| ||
|
Назад тому почти три века Россия также переживала смутное время. Тогда, так же как и ныне, висел над нею польский вопрос. Есть некоторая аналогия между тем, что происходило тогда, и тем, что происходит теперь; но существенная разница в том, что тогда действовала простая сила и дела делались грубо, а теперь они происходят в неосязаемой стихии мнения, где вместо силы действует обман. В ту давнюю пору пришлые враги владели русскою столицей, их дружины расхаживали по русской земле и открыто жгли, грабили и били. Но предки наши не в пришлых врагах видели главное зло. В сказаниях того времени встречается сильное слово: "русские воры". Никто в ту пору не сомневался в существовании домашних воров, или, как теперь говорится, внутренних врагов. Предательство и не думало прятаться, и русские воры действовали без всякого обмана, попросту без затей. И в настоящую пору дела, конечно, не обходятся без домашних воров; теперь, как и тогда, и теперь еще более в них-то вся и беда. В эти три последние года русская публика имела возможность следить за маневрами, которые производились неутомимо и систематически. Едва ли когда-нибудь, едва ли где-нибудь пускалось в ход столько обманов и делалось столько расчетов на несообразительность людскую, как у нас в эти три истекшие года. Интрига не унывала ни при каких обстоятельствах, и, несмотря на то что обманы ее разоблачались один за другим, она не утомлялась и продолжала действовать еще настойчивее. Как ни в чем не бывало, поднимала она после всякой неудачи свое бесстыжее лицо, прилаживалась к новым обстоятельствам и не слабела в уверенности, что поле останется за нею. В последней книжке "Revue des Deux Mondes" прочли мы статью, которая показывает, что можно идти еще далее того, что казалось Геркулесовыми столбами в деле публичного обмана. Статья эта занимает первое место в упомянутом журнале, и под статьею значится имя известного французского литератора г. де Мазада. В ней излагается характеристика нынешнего положения дел в России. Автор повествует и рассуждает так, как бы он из собственного наблюдения знал людей и вещи в России, так, как бы он изо дня в день читал русские газеты и делал в них свои отметки, так, как бы он сам находился в центре русских правительственных интересов и принимал в них непосредственное участие. Автор искажает и извращает факты не по незнанию, а с полным знанием того, что делает. Дело в том, что авторство французского литератора ограничивается лишь несколькими прикрасами, которые явственно отделяются от фона статьи, и несколькими промахами, сделанными из приличия. За французским автором остается только та честь, что он принял нравственную ответственность за чужие суждения о вещах и лицах, ему не известных. Еще за неделю до появления книжки "Revue des Deux Mondes" в некоторых петербургских кружках уже потирали руки в ожидании этой статьи и предусматривали в ней начало великих событий. И в самом деле, началась общая атака. Другой французский литератор, г. Сен-Марк Жирарден, получил, как он откровенно и сознается, документы для статей в "Journal des Debats". В полученном третьего дня № газеты "Le Nord" прочли мы корреспонденцию из Петербурга, которая находится в самой тесной связи с этим внезапным ополчением французской журналистики на Россию и которая, как объявляет редакция, прислана лицом беспристрастным и уполномоченным. Все подобные произведения о русских делах, выходящие за границей, имеют в виду не столько поучение своей ближайшей публики, сколько практическое действие в самой России. Авторы или заказчики подобных изделий рассчитывают произвести на некоторые лица в некоторых сферах впечатление, пригодное для их целей. Они надеются, что лица, на которых надобно подействовать, не сообразят, откуда идет действие, и не поймут его мотивов. Статья, подписанная именем г. де Мазада, есть колоссальный пуф, о котором трудно составить себе понятие, не зная всех обстоятельств, в каких находятся наши дела. Мы узнаем из этого сказания, что после подавления польского восстания в России появилась повальная болезнь хуже холеры. Это так называемое русское национальное чувство, которое думает, что Россия есть Россия, и которое г. де Мазад называет не иначе как ультрарусским. Из статьи явствует, что это ультрарусское чувство, овладев теперь и общественным мнением, и правительством, стало источником самых возмутительных и опасных явлений. В этих оргиях русского, или ультрарусского, патриотизма разыгрывается самый дикий демократизм, социализм, материализм, атеизм. Правда, назад тому три-четыре года замечались проявления всего этого в так называемом нигилизме; но нигилизм был тогда явлением спорадическим и обнаруживался лишь в виде исключений. Теперь же вдруг нигилизм стал страшною силой; он внедрился во все дома и заразил все умы. Значит, до польского восстания все у нас обстояло благополучно: учащаяся молодежь не делала уличных сцен для того, чтобы свергнуть министра, который хотел основать русскую школу на европейских основах и возвратить в учебные заведения дух серьезного учения и дисциплины; общественное мнение отличалось тогда трезвостью; литература развивалась в духе идей, противоположных свирепствующему ныне материализму и демократизму; принципу собственности оказывалось повсеместное уважение; не было подземных комитетов, рассыпавших революционные прокламации, в которых требовалось вырезать 100 тысяч помещиков, раздробить государство и поднять знамя республики демократической и социальной. Правда, в России пользовались тогда авторитетом доктрины "Колокола", а "Колокол" имел некоторый революционный оттенок; но что значит этот бедный "Колокол" в сравнении с нынешней русской печатью, особенно с "Московскими Ведомостями", которые захватили его место? Вместо издателей "Колокола" появились теперь атлеты революции, атеизма и материализма, перед коими "Колокол" бледнеет. Учащееся юношество предалось умственному разврату во всех его видах и с жадностью бросилось изучать Фейербаха, Макса Штирнера и Бюхнера, о которых прежде не ведало. И в этом плачевном положении нашего юношества виноваты возбуждения русского патриотизма. Что же такое этот русский, или ультрарусский, патриотизм, производящий столь ужасные явления? Из каких источников он взялся и чем он держится? Это не есть что-либо положительное, не есть какая-либо действительно существующая сила; нет, это кошмар, галлюцинация; это, по слову древнего Пиндара, сон тени. Сошел с ума один журналист, и заразительный бред его горячки охватил всю страну. Этот несчастный есть один из нынешних издателей "Московских Ведомостей" М. Michel Nikiforovitch Katkof. При скромной и бесцветной наружности, этот человек таит в себе беса. Это нечто вроде Робеспьера, только еще ужаснее. Aux yeux bleus presque blancs, aux passions implacables [С голубыми, почти бесцветными глазами, с непримиримыми страстями (фр.)], злой по натуре, он в припадках своего безумия представляет зрелище поистине возмутительное и страшное. И вот всё в России происходит теперь под влиянием страшного кошмара, который приводит в игру все, что только есть дурного, бессмысленного и нелепого в нравственной природе людей. Статья г. де Мазада воспроизводит, как ни в чем не бывало, то самое сказание о России, которое составляло сущность известного памфлета г. Шедо-Ферроти. Те же приемы, только с небольшими модификациями, только краски изображения поярче, только утверждения свободнее и смелее под фирмою иностранного писателя. Тут, как и там, — и тут еще более, — имя одного из издателей "Московских Ведомостей" играет главную роль и пестреет на каждой странице. Зараза русского патриотизма, начавшаяся столь чудесным образом, развратившая юношество и сделавшая общественное мнение в России театром самых неистовых оргий социализма, материализма, демократизма и т.д., охватила также и личный состав правительства. У дел явились люди, исполненные революционного духа. Правительственные деятели, наиболее исполненные этого духа, суть генерал-губернаторы западных губерний и лица, стоящие во главе гражданской администрации Царства Польского. Из всех государственных деятелей только два министра упоминаются с сочувствием как лица, свободные от заразы и составляющие партию умеренную. Русское, или ультрарусское, национальное чувство по самому существу своему есть революция и бунт. Оно есть бунт против польского и вообще антирусского владычества в России. Вот почему администрация Царства Польского и западных губерний империи являет собою столь возмутительное зрелище. Вот почему и "Московские Ведомости", к которым автор беспрерывно возвращается, представляют столь возмутительное явление. Эта газета, между прочим, проповедывает ненависть к европейскому образованию и тщится разобщить Россию с Европой; она дышит так называемым славянофильством и требует вынужденного обращения всех единоверцев в православие. Впрочем, безумец, терзаемый своими страстями и одержимый галлюцинациями, по временам приходит в себя. Он не лишен мыслительных способностей и получил философское образование, которое пособляет ему систематизировать даже самые страсти. Приходя в себя, он может говорить разумно; а приходит он в себя лишь в тем минуты, quand il n'est pas offusque par le fantome du polonisme [когда он не ослеплен призраком полонизма (фр.)]. В эти минуты ему удается высказывать добрые идеи, противные социализму и демократической революции. Все дело, стало быть, только в польском вопросе. Смотреть на него с точки зрения Русского государства значит быть атеистом и революционером. Статья оценяет людей и мнения в России единственно по отношению к польскому вопросу. Кто изменяет русскому делу и способствует польскому или вообще антирусскому, то находится на правильном пути. Что бы таковой ни говорил, ни делал, все будет одобрительно, все будет хорошо. Кто, напротив, будет в России мыслить и действовать в русском смысле, тот проклят, и, что бы таковой ни говорил, все будет омерзительно и дурно. Таинственные авторы статьи г. де Мазада касаются прошлогодних дворянских выборов в Москве, которые по известной причине не состоялись. Московское дворянство выступило с заявлением, на которое оно не имело права, что и было поставлено ему на вид; желания его были преждевременны, но нельзя сказать, чтоб они были проникнуты демократизмом и социализмом или чтоб они были противны господствующим в Европе политическим учениям. Но тогда те самые органы, которые теперь вопиют против демократических идей, свирепствующих в России, с ожесточением предавали поруганию наше дворянство за то, что оно не было достаточно проникнуто демократическим духом. Умышленно искажался текст вотированного московским дворянством документа, с тем чтоб иметь основание обвинять его в духе сословной исключительности и в олигархических притязаниях. И теперь г. де Мазад в той самой статье, где русскому обществу поставляется в упрек будто бы овладевший им дух демократии, столь, по-видимому, ненавистный автору или авторам статьи, не только без всякой симпатии, но с видимым неудовольствием отзывается о заявлении московского дворянства. Что это значит? Дело вот в чем: желания и мысли московского дворянства могут подвергаться порицанию и осуждению за несвоевременность и незаконность своего заявления, но никто не может сказать, чтоб оно забыло свой долг перед Государем и Россией. Забудь оно этот долг, забудь оно тысячелетнюю историю своего народа, который так тяжко страдал и боролся и приносил столько жертв, охраняя и возвеличивая свое государство, забудь оно честь своих предков, которые служили этому делу, выкажи оно дух предательства и измены, заговори оно то же самое, только в смысле антирусском, а не в русском, и дворянство стяжало бы себе рукоплескания; в тех же самых органах, где предавали его поруганию, оно встретило бы дружелюбные отзывы. Г. де Мазад прямо указал на ошибку московского дворянства: эта ошибка есть патриотическое чувство, которым оно одушевлено; эта ошибка есть ультрарусская мысль о государственном единстве России. Мысль о единстве России испортила все и компрометировала бедное московское дворянство. Нужды нет, что оно желало объединения России в смысле самом либеральном и сочувственном тому журналу, где помещена статья г. де Мазада; нужды нет, что тут не было ни малейшей примеси социализма, — достаточно мысли о единстве Русского государства, о его сохранении в нераздельности и целости, достаточно того патриотического чувства, которым было воодушевлено дворянство, для того чтобы тогда осыпать его ругательствами и даже теперь отзываться о нем тоном укора. Русское дворянство, слава Богу, не отделяет себя от русского народа; оно видело и видит в себе часть народного организма, живущую с ним одною общею жизнью и имеющую с ним одни и те же государственные интересы. Направление его мыслей никогда не клонилось в ту сторону, чтобы замкнуться в касту или поставить себя поодаль от народа, из которого оно вышло и к которому принадлежит. Все видели, с каким легким сердцем русское дворянство отдавало свои привилегии и как сочувственно встречало оно всякую законодательную меру, которая клонилась не к тому, чтоб отнять или порушить существующее право, а к тому, чтоб распространить его на целый народ. Если это есть демократический дух, то наше дворянство преисполнено такого духа. Но с небольшим год тому назад ни о чем так много не было речи, как о сословном эгоизме русского дворянства и об олигархических тенденциях, которые будто бы в нем господствуют. Обстоятельства изменились. Вот с высоты трона раздалось решительное слово, соединяющее не для вида только, но существенно западную Русь с восточною. Решено изменить национальный характер землевладения в западном крае, и для этого ограничено в известном смысле право приобретения там помещичьих имений: мера, сама по себе нимало не колеблющая права собственности, но тем не менее наносящая решительный удар антирусскому землевладению, столь пагубному для государства, а также для землевладельцев, поставленных долговременною ошибкой в положение фальшивое. Довольно этого обстоятельства, чтобы вдруг изменить тактику известных партий и поднять гам о демократизме и социализме, свирепствующих в России. Еще так недавно нельзя было вымолвить слово не только о дворянстве и землевладении, но и о простой собственности, не подвергаясь укорам и обвинению в крепостничестве, а теперь все в России сверху донизу подвергается обвинению в демократизме, все чиновники в социализме и генерал-губернаторы в революционном духе; а из влиятельных сфер рассылаются по иностранным газетам корреспонденции, где русских великих землевладельцев искушают грубейшими приманками. Прежде делалась агитация против русского землевладения, или, лучше сказать, против России, теперь делается агитация в пользу польского землевладения, то есть также против России. В этом вся разница положения. Как везде и всегда, так и в России в настоящую пору есть направления глубоко антипатические; есть мнения, которые радикально разнятся между собою; есть политические воззрения, которые не терпят друг друга. Но г. де Мазад прав: национальное чувство, пробудившееся на Руси, заставило людей самого противоположного образа мыслей почувствовать себя детьми одного народа и бойцами одного великого общего дела. Оно возвысило уровень общественного мнения, облагородило страсти, умерило увлечения; из Икарии оно переселило людей в Россию; оно разогнало призраки, порождаемые праздною мыслью; оно приблизило умы к вопросам практическим. Разногласия есть, и разногласия глубокие, и они могут дойти до горячей борьбы между собою; но дневи довлеет злоба его, и злоба нынешнего дня не во внутренних разногласиях на русской почве, а в той борьбе, которую русское дело должно выдерживать с внутренними врагами. В настоящую пору борьба у нас идет не между демократическою партией, как объясняет г. де Мазад, и какою-либо умеренною, а просто между честными людьми и ворами. На характеристику нашей особы г. де Мазад употребил самые яркие краски своей палитры; на повествование наших подвигов он истощил все воинские речения французского языка. Наша колоссальная фигура покрыла полмира своею тенью и выгодно красуется в сонме Геростратов и Картушей. Мы представлены во образе могучего воителя зла; то и дело наносим мы сокрушительные удары и из одной битвы бросаемся в другую. Нашему высокомерию нет предела: мы действуем Бог знает в чью голову и говорим неслыханные дерзости. Самое молчание наше бывает foudroyant dans sa secheresse [сокрушительным по своей резкости (фр.)]. В 1864 году нас выставляли мятежником во главе гостинодворцев; теперь нас хотят сделать сумасшедшим. В детскую пору яркие картины воинского свойства могли бы пленить наше воображение; в другую пору нас, быть может, взволновала бы и раздражила бы эта чудовищная карикатура; теперь мы даже не смеемся. Мы уже привыкли к этим прославлениям нашей особы и очень хорошо понимаем, что все это значит. Требуется индивидуализировать досадный факт, надобно придать ему мизерное значение личного вопроса, для того чтобы легче было сладить с ним, чтобы удобнее было позорить и бесславить его. С нашей стороны было бы фальшивою и бессмысленною скромностью отрицать или умалять значение нашей публичной деятельности. Мы не можем обратить только в шутку ту ожесточенную ненависть, которую возбуждает наша деятельность, ту неутомимую интригу, которая делает наше имя буквально притчею во языцех. Но, слава Богу, мы настолько обладаем здравым смыслом, что честь этой ненависти не можем относить к своей личности. Замолкни мы, и завтра же наши враги забудут о нашем существовании. Что же придает нашей публичной деятельности серьезное значение? Явилось нечто такое, чего никогда не бывало на свете: явилось русское публичное мнение, русская политическая печать. Откуда взялось это явление, с которым на первых же порах приходится серьезно считаться? Русское общественное мнение, русская политическая печать есть создание нынешнего царствования. Нам только случилось быть на пути, когда совершались события, вызвавшие мало-помалу на свет эту новую силу; нас только настигла она и повлекла за собою. Нам только досталась первинка нового на Руси дела — честь послужить на первых порах серьезным органом русского мнения. И мы высоко поставили эту честь. Мы положили все наши силы на то, чтобы по возможности соответствовать требованиям обстоятельств, среди которых приходилось нам действовать. Другие, более нас способные, могли бы действовать лучше нас, но нельзя было действовать усерднее и с более серьезным чувством долга. Политический характер нашей деятельности поняли мы в самом обязательном для себя смысле и ни на минуту не забывали, чего требует от всякого честного человека деятельность политического свойства. Мы немедленно отказались бы от ней, если бы почувствовали, что не можем вести ее в строгом соответствии с долгом русского подданного. Обстоятельства нашего развития, особенности нашего личного положения, к счастью, не затрудняли, а облегчали нашу задачу с ее нравственной стороны. Мы могли относиться ко всем возможным интересам с полным беспристрастием и полною независимостью, потому что ни в одном не имели и не имеем ни малейшей личной доли. Обо всем подвергавшемся публичному обсуждению могли мы судить исключительно с точки зрения русской государственной пользы. Наши мнения могли быть ошибочны, но мы не прежде решались высказать то или другое, как убедившись, что оно соответствует интересам России, и чем глубже убеждены были в этом, тем решительнее и настойчивее считали своим долгом высказываться. Нас укоряют в горячности, с которою мы высказываемся. В усилиях, которые употребляем мы для того, чтобы явственнее выставить вопрос, подлежащий обсуждению, в настойчивости, с которою мы обращаемся к одному и тому же, хотят видеть нашу притязательность или нетерпимость; но пусть пересмотрят те вопросы, по которым случалось нам высказывать наши мнения: ни с одним из них не связано ни наше честолюбие, ни какой-либо иной личный интерес; мы говорим это во всеуслышание; пусть, кто может, уличит нас в неправде. Во многих случаях, можно сказать в большей части случаев, почти во всех, русскому публицисту было бы легче, безопаснее и привольнее действовать во всяком другом, только не в русском государственном интересе: так еще странно поставлено в России ее национальное дело. Мы никогда не добивались популярности через потворство господствующим мнениям. Большею частью нам приходилось высказываться наперекор тому, что было в моде, и за то подвергаться поруганиям, — точно так же, как приходилось высказываться наперекор тому, что могло нравиться влиятельным лицам, и тем навлекать на себя весьма серьезные неприятности. Ни с одним из тех лиц, с кем приходилось нам сталкиваться в суждениях, не были мы ни в каких личных счетах. Самым приязненным отношениям никогда мы не делали ни малейшей уступки ни в смысле, ни в тоне наших суждений. Нас упрекают в упрямстве и злопамятстве; предоставляем судить об этих наших свойствах людям, знающим нас из личных отношений; что же касается до нашей публичной деятельности, о которой только и стоит говорить, то мы нимало не думаем протестовать против этого укора. Мы полагаем, что черное назовем .мы упорно черным завтра, как нынче; мы полагаем, что дурное не становится лучше от того, что оно длится долее, и обман не становится честнее от того, что продолжает действовать и прибегает к новым уловкам. В делах общего интереса никто не имеет права быть уступчивым. Говорят, что в борьбе с нашими противниками мы неразборчивы и прибегаем даже к доносам. Нет, никто не осмелится сказать, чтобы мы нарушили чье-нибудь доверие и выдали чью-нибудь тайну — не только властям, но и кому бы то ни было. Ловкие люди называют нас доносчиками за то, что мы обличаем их публичные обманы: они хотят, чтобы никто не считал себя вправе раскрывать сущность мнений, которые ими самими высказываются во всеуслышание; они хотят, чтобы никто не смел оценивать по достоинству их общественные действия, которые у всех на виду; они хотят, чтобы все отступали перед зажигателем и вором, уважительно давали им дорогу и таким образом были их пособниками. Даже протест против злоупотреблений правительственной власти ловкие люди хотят причислить к категории доносов. Новизна русского публичного мнения, русской политической печати придала, весьма естественно, необыкновенное значение нашей деятельности. Одним это явление должно казаться приятным, другим оно досадно и ненавистно. До нынешнего царствования не было политической печати, которая смотрела бы на все в свете русских интересов. Итак, противники наши — не наши противники. Не к нам лично относится их вражда; она относится к самому свойству той деятельности, которую мы, издатели "Московских Ведомостей", поняли серьезно. Им мешает русская политическая печать, и они ее не любят; им неудобно, что в России публика смотрит на вещи в свете русских национальных интересов. Корреспонденция газеты "Le Nord", о которой мы выше упоминали, присланная из Петербурга какою-то уполномоченною особою, показывает ясно, к чему клонится вся эта агитация. Как выше замечено, эта корреспонденция находится в теснейшей связи с статьей г. де Мазада и выжидала только ее появления, чтобы сказать свое слово. Уполномоченная особа, красноречиво объясняя русскому дворянству непрактичность его заявлений, с тем вместе благосклонно дозволяет ему продолжать их. Национальное представительство, говорит он, есть в настоящее время дело несбыточное; но мечтать о нем можно, причем великим дворянам в перспективе октроируется нечто вроде олигархической конституции. Уполномоченный автор корреспонденции обещает впоследствии восхитить в небо некоторых из наших дворян, как иногда губернские предводителя дворянства возносятся в сан губернаторов. Но пока это совершится, Фульвия требует вырезать ей язык у наших Цицеронов. Он находит, что русская политическая печать в настоящее время есть явление вредное и опасное; он, очевидно, согласен с таинственными авторами статьи де Мазада во взгляде на русскую независимую печать и полагает, что нужно отнять дарованные ей льготы и прибрать ее к рукам. Не знаем, как примет это иностранная публика, но в России публика знает, какого свойства органами бывают те из наших журналов и газет, которые получают казенные субсидии или находятся в теснейшей зависимости от правительственных лиц, а также какое зрелище представляла русская журналистика в то время, когда цензура была во всей своей силе. Публика сравнивает, например, "Современник" за 1862 год с нынешним и приходит к утешительным выводам. А в 1862 "Современник" не только находился под цензурой, но и получал пособие от того правительственного ведомства, которому тогда было подчинено цензурное управление. Русской публике известно также, что и в настоящее время администрация достаточно вооружена для того, чтобы справляться с печатью, и что отнюдь нельзя жаловаться на излишество свободы, когда министр после двух предостережений может приостановить издание на 8 месяцев, не говоря уже о множестве других способов, которыми администрация может весьма внушительно напоминать печати о своем существовании. Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1866. 25 марта. № 65.
Михаил Никифорович Катков (1818-1887) — русский публицист, философ, литературный критик, издатель журнала "Русский вестник", редактор-издатель газеты "Московские ведомости". | ||
|