| ||
|
Ровно четыре месяца протекло со времени преступного покушения 4 апреля. Живо вспоминаются нам первые дни, последовавшие за этим страшным делом: изумление, ужас, испуг, негодование и вместе с тем ликующее чувство избавления потрясли из конца в конец все наше отечество. Нельзя забыть этих минут всенародной тревоги и всенародного торжества. Вслед за первым впечатлением все с недоумением спрашивали друг друга о виновнике и источниках покушения. При отсутствии всяких признаков общественного брожения, из которого мог бы родиться подобный замысел, посреди совершенной тишины, при настроении общества самом лучшем, какое когда-либо бывало на Руси, на улице, среди бела дня совершилось покушение на жизнь Государя, который пользуется беспримерною даже в русской истории преданностью и любовью своего народа, и именно в ту пору, когда народное чувство выражалось так могущественно и так повсеместно, каждый день находя себе новую пищу, с каждым днем становясь все глубже и знаменательнее, соединяя все сословия и возвышаясь над всеми разногласиями общественных интересов; когда имя Его стало символом самых возвышенных патриотических стремлений и всех надежд народной жизни и когда оно является не только в ореоле государственного величия, но господствует в частных домах, в искренних беседах, на семейных праздниках. Во всем разнообразии и на всем просторе русской жизни никакого случая не произошло в предварение этого ужасного события. Та великая реформа, которая своим глубоким и всеобъемлющим действием могла произвести большее или меньшее замешательство в нашему быту, совершилась благополучно вопреки ожиданиям наших врагов, и с тех пор прошло пять лет, в продолжение коих одно за другим все пришло в порядок и равновесие. Новые реформы, последовавшие за отменою крепостного права, вносили одна за другою успокоение и умиротворение в наш быт, не тревожа ничьих интересов, напротив, давая всему жизнь, все возвышая, улучшая, обновляя и обеспечивая. Самые отважные и пылкие умы едва могли успевать за ходом этих блистательных реформ, воссоздающих Россию, которым ничего подобного не представляет вся ее история. Никогда еще в России не было так ясно, что враги ее Государя суть вместе и враги ее народа, и наоборот. И вдруг посреди русской столицы совершилось то, чего не бывало в самые смутные времена. Понятно, с каким тревожным нетерпением ждали все узнать, кто и откуда злоумышленник; но никто не сомневался в том, что злоумышленник, каково бы ни было его происхождение, не мог быть орудием какой-либо русской партии, какого-либо русского интереса. Все были уверены, что он мог быть орудием лишь какой-либо враждебной отечеству партии или какого-нибудь изменнического замысла. Назначение следственной комиссии успокоило умы. Во главу ее был поставлен государственный человек, стяжавший себе популярность в то смутное время, когда над нашею администрацией, как и над целым нашим обществом, тяготело странное обаяние, заставлявшее видеть в противодействии изменническому мятежу, угрожавшему разрушением России, дело постыдное. Виленский генерал-губернатор, занимавший этот пост в 1863 и 1864 годах, принадлежал к числу тех, кто были свободны от этого обаяния, и он действовал так, как следовало действовать в подобных случаях; русская публика, начинавшая прозревать опасность, в которой находилось отечество, не могла не оценить этого; она старалась выражениями своего одобрения поддержать государственного деятеля в его борьбе не столько с самим мятежом, сколько с теми влияниями, заграничными и домашними, которые поддерживали мятеж, давали ему силу и надежды и поражали слабодушием русских деятелей. Публика не входила в оценку мер, которые принимал виленский генерал-губернатор для подавления мятежа или для успокоения вверенного ему края; но она не могла не оценить решимости, с которою он действовал, не обращая внимания на ругательства, которым он подвергался не только в Париже, но и в Петербурге. Имя его переходило из уст в уста, к нему сыпались со всех концов заявления русских людей, старавшихся поддержать его бодрость и твердость. Весьма естественно, что чувство, с которым русская публика проводила графа Муравьева со сцены его деятельности в Вильне, встретило его и на другом поприще, которое открылось ему с назначением его в председатели следственной комиссии. Характер и размеры злодеяния, таинственный мрак, окружавший преступника с его побуждениями, сообщали чрезвычайное значение следственному делу и побуждали публику новыми выражениями общественного доверия поддержать лицо, поставленное во главу следственной комиссии. Вскоре после своего назначения, за одним публичным обедом, председатель комиссии произнес торжественную клятву "лечь костьми", но раскрыть таинственные корни зла, угрожавшего России столькими бедствиями. Этим торжественным заявлением возвышалось и усиливалось во мнении то значение, которое она не могла не приписывать открывшемуся следствию. Следователь указывал на самоотвержение, которое от него требовалось, для того чтобы вести достойно порученное ему дело, и на опасности, которые могли угрожать ему. Но если бы публика и не могла оценить свойство и размеры этих опасностей, то всякий мог легко представить себе трудности предлежавшего комиссии дела, борьбу со множеством влияний, которые могли отклонять ее от прямого пути, запутывать ее соображения и с каждым шагом не приводить ее к корням зла, а отдалять от них. Комиссия вела свое дело в глубочайшей тайне и не считала удобным допускать какую-либо гласность в свои розыски. Россия, для которой дело это имеет столь великую важность, знала до сих пор только то, что злодей, схваченный на месте своего преступного действия, называется Каракозовым, что он уроженец Сердобского уезда, сын мелкопоместного дворянина, вольнослушатель Московского университета, человек меланхолического нрава и по своим убеждениям крайний социалист. Это было единственное сообщение, сделанное комиссией. С тех пор русское общество не слыхало от нее ни одного слова. Ничего не было сказано ею даже в поправку тех мелких неточностей, которые вкрались в это краткое сообщение и которые тогда же были замечены. Никто, однако, не сетовал на это; все понимали важность и трудность дела и терпеливо ожидали его окончания. В публике ходили только слухи о множестве арестов, которые делались в Петербурге, в Москве и в разных местностях Империи. Люди мыслящие и хорошо знающие положение дел в России не могли отдать себе вполне ясного отчета в размерах, какие, по-видимому, принимало следственное дело. Неужели покушение Каракозова произошло из каких-нибудь обширных революционных замыслов, коренящихся в русской почве? Неужели в самом деле Россия объята сетью революционной организации, созревшей до такой беспримерной дерзости? Чем же держится эта организация? Кто эти революционеры? На что они опираются? Из каких побуждений они действуют? В чем до сих пор выражалась их деятельность? Наконец, отчего это страшное зло, достигшее столь громадных размеров и дошедшее до преступления 4 апреля, оставалось тайною для всех? Слышно было, что аресты производятся преимущественно в сферах так называемого нигилизма. Нигилизм ни для кого в России не был тайной. Нигилизм никогда и не думал скрываться, он говорил и действовал всенародно; правительственные лица не могли не знать о нем, как не могла не знать о нем публика. Люди честные и разумеющие не могли не понимать его значения; только глупцы, к которым принадлежит большинство самих нигилистов, могли видеть в этом явлении нечто либеральное, нечто прогрессивное и приветствовать в нем зарю будущего; только злонамеренные люди могли поддерживать и распространять такое мнение о нигилизме и тем распространять и поддерживать самый нигилизм. Это пагуба, которой подвергалось наше бедное молодое поколение отчасти вследствие правительственных ошибок и недоразумений, которые у нас господствовали по отношению к делу народного просвещения, а отчасти вследствие злоумышленных влияний и возбуждений, которых действия в последнее время замечались повсюду. Небрежение и неразумие посеяли у нас нигилизм; злоумышление возрастило его для своих целей. Первоначальный корень этому злу не в лжеучениях, а в дурном учении, которое не укрепляет, а расслабляет умственные силы молодежи. Дурно воспитанные, дурно учившиеся умы становятся потом легкою жертвой всяких лжеучений. Понятно, до каких нелепостей и до какой порчи может быть доведен молодой ум, бессмысленно возбужденный, наркотически раздраженный, но не приученный ни к серьезному умственному труду, ни к ясному мышлению и не опирающийся на твердые начала. Жалким состоянием наших школ злоумышленные люди начали пользоваться преимущественно лет за шесть перед сим. Около этого времени начали они распространять в молодежи всевозможные разлагающие учения. Грубый натурализм, материализм, все обрывки систем коммунизма и социализма, какие когда-либо возникали в Европе, приспособлялись к разумению нашего несчастного молодого поколения, которое видело во всем этом глубокую мудрость, истинный прогресс человеческих обществ и бросало заниматься даже тою скудною наукой, какую предлагали ей наши школы. Для ней обделывались, переводились и литографировались выборки из Фейербахов, Бюхнеров, Максов Штирнеров; в ней распространялись исполненные сумасшедшего сумбура листки "Колокола" и других изделий лондонской "вольной печатни"; для ней происходили в нашей журналистике неслыханные сатурналии бесстыдства и надругательства над здравым смыслом, которые не были бы возможны ни в каком цивилизованном обществе, но которые пользовались у нас авторитетом административного одобрения, как бы узаконявшего их и разного рода поощрениями, и пособиями из государственного казначейства. Все это было всем известно, но никто не мог отдать себе отчета, в какой связи могла находиться испорченная этими влияниями часть нашей молодежи с покушением 4 апреля. Что из ее рядов могли выискаться орудия для всякого гнусного дела, это всем понятно; но чтоб она имела в себе какую-либо внутреннюю силу организации, чтоб она могла действовать по широко обдуманному и предустановленному плану, это трудно понять. Революционные элементы не рождаются в обществе, как грибы. Людей глупых, безумных, испорченных везде бывает много; но революционная организация зарождается из каких-либо глубоких общественных болезней или опирается на какие-либо политические интересы. Можно ли поверить, чтобы мальчишки-школьники, как бы ни были они испорчены, не находясь ни в каких сочувственных отношениях к окружающей среде, могли составить сами из себя ядро какой-либо значительной организации? Что следственная комиссия обратила внимание на язву нигилизма, это не могло казаться удивительным, это было весьма естественно; но удивительными казались слухи, будто бы эти нигилистские кружки сомкнулись сами собою в обширную и сильную организацию, которая охватила всю страну. Еще страннее было предполагать, что организующая сила появилась в этой ржавчине и плесени, называемой нигилизмом, в то время когда в обществе не было уже никаких сомнений и колебаний относительно свойств этого жалкого явления, когда исчез тот фальшивый кредит, с которым нигилизм заявлял себя несколько лет тому назад среди общества, лишенного духа и силы отпора. Странным казалось то, что нигилизм оказался способным действовать именно тогда, когда он видимо слабел и иссякал в своих источниках, когда множество жертв его освободились от него как от кошемара благодаря высоко поднявшемуся вследствие событий 1863 года народному чувству и когда учащаяся молодежь стала повсюду обнаруживать несравненно лучший дух, когда в ней самой явилась сила отпора против зловредных влияний и когда многие из прежних нигилистов со смехом вспоминали о своих недавних увлечениях, о своих тетрадках из Бюхнера и Фейербаха и о листках "Колокола", бывшего за четыре года пред сим в таком ходу. Но вот следствие пришло к своему заключению. Наряжен верховный уголовный суд, который вскоре должен открыть свои действия. Ровно по прошествии четырех месяцев со времени учреждения следственной комиссии и перед открытием суда, в который она должна передать результаты своих розысков, в ныне пришедшем сюда нумере "Северной Почты" напечатана передовая статья, где излагаются для публики эти результаты. Статья не имеет официального характера; но она очевидно составлена на основании данных, полученных от самой комиссии. Она имеет своим назначением дать публике некоторый просвет в дело столь важного для всей России свойства. К сожалению, несмотря на то что дело уже поступило в суд и что привлеченные к суду лица не могут же не быть названы в обвинительном акте, они остались не поименованы в статье "Северной Почты". Поименован только Каракозов; все же остальные, подлежащие вместе с ним суду, даже не исчислены. Еще более заслуживает сожаления то, что статья эта составлена очень смутно, так что читатель не скоро поймет то существенное, что в ней содержится. Одно и то же обстоятельство повторяется в разных видах, как будто бы речь шла о двух разных обстоятельствах. Действующие лица неясно отделены одно от другого, так что и очень внимательный читатель не скоро доберется, что к кому относится. Самое главное помянуто вскользь, эпизодом, а последствия поставлены на первое место, прежде своих причин. Нелегко, следя за этим изложением, восстановить дело в ясном свете и в его истинных характеристических очертаниях, хотя материал к тому разбросан довольно обильно в самой статье. Нужен особый труд для того, чтоб извлечь из статьи этот материал и сгруппировать его в надлежащем порядке. Мы считаем своим долгом предпринять этот труд для наших читателей и способствовать им в разъяснении дела, не выходя из данных, сообщаемых в статье "Северной Почты". Каракозов есть создание тех зловредных действий, которые были направлены на нашу молодежь, как выше замечено, лет за шесть перед сим. Эта адская работа, погубившая столько молодых сил, совершалась преимущественно в 1860, 1861 и 1862 годах. Годы эти были эпохою процветания нигилизма, и в эту-то эпоху развился преступник 4 апреля. Он поступил в Казанский университет в 1861 году. Русская публика еще живо помнит студенческие истории, которые происходили в это время, как бы по данному сигналу, во всех университетах, и особенно в Петербурге, откуда шли первые возбуждения. Каракозов тотчас же по вступлении своем в университет был исключен из него за буйную демонстрацию, в которой он участвовал; через год он был принят в тот же университет, а в 1864 году он уже находился в Москве. В это время лучший дух начинал водворяться в наших учебных заведениях. Польские студенты, бывшие главными орудиями революционной пропаганды и действовавшие организованными шайками по данным инструкциям, разбежались по лесам; атмосфера несколько очистилась; в обществе высоко поднялось дотоле подавленное национальное чувство, которое мало-помалу сообщилось и молодежи. Дурные, безвозвратно испорченные элементы держались в стороне, теряя свою прежнюю силу. Главными сообщниками Каракозова были студенты, исключенные в ту пору, когда и сам он подвергся исключению, за демонстрации того же самого свойства. То, что называется в статье "Северной Почты" "кружками", образовалось между студентами с 1860 года по образцу немецких Landsmannschaften [землячества (нем.)]. Некоторая часть студентов группировалась по тем местностям, откуда они были родом, и каждый кружок имел свою кассу. Особенно дурной дух между московскими студентами господствовал, как сказывают, в так называемом пензенском кружке, к которому принадлежали уроженцы волжских губерний и к которому пристал и Каракозов. Но какой бы дурной дух ни господствовал в этом кружке, можно с уверенностью сказать, что в среде его не высказывалось ничего хуже того, что печаталось в наших журналах нигилистского направления. Роман Чернышевского был для этих порченых евангелием. Статья "Северной Почты", сообщив, что Каракозов в 1864 году перешел в Московский университет, продолжает: "Живя в Москве, Каракозов принадлежал к образовавшемуся там тайному обществу, преимущественно из вольнослушателей университета, Петровской земледельческой академии, некоторых студентов, гимназистов и иных лиц". Общество это, состоявшее из студентов и гимназистов, как сообщает далее "Северная Почта", поставило своею целью "путем революции ниспровергнуть существующий порядок в государстве". Очень может быть, что общество это имело своею целью ниспровергнуть порядок не только в государстве, но и в Солнечной системе, и увлечь нашу планету на другие пути. Недоучившиеся студенты и гимназисты не затрудняются целями. В кружке, к которому принадлежал Каракозов, без сомнения, не было ничему пощады и все отрицалось, начиная с бытия Бога и оканчивая собственностью. Но трудно думать, чтобы кружок, состоящий из гимназистов и выгнанных из университета студентов, мог составить серьезное тайное общество, готовое действовать для осуществления ясно сознанных и твердо поставленных целей, какого бы они ни были свойства. Еще труднее понять, каким образом тайное общество, к которому пристал Каракозов по прибытии своем в Москву в 1864 году, могло состоять отчасти из студентов Петровской академии. Эта академия, как всем известно, открыта лишь в начале нынешнего года. Если Каракозов принадлежал к тайному обществу, членами которого были студенты этой академии, то это тайное общество могло образоваться только в начале сего года. Действительно, из самой же статьи "Северной Почты" явствует, что тайное общество, состоявшее из вольнослушателей и студентов университета и Петровской академии и гимназистов, составилось около начала нынешнего года, когда Каракозов уже был исключен из Московского университета. До этого времени кружок, к которому он принадлежал, хотя был самого отвратительного свойства, но едва ли может быть назван тайным организованным обществом. Испорченные умственно и нравственно школьники, бредившие социализмом, швейнями по образцу, описанному в романе Чернышевского, и генеалогией человека от обезьяны — вот этот кружок. Совещания, на которые они сходились, назывались у них выпивками. Штоф дешевки одушевлял их беседы, которые кончались тем, чем обыкновенно кончаются подобные беседы. Особенно деятельным членом кружка, к которому принадлежал Каракозов, был его двоюродный брат, человек без образования, служивший предметом насмешек даже для тех, кто на выпивках охотно подчинялся его авторитету. Этот человек, носивший между товарищами прозвище Юлии Пастраны, получал импульсы и наказы от других, более отдаленных и более серьезных деятелей. Из этих более серьезных деятелей к делу Каракозова привлечен следствием человек, который, судя по фактам, сообщаемым в статье "Северной Почты", имеет несравненно более значения, чем все московские товарищи Каракозова, взятые вместе. Человек этот проживал в Петербурге и находился в деятельных сношениях не с одними нигилистами, но и с некоторыми политически злоумышленными партиями. Этот политический руководитель нигилистов "был известен по изданию книг для народного чтения, в коих проводились самые зловредные мысли с целью развратить молодое поколение". Он-то назад тому года два возымел мысль освободить государственного преступника Чернышевского и снабдил вызвавшегося для этой цели в Сибирь агента "фальшивыми паспортами, наркотическими веществами для усыпления стражи и ядом для отравления себя в случае неудачи, а также рекомендательными письмами к разным лицам в Западной и Восточной Сибири из числа ссыльных поляков, с которыми, как видно, он был в сношениях с политическою целью". Он же в июле 1865 года поручал московскому кружку стараться об освобождении другого государственного преступника, Серно-Соловьевича. Дознано также, что кружок, повиновавшийся его внушениям, содействовал в 1864 году побегу из Москвы политического из поляков преступника (известного нашим читателям по ругательному письму, которое он прислал нам в прошлом году из Стокгольма). Наконец, этот же не поименованный в "Северной Почте" политический руководитель социалистских кружков ездил летом в 1865 году за границу, именно в Швейцарию, неизвестно, с кем он имел там сношения; но эта поездка была обильна последствиями и совпадает с оживлением духа в нигилистских кружках. Он возвратился в конце прошлого или в начале нынешнего года в Петербург, куда к тому же времени приехал из Москвы двоюродный брат Каракозова, который после разговоров и совещаний с этим вожаком, просвещенный и наставленный им, возвратился в Москву к своим товарищам с планом обширного заговора. Он передал слышанные им рассказы о том, что революционная партия в целой Европе скоро приступит к решительным действиям, что и русским революционерам следует также организоваться и начать действовать и что если они начнут действовать, то заграничные революционные партии окажут им пособие. Наконец, он передал им, что в Европе учредился тайный комитет, имеющий своею целью цареубийства, которыми будто бы предположено повсюду начать дело революции. В кружке решено было устроить обширное общество под названием "Организация", которое должно было раскинуться сетью по всей России, особенно в поволжских губерниях, и действовать, пользуясь всеми способами для распространения революционных учений. Другое, более тесное, общество получило название "Ада" и долженствовало быть чем-то вроде тайного судилища. Члены его должны были надзирать за действиями революционных агентов, терроризовать их и карать смертью всякого ослушника; оно же должно было найти в своей среде и цареубийцу. План этот понравился далеко не всем товарищам Каракозова и его двоюродного брата; напротив, он встретил даже между самыми радикальными членами кружка живую оппозицию. Именно мысль о цареубийстве встретила сильные возражения. Одни находили ее преждевременною, другие отвергали ее вовсе. Как бы то ни было, товарищи составили уставы для предположенных революционных обществ. Самое название "Организация" свидетельствует, что прототипом, которому они следовали, была польская революционная организация. Действительно, поляки были деятельными пособниками в устроении этого общества из нескольких студентов и гимназистов; они-то снабдили этих несчастных стрихнином, который потом у некоторых из них был найден, заклеенный в волосах. Мысль о цареубийстве подействовала на воображение только одного из этих погибших людей, — на Каракозова. Болезненный, склонный к припадкам меланхолии, неоднократно покушавшийся на самоубийство, он решился на этот гнусный подвиг и отправился в Петербург. Товарищи были встревожены его отъездом. Двое из них отправились за ним в Петербург и умоляли его возвратиться. Но он возвратился не прежде, как по настоятельному требованию своего двоюродного брата, который писал к нему из Москвы. Через несколько дней, однако, он внезапно ускользнул от своих товарищей и опять уехал в Петербург. Там он находился в непосредственных сношениях с тем самым политическим вожаком московских нигилистов, который привез учение о цареубийстве из-за границы; от него Каракозов получал деньги на разные свои надобности, в том числе, вероятно, на пули и порох. Нигилизм был веществом, а движущею силой было нечто другое. Он был слепым орудием, но мысль была не его. Несмотря на глубокую испорченность этой зараженной нигилизмом молодежи, она не только не могла породить этот замысел, но и отступила от него, как только он был заявлен в ее среде. Нашелся лишь один, который предался этому замыслу, но он должен был вырваться для этого из своего кружка, тайком бежать от своих товарищей, испуганных его решением. Московские товарищи умоляли Каракозова отказаться от этого замысла и возвратиться; зато в петербургских революционных агентах нашел он себе деятельную поддержку, и именно в том политическом агенте, который первый возбудил в московских нигилистах мысль о революционной организации и цареубийстве. Итак, злодейский замысел, который нашел себе орудие в нигилисте, произошел, очевидно, из побуждений и интересов, выходящих далеко из области нигилизма. Замысел этот был порожден не врагами общественной нравственности, как они ни гнусны, а врагами России, кто бы они ни были. Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1866. 4 августа. № 163.
Михаил Никифорович Катков (1818-1887) — русский публицист, философ, литературный критик, издатель журнала "Русский вестник", редактор-издатель газеты "Московские ведомости".
| ||
|