В.Д. Катков
Школьная "автономия" и культурное одичание

Ой Днипре, мий Днипре!.. Богато ты, батько, у море носив червоной крови...
Ще понесешь...

(По Шевченко)

Самым важным вопросом данного момента в России является вопрос школьный. Это вопрос жизни или смерти для нашей Родины, вопрос, от которого зависит ее будущность.

Благодаря усилиям "освободителей" в русских школах высших и средних водворилась такая "автономия", от которой в будущем нельзя ждать ничего кроме государственного развала и культурного одичания.

Всякая однобокая идея, естественно развиваясь, стремится всегда облечься в самые уродливые формы. А такими однобокими идеями являются, без сомнения, "свобода" и "автономия". Брошенные в среду, все прошлое которых кричит о неподготовленности для их разумного восприятия, эти идеи обречены были неминуемо на самое гибельное вырождение. К сожалению, эта азбучная истина народной психологии с самого начала "освободительного движения" была достоянием такого незначительного меньшинства людей, которое не могло удержать своими силами психоза толпы.

Теперь мы пожинаем плоды этого "движения"... Студенты не делают тайны из предпочтения политики перед загнанной наукой и притом не "какой-нибудь" политики, а непременно революции. Воспитанники средней школы поняли свободу и автономию еще проще: буду ходить в школу, когда мне это угодно; буду являться на урок к средне или к концу, сообразно расположению своего духа; буду признавать школьную власть или изгонять ее химической обструкцией, как мне пожелается; буду учиться или буду грабить банки, смотря по обстоятельствам и т.д., и т.д.

А взрослые дети, долго иногда учившиеся, но не нажившие ума, с удивлением разводят руками и ищут причину всему этому где-нибудь на стороне, но только не в самих себе... Наивные, недальновидные и неопытные в той сфере практической политики, которая далеко лежит за пределами их настоящей деятельности, они воображали, что сеют творческие семена великого будущего, когда на деле только играли на элементарных грубых инстинктах толпы. Толпа награждала их за это популярностью, но будущее хранит для них проклятие! Недалеко тот "день гнева", когда все, пресытившись той разнузданностью и самодурством, которые внесли в нашу жизнь непрошенные благодетели, запоют подобно иудеям в плену. "Дщерь Вавилонская, окаянная, блажен, кто воздаст тебе за нас; блажен, кто возьмет отцов твоих ("освободителей") и разобьет их о камень!"

Школа играет огромную роль в жизни народа. Гумбольт говорил: "Если желаете ввести что-нибудь в народную жизнь, введите это прежде в школу!" Если вы желаете поднять православную дисциплину в народной жизни, поднимите ее прежде в школе. Если вы, пропитанные духом злобы и разрушения, желаете погубить народ, развратите прежде всего его школы!

Эта тесная связь между школой и народной жизнью свидетельствует, что школа не может быть чем-то вполне независимым, чем-то совершенно свободным и автономным. Школа не есть самоцель, она должна служить высшим просветительным и воспитательным целям, которые ставит ей жизнь индивида и общества.

Школа есть часть народной жизни, часть ее общественных и государственных учреждений и должна подчиняться тем же высшим целям, как прочие учреждения страны. Школа должна подготовить человека к участию в жизни народа, а потому и не может "автономно" создавать себе законы, идущие вразрез с законами народной жизни.

Как учреждение образовательное и воспитательное школа должна приобщить человека к историческому духовному наследству народа: наследству его общественных и государственных учреждений, законов и верований.

Всякая школа поэтому непременно должна быть национальна. Она живет в условиях места, времени и народа. Она по необходимости национальна даже в преследовании чисто образовательных задач, так как должна даже общечеловеческое достояние научного знания усваивать и передавать через посредство национального орудия — языка. Она в еще большей мере национальна в своей воспитательной роли, подготовляя в своих воспитанниках будущих граждан государства и членов прочих союзов, в том числе и Церкви.

Государство и Церковь — такие два фактора человеческой души, в существовании которых не может быть никакого сомнения. Не может быть сомнения и в чрезвычайной важности их в народной жизни. Огромное влияние государства и особенно религии в создании цивилизации всякого народа никогда не может быть упускаемо из виду. Политический и религиозный элементы никогда не могут быть исключены из воспитания подрастающего поколения, если мы не желаем изуродовать это воспитание, лишить его полноты, сделать односторонним и разорвать его связь с народной жизнью.

При посредстве государства и Церкви побеждено было первобытное варварство каждого народа. Подрастающее поколение должно проникнуться почтением и благодарностью к этим двум вернейшим факторам культуры. Их исторические недостатки, обусловленные общими человеческими недостатками людей, через посредство которых они проявляли себя, не должны заслонять собой положительных сторон их влияния на народную жизнь. Критика должна иметь свои границы и выше всего ценить объективную истину, достоинство и честь собирателей того положительного общественного нравственного наследства, которым мы обладаем теперь.

Проникнутая по необходимости национальным характером, школа должна обладать теми же основными общечеловеческими добродетелями, что и народ и каждое отдельное лицо: мудростью, справедливостью, умеренностью, мужеством.

В качестве мудрой школа не должна вмешиваться в те вопросы практической политики дня, которые лежат на обязанности высшего центрального правительства. Эти вопросы требуют других знаний, другого опыта и других способностей, чем те, которые нужны для правильного ведения непосредственного школьного дела. Во имя справедливости школа должна признавать высшие законы страны, сообразоваться с ними и воздавать по ним каждому свое, suum cuique [каждому свое (лат.)]. Лояльностью и честным исполнением своих обязанностей она должна заслужить себе доверие того или тех, на ком лежит бремя верховного управления страной и ответственность за общий ход жизни страны. Во имя умеренности школа должна знать меру всего и выполнить ее, не вдаваясь в крайности. Она не должна опьянять себя чрезмерными стремлениями к власти и влиянию за границами законного воздействия на народную жизнь, и без того огромного при добросовестном выполнении своих непосредственных задач. Во имя мужества, наконец, школа не должна идти за временными течениями в народной жизни и, жертвуя уличной популярностью, идти, когда это нужно, против толпы и ее ослепления.

Такова ли была русская школа последних десятилетий и особенно последних годов переживаемой эпохи?.. нет, нет и нет!..

Из органа культурного прогресса она всегда стремилась превратиться в орган культурного падения, путем разрушения важнейших факторов цивилизации: государства и Церкви. Если эти стремления не привели еще к конечной гибели нашу страну, то только потому, что находили себе помеху и корректив в органах верховного управления государством.

Выдвигая в виде ширмы свободу науки, развитие которой может быть только полезным всякому правительству, и автономию в школьных делах, русская школа стремилась на деле к свободе проповеди ненаучных разрушительных доктрин, подрывающих основы государственной жизни и религии, к самостоятельной политике в вопросах, затрагивающих в самом существе фундамент нашего бытия, как независимой нации.

Русская школа подготовила тех деятелей большого и малого калибра, деятелей без веры, без лояльности, без любви к Родине, деятелей бесхарактерных, жадных, недальновидных и трусливых, которые подрывали национальную силу страны, ее здравый рассудок и древний богатырский дух, похоронили ее славу и честь на полях Манчжурии, потопили доброе имя в водах Японского моря.

Оставляя в стороне сравнительно редкие исключения, наши горе-ученые вместо того, чтобы двигать науку, об интересах которой они будто бы чрезвычайно заботились, образовали из себя своего рода политический клуб, все свои помыслы направивший на удовлетворение честолюбия своих членов, да на новые прибавки к жалованию (в награду за любовь к Родине).

"Порядки", не мешавшие недавно отошедшему в вечность Менделееву реформировать химию и приобрести себе благодарность и имя среди всех культурных народов, якобы не давали возможности работать другим, менее талантливым, но более жадным и честолюбивым". "Порядки" были причиной того, что они мешали otium cum negotio [досуг с делом (лат.)], с явным предпочтением первому, и сходили со сцены, не оставив после себя никакого следа. "Порядки", а не люди создавали такие странные факты, как достижение по выборам высших ученых почестей и должностей людьми, почти ничего общего с наукой не имеющими, но умевшими "либеральничать" и угождать товарищам.

На критику этих ненавистных "порядков" уходила лучшая энергия души. И критика была радикальная: вместе с грязной водой она выбрасывала из корыта и ребенка. Из неудовольствия на недоданные сто рублей пособия вырастали жалобы на бюрократический гнет, из неприятности от ошибки в расчете на получение должности или чина возникали вопли против Православия и Самодержавия, из слабого притока гонорара — громы против националистической политики центрального правительства.

Не было, конечно, недостатка и в причинах неудовольствия более романтического характера. Душа ныла от того, что правительство не поравняло тех, кого не могли поравнять ни природа, ни Провидение. Сердце глодала тоска при виде того, как даже самые худшие элементы общества не получили свободы беспрепятственно развивать свою индивидуальность; а люди, попирающие образ и подобие Божие в самих себе, не объявлены братьями тех, кто от этого образа и подобия... не отрекался... Величайшее влияние оказывали и образцы западноевропейской жизни, которую большинство понимало еще хуже, чем собственную русскую. Критический и завистливый взор скользил по поверхности, не проникая в тайники народной жизни, построенной и там на тех же самых началах, которые так легкомысленно отвергались на родной почве.

Правительство понимало разрушительную работу нашей "интеллигенции" и полу-интеллигенции, но принимало против нее только внешние меры. Оно восстановляло наружное спокойствие и благообразие, оставляя полную свободу разрушительным силам под внешним покровом порядка и мира.

Лицемерные вопли о нарушении свободы обманывали только наивную толпу. В действительности этой свободы, на горе народа, было гораздо больше, чем ее имеют ученые Запада, связанные совестью, благоразумием, патриотизмом и лояльностью... Говоря о корнях растений, можно при добром желании бросить и несколько хлестких замечаний насчет корней государственной жизни. Излагая учение о болезнях человеческого организма можно пройтись и насчет болезней организма государственного...

При желании, самое доброжелательное и корректное управление можно обвинить в насилиях. Один математик, доказывавший прежде полную свободу в университете математических наследований, в конце концов, когда "освободительное движение" достигло своей высшей точки, не устоял, открыл стеснения свободы и в этой области и сделался одним из самых горячих и прямолинейных адептов этого психоза.

Обыкновенно указывают на университетский устав 1884 года как на реакционный акт, нарушивший свободу научного исследования. Но под покровом этого акта и созрели те элементы, которые сыграли такую большую роль в создании смуты в государстве... Одно дело закон. Другое дело — его лояльное применение, достигающее намеченной цели.

"Доброта хуже воровства", — говорится в пословице. И эта доброта довела до того, что элементы, которых не может терпеть никакое государство, так как они направлены против него, соединились и близорукой своей "политикой" ввергли страну в бедствия, разорение и унижение, от которых она не оправится и через десятки лет.

Были, несомненно, при "старом режиме" ошибки со стороны центрального правления, например, ложная постановка изучения античного мира в средней школе и аналогичная ей ошибка в постановке преподавания "римского права" на юридических и латинского и греческого языков на филологических факультетах. Но еще вопрос, кто больше виноват здесь: законодатели или исполнители? На Западе умели извлечь большую пользу и из этих предметов.

Были и кажущиеся ошибки, например, исключение из программ преподавания государственного строя Западных государств. Оно свидетельствует не об "обскурантизме" центрального управления, а о неумении наших "ученых" извлечь пользу из богатой сокровищницы западного опыта. Большинство преклоняется перед формами, не углубляясь в сущность дела и не желая понимать связи форм с состоянием культуры, психикой народа, ее привычками, обстоятельствами жизни... Да и ограничения эти никому не препятствовали заниматься изучением строя Западных государств, писать о нем книги, преподавать его желающим, как необязательный предмет. И в харьковском, например, университете преподавались privatim [частным образом (лат.)] государственные учреждения Англии, но было всего два слушателя... Само правительство командировало на казенный счет на Запад готовящихся государствоведов для изучения иноземных учреждений... Мнимые стеснения никого в действительности не стесняли, но подавали повод к разговорам о насилиях. При желании такие поводы всегда можно найти.

Никакое государство не терпит, не терпело и не может терпеть таких элементов и такой школы, которые делаются органами его разложения. Эти противогосударственные элементы менее опасны там, где, как на Западе, выше общий уровень культуры, строже нравственная дисциплина, более разлито в массах образование, да и возникающие политические вопросы при меньшей сложности отношений однородного общества более легко разрешимы, чем в обширной разношерстной России. Индия или Ирландия причиняет гораздо больше беспокойств английскому правительству, чем собственно Англия. Сообразно с большей опасностью меняется и отношение центрального правительства к областям и элементам, возбуждающим опасения. Равенства снисходительности или строгости здесь установить никак нельзя...

Чтобы правильно оценить наше "освободительное движение", в центре которого стояла освободившая себя фактически от всяких уз государственности школа, нужно иметь в виду не его намерения, а действительные результаты. Эти результаты можно сгруппировать в две рубрики: 1) надругательство не только над наукой, но и над здравым рассудком и 2) ярко проявившееся стремление к культурному одичанию.

Высшим практическим результатом нашего освободительного движения было создание Государственной Думы. Во имя демократических принципов равенства и братства нельзя было не пустить туда и элементов, никакого отношения к культуре в нашем малокультурном обществе не имеющих. Если селяк попадает в законодательное собрание Болгарии или Сербии, равной нашему уезду, или если швейцарский крестьянин попадает в представительное собрание своего кантона или даже федерации, столь же крошечных, это имеет еще смысл: в делах округа своей колокольни и своей непосредственной профессии они еще кое-что понимают. Но что подобные люди могут делать в законодательном учреждении государства, не только состав, но и внешние границы которого им не известны? Разве не насмешка над здравым рассудком вносить на обсуждение, например, вопрос о высшей школе в учреждение, третья часть членов которая, не считая неграмотных, не получила никакого образования, кроме грамоты, которая, ведь сама по себе не есть еще образование; две трети не получило никакого политического образования, а в остальной трети репутацией политического развития пользуются болтуны, обещающие толпе невозможные вещи и сами может быть и добросовестно, но неумно в них верящие?!

Эти люди "выше упрека" должны, по теории, обновить Россию, водворить в ней разум и справедливость, поднять ее культурный уровень. Ну разве не надругательство это над всякой наукой и над всяким здравым смыслом?!

Решения такого собрания по необходимости будут носить случайный характер и не могут иметь решительно никакого внутреннего авторитета.

На нелепость главного принципа, положенного в основу народного представительства, указывает и один из царей современной мысли — Спенсер. Принцип этот — все обо всем. Нелепость его в других случаях мы понимаем. Когда нужно вылечить больного, мы не созываем улицу, давая каждому добровольцу равный голос с медиком. Мы знаем, что голос одного знающего потонет среди голосов ничего в деле не понимающих, и решение получится самое неумное. Но отношение толпы меняется, когда вопрос заходит о законодательстве: это, по ее мнению, общедоступная профессия, которой может заниматься каждый, неповрежденный в уме человек. Для этого не нужно ни подготовки, ни особых знаний, ни опыта, ни таланта, ни призвания.

Два-три понимающих в деле человека из пятисот не понимающих могут, конечно, найтись. Воображающих же, что они в деле понимают, найдется, разумеется, гораздо больше. Решение же вопроса о том, кому из двух, понимающему или просто болтуну, нужно отдать предпочтение, будет зависеть от совершенно посторонних обстоятельств: у одного оратора нос кривой, у другого прямой...

Захотелось, по словам одного публициста, господам "освободителям" надругаться над Родиной. Напоили ее пьяной красивыми фразами, разрисовали шутовски ей физиономию, надели дурацкий колпак, обрезали юбку выше колен, навешали побрякушек и толкнули на всемирную сцену, на смех всех культурных народов.

Никаких других результатов нельзя было и ожидать наперед.

Европейцы, которые знают западную жизнь и дали себе труд (как немец Шиман или англичанин Диллон) изучить также жизнь русскую, а не судить о ней абстрактно, с самого начала отрицательно отнеслись к нашему революционному движению и ничего хорошего от него не ждали.

Охотно верим, что затаенное намерение надругаться над нашей Родиной было только у немногих "освободителей". Огромное большинство действовало наивно, как обманутые дети. Их одушевляли несбыточные, но благородные намерения. Но от этого дело не исправится. Факт надругательства не только над наукой, но и над простым здравым смыслом, останется фактом вопреки намерениям иного характера. И не от результатов этого надругательства можно ожидать упорядочения нашей школы: не невежды Думы вернут ей тот относительный порядок и научную жизнь, которые были в ней при "старом режиме".

А вернуть школу к ее прямому назначению нужно непременно и поскорее, потому что в будущем она не сулит ничего, кроме культурного одичания и потоков крови, как результата этого одичания.

Мы не можем быть наивными и не видеть, что большинство нашего преподавательского персонала, по своей политической неразвитости, настроено враждебно к русской государственности. Идеи долга и лояльности похоронены. Смутное чувство своей неправоты и преступности своих затаенных поползновений осталось... Но это не то, что нужно для здоровой государственной жизни и для того, чтобы в будущем избежать повторения предательств в поведении населения по отношению к власти, предательств, свидетелями которых мы были в последнюю войну и революцию.

Ошибки власти не дают никому права отказывать ей в повиновении. Это азбучная истина политическая, нравственная и религиозная! Учителя и профессора должны ее знать и помнить лучше и тверже, чем другие. Потому они и наставники народа, как в лице подрастающих поколений, так и в лице малокультурной публики, видящей в них авторитет для себя.

Народ и государство не могут содержать на своем иждивении подготовителей революционеров и революций. Это слишком безрассудная затея и не имеет себе примера ни в одном государстве, да и не может иметь. Закон самозащиты для государства такой же lex nata поп scripta[неписаный закон (лат.)], как и для индивида. Люди, совершающие преступления, за которые во всякой культурной и некультурной стране ожидает преступника смертная казнь или пожизненная каторга, плохие учителя для народа.

Громкие фразы о "свободе" в малокультурном обществе не могут никогда дать действительной свободы. Политическая свобода есть награда за нравственное самообуздание. А где оно у нас?.. Сами выкрикивавшие "свободу" на деле всегда показывали, что ею они дорожили всего менее. Действительным мотивом этого маневра была жажда власти. Крики о свободе были только "тактическим приемом" чудовищного деспотизма, ищущего себе удовлетворения.

Нужна железная рука власти, чтобы спасти государство от гибели, а народ от потоков крови.

Где семья и пресса как у нас являются по большой части источником и рассадником политического разврата, там школа должна быть коррективом и научить молодежь уважению к законам и повиновению власти.

Теперь же мы видим совершенно обратное. Ухватившись за идею своих учителей о свободе и автономии, наше юношество отвергло всякую дисциплину, всякое уважение к законам, всякое повиновение власти. "Объявляем автономию, введенной в институты, — гласит одно из мудрых постановлений студенческой сходки, — и пользуемся всеми ее последствиями"... То есть во имя двадцати двух свобод объявляем бойкот инакомыслящим, объявляем опалу тем преподавателям, которые смеют нам не повиноваться, объявляем отмену всех государственных законов, которые не согласны с законами, изданными нашей "автономией", создаем собственный уголовный кодекс и дисциплинарный устав для проступков и преступлений против Ея Величества Автономии и ее Превосходительства Нашей Свободы, в отмену всякой иной свободы, гарантированной государственными законами...

Это такой неприглядный эгоизм и такая политическая наивность, которые не мыслимы ни в одной более культурной среде: ни у немцев, ни у французов, ни у англичан!!

Положение создалось действительно трудное и едва ли разрешится без принятия мер, аналогичных тем, к которым прибегли в Болгарии.

Большинство преподавательского персонала наших высших и средних школ, без сомнения, не революционеры. Но положение, занятое им, таково, что его никак нельзя отнести к тем элементам, на которые опирается правительственная организация всякого государства. Во многих случаях оно, очевидно, идет рука об руку с элементами открыто революционными. Этим оно усиливает то революционное брожение, от которого страдает государство, и таким образом становится в ряды его врагов. В то же время, не желая терять мест, оно не находит в себе ни мужества, ни искренности, чтобы прямо объявить войну государству.

Очевидно, что упорядочение школы не может найти себе источника в этой среде. Развал школы есть логическое последствие той самой проповеди свободы и автономии, которую так настойчиво вели ее преподаватели. Исцелить школу можно только проповедью односторонности этих начал и поведением, которое непременно вызовет упрек в реакционерстве, в отступлении от "великих начал" свободы, равенства, автономии и пр. Нужны меры, которые, без сомнения, должны подорвать популярность многих; а на это готов не каждый. Нужно стать в положение, которое большинству юношества должно показаться противоречащим всей предыдущей "освободительной" деятельности его учителей. А это очень тяжело для тех, которые в ненависти или преклонении толпы видят последний этический критерий для своих действий.

Легко немецкому профессору, вроде Шимана, выступить открыто с обвинением русского студенчества в невежестве и нравственном одичании. Легко обратиться к более воспитанному и просвещенному немецкому студенчеству с просьбой оказать свое воздействие на вырождающихся русских товарищей. Там есть на кого опереться при таких призывах.

Но на кого может опереться русский профессор, если бы, подобно немецкому, прозрел правду и пожелал не остаться немым зрителем разрушения культуры в России? На малочисленную "черную сотню"? Но если он "либерал", как он может иметь что-либо общее с нею: ему ближе "товарищи" с бомбами, чем "правые" с их лояльностью... Да и зазорно выступать в такой в сущности "черносотенной" роли увещевателя: ведь как никак, а смутное сознание того, что растление школы есть дело их собственных рук, должно таиться в душе многих "освободителей", не потерявших окончательно совести.

Профессора же "черносотенные" всегда терпели и будут терпеть фиаско перед столь высоко политически-развитой освободительной молодежью, которая даже в Германию посылала своих представителей для политического просвещения отсталых немцев насчет социал-демократии. Правда их назвали там невеждами, нравственно-одичавшими, людьми "низшей культуры" и даже, о ужас, попросили местное свое начальство принять против них меры... Но ведь известно, что немцы почти все "черносотенцы": и в Бога верят, и императора своего чтят, и за отечество горой стоят: чего же и ждать от них?..

Спасти школу, а с нею и будущность страны, местными силами было бы возможно только тогда, когда бы все профессора in corpore[в полном объеме (лат.)] выступили открыто, без изворотов и для всякого ясно против того нелепого понимания идей свободы и автономии, которое они сами же близоруко внесли в среду молодежи и большой публики. Нужно немножко сознания собственной вины, немножко самоотвержения, немножко любви к Родине, чтобы прямо сказать, что та свобода и та автономия, которую мы видим на Западе, есть результат культуры, а не ее начало, что нам рано еще думать о введении ее в западноевропейском виде у себя, что нам нужно много и много трудиться как над собственным образованием, так и над воспитанием, чтобы видеть в России нечто подобное, например немецкой школе.

А пока не случится этого чуда, пока наши профессора не "очернят" себя сознанием своего долга, уважением к закону и любовью к отечеству, до тех пор перед страной лежать будет альтернатива: 1) или суровые меры центрального правительства к оздоровлению школы, или 2) полное одичание населения, разложение государства, междоусобная война, потоки крови и конечная гибель Родины под иноземным игом более предусмотрительных и дисциплинированных народов.

Дух, который царит в нашей, особенно высшей, школе, — это дух противления, отрицания, разрушения. Это нездоровый дух. Он подрывает основы всякой государственности. Всякое государство поэтому обязано бороться с ним. В этом духе — угроза культуре. Он разъедает религию, а с нею вместе и конечную основу морали. Он рвет политические узы, связывающие страну в одно солидарное целое. Он губит чувство долга и ответственности перед совестью. Он толкает нас назад, в мрачные века варварства.

Кровавые призраки прошлого встают на фоне прогрессирующего разрушения цивилизации. Многовековая работа бесчисленных поколений отошедших столетий сводится на нет. Жертвы великих собирателей и устроителей Русской Земли перестают приносить свои плоды. Ложь, эгоизм, близорукость и глупость торжествуют повсюду. Одна группа населения встает на другую, и нет больше власти, сдерживавшей в старое время каждую из них в своих границах!

Легко разрушать и трудно созидать!

Маленькие люди с их мелким честолюбием и любоначалием, невежественные политически и ничтожные нравственно, мало-помалу подкапывают корни многовекового государственного дуба, ослепленные самомнением и сатанинской гордостью. Остановить свою роковую работу они не в состоянии сами: это значило бы поставить крест над всей предыдущей "прогрессивной" работой разрушения... и даже более — это значило бы отвергнуть то, что составляет самую суть их маленькой властолюбивой души. Остановит ли их и намерено ли остановит правительство, мы этого не знаем... Приходится рассчитывать только на самих себя. Нужно, чтобы все чистое, все честное, все бескорыстное и способное на самоотречение во имя Родины соединилось воедино. Нужно, чтобы каждый истинный сын своей Родины приучил себя к мысли о необходимости смерти во имя высших интересов страны. Нужно, чтобы выросла рать, русская, верующая, самоотверженная — рать, которая пошла бы по стопам предков и, написав на своем знамени "пусть же цветет Русская Земля", выступила в смертный бой и кровью своей купила победу над гидрой измены, разорившей и унизившей нашу Родину.

Как ни измельчало, как ни опошлилось современное поколение, а все-таки, если бы встал старый атаман Тарас и крикнул свой клич: "А что, паны! Есть ли еще порох в пороховницах? Не иступились ли сабли? Крепка ли еще казацкая сила? Не гнутся ли еще казаки?" — нашлось бы еще много таких, которые ответили бы:

"Есть еще, батько, порох в пороховницах; годятся еще сабли; еще крепка казацкая сила; еще не гнутся казаки!"

А с этой верой в национальную силу русского народа мы сумеем еще отвоевать свою Родину у предателей!

Школа есть питомник государства, и выбить отсюда измену, значит обеспечить здоровое развитие народа в будущем. Не выбив же ее отсюда, мы погибнем.

Впервые опубликовано: Харьковские Губернские Ведомости. 1907. №№ 44, 46.

Василий Данилович Катков (1867-1919) — русский правовед, профессор, публицист.