудник этой газеты, также призванный на суд к ответу, свидетельствовал, что видел сам во время управления графа Лорис-Меликова бумагу, в которой значилось, что г. Стасюлевича предполагалось наградить Станиславской звездой, — итак, пусть молва, пущенная газетой Новое Время, была выдумкой, но ложное известие не считается клеветой, если в нем нет позорящего обстоятельства. Ложное, но не позорящее сообщение опровергается, а не судится в качестве клеветы, которая, по точному определению закона, есть обвинение в чем-либо бесчестном или, как выражается закон, противном правилам чести. Пусть неверное сообщение касательно г. Стасюлевича было ему неприятно, но какое дело суду до того, что приятно или неприятно г. Стасюлевичу? Может ли суд в основу своих определений брать мнения друзей г. Стасюлевича или какого бы то ни было кружка, какого бы то ни было общества, на которое вздумал бы ссылаться г. Стасюлевич? Для русского государственного суда честь и бесчестие определяются с точностью в законах. "Прелюбодей мысли", как один из петербургских адвокатов определил свою профессии, мог объяснять пред судом, что только простонародье в России уважает правительство и ценит его отличия; но суд знает, что это ложь. Какое же сословие русского народа, начиная с дворянства, считает государственные отличия или пособия за позор и бесчестие? Не судебное ли ведомство, на которое как из рога изобилия сыплются правительственные награды за его столь независимую деятельность? Судебные чины, принимая жалобу от г. Стасюлевича, сами некоторым образом причислили себя к тому обществу, мнением которого г. Стасюлевнч дорожит, отчислившись от государства, которого должны бы состоять слугами. В малом виде дело это того же пошиба, что и Веры Засулич. Надо, чтоб этот казус не остался без последствий и чтобы судебные чины, виновные в скандале, подверглись должному взысканию. Нельзя только не пожалеть, что о таком взыскании не было ничего опубликовано в науку другим и для удовлетворения общественной нравственности, которая не может же не быть смущена при виде суда, который в уголовном процессе о чести и бесчестии руководится мнениями гг. Стасюлевича и Спасовича, а не определениями закона, и признает честь от русского правительства за бесчестие для русского подданного. Мы стоим на распутье, и так оставаться долго не можем. Надо на что-нибудь решиться, надо выбрать тот или другой путь. Минувшее царствование было обильно реформами, которыми создано много новых учреждений, но основы нашего государственного устройства остались неприкосновенными во всей их исторической силе. Обновленная реформами Россия осталась Россией. Новые учреждения были задуманы и созданы к вящему здоровью нашего государственного организма, а не к устранению его или к замене другим. Тем не менее новые учреждения, слишком быстро следовавшие одно за другим, прекрасные по своей основной мысли и цели, не все должным образом и с достаточной зрелостью обдуманы, а во многом неразумно сфабрикованы по чужим лекалам, и потому они внесли с собой массу представлений, которые не имеют почвы и лишены смысла в России. Эти забежавшие к нам и прицепившиеся к нашим новым учреждениям доктрины отпечатлевают в умах смутный образ какого-то порядка вещей, который не только не похож на наш, но находится в нелепом с ним противоречии. Люди, группирующиеся около новых учреждений, живут в двух мирах, в действительном и фантастическом, который они принимают за действительный. Мудрено ли, что в нашем интеллигентном обществе иногда обнаруживаются признаки чего-то похожего на умопомешательство? А потому и нельзя долго оставаться на распутье, и надо решиться на что-нибудь одно: либо упразднить и отменить Россию, в которой мы родились и живем наяву, либо согласить с ней все наши новые учреждения и очнуться от тех сновидений, которые ворвались вслед за ними, парализуя или обращая во вред эти учреждения, долженствующие действовать, и действовать ко благу. Что может быть лучше независимого суда? Но как понимать судебную независимость? Судебная власть должна действовать единственно на основании закона: вот ее призвание и вот ее независимость. Судья при разборе дела не должен допускать никакого своего произвола в толковании и применении закона и в точности соображаться с волею Законодателя. Судебные гарантии требуются только за тем, чтоб ограждать судью ото всяких посторонних влияний, а граждан от произвола судьи. Суд есть власть, но всякая власть в государстве должна находиться в строжайшей зависимости от Верховной власти, ей и только ей служить орудием и лишь в этом служении видеть свое призвание. Правительство в России совсем не то значит, что под правительством разумеется в других странах, откуда шаблонным образом взяли мы некоторые из наших учреждений, не сумев приурочить их к нашим понятиям. В других странах, как, например, в Англии, правительством называется администрация, то есть одна из двух правительственных партий, когда одна находится во власти, а другая сидит в оппозиции. У нас нет правительства партий, и смотреть на наши дела в свете такого воззрения значит сумасбродствовать. В России правительство в высшем значении этого слова есть сама Верховная власть в действии, а потому не может быть понимаемо в смысле партии. Во сколько правительство есть действие Верховного начала, оно высится над всем, и никакая организация, имеющая обязательный характер, не может быть от него независима. У нас не имеет смысла фикция, порожденная историей других стран: le roi regne, mais ne gouverne pas (король царствует, но не правит). Русский Самодержец и царствует, и правит, и власть его в основе своей совершенно свободна, и в этом смысле ничем не стеснена и не ограничена. Сказанное не есть чья-либо доктрина или мнение какого-либо круга людей; это основный закон, на котором стоит Российская Империя; это самый положительный факт: он может кому-либо не нравиться, но никто но может отрицать его. Опрокиньте этот факт, уничтожьте его, если можете: тогда не будет той России, которую мы наследовали от предков, для которой жили, страдали и работали столько поколений, жертвуя ей всем дорогим для человека на земле. Уничтожьте Россию и тогда создавайте, если можете, что-либо другое взамен ее. Но пока она существует, и пока мы в ней живем, состоим ее гражданами и подданными ее Государя, который собой олицетворяет ее, мы в нашей общественной деятельности должны подчиняться ее законам, а не руководиться сновидением. Тем более обязано сообразоваться с типом нашего государственного устройства столь великое учреждение, как судебная власть, которая только потому и есть власть, что она находится в зависимости от Самодержца и есть его рука. Гг. Стасюлевичи и Спасовичи могут иметь какие угодно мнения, но суд не может принимать мнения в руководство себе. Независимая печать! Но что такое печать, и что такое независимая печать?! Дело не в листе бумаги, не в черном на белом, не в типографской машине. Печать есть общественное, всенародное слово, и нельзя полагать какую-либо существенную разницу между словом и делом. Не то сквернит человека, что входит в уста, а что из уст исходит: так учит величайший и непререкаемый для нас авторитет. Слово есть то же, что и действие, и притом действие по преимуществу. Не в руках и ногах, а главным образом в слове заключается сила человеческого действия. Может ли общественная деятельность в России считать себя независимой от ее основных законов? Может ли общественная деятельность политического свойства, какова печать, не находиться в обязательных отношениях к государству? Или типографская машина освобождает людей от общего всем долга верноподданства? Напротив, если политическая печать стала возможна в России, то лишь при условии, что лица, посвятившие себя этого рода деятельности, сознают себя обязанными пред Верховной властью государства не только не менее, но еще более, чем официально служащие. Право касаться всех предметов управления, поднимать вопросы, обсуждать законы и действия властей, выдвигать ту или другую группу интересов, создавать и направлять общественное мнение, представлять в том или другом свете события, так или иначе группировать факты, разве такое право не должно соединяться с соответственным долгом? Сфера влияния публициста гораздо обширнее, чем каждого из министров, который ограничен пределами своего ведомства и нередко лишен возможности сообразить свои распоряжения с общей связью государственных дел. Вся разница между политической печатью и официальной службой состоит лишь в том, что первая предоставлена собственной инициативе, не находится ни в каком подчинении по начальству и действует не по приказу, а по совести. В одной почтенной газете мы как-то читали по поводу вопроса о печати, будто нельзя от нее требовать "благонамеренного вещания". Без вещания можно, пожалуй, обойтись, можно просто говорить, но непременно благонамеренно. Благонамеренность есть непременное условие всякой общественной деятельности, особенно политической. Предоставляя независимым лицам играть по собственному смотрению на инструменте общественного мнения, правительство непременно должно быть убеждено в их благонамеренности. Всякое дело, конечно, предпринимается с надеждой на успех и вооружается для этого всеми возможными способами. Дать образоваться в стране центрам заведомо злонамеренного действия, рассчитывающим на успех и снабженным нужными тому способами, не было ли бы это вольной или невольною изменой?.. Но чем определяется благонамеренность независимой политической деятельности? Есть простой и безошибочный для того критерий. Мнения могут разногласить, разнородные интересы могут доходить до борьбы и вражды, но все мнения и интересы должны непременно сходиться на общей для всех честных граждан почве. Долг честных граждан состоит не в том, чтоб исповедывать так называемые консервативные принципы. Требуется служение не общему принципу, а определенной действительности, не государству вообще, а России, и не просто России, а Русскому Монарху. В настоящее время в ходу поговорка, которой охотно прикрывает себя всякая тенденция: единение Верховной власти с народом. Если это единение понимается искренне, по совести, без обмана, то патриотизм на русской почве должен проверять себя долгом русского верноподданного. Тот обманывает или себя или других, кто, выдавая себя за патриота в России, не полагает своего патриотизма прежде всего в сохранности верховных прав Русского Царя, неразрывно соединенных с государственной пользой и народным благом России. Совершая свое блудодеяние пред лицом суда, адвокат г. Стасюлевича в подкрепление его жалобы счел не лишним сослаться на Московские ведомости, которые будто бы пострадали от нарекания в получении правительственной субсидии. Но г. Спасович не упомянул, что заведомым проводником и распространителем этой лжи был именно сам клиент его. Дело, впрочем, шло не о субсидии, а о самовольной будто бы недоплате издателем Московских ведомостей арендной суммы. Ложь эта была опровергнута подробным и документальным изложением всей истории аренды Московских ведомостей и читанными в присутствии суда заявлениями двух министров. Издатель Московских ведомостей никогда не получал казенных субсидий. Он не нуждался в них; но если бы нуждался и правительство признало бы его деятельность заслуживающей поддержки, то он не стал бы скрывать этого и видел бы в этом только честь для себя. Вопрос, может быть, только в том, заслуживает ли дело поддержки от государства. Не то было бы странно, что г. Стасюлевич получает субсидию от русской казны, а разве только то, что г. Стасюлевич получает таковую. Сейчас прочли мы в Киевлянине, что редактор этой газеты отказывается от правительственной субсидии. Если он не нуждается в ней, тем лучше; если же он отказывается от нее в угоду своим и своего дела противникам, то это худо. Дело, которому он служит, должно быть выше личной щепетильности. Но большое получаемое им пособие назначается не для обогащения его, а для поддержки дела, которому правительство не может не придавать важности. Провинциальная газета с трудом может окупить себя в крае, где встречает столько злобного противодействия. Недавний процесс показал, до какого ожесточения дошла в Киеве вражда партий, противных тому честному направлению, которого держится редактор Киевлянина. Путь его служения не розами усыпан. Служить национальному и государственному делу в России в настоящее время вообще дело нелегкое, но — взявшись за гуж, по пословице, не говори, что не дюж. Чувство исполненного долга выше и лучше всего на свете. Сократ перед афинским народом, его судившим, не усомнился сказать, что он заслуживает содержания насчет государства. Сократ, олицетворенная мудрость, говорил это, конечно, не в похвальбу себе, а свидетельствуя о направлении своей независимой общественной деятельности. Можно ли отрицать у государственной власти право оказывать поддержку полезному делу или отличать своим признанием оказанные заслуги? Но если открытая, от имени Верховной власти в государственных видах даруемая поддержка есть честь, то нельзя не признать постыдными темные, воровские сделки на казенный счет из фонда рептилий, по образцу иных стран, между бандитами печати и администраторами для обмана, в видах интриги, противных интересам страны и во всяком случае роняющих достоинство правительства... Пред нашим мысленным взором проходит, высоко подняв голову, гордая, негодующая фигура г. Стасюлевича, как изобразил ее, шаля публичным словом, адвокат пред судом. Г. Стасюлевич трепещет при одной мысли, что правительство могло признать его общественным деятелем благонадежным и, что называется, "оскорбить его действием". К счастью, оскорбление оказалось выдумкой, за которую диффаматор, по приговору суда, имеет поплатиться тюрьмой... Но от возвышенного созерцания фигуры г. Стасюлевича из области идеала спустимся в низменную действительность. Что в самом деле значит независимость русского публициста, — не подложного, а действительного русского публициста? Он не будет холопствовать пред сильными людьми, не закабалит себя никакой партией, не будет платить дани никакому ржонду и заботиться будет не о том, что о нем скажут, а только о том, что скажет он сам. Что внушает ему долг и что видит он ясно, то скажет он твердо пред кем бы то ни было и во что бы то ни стало. Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1882. № 311. 9 ноября. С. 2.
Катков Михаил Никифорович (1818-1887) — русский публицист, издатель, литературный критик. | ||
|