| ||
|
Читатели, вероятно, уже обратили внимание на замечательную статью чешской газеты Народные Новины, напечатанную во вчерашней Современной летописи. Мы приветствуем эту статью, как признак того, что скоро минует, наконец, то роковое предубеждение, которое отвращало чешскую печать от столь естественного сочувствия русскому народу и через то ослабляло силу славянского дела, как в России, так и вне ее пределов. Превратность этого направления была замечаема самими чехами: в 1863 г. гг. Палацкий и Ригер сочли даже нужным лишить своей поддержки наиболее распространенную чешскую газету Народные Листы и основать новую — Народ, чтобы противодействовать столь ошибочному увлечению, но их газета не имела достаточного числа подписчиков и вскоре принуждена была опять уступить поле Народным Листам. С тех пор разумный и справедливый голос о России вовсе не мог доходить до чешской публики. Это было тем более прискорбно, что чешская печать имеет значительное влияние на славянские племена в Австрии. Относясь к нам враждебно, она если и не охлаждала нашей симпатии к австрийским славянам, то не позволяла нам выражать ее явно, а с другой стороны — внося в славянский мир рознь, ни на чем не основанную, она внушала австрийским немцам и мадьярам презрительное о славянах мнение, выражавшееся на практике возрастанием их притязаний на господство над славянами. Интерес этого господства требует, чтоб австрийские славяне были по возможности разъединены, согласно правилу: divide et imperd [Разделяй и властвуй (лат.)]. До сих пор, надобно сознаться, эта политика находила себе в самих славянах сильное орудие. В особенности чехи, так много говорившие о славянстве, усердно содействовали тому, что единство славянского племени было изгоняемо из мира действительности в мир мечтаний. Казалось, что чем более шло речи о славянском единстве, тем дальше суждено было ему отходить от своего осуществления в тех сферах, где оно могло бы оказать австрийским славянам серьезную пользу. Панславизм в теории и разобщенность славян на практике, это было явление смешное и жалкое. Над ним смеялись и в то же время, видя его упорство, над ним недоумевали. В области языка он не обнаруживал никакого действия: естественно было предполагать, что сфера его действий должна быть иная, что он имеет в виду не племенное единство, которое выражается только в языке, а единство государственное. Едва ли не это мечтательное направление стремлений к славянскому единству было причиной того, что при всей их практической слабости им приписывали преувеличенное политическое значение и в них подозревали затаенную мысль, которая всех пугала, и прибавим, не могла не пугать. В политическом мире нет ничего хуже праздных мечтаний: они изнуряют мечтателей и вместе с тем делают их предметом совершенно законных опасений. Мы приветствуем упомянутую статью Народных Новин не только потому, что она свидетельствует о свободе от предубеждений против русского народа. Не менее важно то, что она выводит стремления к славянскому единству из этого мира мечтаний и указывает им определенную и понятную практическую цель. Панславизм как мечта естественно представляется стремлением к неосуществимому в действительности всеславянскому государству; как против всего неосуществимого, против панславизма в этом смысле должна была восстать действительная государственная жизнь повсюду, не только в Австрии, но и в России, что и было на деле и должно было быть. Напротив, панславизм как племенное единство есть факт, против которого никто восставать не может, как не восстают против явления природы. Но племенное единство есть единство языка и никакого другого значения не имеет. Надобно было выставить на первый план вопрос о языке и отвести в его область стремления к славянскому единству, чтоб эти стремления, не могущие иметь государственного значения, нашли естественную почву для своего развития. Только при этом условии панславизм перестает быть пугалом для окрестных народов, и только при этом условии он получает право жить и действовать. У австрийских славян обособление и дробление наречия доведено до крайности. Народный говор там разнится гораздо менее, чем литературные языки, разошедшиеся между собой преимущественно тем, что в них есть книжного, и пользовавшиеся даже оттенками народного говора лишь для своего дальнейшего обособления. Пора положить конец такому ходу дел, который вел не к единству и силе, а к розни и слабости: если б он продержался еще одно столетие, то славянские племена Австрии на столько же разошлись бы между собой, на сколько разошлись французы, итальянцы и испанцы, причем была бы только та разница, что это были бы малые народы, не имеющие средств даже поддерживать своих писателей покупкой их книг. Не подлежит сомнению, что сближению славянских наречий может быть положено прочное основание изучением русского языка, которое Народные Новины рекомендуют австрийским славянам. Чтобы литературные языки не расходились, а сближались, для этого нужна сближающая сила, и эта сила может быть найдена только в языке, — в таком языке, которой мог бы служить средоточием для других славянских языков. Этой цели не соответствует ни один из славянских языков, кроме языка русского, и Народные Новины поступают совершенно правильно, советуя славянам употреблять русский язык как средство для своих взаимных сношений. Это предложение, мы твердо убеждены в том, есть ключ к национальной самостоятельности австрийских славян. Пока оно не осуществится, до тех пор племенное единство славянское останется пустым словом, на которое никто не будет обращать внимания. Говоря это, мы отнюдь не увлекаемся русским патриотизмом. Мы не можем, конечно, не желать, чтобы значение русского языка ширилось и возвышалось. Распространение круга русских читателей за пределы русского народа и государства не может не оказать пользы русской литературе. И русская литература, и русский язык не могут не выиграть, если в их разработке примут участие все славянская племена: большие богатства мысли и слова были бы, таким образом, внесены в общую сокровищницу. Мы не имеем причины скрывать, что смотрим радостными глазами на такое будущее, открывающееся для русской словесности и для русской цивилизации, с ней тождественной. Но все это еще в большей мере требуется в интересе австрийских славян. Если им суждена будущность, чему мы не можем не верить, то они должны усвоить себе один общий язык, который служил бы выражением их племенного единства и освободил бы их от необходимости искать объединяющий элемент в языке немецком, как было доселе и как всегда будет, пока останется в силе теперешнее разъединение австрийских славян. Усвоение русского языка для общих сношений, как сказано в Народных Новинах, отнюдь не стеснит развития отдельных славянских наречий. Они будут развиваться еще плодотворнее теперешнего уже потому, что под объединяющим влиянием языка русского перестанут расходиться. Теперь многие славянские ученые издают свои книги на двух языках, на своем, славянском, и сверх того на немецком, как более распространенном. При знакомстве с русским языком он мог бы в этих случаях заменить собою немецкий к выгоде для всего славянского мира. А сколько частных удобств возникло бы вследствие того, что знакомство с русским языком открывает в России широкое поприще для деятельности всем тем австрийским славянам, которые не находят прибыльных или почетных занятий у себя дома! Говорить ли, что такой успех в деле славянской взаимности не заключает в себе ни для кого никакой политической опасности? Народные Новины игриво предполагают, что русский язык уже усвоен образованными классами у австрийских славян и получил у них значение языка дипломатического. Труня над изумленными такой новостью и готовыми кричать о государственной измене немцами, Народные Новины замечают, что если говорить в австрийской имперской думе по-немецки не значит выдавать Австрию Пруссии, то точно так же и говорить в ней по-русски не может значить выдавать Австрию России. Но этого мало. Мы должны усилить эти неопровержимые слова Народных Новин и можем говорить на этот раз весьма серьезно. В немецких газетах, издающихся на север от Австрии, мы встречали мнение, что Австрия обязана немечить Богемию, если не хочет, чтобы за это дело взялась северная Германия. Мы спрашиваем, дружеским ли или враждебным Австрии расчетом продиктовано это требование? Не заключается ли в нем признание видов северной Германии на захват Богемии, этой естественной крепости в сердце Европы? Пусть всякий политический человек, заслуживающий этого имени, скажет, было ли бы в такой же мере противно интересам северной Германии присоединение к ней Богемии и некоторых других частей Австрии, в какой мере противно интересам России расширение ее политических притязаний за пределы собственно русского народа. Россия, конечно, не может желать онемечивания австрийских славян, но если бы предстоял выбор между их онемечением и их присоединением к России, то всякий русский патриот, скрепя свое славянское сердце, предпочел им первое. Австрийские политики это очень хорошо знают: они лицемерят, когда утверждают противное. Но если б они и не имели доверия к здравому смыслу русской политики, если б они опасались, чтобы Россия не увлеклась как-нибудь, в противность своим очевидным интересам, слепой страстью присоединения и завоевания, то неужели они не уверены, что тогда Россия имела бы против себя весь цивилизованный мир? А будет ли весь цивилизованный мир защищать Богемию от захвата со стороны Германии? Истинные отношения русской национальной политики к Австрии ясны, как день, и их можно высказывать с полной откровенностью. После той черной неблагодарности, которой Австрия собиралась удивить весь мир и которая повела к злоключениям, удивившим австрийское правительство, не позволительно ли нам, русским, желать, чтобы положен был когда-нибудь конец этим незаслуженным с нашей стороны отношениям? Мы желаем этого в своих интересах, которые в известной степени страдают от австрийского недоброжелательства к нам, но поистине мы в этом деле гораздо менее заинтересованы, чем сама Австрия и как государство, и как совокупность народов, состоящих под австрийским скипетром. Эти народы, уж конечно, не радуются тому, что взыскиваемые с них налоги непрерывно возрастают и что, несмотря на то, австрийские финансы грозят катастрофой всем подданным монархии Габсбургов. Всего менее может теперь радоваться Богемия, которая кроме налогов понесла на себе все последствия несчастной войны и всю тяготу прусских реквизиций. Что ж может избавить австрийские народы от продолжения этих бедствий, как не добрые отношения к их восточному соседу, равнодушие которого к судьбам Австрийской империи, ею самой ему навязанное, есть главный источник того мрака, который делает столь страшной для австрийских народов перспективу австрийского будущего? Между нашими интересами и интересами австрийских народов нет противоречия. Мы ничего более не желаем, как такой политической комбинации на Дунае, которая дозволила бы нам жить в дружбе с тамошними населениями; мы желаем там торжества тем интересам, которым невыгодно удивлять мир неблагодарностью к России. На осуществление этого желания мы надеемся, потому что истинный интерес австрийских народов гораздо настоятельнее требует того же, чем наш собственный интерес. Мы не хотим навязывать им политику для нас выгодную, а для них в каком-либо отношении опасную. В политике, для нас только желательной, заключается для них единственное спасение. Опыт показал, что мы можем жить и без этой политики, сами выпутываясь из затруднений и сохраняя свое положение в Европе: та политическая комбинация, которая возникла вследствие прошлогодней австро-прусской войны и на днях выразилась в парижских свиданиях государей Европы, возвысила цену существующего в Европе политического равновесия, которое, очевидно, рушилось бы, если бы Россия потерпела в своем европейском положении ущерб, хотя издалека похожий на то, что в последнее десятилетие выпало на долю Австрии. Будет ли или нет держаться в силе австрийская враждебность к нам, ни на чем, кроме недоразумений, не основанная, это для нас отнюдь не вопрос жизни и смерти, но это несомненно вопрос жизни и смерти для австрийских славян. Как же нам не надеяться, что эти недоразумения должны, наконец, рассеяться? Как нам не надеяться на это ввиду повсеместного торжества начала национальности, которое признано в Австрии на бумаге и должно быть признано в действительности, чтобы преображенная Австрия могла протянуть нам руку на вечную дружбу, основанную не на случайных комбинациях дипломатии, а на силе вещей столь же неизменных и неискоренимых, как неизменны и неискоренимы физические данные, определяющие собой границы государств и их тяготения? Недоразумения, влекущие Австрию к явной гибели, основаны на недостатке веры в историческое призвание славянского племени. Мы далеки от того, чтобы винить в этом недостатки веры австрийских правителей, тем более, что многие из австрийских славян сами подавали к тому сильный повод, выступая слишком робко в своем качестве славян и как бы конфузясь своего славянства. В этой застенчивости, препятствовавшей австрийским славянам смотреть на русских открыто и честно, как на своих единоплеменников и естественных доброжелателей, другие народы Австрии не могли не видеть раболепства и не могли не приходить к заключению, что славяне не имеют будущности, когда сами от себя отрекаются. Кто, в самом деле, уважает раболепных, кто принимает в расчет разъединенных, кто делает уступки, когда требующие их сами тщательно утаивают свою силу? Австрийские славяне, разбитые на отдельные, все более и более дробящиеся племена и наречия,- песок, из которого можно сделать что угодно, arena sine cake [Бесплодная пустыня (лат.)]. Они могут пользоваться уважением и получить голос только в соединении. Песок должен быть связан известью, а эта известь для австрийских славян — их славянство, та самая известь, которая связывает их и с нами. Пока они чуждались связей с нами, не могло быть у них связей и между собой. Их племенная близость с нами есть истина очевидная. Пока они отрекались от этой истины в угоду господам своим, можно ли было удивляться, можно ли было сетовать, что господа их господствовали над ними? Но другое дело не сетовать, не упрекать, не обвинять, и другое дело сочувствовать или помогать. Мы, русские, не могли сочувствовать австрийской политике, не верившей в славянское будущее, в которое мы твердо верили, и тем менее могли мы помогать этой политике своей дружбой, когда наша дружба содействовала бы угнетению того, что нам родственно и сочувственно, и что, по нашим понятиям, способно к богатому, для всего человечества плодотворному развитию в будущем. Стомиллионное племя не могло быть помещено в Европе только для того, чтобы быть предметом онемечения, и если этот аргумент не имел убедительной силы для политиков немецко-жидовской, как выражаются Народные Новины, национальности, то из этого не следовало, чтобы и мы, русские, были расположены отрицать его. Но чем менее могли мы сочувствовать австрийской политике, тем более должны были мы сетовать на австрийских славян, ее поддерживавших своим отчуждением от нас, и тем с большим восторгом должны мы были встретить тот шаг их, который свидетельствовал, что, наконец, истина пробивается и в Австрии на свет Божий. Вот причина тех оваций, которых предметом были наши славянские гости и которые были для них самих столь неожиданны. Это были овации народные. Русское правительство не принимало в них ни малейшего участия. Достаточно было их видеть, чтоб убедиться, что никакое правительство в мире не может искусственно вызвать нечто подобное. Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1867. № 128. 13 июня. С. 1-2.
Катков Михаил Никифорович (1818-1887) — русский публицист, издатель, литературный критик. | ||
|