К.Д. Кавелин
Злобы дня

I

Русское мыслящее общество и русская периодическая печать представляют в настоящее время удивительное явление, над которым нельзя не задуматься. После радужного настроения, светлых надежд и кипучей деятельности, наполнивших собою эпоху реформ, наступили годы полного и горького разочарования, и было от чего: светлые надежды не сбылись, победное шествие реформ остановилось, отчасти попятилось назад. Радужное настроение превратилось в мрачное, ироническое, дошедшее в некоторых до отчаяния или крайнего озлобления. Всем известно и памятно, к чему повело это новое настроение и сколько бесплодных жертв ему принесено. Надо бы ожидать, что умственные и нравственные силы, встретившие непреодолимые препятствия на своем пути, ударятся в другую сторону и поищут себе нового выхода и деятельности. Одну минуту казалось, что восточная война сосредоточит их на себе; но ее результаты показали до очевидности, что здесь им не было суждено проявить себя. Куда они затем исчезли и скрылись — никто не знает; вероятно, работают где-нибудь в тиши и в глубине, куда не в состоянии заглянуть никакой, самый прозорливый глаз: на всей поверхности, доступной наблюдению, их нигде не видно. Какая-то полная апатия, полное равнодушие и безучастие к высшим задачам царят всюду. Каждый закопался в свои частные, личные, большею частью материальные интересы и дела, не думая ни о чем другом. Горсть людей, неспособных расстаться с идеалами, такая умственная спячка повергает в глубокое уныние и вселяет в них самые безнадежные мысли относительно нашего ближайшего и отдаленного будущего.

Параллельное тому явление замечается и в печати. Еще в царствование императора Николая, при самых невозможных цензурных условиях, у нас успели сложиться литературные направления, которые мало-помалу получили отчасти общественный характер и значение. Под выкинутыми ими знаменами собралось все мыслящее старого и молодого поколений. Периодическая печать оживилась, правильнее сказать — начала жить, служа органом и выражением борьбы, происходившей на всех пунктах в среде думающих и просвещенных людей. Выработавшиеся за это время воззрения самых различных направлений легли в основание реформ минувшего царствования. Даже и потом, когда преобразовательная деятельность правительства начала приходить к концу, поднятый строй печати долго продолжал держаться на прежнем диапазоне. Борьба различных направлений, обозначавших различные идеалы и стремления, при несколько улучшившихся цензурных условиях, велась с большим ожесточением и глубоко интересовала публику, которая примыкала, смотря по сочувствиям, к тому или другому органу печати и разделялась тоже на враждовавшие между собою кружки. Теперь и в этом отношении произошла знаменательная перемена.

Все направления печати, вызывавшие еще недавно такое живое участие, пользовавшиеся таким большим доверием, как будто выцвели и полиняли. Публика охладела к печатному слову, перестала им интересоваться, изверилась в него. Теперь нет больше ни одного органа периодической печати, которого мнения и взгляды группировали бы около себя большинство читающих. Да и в самых органах, наиболее распространенных, идеалы и программы общего характера стушевались и исчезли.

Резко очерченные мнения и взгляды, делившие, бывало, печать на лагери, встречаются все реже и реже. Они смешались и обессилели, не возбуждая ни интереса, ни даже особенного внимания читателей, которые становятся изо дня в день равнодушнее к печатным прениям и пререканиям газет и журналов.

Все это совершилось в течение нескольких последних лет. Видишь и глазам своим не веришь! Куда же утекла умственная и нравственная жизнь нашего образованного общества? Разве мы уже совершили все, что могли совершить, и опочили перед сению смертной? Или, как думают наши добрые друзья, в нас больше пороху не хватает, и мы осуждены на веки вечные оставаться полуазиатами, какими-то ублюдками Востока и Европы, недоносками, которым историческою судьбой предопределено прозябать и смиренно идти по пятам, в проложенных колеях, на буксире у других народов — северных, восточных, южных и западных? Но мы совсем не похожи на народ, собирающийся умирать. Мы развиваемся и, по сознанию собственному и других, сделали за последние сорок — пятьдесят лет замечательные успехи по всем отраслям и во всех отношениях. Что же с нами приключилось?

II

Многие приписывают наше теперешнее незавидное умственное и нравственное состояние внешней обстановке нашей жизни — чрезмерному развитию административной опеки и неблагоприятным цензурным условиям. В этих сетованиях есть некоторая доля правды и большая, значительнейшая доля недоразумения.

В Познани и Эльзасе можно жаловаться на административный гнет, на несоответствие правительственной системы народным потребностям. У нас администрация ничем не ограждена от просасывания в нее господствующих в народе и обществе стремлений и направлений; она, по личному своему составу, волей-неволей отражает на себе движения народной и общественной мысли, степень образования и культуры, и если тот или другой образ ее действий не всегда отвечает желаниям и воззрениям большей или меньшей части русского народа и общества, то он отвечает другим, которых мы не разделяем. Всякая публичная власть и функции есть неизбежно, по своему существу, по своей природе, равнодействующая всех наличных в народе и обществе сил и стремлений. В политическом и социальном мире — это такая же непреложная истина, как в мире физическом. Невыясненность руководящих начал и стремлений в обществе необходимо дает себя чувствовать и в административной деятельности точно так же, как сильно и резко определившееся направление народной и общественной мысли непременно охватывает, рано или поздно, и административные сферы. История всех времен и народов доказывает это неопровержимым образом. То же вполне подтверждает и русская история по мере того, как выясняются скрытые пружины явлений и событий русской народной и государственной жизни. То же самое представляют и цензурные условия: они изменяются неизбежно с успехами мысли и знания в обществе и народе. Можно жалеть о том, что те или другие факты, события, предметы не могут быть ни сообщаемы, ни обсуждаемы в печати, или могут, но с разными умолчаниями; это, конечно, замедляет выяснение многих вопросов и сторон нашей политической, общественной и народной жизни. Но пока в самом обществе не установится правильного и твердого взгляда на отношения мысли, знания, печати и слова к фактам и практической деятельности людей, пока границы этих двух сторон человеческой жизни не будут точным образом определены и сознаны в обществе и народе, до тех пор нельзя ожидать существенного улучшения и в этой отрасли управления. Она, как и все прочие, подчиняется общему закону, которому следует и вся административная система.

Прибавим к этому, что, замедляя выяснение вопросов и явлений, цензура печати нигде, никогда не в состоянии была помешать образованию и росту направлений и течений общественной и народной мысли, которые возникают и усиливаются, несмотря ни на какие препятствия, и получают влияние вопреки цензурным препонам. История наполнена такими примерами. Стоит только вспомнить события перед первою французскою революцией, сетования Канта и у нас образование так называемых славянофилов и западников в сороковых годах, при самых тяжелых цензурных условиях.

III

Немало у нас и таких людей, которые тайно или явно радуются, что время увлечений разными идеями и задачами, глубоко волновавшими общество, как будто миновало. И слава Богу, думают они, пора отрезвиться и приняться за настоящее, практическое дело; а то эти разные вопросы, задачи и нескончаемые споры такого туману напустили и так с панталыку всех сбили, что ни на что не похоже. Под носом дело стоит, беда, разорение, а они тут с своими вопросами и идеями! И благо бы еще они к чему-нибудь полезному вели, а то только головы свинчивают, делают людей никуда не пригодными, молодежь с прямого пути сбивают и начиняют всяким вздором. Без всего этого сумбура, которым напрудили наши мозги, будет у нас потише и поспокойнее, да и правительству легче будет, без помехи, разобраться в наших нуждах, которых полный короб.

Но напрасны эти надежды — от идей и вопросов нельзя отчураться, как от своей тени. Они изменяются вместе с нами, на время как будто утихают и как будто замирают, чтобы потом возникнуть в новом виде и с новой силою. Идеи, вопросы никогда не переведутся, пока существует человеческий род, и если они порой крепко нам надоедают и набивают оскомину, то это верный признак, что они не так поставлены, не отвечают нарождающимся новым потребностям и изменившимся обстоятельствам. Идеи и вопросы суть органические отправления нашей психической природы, как выработка крови мозга, костей — отправления нашего физического организма, и исчезнут только с прекращением нашего существования. Отвращение к идеям и вопросам значит, в сущности, не иное что, как только недовольство теми, которые были до сих пор в ходу, и желание заменить их другими, более подходящими. Так всегда бывает, когда мысль запутается в отвлеченностях, задачи перестают отвечать действительным потребностям. В такие минуты живые люди и цельные умы хотели бы похерить сделанное и придуманное, как практически совершенно непригодное и бесполезное. Но многие из них не замечают, что за этим отрицанием неизбежно идет по пятам новое положение, созидание новых идей и новых вопросов. На одном отрицании нет никакой возможности остановиться ни в области знания, ни в практической деятельности.

Одним из самых ярких и разительных доказательств в пользу сказанного служит в области науки и знания возникнувшее на наших глазах учение позитивистов, последователей знаменитого Огюста Конта. Позитивизм отнесся совершенно отрицательно к философии и философским отвлеченностям и поставил себе задачею освобожденную от всяких отвлеченных спекуляций ума чистую положительную науку, объективное знание. Но уже Льюис в известном своем сочинении "Вопросы жизни и духа" должен был сделать важные уступки чисто философскому логическому умозрению. Он должен был признать, что знания, науки помимо мысли, ума не существуют, что ум, мысль перерабатывают всякий факт, всякое явление сообразно с присущими им законами, и что вся задача состоит только в строгом соответствии логических отвлечений тем начальным впечатлениям, из которых они выведены. Результатом такой постановки вопроса, как можно заключать уже теперь по некоторым научным попыткам, будет в более близком или отдаленном будущем внесение индуктивного метода в исследования психических явлений, точное разграничение психологии от физиологии, точный научный анализ психических фактов и, на основании такого анализа, устранение из науки множества представлений и понятий, сложившихся вследствие ошибочного, неправильного или недостаточно точного сочетания впечатлений и ощущений, из которых такие представления и понятия образовались. Таким образом, резкое отрицание и в этом случае только расчистило почву научных исследований и открыло для них новые перспективы. Вопросы и идеи не исчезли, а только получили новую постановку, более соответствующую народившимся новым потребностям знания.

IV

Внимательный разбор воззрений, поочередно царивших над умами в русском мыслящем обществе и которые теперь сходят или уже сошли со сцены и потеряли прежнее обаяние, убеждает, что и у нас такое явление не служит признаком помертвения жизненных сил, а есть результат коренных недостатков, присущих самим воззрениям, — недостатков, которые более или менее ясно и живо чувствуются большинством русской публики. Уныние, апатия, разочарование, которые ею овладели в наше время, не должны вводить нас в заблуждение: они служат только признаком неудовлетворения вследствие роста, хотя бы бессознательного, новых потребностей, ищущих и не находящих себе соответствующего выражения, и предсказывают в будущем появление новых воззрений и направлений русской мысли. Перевести в сознание те неопределенные и неясные причины, которые охладили русское общество к недавно еще руководившим у нас взглядам, и попытаться заглянуть несколько вперед, в возможные и вероятные у нас направления в ближайшем будущем, — вот задача настоящей статьи. Исчерпать ее мы не беремся. Кто же осмелится подумать, что он способен исчерпать такую тему? Мы будем считать себя вполне довольными и счастливыми, если нам удастся хотя бы некоторыми из своих соображений обратить внимание мыслящих людей на предметы, которых мы намерены коснуться, вызвать к ним сочувствие и интерес, которого они вполне заслуживают, и тем по мере сил содействовать введению русской жизни и мысли в плодотворную колею оживленного труда и развития.

Но прежде чем приступить к делу, считаем необходимым оговориться.

Те из читателей, которые ищут и требуют ответа на многочисленные практические вопросы, занимающие в настоящее время русское общество, не найдут в нашей статье ничего непосредственно для себя пригодного и могут ее вовсе не читать. Мы не беремся здесь взвесить и оценить различные возникающие в административных сферах, в периодической печати, книгах и публике предположения о преобразованиях нашей политической, общественной и частной жизни. Мы намерены рассмотреть здесь лишь общие течения и направления русской мысли, служащие руководством при таком или другом решении наших современных практических вопросов, дающие этим решениям тот или другой тон, ту или другую окраску. Смотря по лагерю, у нас различно судят о всех явлениях и потребностях русской жизни, не только в настоящем, но и в прошедшем, а лагери определяются лишь общими руководящими воззрениями, которые красною ниткой проходят через все соображения и служат исходными пунктами разногласия и прений. Какого бы практического вопроса ни коснулись, важного или второстепенного, по каждому возникает тотчас же глубокое разномыслие, обусловленное различными точками зрения, которые коренятся в тех или других воззрениях на политическую, общественную и индивидуальную жизнь человека вообще и у нас в особенности. Вот эти-то воззрения, составляющие основную предпосылку всех наших суждений, и необходимо, рано или поздно, подвергнуть серьезной критике, чтобы уяснить себе путь дальнейшей нашей деятельности и развития.

Другая необходимая оговорка касается самого характера различных направлений русской мысли. В пылу полемики и борьбы, раздосадованные и раздраженные аргументацией противники, мы легко, к несчастию, слишком часто переходим из обсуждения в личную брань, заподозреваем добросовестность чужих мнений, тащим к нравственному суду целые направления и предаем их публичной анафеме. Такое перенесение полемики с почвы аргументации на не имещую ничего с ней общего арену нравственной оценки спутывает все понятия и оставляет читателя в самом прискорбном недоумении. Никакой взгляд сам по себе не нравствен и не безнравствен: он только более или менее согласен с объективною правдой и истиной, которую и надо выяснить. Самый безнравственный человек, из негодных побуждений, может быть в своих суждениях прав, и самый нравственный, при наилучших намерениях, высказывает мысли, не выдерживающие критики. Притом, в действительной жизни нельзя указать ни одного мнения, которое бы поддерживалось и проводилось одними честными людьми или одними отъявленными негодяями: в каждом лагере рядом с вполне искренними, самоотверженными и честными людьми, действующими из безукоризненных побуждений, ратуют личности далеко не нравственные, руководимые своекорыстными видами и задними мыслями, не имеющими ничего общего с истиной и правдой, которые служат им только благовидным предлогом и маской. Это плевелы в пшенице, о которых говорится в притче. Какое дело нам, при обсуждении мнений и взглядов, из каких мотивов ратуют те или другие люди? Нам до них нет никакой надобности, да и чужая душа — потемки. Если в том, что они высказывают, дело пополам со вздором и неправдой, — выберем то, что хорошо и справедливо, и воспользуемся хотя крохами правды в том, что они говорят. Нет такого мнения и взгляда, которые бы не были выводом из наблюдений и опыта: весь вопрос в том, в какой мере они полны и точны, а вовсе не в нравственных качествах наблюдателя. Рассматривая различные русские направления и воззрения, мы совершенно устраним личные и нравственные вопросы и предубеждения, сочувствия и несочувствия, и постараемся, со всем беспристрастием, к какому только способны, определить и выразить сильные их стороны, которые и придали им значение, и ахиллесову их пяту, вследствие чего они потеряли свое влияние и руководящую роль.

V

Первые направления, выступившие на сцену и овладевшие умами, были так называемые славянофильское и западническое. Зачатки их можно проследить далеко назад: они коренились в ходе всего нашего развития не только со времен Петра, но гораздо раньше, чуть ли не с XV века. За этот длинный период времени не раз высказывались мысли и взгляды, совсем сходные с воззрениями славянофилов и западников; но те и другие в сороковых годах нынешнего столетия впервые осмыслили, привели в сознание и систему то и другое направление, представили попытку придумать им научное основание, возвести факты и разрозненные мысли в руководящие начала. Вот почему с них и начинается сознательное, осмысленное движение русской мысли.

Обстоятельства вызвали появление этих двух направлений. Они же, как везде и всегда, определили их содержание, форму и характер.

В царствование императора Николая произошел перелом в ходе русской истории: петровский период ее, ученический и подражательный, видимо, приходил к концу. Рука об руку с небывалым политическим могуществом и влиянием в Европе шло пробуждение национального — если не самосознания, то самочувствия, которое с тех пор все растет и усиливается беспрерывно. По мере того, как оно развивалось, сложившиеся формы быта и учреждений, представляющие пеструю и разнохарактерную амальгаму допетровских и послепетровских условий жизни, смешение нижегородского с французским естественно бросались в глаза и вызывали на размышление. То, что служило одним государственным целям, было создано ввиду одних лишь государственных потребностей, внутренних и внешних, стало казаться недостаточным и неудовлетворительным с тех пор, что пробудившаяся жизнь общества и народа внесла и поставила на очередь новые задачи, требовавшие разрешения. Искание чего-то нового, чего-то другого, соответствующего народившемуся народному чувству, стало выражаться и в искусстве, и в науке, и в правительственных мерах, и во внешних сношениях. На этой почве выросли и славянофильское, и западническое направления. Они выразили в связной, систематической доктрине то, что происходило в самой жизни, совершалось в головах мыслящих людей, и потому охватили всех, кто только думал и действовал в то время.

Славянофилы обратили особенное внимание на несоответствие русской жизни и народным потребностям привитых к нам европейских форм. С этой стороны их критика была весьма плодотворна и аргументация их составляет ценный вклад, который пригодится и при дальнейшем развитии русской мысли и русского самосознания. Они ярко оттенили мертвящую, притупляющую сторону европейских форм, которые, не будучи у нас осмыслены, а только положены извне, задерживали развитие народных сил, народного ума и освещали народные потребности ошибочным и обманчивым светом.

Но на этой отрицательной деятельности и критике славянофильство не могло остановиться. Если позаимствованные европейские формы к нам не привились, не вошли в нашу плоть и кровь, и стали только помехою нашему народному развитию, то какая этому причина? Очевидно, они противоречили народному духу, народным началам. В чем же заключается народный наш дух, присущие ему начала, и какие формы им всего более свойственны и подходящи? К этим вопросам славянофилы были приведены неизбежно, неотразимою силой логики. Раз что мы убедились, что то или другое непригодно, мы должны сами себе ответить: что же пригодно? Отрицание само собою ведет к положению. Оно представлялось само собою, лежало у них, так сказать, под руками. Европейские формы, непригодные нам, косвенно, через вторые руки, коснулись народных масс и испортили только высшие, образованные слои. Простой народ свято сохранил старинные предания и обычаи. Он воспитан порядками и строем жизни, созданным до XVIII в., который был нарушен и подорван реформами Петра. Там, за его преобразованиями, надо искать народных начал, воплотившихся в свойственных русскому народу формах. Согласно с таким ответом, славянофилы старались выяснить и определить, в противоположность европейским, старо-русские начала в политическом и общественном быту, в церковных порядках и учреждениях, в частной жизни, обычаях и нравах. Исследования, веденные в этом направлении, как всякая научная критика, принесли существенную пользу, которая никогда не забудется, но поставленной задачи они не разрешили. Славянофилы обратились к старине, чтоб объяснить неблагоприятные для развития условия современной им русской жизни, и думали в ней найти твердую, незыблемую почву, на которой можно с уверенностью построить светлые идеалы русского народного духа, который носился перед их мыслью. Но эта почва, при внимательном рассмотрении, оказалась хрупкою и очень непрочною. Русский старинный быт, как и современный, тоже развивался, тоже менял свои формы, точно так же создавался под влиянием не одного русского духа, но и под сильным влиянием иноземных, между прочим, и европейских элементов. Выяснилось, что и реформы Петра не свалились на русский народ как снег на голову, а подготовлялись издавна, всем ходом русской жизни и истории, и что если даже они и принесли с собою много дурного, то нельзя отрицать, что они принесли немало и хорошего. Исследования открыли, наконец, и в древнем нашем быту много черных пятен, делавших уподобление его светлому идеалу более чем сомнительным. В этом случае, как и всегда, идеал остался идеалом, действительность, исторический факт — черствою правдой.

Побежденные на исторической почве, славянофилы перенесли свой лагерь в область религии и церкви, отыскивая здесь корни и основания своих задушевных стремлений и пытаясь найти для них соответствующую форму. Эта сторона их деятельности не была еще, как мы думаем, оценена по достоинству и нашла живой отголосок только в лучшей части нашего духовенства. Верное чутье подсказало им, чего недостает в русской действительности; но и здесь, как и в исследовании форм частной, общественной и политической жизни, они остановились на историческом истолковании явлений, не подвергая их научной критике. Этому следует приписать, почему замечательные труды их по этой части, выяснившие взаимные отношения различных христианских церквей и место, занимаемое ими и в церковной истории, и в догматике, мало обратили на себя внимание светского общества и остались доступными только специалистам и небольшому кружку знатоков и любителей.

VI

Тем же путем, как славянофилы, пошли и западники, но пришли к совершенно иным выводам. Точкой отправления, почвой, на которой они выросли, была тоже неудовлетворенность современным состоянием, потребность в других, лучших формах жизни, более благоприятных для развития. Сравнение с западными народами, их учреждениями, нравами, наукой, образованностью, промышленностью было крайне для нас невыгодно, и превосходство их над нами во всех отношениях бросалось в глаза. Однако мы, с Петра, пошли по стопам Европы, все более и более пропитывались ее влияниями. Отчего же в течение полутораста лет мы сделали так мало успехов и остались почти неподвижными, в каком-то мертвенном, нездоровом застое? Правда, мы позаимствовали у Европы формы жизни, но это было давно. С тех пор Европа все шла вперед и вперед, развивалась, изменяла и постоянно совершенствовала свои учреждения, сообразно с обстоятельствами и новыми условиями существования, созданными успехами наук, образования и гражданской жизни; а мы закостенели на тех слабых зачатках, которые занесены к нам из Европы волею гениального преобразователя, не сумели ничего из них сделать путного и стоим на одном месте. Все, что там жило и растет, принося благодатные плоды, у нас заплесневело, выродилось в какую-то карикатуру европеизма и лежит камнем на народном гении и народном развитии. Какая тому причина? А та, отвечали западники, что нашу жизнь, нашу деятельность тормозят запоздалые остатки допетровского византийства и татарщины; преобразование и водворенные им европейские формы еще не перешли достаточно в нашу плоть и кровь. Надо довершить преобразование, выкурить из нас последние остатки старого, пересадить к нам все то хорошее и полезное, до чего додумалась и доработалась Европа, и приобщиться вполне к ее жизни и развитию. Те же лучезарные идеалы, которыми жили славянофилы, вдохновляли и западников; различались только формы, в которые облекались эти идеалы. Для славянофилов наиболее целесообразными для их осуществления представлялись формы древней русской жизни; для западников — те, которые выработаны современною Европой и дали такие блестящие результаты. Подобно славянофилам, и западники повели, в подтверждение своих воззрений, серьезные исследования нашего древнего быта и истории и тем существенно содействовали разъяснению условий старинной русской жизни и успехам русского народного самосознания. Но по мере того, как шла эта работа, не могли не возникнуть важные сомнения относительно правильности основной точки зрения западников. Формы жизни у всякого живого и развивающегося народа, действуя на его быт, определяя его деятельность, суть, в то же время, продукты всех условий и обстоятельств его существования. Тут есть необходимое и неизбежное взаимодействие. Этот общий закон остается неизменным и в том случае, когда один народ перенимает формы жизни у другого: они определяют его жизнь лишь настолько, насколько им ассимилированы и усвоены, а усвоено и ассимилировано может быть только то, что отвечает существу и потребностям народа. Это одинаково применяется и к нам, и к Европе. Как продукты всей совокупности условий европейской жизни, они не могут иметь безусловного значения абсолютно совершенных форм, одаренных чудодейственною силой создать благополучие у всех народов; будучи местными и условными, они при перенесении к другим народам усваиваются ими лишь настолько, насколько отвечают их состоянию в данное время и при данных обстоятельствах. Та же мысль естественно возникает и при. исследовании форм древнего русского быта. Многие из них несомненно византийского и татарского происхождения; но и они видоизменились у нас, что доказывает, что, попав на другую почву, они не могли быть приняты целиком и усвоены только отчасти, тою лишь стороной, которая отвечала тогдашним нашим обстоятельствам и условиям быта. Значит, если европейские формы привились у нас отчасти и плохо, виною тому не одни допетровские наши позаимствования у других народов, а сам наш народный организм, который иное принимает, а другое отбрасывает как несвойственное ему, и отождествлять наши идеалы с европейскими формами, как и древнерусскими, одинаково ошибочно.

VII

Два противоположные направления, на которые расщепилась русская мысль, повели к живой полемике, переходившей нередко во вражду и крайности с обеих сторон. Рядом с прискорбным взаимным раздражением, полемика и борьба имели и хорошую сторону. Благодаря им, оба направления должны были все точнее и точнее определить свои основные идеи, подробно исследовать факты прошедшего. Наше народное самосознание сделало, под влиянием этой борьбы, заметный шаг вперед. Выполнив свою историческую роль, оба направления отцвели и сошли со сцены, уступив место другим.

Несмотря на кажущееся непримиримое противоречие, оба учения, славянофильское и западническое, имели одну общую почву, — одну, если можно так выразиться, логику и метод, одно и то же содержание, одни и те же заслуги и слабые стороны. Оба явились первыми попытками осмыслить русскую жизнь и осветили ее с двух сторон, данных ходом нашей истории. Разложив ее на составные элементы, из которых она сложилась со времен Петра, и отстаивая тот или другой, оба учения поставили во главу угла идеальные стремления и цели, совершенно одинаковые по своему существу и содержанию, носившие общечеловеческий, всемирный характер. Таким образом, в обоих учениях русский народный гений впервые поставил себе идеальные цели, поднялся до одухотворения своих национальных задач и стремлений. Но это был лишь рассвет и ранняя заря нашей самостоятельной, народной, умственной деятельности, первые, нетвердые еще шаги на пути к национальной духовной жизни. В обоих учениях не видно еще самостоятельного творчества. Проснувшаяся мысль, народившиеся идеальные стремления не прокладывают еще себе новых путей, а опираются на готовое, выработанное, в детской уверенности, что в нем заключается ответ на запросы и требования от действительной жизни. Науки, знание разоблачили этот самообман, убедили в непрочности фундамента, на котором надеялись крепко и прочно построить здание русского быта и гражданственности в будущем. Идеалы, лишенные твердой опоры, повисли на воздухе и должны были прокладывать себе другие пути развития и осуществления. Вскоре они поблекли и потускнели. Эпигоны славянофильства и западничества остались при словах и тезисах, лишенных живого значения, твердя — одни о народности, другие о европеизме, цивилизации и прогрессе — и не умея определить, в чем же они состоят. Мыслящая публика, ищущая в словах указаний и разрешения живых вопросов, вызываемых действительностью, отворотилась от них и охладела к спорам, которые ее прежде так интересовали.

VIII

На развалинах славянофильства и западничества возникло новое направление так называемых народников. От славянофилов оно наследовало горячую веру в творческие силы русского народа, не зараженного европейскими влияниями, от западников — идеалы передовых европейских мыслителей, сосредоточивающиеся в наше время преимущественно в сфере социальной и экономической. Направление и стремления народников представляют, без сомнения, заметный шаг вперед в развитии нашего народного самосознания. Они не ищут осуществления своих идеалов, а обращаются к настоящему, к действительности, и в ней, в ее правильном развитии, видят залог лучшего будущего. Правовые воззрения крестьян, экономический строй их быта представляются народникам теми благодатными зачатками и предрасположениями, на которых прочно и незыблемо может быть воздвигнуто здание желанной новой русской гражданственности, о которой мечтают лучшие умы в Европе, подавленной капиталистическим и буржуазным началом производства и распределения ценностей. Вопросы политические, философские, религиозные и церковные мало интересуют народников, и это вытекает из их основных воззрений на ближайшие наши задачи.

Стремления народников естественно зародились в обстановке и условиях минувшего царствования. Эпоха Николая I, закончившего петровский период русской истории, пробудила национальную русскую мысль, дала ей первый толчок. Царствование Александра II, начавшее у нас социальные и экономические реформы величайшей важности и значения, отразилось в сфере знания и критики в стремлениях и учении народников, которые пытались определить содержание живой народной мысли и найти соответствующую ей формулу. В этом, как мы думаем, их заслуга; это и дает им, по нашему мнению, право на видное место в развитии нашего народного самосознания, наряду с славянофилами и западниками и вслед за ними. Подобно своим предшественникам, они собрали и разработали богатый материал для изучения нашего народного быта со стороны социальной и экономической и значительно выяснили ее своими трудами.

Но и народники на наших глазах сошли со сцены и потеряли прежнее влияние на умы значительной части мыслящей русской публики, которая одно время была сильно увлечена их учениями. Какая тому причина? Их было несколько. Нам кажется, что народники слишком сузили задачу, сосредоточив все внимание и все силы на одной социальной и экономической жизни русского народа: она далеко не обнимает всего народного гения, выражает только одну его сторону, которая, без выяснения других, остается малопонятной и, во всяком случае, далеко не так интересной и поучительной, какою бы она представилась в совокупном исследовании всех ее живых отправлений. С практической точки зрения, стремления, исследования и выводы народников, без всякого сомнения, полезны и плодотворны; но в смысле развития на родного самосознания, чего в наше время прежде и больше всего требует большинство мыслящих людей, при теперешнем подъеме народного духа и народных <...>, народники дают слишком мало и потому не могли надолго приковать к себе внимание читателей.

Но главная причина охлаждения к ним заключается в том, что, унаследовав горячий патриотизм славянофилов и идеалы западников, они наследовали от тех и других и их ошибочный метод наблюдений и исследования. Мы видели, что славянофилы просмотрели в допетровском русском быте темные стороны, приведшие его к упадку и реформе Петра, а западники не разглядели в европейских идеалах их исторической и местной подкладки, делающей их непригодными у нас без важных и существенных оговорок; в такой же самообман, и притом двойной, впали и народники. Они не заметили, что в нашем крестьянском быту многие явления, показавшиеся им здоровыми зародышами лучшей гражданственности, идущими навстречу стремлениям и усилиям самых светлых европейских умов, суть не более, как запоздалые остатки исчезающего стадного чувства и полнейшей индивидуальной неразвитости; что из года в год эти остатки блекнут и замирают, а на место их, между крестьянами, водворяется индивидуализм, грубый, неприглядный и беспощадный, каким он везде и всегда бывает при первом своем появлении и первых попытках вступить в права гражданства. Не заметили народники и того, что в современных европейских идеалах социального и экономического строя есть весьма существенная недомолвка. Опустившись с высоты отвлеченностей и метафизики в реальную действительность, к живым людям, они, эти идеалы, для своего осуществления, требуют и предполагают вполне и высоко развитые нравственные личности. Без таких личностей идеалы останутся одними благожеланиями и отвлеченностями. Между тем, в понятиях и практике нравственности царит у нас в Европе совершенный хаос; нравственность заменена выдрессировкой людей, что показывает, что самое понятие о нравственности заглохло и пока нигде и ниоткуда не видно попыток поставить вопрос о ней на правильную научную почву или хотя бы водворить ее в практике, на деле, при помощи новых приемов. Нравственность держится еще только на предании, которое, на наших глазах, замирает, теряя авторитет и влияние на современных людей.

IX

Рассмотренные направления русской мысли поставили много вопросов, выяснили различные стороны и явления современной и прошедшей русской жизни, но не дали руководящей нити для ее дальнейшего развития. Куда идти, какими путями — осталось в тумане, нерешенным. Это вызвало к жизни консервативное, или охранительное, направление. Неудовлетворительность попыток проложить новые пути естественно охлаждает доверие к возможности, по крайней мере — легкости, открыть их и идти далее. В такие минуты и люди, и народы хватаются за то, что есть, каково бы оно ни было, цепко за него держатся и боятся выпустить из рук, опасаясь пуститься в открытое море неизвестного, без надежного руля и компаса. Консерватизм, в этом смысле, не есть доктрина, с которой его очень часто смешивают, называя консерваторами славянофилов; с таким же основанием можно было бы приписать консерватизм и западникам, так как различные их оттенки отстаивают на русской почве учреждения обветшалые, как славянофилы стоят грудью за обломки московской старины. Существенная разница между консерватизмом — в том смысле, какой мы ему придаем, и в том смысле, какой ему приписывается у нас весьма часто — заключается в том, что в последнем он опирается на какой-нибудь идеал, начало, и во имя их отстаивает и охраняет существующее; консерватизм же как принцип стоит за существующее не во имя какого-нибудь идеала или начала, а потому только, что нет в виду лучшего, или не выяснилось, как к нему перейти. Не будучи доктриной, консерватизм — великая сила, с которой на каждом шагу приходится считаться. У нас публика и народ — величайшие, неумолимые консерваторы. Туго, нехотя, шаг за шагом, микроскопическими уступками поддаются они на доводы доктрин, расчищающих и освещающих исторический путь, иногда задолго перед тем, как обстоятельства с неудержимою энергией направят на него народные силы. В области мысли консерватизм в этом значении не имеет ни доктрины, ни принципов. Он отрицает все новое и отстаивает все существующее. Он играет в практической деятельности роль регулятора, коренника в тройке, балласта в корабле. Обращенный отрицательною своею стороной к новому, он способствует его выяснению и вызреванию до степени неотразимой и неотложной потребности, очевидной для всех, по крайней мере, для огромного большинства. Только этою отрицательною своею стороной консерватизм и силен. Не неся с собою никакой доктрины, никаких принципов, он лишен положительного содержания и оказывается немощным перед напором народившегося и возмужавшего нового, когда час его приспел. Дерево не в силах удержать на себе созревшего плода, мать — сохранить в своей утробе вполне выношенного ребенка. Так и консерватизм силен незрелостью будущего по сравнению с настоящим и существующим. Усиление консервативного, или охранительного, направления есть верный признак, что новые потребности еще не выработались до ясной и определенной формулы, точно так же как ослабление консерватизма в умах свидетельствует, что новое стучится в дверь, просасывается во все поры и что появление его в действительности есть лишь дело времени и ожидает благоприятных обстоятельств для своего осуществления.

X

В последнее время у нас и в Европе стали усиливаться признаки религиозных стремлений, и снова поставлен на очередь одно время почти совсем заглохший вопрос о нравственности. Оба эти явления были совершенною неожиданностью посреди повсеместного упадка предания и торжества убеждения, что хорошие социальные учреждения вернее нравственности приводят к целям, которые она преследует, и делают ее излишнею и ненужною. Что могло вызвать снова интерес к предметам, по-видимому, давно исчерпанным и обогнанным успехами знания, культуры, политической и общественной жизни и нравов? Было ли случайностью, что одновременно стали привлекать к себе большее внимание оба предмета, или между религией и нравственностью существует неразрывная внутренняя связь, вследствие которой нельзя коснуться одной, не обращаясь мыслью к другой, и обе вместе живут и вместе падают? Многие задают себе эти вопросы, и над ними стоит задуматься. Снова возникающий интерес к религии и нравственности не есть строго научный, вызван не одним желанием осветить их с точки зрения знания; у весьма и весьма многих возврат к ним является вследствие живо ощущаемой потребности наполнить душевную пустоту, которая не дает им покоя, найти твердую точку опоры посреди сомнений и треволнений ежедневной жизни. В эпоху торжествующей радикальной критики по всем отраслям знания и жизни, при господстве в наше многогрешное время утонченного реализма и утилитаризма в воззрениях, нравах, привычках и вкусах, — такой оборот мыслей идущий вразрез со складом быта и убеждений образованных слоев европейского и русского общества, до того необычаен и поразителен, что большинство не верит искренности религиозных и нравственных стремлений и заподозривает в них личину, служащую только благовидным предлогом для достижения целей, не имеющих ничего общего с религией и нравственностью. Но каждый знает из собственного опыта, что такие подозрения часто оказываются совершенно несправедливыми. Факт существования людей глубоко религиозных и держащихся правил нравственности по учению веры, не на словах, а на деле, не подлежит ни малейшему сомнению, а это доказывает, что в наших общепринятых воззрениях не взят в соображение какой-то факт, какая-то сторона жизни. Ускользнув почему-то от нашего внимания, они оставляют в нашем миросозерцании пробел, который и вызывает периодически горькие сетования на неудовлетворенность знания, на его односторонность и неспособность отвечать на все запросы и требования человеческой души и действительной жизни. Пополнить этот пробел, открыть, что именно опущено в нашем современном миросозерцании и почему оно опущено, составляет одну из насущных, настоятельнейших задач нашей эпохи. Не разрешив ее, мы все будем ходить кругом да около, бросаться из одной крайности в другую, нигде не находя удовлетворения и не имея под ногами почвы, на которую можно было надежно опереться, чтобы твердо, с уверенностью идти вперед. Редко кто не мучился, ища выхода из заколдованного круга противоречий между мыслью, идеалом и действительностью, знанием и верою, требованиями общественными и личными, правдою внутренней и юридической. Многие, не выдержав пытки, возвращаются назад с полупути и от отчаяния отдаются на произвол случайностей жизни, в надежде, что, может быть, они прибьют их к какому-нибудь берегу. Огромное большинство, не зарываясь вглубь, довольствуются половинчатыми решениями, приспособленными к их ближайшим потребностям, практическим целям, преобладающим вкусам и привычкам, и не задумываются над тем, что мосты, построенные ими над пропастью, держатся на компромиссах, не выдерживающих критики. Натуры односторонние, с сильно преобладающею природной наклонностью к тому или другому строю воззрений, между которыми колеблется мысль и действительность, легко находят примирение, заглушив и отбросив всякие возражения и беззаветно отдавшись воззрению, которое им особенно сочувственно по их природе. Благо тем немногим, которые посреди тяжкого раздумья и горьких опытов в жизни не утратили живого чутья к явлениям действительности и не потеряли надежды найти ключ к роковой загадке, не дающей людям покоя с тех пор, что они начали думать!

В настоящем положении поставленных выше вопросов, когда никто не может обольщать себя мечтой разрешить их, полезно будет, если каждый, кто над ними крепко задумывался, представит откровенную исповедь своих блужданий на пути к истине: так накопился бы мало-помалу материал, пригодный для будущих, более счастливых мыслителей, жаждущих правды и истины. Недавно мы читали такую исповедь, к сожалению, в рукописи, дышащую трогательною задушевностью и искренностью. Едва ли когда-нибудь у нас тяжесть сомнений, производимых ими душевных страданий и потребность найти решение выражались с такою силой и такою правдой. Найденный автором выход не удовлетворил нас и не разрешил наших сомнений и колебаний. Мы шли другим путем и намерены теперь поделиться с читателями своими наблюдениями и соображениями, — выводами напряженного раздумья многих лет.

XI

Между искренно религиозными людьми можно различать две категории. Одни — и их большинство — не задаются критикой своих убеждений. Они просто верят и проводят свои верования в жизнь по крайнему убеждению и доброй совести. Если сомнение их посетит, они отворачиваются от него, как от соблазна, стараются заглушить его в своем уме и в своем сердце и, по возможности, верить и жить, как жили и веровали. В русском народе, в высокой степени общительном, такая простая и деятельная религиозность сопровождается большою веротерпимостью. Мало того: русские религиозные люди из простого народа очень ценят и в иноверцах, не только христианах, когда они твердо держатся своей веры в мыслях и поступках, и ставят им это в заслугу, уважая в них то, что для них самих свято и дорого. Другие, к которым принадлежит образованное просвещенное меньшинство искренно убежденных религиозных людей, не довольствуясь одною верой и отвечающими ей делами, пытаются согласить свои убеждения с требованиями критического ума и знания, возвести свои верования на степень научной истины и создают, в противоположность критическому научному мировоззрению, свою философскую теорию и доктрину, которая предназначена вытеснить научные мудрования и заступить их место. В настоящем беглом обзоре различных путей, которых ищет и которые прокладывает современная русская мысль, только эта сторона религиозных стремлений подлежит рассмотрению. Когда теология, положительное изучение и толкование фактов религии, переходит в теософию и вступает в область науки, усиливается получить в ней права гражданства и противопоставляет свои выводы результатам критического знания, с намерением упразднить его и заступить его место, она тем самым должна подчиниться всем научным приемам и методу, общим и обязательным для всех отраслей знания, выработанным и проверенным многовековыми усилиями и оправдавшим себя правильностью добытых результатов. До сих пор притязания теории вытеснить критическую науку, выбить ее из седла не увенчались успехом. Каждый раз, как богословие покидало почву положительного изучения явлений религиозного сознания и пускалось в область научных теорий и построений, выводы его встречали решительный отпор со стороны научного знания и критики. Несмотря на постоянные неудачи, нападения против научного знания во имя религии то и дело возобновляются. Еще недавно выступил с протестом против науки, во имя религиозных потребностей, один из наших знаменитейших писателей, с искренностью и правдивостью, оставляющими в читателе глубокое впечатление, несмотря на слабость аргументаций и доводов. Что значит это? Наука в своих заключениях, по своим приемам, неотразима; а между тем она не удовлетворяет, оставляет какие-то душевные потребности без объяснения и без ответа. В этом, очевидно, есть какое-то противоречие. Знание, обнимая всю жизнь природы и человека, должно найти в своих рамках место для всех явлений, всех выражений и потребностей человеческой природы. Если одно из таких капитальных, как религиозные наклонности и стремления, оставлено за дверью, не значит ли это, что все предпосылки науки ошибочны и требуют новой критики и проверки?

Так ставится вопрос в наше время. Обойти его нет возможности. Разрешения его неотступно требуют истина, правда, достоинство самой науки и научного знания. Ум не может успокоиться, пока одна из самых неотступных потребностей людей не найдет ответа и отзыва в области знания.

XII

Многие недоверчиво и подозрительно относятся к религиозным стремлениям, между прочим, потому, что они плохо уживаются с государством и наукой вследствие их будто бы исключительного характера. Считая себя обладателем безусловной истины и правды, насколько она доступна человеку, люди с одинаковым религиозным направлением сближаются и образуют общество с своими уставами, которое вырастает в силу, не терпящую около себя и рядом с собою никакой другой. В доказательство ссылаются на теократии, на папство, на бывшие и у нас до Петра попытки такого же рода. Но властолюбие и стремление к исключительному господству относится не к религиозным потребностям вообще, а только к известной фазе их развития. Выше мы заметили, что у простых религиозных русских людей нет и тени подобных расположений. Религиозные стремления могут стать завоевательными, властолюбивыми и исключительными лишь с той минуты, когда из дела убеждения и личной совести они переходят в доктрину, становятся делом ума, науки, критики, когда люди одинаковой веры образуются в светское общество, преследующее светские цели. На этом пути они встречаются лицом к лицу с государством и наукой и, рано или поздно, должны перед ними отступить, как показывает вся история.

Такие периодически возобновляющиеся протесты религиозных потребностей против пренебрежения и отрицания, которые они встречают со стороны точной науки, и в то же время бессилие религиозных стремлений, преобразившихся в теософию и особое учреждение, побороть науку и государство, вынуждают взглянуть на них совсем иначе, чем смотрелось до сих пор. Все религии основаны на предании, во имя которого они себя отстаивают и предъявляют право на господство и власть в обществе. Вытесненные с этой арены критикой и развитием государства и общественных учреждений, религиозные стремления сосредоточиваются в частной, гражданской индивидуальной жизни и деятельности, не изменяя своего традиционного характера. Считая их в этой сфере совершенно безвредными — пожалуй, в известной степени и в известных отношениях, даже полезными, — мы предоставляем им прозябать, как они там себе знают, не заботясь и не думая о них долее. Единственные стороны, в которых мы признаем характерную черту религии, — это традиционная и обрядовая; что касается их содержания — прецептов, учений, то они, думаем мы, лучшими своими сторонами и в несравненно более правильной отделке перешли в науку, в гражданские, общественные, политические уставы, обычаи и нравы. Много ли, мало ли пройдет времени, традиции постепенно замрут и испарятся, а с ними и ритуалы, по мере того, как их бесполезность и ненужность будут яснее и яснее сознаваться большинством людей.

Так смотрит на религию и религиозные стремления огромное большинство думающих и образованных людей и у нас, и в Европе. Очень немногие беспокоят себя вопросом, не скрывается ли за преданием чего-либо такого, что не принято, не переработано наукой и осталось вне ее области, за ее порогом, а между тем составляет живую потребность людей; но очень и очень многие это чувствуют, и такое чувство выражается отрицательно — в недовольстве наукою, знанием, которого не умеют определить, положительно — в цепкости, с которою держатся за предание, как за якорь спасения, как за доску, поддерживающую посреди волнующегося житейского моря, готового ежеминутно поглотить каждого в своих недрах.

XIII

Темное чувство, влекущее многих к религии, неопределенное беспокойство и какое-то неудовлетворение посреди небывалого развития и совершенства современной цивилизации и ее обильных и роскошных даров не впервые встречаются в наше время. В подобной обстановке царский сын Сакиямуни отказался от всех радостей жизни, чтобы в уединении решить в себе и для себя великий вопрос внутреннего удовлетворения. Нирвана, до которой он додумался, была ответом восточного человека, не созревшего ни до философского мышления и науки, ни до подчинения обстоятельств и обстановки своим внутренним задачам и целям. В Греции, в эпоху ее высшего развития и процветания, является Сократ, который указывает, как высшую задачу, познание самого себя, внутреннюю добродетель. То же самое повторилось и в Риме. Когда он достиг высшей степени культуры, стоики и эпикурейцы — те и другие по-своему — искали внутреннего удовлетворения, которого не находили в блестящей обстановке распустившегося пышным цветом античного мира. Тогда же появилось слово утешения, которое и теперь, спустя две тысячи лет, вносит мир, успокоение и благодать в душу, истерзанную испытаниями, придает ей бодрость и силу выносить их. Отчего католичество, побежденное и наукою, и государством, продолжает, однако, жить и оказывается силой, с которою приходится считаться даже величайшим современным политическим деятелям? Оттого, что оно хранит, хотя в искаженном и обезображенном виде это слово утешения и успокоения, которого не могут дать ни наука, ни искусство, ни политическая и общественная жизнь. Весьма знаменательно, что искание людьми точки опоры в самом человеке, в его внутреннем, духовном мире, во все эпохи начиналось в то время, когда целая культура, достигнув своего апогея, склонялась к упадку и разложению. Судя по аналогии, неожиданное оживление религиозных стремлений служит зловещим признаком для современной европейской культуры и показывает, что новое время стучится в дверь, что оно уже наступает.

Против этих аналогий и сближений нам могут возразить, что они вовсе не доказывают того вывода, который мы из них делаем. Если обращение человека к своему внутреннему миру есть заключительный акт всякой цивилизации, то напрасно стали бы мы искать в религиозных стремлениях подкладки, способной отвечать на основные вопросы жизни. В судьбах народов и истории они не более, как заключительное звено развития, после чего оно прекращается и начинается снова, часто на другой почве и при других условиях. История представляла бы, таким образом, не более, как повторение одного и того же процесса, конечно, в разнообразных формах, как учил еще Вико. Как дерево и всякий вообще организм имеет свое начало, свое развитие и свой конец, так и народы. Различные фазисы их существования не могут, следовательно, иметь другого значения, кроме повторения, в разных видах, одного и того же круговорота. Что же может быть безотраднее такого взгляда? Не является ли человек, в правильном, периодическом возобновлении одного и того же органического процесса, жалкою пешкой, которой фатально суждено проходить через разные стремления в вечной погоне за удовлетворением, чтобы в конце концов прийти к той же неизбежной гробовой доске неудовлетворенным и, вдобавок, с горьким сознанием, что удовлетворение — лишь мечта и призрак?

Те, которые так смотрят, упускают, как мы думаем, из вида, что сквозь ряд кажущихся повторений одного и того же процесса проходит красною ниткой один общий всему человеческому роду процесс постепенного и последовательного развития, которого стадии мы ощупываем, хотя и не знаем окончательного его результата, который еще впереди. Процесс этот определяется единственно и исключительно накоплением знания и опытности в постепенном приспособлении всего окружающего к потребностям и нуждам людей и в уменье воспитать и выработать человека, так чтобы ему жилось возможно хорошо в окружающей его обстановке. Другого смысла не имеет история рода человеческого. Знание и опытность развивают людей в указанных двух направлениях. Капитализация знаний и опытности идет, не прерываясь, от поколения к поколению, от народа к народу, от эпохи к эпохе, вследствие чего каждая новая фаза развития, составляя повторение того же, что было когда-то прежде, в то же время представляет нечто новое, чего прежде никогда не бывало. Это новое и зависит от большей степени знания, опытности, и составляет действительный успех, шаг вперед в развитии человеческого рода. Возьмем для примера хоть то же обращение человека к самому себе, к своему внутреннему миру. Мы видели, что оно возвращалось периодически, в разные эпохи истории и при обстоятельствах, имеющих между собою много аналогичного; а между тем стоит только сравнить между собою вид, способ, формы, в которых выражалось в разные эпохи обращение человека к своему внутреннему миру, чтобы тотчас же заметить, что оно каждый последующий раз становилось яснее, сильнее, глубже, настойчивее. Отчего это? Единственно оттого, что под влиянием наблюдения, знания и опытности духовный мир человека, его значение и роль в человеческих делах более и более выяснялись в сознании.

XIV

Почему же, спросят нас, сознание внутреннего, духовного мира человека, раз возникнув, хотя бы и в самом несовершенном виде, впоследствии на долгое время утрачивалось и исчезало, по-видимому, без следа, и люди, отворотившись от него, с новою энергией, бодростью и увлечением принимались за изучение и устроение окружающего, как будто в нем одном можно было найти точку опоры и разрешение всех трудных и сложных задач человеческого благополучия? Не следует ли отсюда, что обращение человека на себя не более, как переходный момент в развитии, минутная стоянка, отдых, после которого люди с обновленными силами снова продолжают свой многовековой труд? Такой вывод тем более правдоподобен, что, как сказано, за погружением человека в свой духовный мир наступало всегда не обновление политической и общественной жизни, а, напротив, ее разложение и разрушение. Таким образом, только в накоплении знания объективного мира и опытности в обращении с ним заключается действительный успех и развитие рода человеческого, а вовсе не в различных видах погружения человека в себя. Последнее есть не более, как признак, показатель перехода знания и опытности из одной стадии развития в другую.

В основании такого взгляда лежит важное недоразумение и ошибка. Что такое знание и опытность? Еще Кант неопровержимо доказал, что они не есть нечто объективное, вне нас существующее, а выражают собою только отношение человека к предмету. Мы называем это отношение объективным, когда не один какой-нибудь человек, а огромное большинство людей, весь род человеческий, находятся в одинаковых отношениях к предмету. Это высший критерий всякого объективного знания и опытности. В самом ли деле дерево зелено, звук высок или низок, тело гладко или шероховато — для этого мы не имеем другой поверки, кроме ощущений, общих всем людям. Установить какой-нибудь факт объективным образом — значит не более не менее как сделать его несомненным для огромного большинства людей, а вовсе не исследовать его, каков он сам по себе, помимо человека, что вовсе невозможно, как нельзя исчислить точно квадратуру круга или придумать машину вечного движения. Оттого и так называемая объективная истина подвижна, способна к совершенствованию по мере того, как совершенствуются приемы и метод наблюдений; а это доказывает, что развитие самого человека, его наблюдательности, его опытности входит как существенная составная часть в выработку и успехи того, что мы считаем объективным предметным знанием.

Но если это справедливо даже в применении к науке об окружающем нас мире, то что сказать о явлениях и фактах нашего духовного, внутреннего мира, которые мы узнаем не из внешних наблюдений и опыта, а посредством внутреннего сознания, духовными очами? Знание его, умение обращаться с ним имеет ли и может ли оно иметь объективный характер, значение объективной истины? Ответ не может быть сомнителен. Выражая только наше отношение к предметам внутреннего наблюдения, оно так же мало объективно и предметно, как и знание окружающих нас предметов, тем более, что мы имеем дело не с тем, что вне нас, а с тем, что в нас самих и в нашем сознании. Итак, в так называемом объективном, предметном знании и опытности, которые кажутся нам отрешенными от человека, он, на самом деле, есть один из существенных элементов, из которых оба слагаются и без которых совсем немыслимы. Стало быть, и обращение его на самого себя из окружающего его предметного мира не может быть только признаком и перерывом в развитии объективного знания; напротив, оно есть естественное и необходимое его последствие, вывод из него и его поверка. Исследуя и узнавая окружающее, человек изменяется сам и смотрит на тот же окружающий мир другими глазами, а это снова изменяет его прежний взгляд, и заставляет иначе взглянуть на то, что живет и совершается около него. В этом и заключается развитие знания и опытности. В этом же — и объяснение периодического обращения человека к самому себе, к своему внутреннему, психическому миру.

XV

Несомненная связь между человеком и окружающим его миром, так ясно выступающая в развитии знания и науки, далеко, впрочем, не разрешает всех недоумений, возбуждаемых ходом исторического развития, на который было указано выше. Человек с своим внутренним миром и его тайнами и откровениями выступает не как продолжение, разъяснение и дополнение окружающего, — напротив, он отрицает его, спасается от его зол и страданий, в самом себе ищет точки опоры и во имя ее стремится пересоздать весь действительный мир и условия его существования. Что значит это противопоставление внутреннего мира внешнему, доходящее до вражды, и почему оно является заключительным актом эпох культур и цивилизаций, а не заявляет себя в самом их начале?

Позднее появление протестов во имя внутреннего, душевного мира против окружающей среды, в которой суждено жить человеку, легко объясняется законом дифференциации, одинаково замечаемым в развитии природы и человека, и человеческого общежития. Слитное, не различенное в зародыше, является при дальнейшем росте различенным и обособленным, иногда до того, что трудно уловить и определить взаимную связь бывших прежде частей одного целого. Последнее замечание особенно относится к высшим, Сложным организмам, каково, например, человеческое общество. Сначала индивидуальность людей, из которых оно состоит, не выдается вперед, стушевываясь и утопая в общем стадном чувстве. Развитие общества ослабляет это первоначальное безразличие. По мере того, как общество живет, индивидуальность выступает ярче, определеннее и резче. Вот почему обращение человека к себе, погружение его в свой внутренний мир, в противоположность окружающему внешнему, появляется не на первых, а на последних заключительных ступенях развития, когда все задатки эпохи вполне созрели, когда она исчерпала свое содержание и пришла к заключительным своим итогам.

Гораздо труднее объяснить противоположность между индивидуальным человеком и окружающею природой и обществом. Каждый человек есть часть природы и от рождения до конца живет между людьми. Тем, что он есть, он обязан природе и обществу. При такой тесной, органической связи его с окружающим, казалось бы, нет и не должно бы быть места противопоставлению, доходящему до вражды и отрицания. А на деле мы видим другое. Вся действительная жизнь есть непрерывная борьба. Все, что действительно существует, начиная с низших организмов и оканчивая высшими, живет одно за счет другого, завоевывая свое существование с боя и беспрестанно подвергаясь опасности сделаться жертвою окружающего. На человеке, самом развитом и сложном из всех организмов в природе, этот общий закон жизни выражается всего явственнее и резче. Он непрестанно борется с природой, с подобными себе людьми, с обществом, посреди которого родился, вырос и живет, то побеждая их, то, напротив, изнемогая перед их превосходными силами. Как же согласить вопиющее противоречие между двумя одинаково несомненными действительными фактами, которые, однако, так же несомненно исключают друг друга, между единством всего существующего и непрерывною борьбой этого существующего с самим собою? Вопрос этот поставлен с тех пор, что человек стал думать, решался на тысячи ладов, но до сих пор удовлетворительного решения его не найдено. Как о свободе и необходимости, так и об отношениях человека к природе и обществу люди спорили между собою испокон века, спорят до сих пор и никак не могут прийти к соглашению. Отчего это? Кант, не находя удовлетворительного ответа на основные запросы знания в современном ему философском догматизме, напал на мысль, не скрывается ли причина неудовлетворительности в том, что не обращается внимания на элементы, вносимые в познание предмета со стороны познающего лица? Эта мысль, разработанная в "Критике чистого разума", произвела целый переворот в философии. Неразрешимое противоречие, перед которым мысль останавливается в недоумении после стольких неудачных попыток найти ответ, снова ставит на очередь вопрос, поставленный гениальным немецким мыслителем, конечно, в других условиях и другой формуле. Если два явления, одинаково очевидные и несомненные, существующие в действительности рядом одно подле другого, исключают себя взаимно в нашей мысли, в нашем понимании, то не происходит ли это оттого, что мы сопоставляем неоднородное, ставим их на одну доску и меряем одним аршином? На этот вопрос наводит многое. Точная наука не занимается индивидуальностью; последняя из нее выпадает и ею отбрасывается как вовсе ей ненужная. Религия, совершенно наоборот, вся посвящена духовным и душевным интересам лица, его индивидуального существования. Наука имеет задачею знание законов и необходимых условий существующего, явлений; религия ставит на первый план не объективную истину, а напутствие человека к духовной и нравственной жизни посреди житейской борьбы и невзгод, и пользуется выводами науки лишь настолько, насколько они могут служить этой главной, существенной цели. То, что к ней не подходит или ей противоречит, религия отвергает как вредное, как зло. Зорко и ревниво оберегая только личное, индивидуальное духовное и нравственное существование, она останавливает попытки знания проникнуть тайны существования там, где бы они могли поколебать устои личной духовной жизни, и не обинуясь высказывает, что эти устои скрыты от человеческого ведения и непостижимы для ума. Все религиозное миросозерцание, от начала до конца, в общем и мельчайших подробностях, построено на одной основной мысли — сохранить, направить и воспитать духовно и нравственно человека, дать его душе и совести точку опоры против соблазнов и искушений на жизненном пути. Все пригоняется и прилаживается к этой заветной цели: и разные отрасли искусства, и философия, и, по возможности, формы быта и общественности. В этой заботе об удовлетворении духовных потребностей индивидуального человеческого существования заключается сила религии и тайна ее огромного влияния на людей.

XVI

Отчего же знание, наука, не может справиться с индивидуальным существованием и относится к нему равнодушно? Ответ нетруден: задачи знания совсем другие и приемы его совсем не те, какие нужны для духовного и нравственного воспитания и назидания отдельного человека, лица. Наука исследует не цельный предмет в его совокупности, в его живой действительности, а одни условия и законы его существования и деятельности, и обобщает эти законы и условия в общие формулы. Вследствие того она везде и всегда начинает с разложения действительного, живого факта на его составные части и получает в результате уже нечто совсем иное, чем была действительность, подвергнутая научному анализу. Результат этот состоит в обнаружении и понимании условий и законов действительной жизни. Оттого-то выводы науки представляют совсем иные комбинации, чем какие действительно существуют, и вовсе на них непохожие. Эти комбинации, когда они сделаны совершенно правильно, на основании всех характерных явлений, суть несомненные истины, отвечающие действительности, но истины в объясненном выше смысле, то есть представляющие соответствие нашего понимания с теми законами и условиями, которые действительно управляют живыми явлениями. Наука дает нам, таким образом, знание того, что есть, но с особенной точки зрения, с известной стороны, которая отвлечена от действительности и совсем иначе комбинируется в нашем уме. К чему, спрашивается, нужны нам такие новые комбинации, такое преобразование действительности в нашей голове? Роль их, а потому и науки, в действительной жизни громадная. Благодаря им, и только при их помощи, человек получает возможность производить то, что ему полезно или нужно, устранять или ослаблять то, что ему вредно или не нужно. В фантастическом упоении этою возможностью сопоставлять известные условия и тем производить те или другие явления, человек провозгласил себя владыкою мира, покорителем природы, властелином всех условий — не только естественных, природных, но и социальных — своего существования. Эта власть и господство имеют, как все, свои пределы в самых условиях существования и в недостаточности научных средств все узнать, все исследовать; но не подлежит сомнению, что только при помощи, посредством науки и знания люди улучшили и беспрерывно улучшают свой быт, обеспечивают себя против тысячи вредных и опасных случайностей, создали и создают около себя обстановку, благоприятную для развития не только материального, но умственного и нравственного. До сих пор никто еще не указал, где пределы знания, на каком пункте оно должно остановиться. Как глыба снега, катящаяся с горы, знание, развиваясь, не только увеличивается в объеме, но расширяет и свои средства, и вырастает в громадную силу. Но нельзя и не должно требовать от знания того, что оно по своему существу, по своей природе дать не может. Ум не более, как особый процесс, особое отправление человека, человеческой природы. Он ничего не создает, а только производит новые комбинации того, что есть и притом всегда в виде отвлечений и обобщений. Эти отвлечения и обобщения не имеют вне чело века никакой объективной реальности, которую долгое время им приписывала философия. Ошибка произошла единственно оттого, что ум, как органическое свойство и отправление, действует бессознательно, помимо нашей воли и понимания. Когда сознание пробуждается, оно уже находит в душе готовые отвлечения и обобщения и, не зная откуда они взялись, принимает их за действительности и реальности особого рода, которые и противополагает реальности, доступной внешним чувствам. Естествоведение, именно физиология и критическая психология, раскрыли эту ошибку. Первая доказала зависимость умственных отправлений от мозга и нервов; последняя раскрыла, что содержание этих мнимых существ заимствовано из внешних ощущений или фактов внутренней психической жизни и получило своеобразный вид и форму только вследствие переработки ощущений и психических явлений умственными операциями. Уяснив это себе, мы должны признать, что знание есть не что иное как особый, свойственный лишь человеческому роду способ отношений к окружающему и самому себе, служащий ему средством для достижения своих целей. Цель, задачу человек носит в себе. Она заключается в удовлетворении его потребностей — физических, духовных и нравственных, разнообразных и многосложных, как его природа. Мы называем знание средством, потому что оно, само по себе, в теоретическом, чистом своем виде, представляет сознанию ту же живую действительность, только переиначенную умственным процессом, и остается мертвою, сухою отвлеченностью до тех пор, пока человек не воспользуется ею для сопоставления условий живого, действительного мира, согласно с своими задачами и целями. Так называемые прикладные науки показывают применение отвлеченных истин, знания к действительным живым явлениям и облегчают человеку приложение их к его ближайшим практическим потребностям и нуждам.

XVII

Только в различном назначении, роли и задачах религии и науки заключается, как мы думаем, единственная причина их существенного различия. Религия воспитывает нравственную личность, заботится о ней, направляет и поддерживает ее в действительной жизни и ее треволнениях; наука, знание, выясняет общие условия действительного бытия и дает могучее орудие для их устроения, по возможности, согласно с потребностями и желаниями людей. Обе подходят к одной и той же задаче с двух различных сторон: религия — с психической, субъективной, нравственной, наука — с внешней, объективной. Их противоположность и вражда происходят только вследствие глубоких недоразумений и неясного понимания взаимных их отношений, круга и границ их деятельности. Назначение религии не есть знание; стало быть, ей, казалось бы, и не след выступать противником и врагом его, к каким бы результатам и выводам оно ни пришло. Точно так же и науке, знанию, не след было бы враждовать против религии, когда назначение ее не нравственное воспитание людей, а открытие общих условий и законов существующего. Однако такое решение не удовлетворяет никого. И наука, и религия несут с собою целое миросозерцание: первая — основанное на исследованиях, другая — на предании, и обе взаимно исключают друг друга. Как же разрешить его? Поставленный в упор во всей его непосредственности и резкости, он, мы полагаем, и неразрешим. Те, для которых нравственное развитие отдельного лица представляет главный, существенный интерес, будут всегда более чутки и внимательны к доводам и воззрениям, ведущим к этой цели, опуская или отбрасывая те, которые не имеют к ней отношения или опровергают благоприятную их цели аргументацию, и наоборот, люди, более наклонные к строгой и точной умственной деятельности, более расположенные, по складке и свойствам своего ума, видеть существенную и главную сторону действительности в ее необходимых, роковых условиях и законах, будут естественно выдвигать и подчеркивать то, что им больше по душе, и яснее, рельефнее оттенять слабые стороны выводов, рассчитанных не в виду знания, а для соображений, не имеющих с ним ничего общего. В обществе, соединяющем в одно целое людей и того, и другого склада, главная задача — найти средние термины их мирного и безобидного сосуществования рядом, и эта цель может быть достигнута, когда причины противоположности будут обеими сторонами поняты и круг деятельности того и другого направления очерчен добровольно и с возможною точностью. Знание, наука, на многие вопросы не дает в теории точного ответа; в практическом приложении приходится в таких случаях довольствоваться возможным приближением к недостижимому точному разрешению. Этим приходится довольствоваться и при установлении отношений между религией и наукой.

Такое решение возможно и будет принято рано или поздно, но под следующими непременными условиями: во-первых, должна быть доказана необходимость духовного и нравственного развития личности и невозможность достигнуть цели, достигаемой религией, непосредственным применением результатов, к которым приводит наука, знание. При положительном ответе на то и другое, останется, во-вторых, объяснить, существует ли для людей науки и знания возможность, не покидая почвы научного миросозерцания, подойти, хотя бы и другим путем, к тем же самым условиям духовного и нравственного развития личности, которые составляют силу религии и из-за которых она отказывается от выводов научного знания? Пока эти вопросы не разрешены в положительном смысле, о практических компромиссах между людьми религиозного и научного направления и речи быть не может, ибо если индивидуальное, духовное и нравственное развитие не необходимо и без него можно обойтись, то дело, которому по преимуществу посвящает себя религия, будет подкопано под самый корень, а с ним и самое призвание религии окажется шатким и спорным; с другой стороны, если научным путем невозможно подойти к тому же, что составляет необходимое условие духовного и нравственного развития личности, то самое знание, наука, как не способная отвечать на одну из главных потребностей человеческого существования и идущая с нею вразрез, окажется вовсе не заслуживающею доверия, которого к себе требует, и должна упасть во мнении людей, умалиться до размеров одностороннего упражнения умственных способностей, полезного лишь в тесном круге одних материальных потребностей, далеко не исчерпывающих всех сторон человеческой жизни и деятельности. Только признание потребности духовного и нравственного развития индивидуальности как одной из основных задач жизни и возможности дойти двумя различными путями до условий ее удовлетворения, могут подготовить почву для компромисса между религией и наукой и их мирного совместного сосуществования.

XVIII

Современную науку упрекают, особенно у нас, в том, что она знать не знает и знать не хочет явлений духовного и нравственного мира, отрицает их в принципе и, будучи материалистическою и атеистическою по своему существу, не признает других способов действия на человека, как чисто внешних, механических, при помощи которых и мечтает создать благополучие человеческого рода. Какое же может быть такое благополучие? Очевидно, такое же, каковы и самые средства, — материальное, внешнее, а не духовное и нравственное, без которого, однако, человек не может быть человеком, и общество человеческое должно развалиться, чему мы видим немало примеров в истории. С порчею нравственности, с пренебрежением духовными и нравственными благами, везде начинался упадок политической, общественной и частной жизни, добрых нравов и порядков между людьми.

В основании таких упреков лежат большие недоразумения и смешение понятий. Тем, которые произносят такие приговоры современной науке, теперешнее ее направление и метод, очевидно, мало знакомы. Они не различают ее от философии и материалистических систем, с которыми она давно уже разошлась и не имеет ничего общего. Наука нашего времени не есть система, не есть миросозерцание, она прежде и больше всего критика и потому не может быть ни деистической, ни атеистической, ни спиритуалистической, ни материалистической. Она установляет точным образом предмет своих исследований, старается открыть условия и законы его существования, отношения к другим ближайшим и более отдаленным предметам и, не задумываясь над их сущностью, считает свое дело оконченным, задачу разрешенной, когда условия и законы существования, деятельности и отношений предмета исследования вполне выяснены и определены. Вооруженная превосходным, в мельчайших подробностях выработанным индуктивным методом, поверяя шаг за шагом каждый из полученных выводов, наука все более и более расширяет круг своих исследований, медленною, но верною и твердою поступью переходит от известного, узнанного, к неизвестному и критически не обследованному, от более простого к более сложному, обнимая все более и более обширный круг. Такой характер науки выработался постепенно в противоположность бесчисленным системам и мировоззрениям, между которыми ум человеческий заблудился и не знал, на чем остановиться. Испробовав свои силы и утвердившись в области материальных явлений и фактов и оправдав в ней правильность своих приемов блистательнейшими теоретическими и практическими результатами, наука в наше время стала захватывать и область явлений психического и социального порядка. Пока сделано ею немного на этом новом поле исследований и сделанное не идет в сравнение с тем, что ею совершено в области естествознания и математики, и это неудивительно. Пройдет еще немало времени, пока она успеет разобраться в своеобразном материале, какой представляют явления психической и социальной жизни, освоится с ним и придумает необходимые применения к ним своего точного метода. До сих пор усилия науки перенести приемы естествознания в исследования психических и социальных фактов не привели, да и не могли привести, к ожидаемым результатам; но эти первые пробы применить к изучению фактов другого порядка точный метод исследований уже принесли огромную пользу тем, что выделили из них великое множество явлений физического мира, которые ошибочно причисляли к области психологии и социологии, значительно очистив, таким образом, материал исследования от посторонних примесей, и указали на тесную, органическую связь между различными порядками явлений, не имевшими между собою, по-видимому, никакой связи и ничего общего.

Таким образом, упреки, которые делаются современной науке, по нашему убеждению, крайне несправедливы. В сфере психической и социальной она только начинает работать, и потому подписывать ей приговор по первым опытам или пробам крайне опрометчиво. Они относятся не к ней, а к тем, которые, забегая вперед, уже предсказывают окончательные выводы, которых она еще не делала и не могла сделать. Наконец, обрушиваясь на науку и взводя на нее массу обвинений, весьма тяжких, мы забываем, что она не рождается на свет готовою, как Минерва из головы Зевса, а окружена в своей колыбели и при первых своих шагах преданиями и остатками прошедшего, из которого выработалась, с которыми никак не следует ее смешивать; мы же слишком часто и крайне неосмотрительно валим на ее плечи то, в чем она вовсе не виновна, чего она не говорит и не думает, а говорят доктрины, потерявшие в ее глазах кредит и постепенно приходящие в забвение. Мы совершенно убеждены, что наука имеет все необходимые средства для исследования и строго научного определения условий и законов психической жизни, как она их открыла и указала в жизни органической и неорганической природы. Все существенные элементы, из которых слагается духовная и нравственная жизнь человека, с их фактической стороны значительно выяснены и с каждым почти днем выясняются более и более. Для их научного исследования накоплен необозримый материал, большею частью еще сырой, но отчасти уже подработанный, и чувствуется, по ходу научных исследований, что не слишком далеко время, когда для индивидуальной психической жизни, составляющей венец всей жизни и всей природы, будет найдена точная научная формула, какие открыты и открываются по другим сторонам жизни.

Но далее этого наука, знание, не может идти. Определением условий и законов психической жизни и деятельности ее задача оканчивается. Как воспользоваться этим знанием для возможно полного духовного и нравственного развития того или другого лица, при таких или других обстоятельствах и обстановке, это уже не ее дело, как не ее дело учить, как разводить то или другое растение на той или другой почве, при тех или других климатических условиях. Достижение практических целей не входит в задачи строгой науки, а так называемых прикладных наук, занимающих середину между знанием и уменьем, или искусством. Теоретические основания прикладных наук дает чистая, строгая наука; они же указывают только способы применения этих оснований или начал к потребностям и нуждам людей. Смешение чистой науки с прикладными есть одна из причин путаницы понятий и часто влечет за собою весьма прискорбные практические последствия. Теоретическая формула, как всякая отвлеченность, не может быть непосредственно осуществлена в действительности. Применение должно считаться с готовыми комбинациями действительной жизни, которые установляются совсем не при тех условиях, как научный вывод.

XIX

Если мы теперь от этих соображений о характере и значении научного знания обратимся к действительной жизни, то тотчас же увидим, что необходимость индивидуальной выработки для известной цели или известного назначения — явление до того общее, до того не терпящее исключений, что его нельзя не отнести к числу существеннейших условий и законов, управляющих миром. Только мысли и чувства знакомы с общим и отвлеченным. Действительность их не знает. Она вся, от низших до высших ступеней, состоит из индивидуумов, которые, возникая из общей всем им почвы, живя посреди ее и подчиняясь ее условиям, в то же время имеют каждый свое особое существование, свои потребности, удовлетворение которых и составляет их сознаваемую и бессознательную цель. Стремление к цели и достижение ее разлагаются на две стороны, которые можно назвать субъективною и объективною: первая состоит в приспособлении индивидуума к среде и данным условиям, посреди которых цель должна быть достигнута; вторая — в приспособлении среды и данных условий так, чтобы они благоприятствовали достижению цели. Вследствие того всякая деятельность, направленная к достижению известной цели, влечет за собою изменение и действующего лица, и среды, в которой оно действует. Выравнение, правильнее сказать, согласование их и приближение друг к другу — до того всеобщий и неизменный закон всего существования, что многие усматривают целесообразность в органической и даже неорганической природе, объясняя причину этого явления каждый по-своему, начиная от учений, основанных на предании, и оканчивая Гартманом и Дарвином.

Цели и средства их достижения так же разнообразны и бесчисленны, как нужды, потребности и их удовлетворение. Те и другие идут, все обобщаясь и осложняясь, от самых простых, непосредственных и материальных до самых сложных, по-видимому, не имеющих никакого осязательного предмета, каковы цели психические, духовные и нравственные — от простейшей реакции и рефлекса до самых сложных и отвлеченных психических действий и поступков. Все они непременно предполагают, как сказано, индивидуальную выработку, приспособление, начиная с уменья младенца направить свой глаз или руку к предмету и оканчивая высшими духовными и нравственными стремлениями; разница заключается только в том, что, смотря по свойству, характеру или объему цели, требуется приспособление или более частичное, или более общее, обнимающее или одну, большую или меньшую сторону индивидуума, или, напротив, весь или почти весь организм и все его стороны. Выучиться класть себе пищу в рот требует, очевидно, более частичного приспособления руки, чем уменье играть на каком-нибудь инструменте или владеть карандашом или кистью; уменье обороняться от внешних опасностей и одерживать верх над внешними врагами гораздо менее требует развития психических способностей, чем достижение истины и знания или высокого нравственного совершенства. Так или иначе, но несомненно, что единичная, индивидуальная выработка той или другой способности или целого человека, смотря по цели, которой имеется в виду достигнуть, до того безусловно необходима, что без нее потребности остаются неудовлетворенными и существование индивидуальности или искажается, или прекращается вовсе, точно так же, как и в том случае, когда неблагоприятные объективные условия не могут быть устранены или изменены к лучшему.

XX

Но если духовное и нравственное развитие человека в общей экономии человеческого развития так же необходимо, как и приспособление к его нуждам и потребностям объективных условий существования, то где, спрашивается, искать оснований для такого развития, точки опоры и указаний, куда направиться на этом пути? Как все прикладные науки покоятся на научном теоретическом основании, так и практика духовного и нравственного развития должна иметь свою доктрину, свою догму и канон, без которого она не может шагу ступить, как пароход не может плыть по назначению без руля, буссоли и карты. Для религии таким руководством служит предание.

Философия, витая между небом и землею, думала заменить живой и авторитетный его голос бесплотными отвлеченными идеями, но, путаясь в них, потеряла реальную почву, служившую им подкладкой. Гениальнейший из современных мыслителей, отец новой философии, Кант, верным чутьем понимал необходимость сохранить в философии начало личности. Его категорический императив есть источник познания идей, которые недоступны чистому разуму, неспособному выйти из противоречий. Но его критические исследования, начавшие новую эру научных исследований в области психологии и психических явлений, не разрешили вопроса об отношении мысли и факта, идеи и действительности, и подмеченное верным тактом явление осталось таким же беспочвенным, как и категории чистого разума. С тех пор и до нашего времени остается открытым вопрос, есть ли возможность путем науки и знания открыть и указать твердую почву и основание тех начал, на которых только и может быть построено учение о нравственности и на которые опирается духовное и нравственное развитие людей? В наше время об этих предметах существуют самые сбивчивые понятия. Нравственное и духовное развитие личности отодвинуто на второй план и почти забыто как неважное, без которого можно обойтись и которое вполне заменяется изменением и улучшением условий жизни человека. Дайте людям хороший суд, хорошее управление, поставьте их в нормальное экономическое положение, откройте им широко двери науки и знания, обеспечьте их физическое благосостояние — и они сами собою станут духовно и нравственно развитыми. Факты не оправдывают, однако, этих надежд.

Нравственные качества и совершенство не совпадают ни с умственным развитием и образованием, ни с обеспеченностью личною и имущественною, ни с свободами политическими и гражданскими, ни с культурой. Пороки и преступления, под влиянием всех этих несомненных благ, не уменьшаются между людьми, а только становятся утонченнее. Посреди небывалых богатств, материальных и духовных, тосклива и безотрадна, скучна и бесцветна становится жизнь современного человека. Сомнение закрадывается в его душу: к чему все эти блага, когда с ними живется так тяжело, какая-то тоска наполняет грудь и не дает ими наслаждаться? Да и в самом ли деле они — блага, когда не дают душевного удовлетворения? Стоит ли жить, когда жизнь не радует, а оставляет ничем не наполненную пустоту? И люди тысячами спешат насильственно прекратить свою жизнь, и эти тысячи растут в ужасающей, зловещей пропорции, а живущие при внутренней разорванности мало-помалу впадают в равнодушие и апатию. Напрасно говорят им о необходимости энергии и характера для того, чтобы достигнуть великих результатов. Настойчивость, выдержка, умение, находчивость — всего этого имеют в избытке люди нашего времени, не задающиеся нравственными идеалами, а чисто личными целями. Но они более и более вырождаются в хищных зверей, тем более лютых и опасных, что, не останавливаясь ни перед чем, вооружены всеми средствами, какие дает знание, наука.

Эта мрачная картина, краски которой скорее смягчены, чем усилены против действительности, наводит на целый ряд размышлений. Если все усилия ума, создания науки и искусства, которыми люди так справедливо гордятся, не могли дать полного удовлетворения людям, и человек даже при такой обстановке может быть дрябл, бесцветен, ничтожен или негоден — то из этого следует, что одна обстановка сама по себе его не воспитывает, не укрепляет, не улучшает, а необходимо нечто другое — индивидуальная, духовная и нравственная выработка. Но кроме этого вывода, к которому мы уже пришли выше другим путем, та же картина приводит и к другому. Человек есть творец своей обстановки, в том виде, как она им прилажена к его потребностям и нуждам; он — творец науки и искусства. Они только для него и только через него существуют и сами по себе, без него, не имеют ни значения, ни даже смысла. Значит, его возможно полное удовлетворение есть их последняя цель и назначение, и если они этого не достигают, то, очевидно, нужно кроме них что-то другое, чего они не дают и дать не могут. Это нечто и есть душевный строй, нравственный камертон, который, давая нам точку опоры и поддерживая в равновесии наши душевные отправления, открывает наше сердце ко всем радостям и делает способными пользоваться и наслаждаться всеми благами, какие дает наука, искусство и творчество бесчисленных предшествовавших поколений в приспособлении окружающей среды к человеческим потребностям. Для людей, отступивших от предания, такая точка опоры, камертон и равновесие должны быть найдены путем знания и точной науки, имеющей авторитет в их глазах. Мы думаем, что это возможно, если только наука, оставаясь верной себе и последовательной своим началам, перенесет на исследование психических явлений тот же самый метод, который повел к таким блистательным открытиям в естественных науках.

XXI

До последнего времени в исследованиях всех предметов, имеющих непосредственное отношение к духовной и нравственной стороне человеческого существования, точкою отправления служил единичный, индивидуальный человек, каким мы его теперь знаем. Это и понятно. Думает, исследует не отвлеченное понятие человеческого рода или нации, а живой, единичный человек, при том запасе знания и опытности, какой умел приобрести. Поэтому с себя он начинал и себя же сознательно или бессознательно принимал за исходную точку своих общих выводов и соображений. Оттого индивидуализм лег в основание всей науки, философии, политических и общественных учреждений. Так продолжалось до тех пор, пока все стороны индивидуального человека не были исследованы и испробованы на деле в построениях общества и государства.

Теперь этот период развития пришел к концу. По мере того, как стало выясняться, что человек есть органическая часть природы, что мир его идей и понятий не имеет объективного существования и есть лишь результат его умственных процессов над явлениями внешней и внутренней его жизни, точка зрения человека на окружающее и самого себя должна была существенно измениться. Выделение человеком себя из всего остального мира и перенесение из последнего точки опоры в создания его психической деятельности должно было прекратиться и уступить место другому воззрению, в котором точкой отправления является не единичный человек, а человеческое общество, которого он лишь член, в котором он только и может жить и развиваться. Только благодаря общежитию с другими, подобными себе, он и мог стать тем, что есть. Мир знания и науки, играющий такую решительную судьбу в развитии его, открылся перед ним только благодаря обобщениям, которые сделались возможны лишь благодаря общению его с другими людьми. Только в таком общении творческие его силы окрепли и усотерились. Наконец, лишь в общении людей между собою могли зародиться понятия и идеи, которые долго считались исключительным произведением единичного, индивидуального человеческого ума.

Если, таким образом, человек только в обществе себе подобных становится тем, что он есть, и делается способным к развитию и совершенствованию, то на него и следует смотреть не как на самостоятельную единицу, а как на составную часть целого, подобно органической клеточке, из которых слагается живой организм. Каждая из них живет, но лишь в связи с другими, в составе организма. Так как в человеке дифференциация достигает высшего развития, то человек в обществе стоит гораздо самостоятельнее, может достигать гораздо большего, индивидуального развития, чем составные части всякого другого живого организма. Это и вводит нас в заблуждение относительно положения человека в природе и обществе. Пока не было вполне выяснено, что он составляет их органическую часть, индивидуализм мог быть возведен в безусловный принцип, который как будто находил себе оправдание в мире отвлеченных и обобщенных идей и понятий, которым приписывалось объективное, реальное существование вне действительного мира. При теперешнем состоянии науки и знания, такое отношение к природе и общежитию человека уступило другому, а именно сознанию, что человек находится в полной и совершенной зависимости от природы и общества, кругом ими обусловлен и вне их немыслим вовсе. Чтобы сохранить и, по возможности, улучшить посреди их свое индивидуальное, личное существование, он должен сообразоваться с их условиями и законами и, насколько они позволяют, приспособлять данные в природе и обществе сочетания явлений и фактов к своим личным, индивидуальным нуждам и потребностям. Итак, индивидуальный человек ограничен в своем существовании и в своей деятельности со всех сторон и во всех отношениях природой и обществом.

Такое положение человека, посреди других людей, не выдуманное, не произвольное или договорное, а данное, непроизвольное и неизбежное, может служить прочною основой для научного объяснения тех вечных нравственных истин, которые хранит предание и которые должны лежать во главе угла духовного и нравственного воспитания индивидуального человека с высшими стремлениями в продолжение всей жизни до гробовой доски.

XXII

Человеческое общество только в отвлеченном представлении является единицей; в живой, реальной действительности оно есть собрание людей, связанных единством сожительства и общения. Перенесенное в сферу чувств, оно является высшим нравственным законом — любовью к ближнему. Любовь как чувство единения с людьми не имеет ничего общего с личною дружбой, привязанностью и другими личными чувствами и душевными движениями. Она относится к другим людям в их качестве людей, независимо от их личных достоинств и недостатков или пороков. В этом высшем, отвлеченном значении любовь идеальна, существует вопреки личным несочувствиям и отвращениям. Она должна возвышаться над личными враждами и ненавистями и подавлять их. Отрицательная сторона такой идейной любви есть ненависть не к людям, хотя бы самым недостойным и порочным, а к тому, что в лице их враждебно водворению, осуществлению и укреплению любви к людям. Снисходительность, сострадание, милосердие к людям, кротость и терпеливость в сношениях с ними — суть лишь необходимые последствия идейной любви к людям, которая стоит во главе всех нравственных добродетелей, их общий, высший источник.

Любовь не есть понятие, которое можно анализировать и исследовать. Соответствующее ей общее понятие — предмет научного исследования и знания — есть единение людей в обществе, и притом единение индивидуальное, хотя и пропитанное идеальным элементом и потому идейное. Любовь как чувство есть качество или душевное состояние, которое должно быть присуще индивидуальному человеку вследствие того, что он есть член общежития, сожительства и общения людей. Поэтому-то индивидуальный человек должен носить в себе это чувство всегда, в каждую минуту своей жизни, воспитывать его, развивать, укреплять и усиливать беспрестанным упражнением, ибо только тогда оно обратится в привычку, в плоть и кровь, станет второю его натурой. Заменить любви нельзя ничем: всякая его замена переводит личную, индивидуальную деятельность в сферу общественных комбинаций отвлеченного свойства, в которых непосредственное чувство, непосредственная личная деятельность не принимают участия. Аллегри, бал, спектакль с благотворительною или общеполезною целью хороши в общественном, а не в индивидуальном нравственном смысле, потому что не развивают чувства живой идейной любви к единичным лицам.

В числе добродетелей, которые вменяются людям в обязанность как условия духовного и нравственного совершенства, есть и такие, которые непосредственно относятся к лицу, к его индивидуальной жизни и лишь косвенно действуют на общежитие, подготовляя к нему таких членов, какие нужны для того, чтоб оно в действительности, самым фактом, было тем, чем должно быть, — сожительством и общением нравственно и духовно развитых и, по возможности, совершенных людей. Некоторые из этих добродетелей, каковы, например, умеренность, воздержание, относятся к нравственной и духовной диэтетике и гигиене: чтобы жить и поступать нравственно, надо обладать собою, уметь держать все свои силы в равновесии, готовыми действовать по нашему расположению; неумеренность, невоздержание расстроивают такое состояние, нарушают равновесие сил, высвобождают те или другие из них из-под нашей власти. Еще более вредно для нашей духовной и нравственной жизни и деятельности, когда такие расстройства делаются хроническими вследствие навыка к неумеренности и невоздержанию. Что касается аскетизма, умерщвления плоти, удаления от соблазнов мира, то это — крайнее развитие умеренности и воздержания под влиянием восточного мировоззрения; ибо нравственное и духовное совершенство требует, прежде всего, борьбы со злом, упражнения душевных сил в уменьи его побеждать; удаляясь от соблазна или устраняя и ослабляя его внешними способами, человек оставляет свои душевные силы в бездействии, не упражняет, не развивает их.

Кроме этих условий нравственного и духовного индивидуального развития, есть целый ряд других, составляющих прямые, положительные и отрицательные прецепты для достижения на этом пути возможного совершенства. Большинство их предостерегает от естественной наклонности поставить свои личные, индивидуальные стремления и требования выше идеальных. Человек никогда не должен терять из вида этой идеальной стороны, отличающей его от остальной природы. Гордость, высокомерие, тщеславие, своекорыстие суть выражения индивидуальных стремлений выдвинуться над другими, стать выше их, не во имя призвания и требований общественной жизни и пользы, а во имя своего личного я. Смирение, которое многими очень ошибочно смешивается с раболепством и самоунижением, а на самом деле есть скромность, простота, признаваемая иными также ошибочно за синоним глупости, ничтожности и неразвитости, — выражают душевные качества человека, привыкшего смотреть на себя как на равного с другими людьми и, несмотря ни на какие свои преимущества перед ними, не забывающего, что, по идеальному представлению о человеке, он ничем не лучше других и очень далек от идеального совершенства. Наконец, чувство веры, надежды и покорность судьбе суть необходимые условия и предпосылки всякой деятельности вообще, а тем более духовной и нравственной. Без веры (мы разумеем здесь под верою не положения догматов, а субъективное настроение), то есть без твердой решимости и убеждения, без надежды достигнуть цели, никакое дело невозможно. Покорность судьбе не имеет ничего общего с дряблостью при встрече с препятствиями; она, напротив, мужественное признание того, чего нельзя ни предвидеть, ни отвратить. Чтобы жить и действовать, надо уметь прямо смотреть в глаза черствой правде, выносить неудачи, не падать духом и принимать всякие превратности судьбы без малодушного и бесполезного ропота. Кто идет путем такого духовного и нравственного развития и совершенствования, тот будет чист душой, ясна и светла будет его внутренняя жизнь, радость и душевное спокойствие будут его уделом.

Таковы основания нравственности, проповедуемые религией. Они нимало не противоречат науке и не имеют с нею ничего общего. Они не дают никакой объективной формулы того, что нравственно и что безнравственно, потому что относятся к строю чувств и внутренней деятельности, а не к внешним поступкам. Круг действия этих прецептов ограничивается тем, что происходит в нашей душе, прежде чем оно выльется в доступном для других поступке. В этом смысле мир нравственных движений не от мира сего; нравственность, по ее общечеловеческому значению, не знает различий состояний и общественного положения, пола, возраста, народности, времени и места. Но в этом высшем значении нравственное учение ставит идеал высшего совершенства, едва ли для кого-либо вполне достижимый. Такие же недостижимые идеалы ставит и наука, и общественная и политическая жизнь, и всякого рода и вида человеческая деятельность, почему и нельзя ставить этого в упрек именно этому учению и тем объяснять пренебрежение и забвение, которым оно подвергалось в наше время. Причины должно искать в том, что, будучи основано на предании, оно подвергалось одной с ним судьбе с того времени, когда наука, исследование отвергли авторитет предания и на его место поставили достоверность критического знания. Но, как сказано, нравственные идеалы, не противореча знанию и относясь исключительно к индивидуальной человеческой деятельности, к нравственному и духовному развитию отдельного лица, составляют насущную потребность жизни и необходимую подкладку правильного человеческого общежития. Общество состоит из людей; каковы они, таково будет и общество, и таково же и общежитие. Если большинство их не будет иметь перед собою нравственного идеала как руководства в индивидуальной жизни и деятельности, общество не может жить и развиваться правильно, захудает и расстроится. Вот почему в эпохи упадка везде и всегда выступали во имя высших идеалов индивидуальной человеческой жизни и деятельности, которые потом служили точкой опоры для возрождения померкнувшей общественной жизни. С такого же нравственного идеала, отысканного вновь и вынесенного из-под спуда, под которым он похоронен, должно начаться и обновление современной общественной жизни. Религиозные стремления нашего времени имеют это значение. Они не протест против науки, а заявление потребности, которая недостаточно еще выяснилась в сознании людей.

XXIII

Не все люди способны возвыситься до усвоения себе идеала нравственного совершенства; еще меньше число тех, которые стараются осуществить его в действительности. Огромное большинство преследует ближайшие цели, старается удовлетворить прежде всего ближайшим потребностям и нуждам, не умея или не желая подчинить их высшим, более отдаленным и высоким задачам и целям. На этом пути люди в своих стремлениях, жизни и деятельности встречаются друг с другом далеко не с намерением добровольно себя ограничить в пользу ближнего, а напротив, достигнуть своей цели, удовлетворить своим желаниям. Отсюда — столкновения, хотя бы и не враждебные, но во всяком случае требующие проведения граничной черты между деятельностью и притязаниями разных лиц, возможно точного определения круга, за который никому выходить нельзя и не должно, в интересах всех и каждого и правильного, мирного течения общежития. Такие границы деятельности отдельных лиц ставит обычай или положительный закон, право, которое, будучи переведено в чувство, становится справедливостью. Право не есть идея, которая воплощается между людьми; оно лишь отвлеченное понятие от бытового факта, обусловленного сожительством людей. Право и соответствующее ему идейное чувство справедливости не принадлежат к числу тех высших субъективных добродетелей, из которых слагается нравственность. Они вызваны не внутреннею жизнью людей, а их внешними отношениями между собою, когда эти отношения требуют точного определения границ деятельности каждого. В этом смысле право более относится к объективному миру, чем к субъективному, личному, душевному. В развитии своем право вполне подпадает под законы мышления, логики, как всякие другие отвлечения и обобщения действительных явлений. Право имеет дело не с единичным действительным человеком, а с отвлеченным понятием о человеке в составе общества, в отношениях его к другим людям, тоже возведенным в отвлеченное понятие. Оттого право приводит в своем развитии к равенству и относительной свободе, в смысле неприкосновенности и полного простора действия в пределах отведенного круга или границ, обозначенных общим отвлеченным образом. В этом состоит и сила, и слабая сторона права. Создавая между людьми границы общего и отвлеченного свойства, оно удовлетворяет потребностям правильного общежития во всех тех случаях, когда нравственная, субъективная сторона недостаточно сильно развита, чтобы предупредить или сдержать столкновения между людьми; недостаточность же права заключается в том, что, меряя всех людей одною общею, отвлеченной меркой, и притом, имея дело с людьми не с их внутренней личной стороны, а только с их внешними поступками, право не может всегда и во всех случаях совпадать с полною, безусловною справедливостью, которая предполагает особую мерку для каждого отдельного человека.

На этой своей ступени право имеет дело с отдельными людьми, хотя и возведенными в отвлеченные единицы. Далее оно уже теряет из вида людей и имеет дело только с общими условиями общественной и политической жизни и определяет их соответственно с ее потребностями и нуждами. В конце концов, эти нужды и потребности указываются пользами и нуждами единиц, из которых состоит общество; но так как эти потребности крайне разнообразны и далеко не у всех людей одинаковы, то право на этой ступени вынуждено руководствоваться в своих определениях не потребностями единичных людей, а целых их групп и слоев, соображенных с условиями общественного и политического быта. Вот почему государственное, политическое и административное права, гораздо более чем частное или так называемое гражданское, имеют объективный характер и установляют механизм, прилаженный к потребностям общества, в котором интересы единичных людей отодвинуты на второй план, не имеют, по крайней мере, не должны иметь непосредственного значения и влияния. Механизм этот только покоится на живых людях, существует для них и ими держится. Помимо живых человеческих единиц механизм политический и административный не имеет никакого смысла и значения. Наука, делая его предметом своих исследований, никогда не должна забывать, что между ними и механизмами природными есть существенная разница. Последние тоже состоят из единиц, но в которых субъективная, личная жизнь так мало развита, что ее можно отбросить из соображений и выводов, не впадая в важную ошибку, не отдаляясь чувствительно от истины, но и тут природа неорганизованная и организованная, атомы и клеточки, представляют уже весьма значительную разницу, оказывающую существенное влияние на самую жизнь тел. Тем больше должно быть влияние на жизнь организма, когда он состоит из единиц, которые, кроме общей, имеют еще и свою сильно развитую индивидуальную жизнь: последняя не может не иметь огромного значения в жизни, деятельности и развитии механизма, которому такие единицы служат подкладкой. Индивидуальную жизнь составных частиц нельзя отбросить из соображений и выводов об условиях и законах развития механизмов, на которых последние построены, не впадая в весьма грубые ошибки. Жизнь и развитие человеческих обществ основаны, в конце концов, на жизни единичных людей. Так как субъективная, духовная и нравственная сторона играет в жизни индивидуальных людей огромную роль, давая ей направление и служа регулятором и камертоном, то из этого следует, что личное духовное развитие и нравственность людей имеют большое значение и играют важную роль в общей экономии социальной жизни и не могут быть выключены из политических и государственных соображений и построений, как это делается, к сожалению, слишком часто. Без правильного духовного и нравственного развития людей не может быть и правильной политической, государственной и общественной жизни, ибо последняя есть только высшая, общая и отвлеченная форма первой.

XXIV

Мы остановились с большим вниманием и подробностью на значении религии и нравственности и их отношениях к знанию, науке и критике, потому что к ним сводятся все вопросы нашего времени, относящиеся, по-видимому, совсем к другим предметам. Чего бы мы ни коснулись, о чем бы ни заговорили — все приводит нас непременно к вопросу о религии, нравственности и науке. Неясность, сбивчивость или ошибочность понятий об этих предметах есть больное место нашего времени, источник всех наших нравственных зол и страданий, наших колебаний, непоследовательности, увлечений и, в конце концов, уныния и отчаяния. Теперь, когда великое движение умов, охватившее все европейские народы с конца XVII века, начинает отстаиваться, для мысли открываются новые просветы, обещающие многострадальному роду человеческому мир, отдых и врачевание глубоких душевных язв.

Для нас, русских, наименее захваченных титаническою борьбой, которая разыгралась в Европе, легче критически отнестись к ее результатам. Там каждый вывод был выстрадан, взят с боя и потому пробороздил неизгладимый след в сердцах и жизни. Мы только начинаем жить более сложною культурною жизнью, в которой другие европейские народы давно уже искусились и стали мастерами, и потому можем и должны свободно, обдуманно, с критикой и поверкой каждого шага, прокладывать себе путь. Вместо того, что же мы видим вокруг себя? Пустоту, уныние или апатию, крайнюю близорукость, недомыслие и нескончаемые пререкания различных направлений, вертящиеся на мелочах и приправленные взаимными недостойнейшими укоризнами и заподозриваниями, представляющими всех мыслящих людей в России каким-то отребьем рода человеческого, каждую мысль — каким-то злоумышлением против отечества и драгоценнейших благ жизни. Что может быть печальнее и вместе отвратительнее этого? С каким-то непонятным остервенением мы все глубже и глубже вязнем в тине и болоте и как будто упиваемся запахом его вонючих испарений.

До такого состояния мы доведены полным отсутствием руководящих направлений, идей и целей. Закопавшись по уши в мелочные дрязги, споры и личные счеты, мы потеряли смысл русской действительности, инстинкт и чутье правды, которая одна может поднять наши силы, настроить нашу мысль на человеческий лад, возродить нашу веру в себя, окрылить надежду на лучшие времена. Мы видели, что ни одно из направлений, которые прежде давали строй русской мысли и развитию, не удержалось в руководящей роли; все сошли со сцены. Что же теперь начать? Прежде всего, надо перестать поедом есть друг друга, заподозривать, инсинуировать, злобиться и глумиться. В рядах последователей всех направлений, без всякого исключения, есть честные и убежденные люди, как есть глупцы и негодяи, и нет ни единого взгляда или мнения, тоже без малейшего изъятия, которое не было бы вызвано тою или другою стороной явлений действительной жизни. Весь вопрос, стало быть, в том, правильно ли сделан вывод из явления или факта, а вовсе не в том, сделан он честными людьми с доброю целью или негодяем с злыми намерениями. В критике воззрений нравственная сторона не играет никакой роли и вовсе не должна быть принимаема в расчет. Раз мы станем на почву обсуждения, чуждую нравственной оценки, все воззрения окажутся тем, чем они и бывают на самом деле, — именно освещением с разных сторон одного и того же предмета. Разные точки зрения только потому исключают друг друга, что видят только эту одну сторону и не видят других, столько же несомненно существующих в предмете. Убедившись в правильности такого заключения, останется сделать только шаг, чтобы создать одну сомкнутую русскую национальную интеллигенцию, которая охватит все направления и течения русской мысли со всеми их оттенками. Унисона в ней не будет, да он вовсе не желателен: только разные взгляды на предмет ведут к полному его выяснению; но разные мнения будут исходить из одной общей почвы, иметь в своем основании одну общую широкую предпосылку, исключающую личные пререкания и цензуру нравственности. Из-за слабых сторон разных направлений русской мысли мы проглядели сильные, доставившие им во время оно влияние и выдающееся положение. Надо отбросить их слабые стороны и разработать общим трудом сильные и влиятельные. Тогда только мы уясним себе, что мы такое между другими народами, проложим себе пути, наиболее свойственные нашему народному гению, и внесем лепту своего труда в общую сокровищницу, накопленную работою всего рода человеческого. Только этим способом мы можем стать чем-нибудь, если вера в наше народное величие не есть мечта Маниловых и мы не осуждены, подобно илотам между народами, унавозить нашу почву для других, более талантливых и достойных работников на поле всемирной истории.

Впервые опубликовано: Русская мысль. 1888. № 3-4.

Кавелин Константин Дмитриевич (1818-1885) — историк, правовед, публицист, психолог, этнограф, общественный деятель.