А.А. Кизеветтер
Император Александр I и Аракчеев

СОДЕРЖАНИЕ

Глава первая. Император Александр I

Глава третья. Император Александр I и Аракчеев

<Вступление>

Немало написано и напечатано о жизни и деятельности графа Аракчеева. В многочисленных мемуарах начала XIX столетия встречаем нередко отзывы современников о личности знаменитого временщика и рассказы о различных фактах из его жизни. К этим данным мемуарной литературы присоединяется значительный запас подлинных документов, писем и разного рода официальных актов, бросающих свет на жизненный и служебный путь этого страшного человека, при одном упоминании о котором тысячи наших недавних предков дрожали и крестились от ужаса. Однако все эти данные, отрывочные и разбросанные, до сих пор еще не сведены в одно целое*. А ведь стоит заняться такой сводкой. Аракчеев дал свое имя целому тринадцатилетию нашей истории (1812-1825), которое зовется "аракчеевщиной" подобно тому, как в XVIII столетии время правления Анны было прозвано "бироновщиной". Интерес к Аракчееву усиливается еще тем обстоятельством, что время его всевластия пало на царствование государя, вступившего на престол в ореоле поборника либеральных начал. Каким образом "аракчеевщина" стала возможной под скипетром Александра I? Что связывало эти две столь несродные натуры? Какое сочетание условий создало ко второй половине царствования Александра I безудержный рост воинствующей реакции, тупо и бессмысленно загонявшей в революционное подполье лучший цвет общественных сил? Все эти вопросы, неизбежно возникающие около имени Аракчеева, имеют большую важность как для изучения царствования Александра I, так и для размышлений над более общим вопросом об исторической природе тех бурных пароксизмов реакционного террора, которые не перестают вспыхивать время от времени на всем пространстве нашей новой истории вплоть до самых последних ее моментов.

______________________

* Во втором томе "Русского биографического словаря" помещена биография Аракчеева, но эта статья ценна лишь в качестве надежной хронологической канвы жизни и службы Аракчеева. О личности Аракчеева и его исторической роли названная статья, написанная тоном какой-то официальной реляции, не дает правильного понятия.

______________________

Пушкин, разговаривая со Сперанским, сказал: "Вы и Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как гении зла и блага"*.

______________________

* Пушкин А. С. Отрывки из дневника. — Сочинения. М., 1882. Т. V. С. 233.

______________________

Салтыков в поразительной по силе сатирического удара "Истории одного города" попытался заглянуть в душу страшного временщика и в своем Угрюм-Бурчееве создал поистине ужасающую фигуру героя бессмысленной воли, у которого стихийная, всесокрушающая настойчивость шла вровень только с безумной нелепостью занимавших его планов и начинаний. "Закапывай реку, вороти ее вспять!" — приказывает Угрюм-Бурчеев подвластной толпе, и тысячи народа истекают кровью над исполнением заведомо бессмысленного приказа, покоряясь железной воле своего повелителя.

Взгляды Пушкина и Салтыкова на деятельность Аракчеева примыкают к наиболее распространенному воззрению, которое, на мой взгляд, представляет Аракчеева выше его действительного духовного роста. Мрачный ли дух зла, двигающий ли массами фанатик бессмысленных планов — и в том и в другом случае Аракчеев рисуется как человек сильного почина, властно порабощающий себе окружающих людей.

Такое воззрение совпадает с распространенным объяснением происхождения "аракчеевщины": Аракчеев подчинил себе духовно Александра, Ариман восторжествовал над Ормуздом, и, следовательно, аракчеевщина возникла вопреки Александру; самого же Александра можно упрекнуть только в слабости воли, в мягкой уступчивости, в том, что он не сумел совладать со своим злым демоном. И, относя все мрачное на свет Аракчеева, это воззрение создает из него, как из некоей темной глыбы, лишь пьедестал для вящего возвеличения духовной красоты того, кому он служил.

Историческая действительность, однако, отнюдь не подтверждает этого распространенного воззрения. На самом деле все было совершенно иначе. И прежде всего в самом Аракчееве при внимательном изучении его личности нельзя подметить ни одного грана крупной духовной силы, хотя бы мрачной, хотя бы извращенной. Он сам охарактеризовал себя гораздо правильнее, нежели Пушкин и Салтыков. Он вовсе не притязал на роль демона или стихийно-фанатичного изувера. Он любил называть себя просто: "истинно русский неученый дворянин", и только. Знают ли современные "истинно русские" дворяне, что первоначальным творцом того прозвища, которым они теперь так гордятся, был их прямой исторический предок — граф Аракчеев? "Истинно русский неученый дворянин" — это нечто гораздо более прозаическое, нежели "демон зла" и нечто гораздо менее устойчивое, нежели фанатик хотя бы и бессмысленной идеи. Это просто — служилый холоп, преданный "без лести", но при непременном условии получения за свою преданность соответствующих подачек. Таким и был друг сердца Александра — граф Аракчеев. Взаимные отношения этих двух друзей располагались обратно тому, как гласит распространенная легенда. Александр вдохновлял. Аракчеев исполнял. Разумеется, способы исполнения соответствовали натуре исполнителя.

Аракчеев не был демоном-искусителем. Скорее он был той тенью, которую отбрасывала от себя на Россию импозантная фигура Александра, вся сиявшая блеском славы, вся окруженная фимиамом восторженных восхвалений. Блестящий предмет и его тень — как будто два контраста. Но разве очертания тени не обусловлены фигурой предмета, которому она сопутствует?

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I

Если Аракчеев не был рожден для того, чтобы духовно покорять, то и Александр не был рожден для того, чтобы легко отдаваться во власть чужих чар. Александр превосходно сыграл свою роль на жизненной сцене. Недаром Наполеон назвал его "северным Тальма". Только очень опытный и вдумчиво наблюдательный глаз мог отличать природные краски нравственной физиономии Александра от вечно покрывавшего ее художественного грима. В глазах большинства современников и их потомков Александр представлял собой лучезарное видение какой-то небесной духовной красоты. "Это — сущий прельститель" — сказал про него многоопытный Сперанский. Он владел тайной той чарующей улыбки, которая растопляет самые суровые сердца и вмиг рассеивает все предубеждения. И всем, кто испытал на себе магнетическое действие этой улыбки или хотя бы только слышал от других о ее невыразимой прелести, не могло не казаться, что кроткое сердце этого человека способно излучать лишь милость и благоволение, несущее с собой всеобщее счастье. "Ваша душа — лучшая конституция для вашего народа" — сказала Александру ярая конституционалиста г-жа Сталь. Но в таком случае, как же объяснить себе все эти капризные изгибы политики Александра, эту непрерывную цепь противоречий в его начинаниях, в которых возвышенные планы облагодетельствования подданных чередовались с суровыми мерами, сеявшими столько острых обид, столько горя и несчастий? Для поклонников "сущего прельстителя" возможно было подыскать только одно объяснение этому явлению: исполненный лучших намерений и возвышенных чувств, Александр был слишком впечатлителен и слабоволен, и его нежное сердце, как тонкая трость от порывов ветра, беспомощно гнулось под разнообразными и противоположными влияниями. Так создавалось представление о чрезмерной уступчивости как об основной черте в душевном складе Александра*. Опираясь на это представление, легко уже было затем объяснить все мрачные стороны Александрова царствования делом рук влиятельных временщиков с Аракчеевым во главе, оставляя на долю Александра роль жертвы собственного слабоволия.

______________________

* Это представление положено в основу и последней по времени появления работе о личности Александра I. — Фирсов Н.Н. Император Александр I и его душевная драма. 1910.

______________________

Я не имею в виду дать здесь исчерпывающую характеристику Александра. Эта трудная задача по силам лишь крупному художнику. Для моей частной цели предстоит исследовать лишь вопрос о степени самостоятельности Александра в выборе своих жизненных путей и своих политических направлений. Однако и для рассмотрения этого частного вопроса неминуемо приходится заглянуть в тот извилистый, запутанный лабиринт, каким представляется душевная организация "неразгаданного сфинкса". Темен путь по этому лабиринту. Но одно для меня совершенно ясно: Александр вовсе не обладал сердцем из мягкого воска; столь многими подчеркнутая "уступчивость" его характера — не более как психологический мираж. Александр, частью бессознательно, казался уступчивым человеком — благодаря тому, что он действительно был равнодушен ко многим из тех вопросов, по которым он не настаивал на своем мнении; частью и, может быть, еще в большей мере он сознательно и с расчетом надевал на себя личину уступчивости как раз в тех случаях, когда он твердо и решительно ставил себе определенные цели и неотступно шел к ним, виртуозно вводя в заблуждение окружающих людей: Александр всего более умел заставлять служить своим планам именно тех лиц, которым он с особенной предупредительностью делал видимые уступки. Так, "уступчивость" Александра вовсе не свидетельствовала о слабоволии: в одних случаях она являлась естественным следствием лености и холодности его души, в других — служила тонко отточенным орудием государственной и житейской политики.

Обе указанные основные черты психического склада Александра-тяжеловесность душевных движений и изворотливость при достижении поставленных себе целей — вскрываются перед нами уже с самого раннего его младенчества. До нас дошел ряд писем Екатерины II, рисующих ход начального воспитания Александра. Эти письма проникнуты чувством влюбленности старой бабушки в первого внука. Содержание писем — сплошной панегирик "господину Александру", который рисуется пером бабушки как гениальный ребенок, поражающий привлекательностью душевных качеств, безграничными и быстро развивающимися способностями. Екатерина в особенности восторгается одним свойством своего внука: Александр никогда никому не доставляет беспокойства, он никогда не капризничает. Его душа-мягкая глина, из которой можно лепить что угодно. Его ни к чему не приходится принуждать; "нет ни выговоров, ни дурного расположения, ни упрямства, ни слез, ни крика"; читать книжку он готов с таким же удовольствием, как вскочить в лодку, чтобы грести. Эти признания счастливой бабушки как будто подтверждают мнение об уступчивости Александра. Однако надо помнить, что отзывы счастливых бабушек — вообще самый ненадежный источник для характеристики их внуков: из этих отзывов можно брать факты, но за объяснением таких фактов предпочтительно обращаться к другим данным. Драгоценным дополнением и коррективом к письмам Екатерины о младенчестве Александра служат отзывы его первоначальных воспитателей. Здесь меньше восторгов и больше беспристрастия и наблюдательности. Один из этих воспитателей дает отзыв, прямо противоположный тому, что читается в письмах Екатерины: "Замечается в Его Высочестве лишнее самолюбие, а от того упорство в мнениях своих и что он во всем будто уверит и переуверит человека, как захочет. Из сего открывается некоторая хитрость, ибо в затмевании истины и в желании быть всегда правым неминуемо нужно приступать к подлогам"*. Итак, Александр — ребенок, умеющий упрямиться и упорствовать в своих мнениях, умеющий добиваться того, что составляет предмет его желаний. Почему же перед бабушкой тот же ребенок являлся каким-то добронравным автоматом? Сопоставление свидетельств Екатерины с показаниями воспитателей наводит на предположение, что Александр либо находил неудобным в чем-либо перечить бабушке, либо просто смотрел с одинаковым равнодушием на каждое из тех занятий, которые она ему предлагала. Все, что мы знаем о личности Александра за все время его жизни, доказывает равномерную допустимость обоих этих предположений. В самом деле, заметки воспитателей Александра рисуют нам его ребенком живым, даровитым, приятным, но неглубоким, легко схватывающим на лету новые впечатления, но неспособным глубоко сродниться с ними, быстро утомляющимся от последовательных занятий одним и тем же предметом. Александр, по наблюдениям воспитателей, кажется способным ко многому, но ничто в частности не привлекает к себе его серьезного интереса. Эта природная наклонность скользить по поверхности окружающих явлений, оставаясь в глубине души к ним равнодушным и скучая их пристальным изучением, могла только возрасти и укрепиться под влиянием той школы, которую Александру пришлось пройти в годы систематического обучения.

______________________

* Русский Архив. 1866. С. 99. Заметка помечена апрелем 1792 г.

______________________

Главный ментор Александра, Лагарп, составил первоначально довольно обширный план занятий. Предполагалось начать с курса о происхождении обществ, затем остановиться на ряде поучительных эпизодов из всемирной истории с целью привить Александру некоторые возвышенные принципы, которые могли быть ему полезны при последующей государственной деятельности, и, наконец, предполагалось подвести под эти уроки отвлеченной политической морали фундамент более систематического обзора конкретных исторических фактов. Составляя этот план, Лагарп, очевидно, рассчитывал на то, что он будет полным хозяином классного времени и получит возможность неспеша вести учебные занятия со своим воспитанником. Он упустил из виду, что требования дворцового этикета ежеминутно станут врываться в классную комнату великого князя и ход учения придется подчинять многим соображениям, не имеющим ничего общего со школьной систематикой. Во-первых, правильный курс учения Александра очень рано оборвался: частью по педагогическим, частью по династическим соображениям. Екатерина слишком поспешила женить внука. Шестнадцати лет Александр уже стал мужем четырнадцатилетней супруги, впоследствии столь несчастной Елизаветы Алексеевны. Разумеется, правильное ученье после этого стало невозможным. Во-вторых, и в краткий период систематического учения многочисленные отвлечения постоянно нарушали строгий ход занятий. Приходилось по кускам воровать время для школьной работы от суетливой придворной жизни и в то же время искажать и комкать намеченный учебный план. Какой же частью надлежало пожертвовать? Отбросить воспитательно-моралистическую часть Лагарп не считал возможным. Он призван был воспитать не ученого, а государя. И вот, уже не гоняясь за систематическим изучением, Лагарп спешил воспользоваться свободными для занятий часами, чтобы хотя в общей форме раскрыть перед будущим императором мир своих возвышенных идей. Такое преподавание имело ту отрицательную сторону, что оно потворствовало и без того свойственной натуре Александра наклонности к поверхностному восприятию окружающих впечатлений, которые схватывались им на лету и очень редко задевали саму глубину его расположенной к дремотной лени души.

Слушая Лагарпа, Александр усвоил несколько теоретических понятий о свободе, равенстве, общем благе и т.п. Но он не взял этих понятий с бою, не сроднился с ними органически путем самостоятельной упорной мыслительной работы. Он привык чисто эстетически ценить все эти идеи и любоваться их красотой так же пассивно, как любуется турист открывающимися перед его вагонным окном красивыми пейзажами — любуется и едет дальше. Александр не воспитал в себе жгучей потребности во что бы ни стало добиться воплощения симпатичных ему идей в действительной жизни. Ему была совершенно чужда та страстность, при которой настоящие борцы за идею отождествляют судьбу своих планов с судьбой своей личности: та страстность, которая внушает человеку бесповоротное решение либо победить, либо умереть. Созерцательный эстетик в политике, Александр любил строить широкие политические планы. Но он всегда предпочитал вынашивать эти, обыкновенно довольно фантастические и далекие от реальных жизненных нужд, замыслы не спеша, в мечтательном спокойствии, заранее отодвигая их практическое осуществление в неопределенную даль будущего. Для всякого пассивного мечтателя тем дороже мечта, чем она отдаленнее от грубого мира действительности. Воплотить мечту не значит ли рассеять окружающее ее обаяние? И Александр говорил о своих любимых планах со спокойным и холодным красноречием, отнюдь не смущаясь полным несоответствием этих отдаленных замыслов своим текущим делам. Этот-то постоянный разлад слова с делом, обещания с выполнением и внушал многим предположение либо о неискренности, либо о слабовольной уступчивости Александра посторонним влияниям. Между тем Александр совершенно искренно любовался своими мечтательными замыслами и совершенно самопроизвольно, помимо какой бы то ни было уступчивости, сплошь и рядом вел политику, на первый взгляд ничего общего с этими замыслами не имевшую. Все дело было в том, что заманчивые планы относились на счет далекого будущего, а длинный к ним путь лежал в воображении мечтателя как раз чрез неприглядную действительность текущего дня; так было удобно и приятно — не нарушалась ни целостность мечты, ни душевный покой на каждый данный момент. Эти отдаленные планы, постоянно роившиеся в уме Александра, всегда имели несколько незаконченный, полуоформленный вид. Александр любил оставлять за ними характер грезы, которая начиналась здесь, в рамках осязаемой действительности, и затем неуловимо расплывалась в какой-то туманной неопределенности. И ничем нельзя было прогневать его в большей степени, как попыткой придать теперь же резко определенные черты этим умышленно неясным контурам манивших его воображение идей. Тогда он тотчас же испытывал такое чувство, как будто его грубо сталкивают с берега на опасный простор морских волн, и это оскорбляло его созерцательную мечтательность: он любил всматриваться в беспредельное море своей мечты не иначе, как чувствуя себя на берегу, на крепкой земле привычных и давно налаженных житейских порядков и отношений. Готовясь к вступлению на престол, и затем в течение первой половины своего царствования он был увлечен планом облагодетельствования России, водворения в ней политической свободы на место прежнего деспотизма. Он предавался этой мечте с большим одушевлением, пока на престоле находился его отец и вопрос о практическом осуществлении либеральной политической реформы не мог стать на очередь. Но вот Александр сам сделался императором и в тесном кругу своих друзей и единомышленников, в так называемом неофициальном комитете, приступил к разработке ближайшего плана преобразований. Отчего же первым решением этого неофициального комитета было отсрочить введение в России народного представительства на неопределенное далекое будущее и заменить первоначальный план конституционной реформы утопическим проектом совмещения политической свободы с неограниченным самодержавием? Была ли это уступка со стороны "слабовольного" Александра? Ничего подобного.

Обнародованный в настоящее время полный текст протоколов неофициального комитета показывает, что среди членов этого комитета, вообще отнюдь не склонных к радикальным преобразованиям, сам Александр был наименее расположен к каким-либо решительным шагам по пути политических нововведений. Может быть, тут действовало жизненное чутье, подсказавшее Александру — вопреки его предшествующим увлечениям — ту мысль, что его страна еще не подготовлена к коренному переустройству государственного порядка? И это предположение не объясняет сущности дела, ибо, с одной стороны, Александр не переставал толковать о своем решении уничтожить деспотизм и основанное на нем "безобразное здание нашего правления", а с другой стороны, он не задумывался самодержавно ниспровергать и такие гарантии, которые уже были узаконены и соблюдение которых вовсе не требовало с его стороны борьбы с закоренелыми предрассудками общества. Припомним один характерный эпизод, разыгравшийся как раз в медовый месяц "дней Александровых прекрасного начала". Указом о правах и преимуществах сената этому высшему государственному учреждению было дано право ремонстрации, т.е. доведения до сведения государя указаний на неудобства предполагаемых к изданию законов. В первый же раз, как сенаторы решились осуществить это право, они встретили со стороны Александра самый энергический отпор. Государь принял сенаторов с ледяной холодностью, и вскоре затем последовало разъяснение в том смысле, что упомянутое право сената должно быть относимо лишь к законам, изданным до обнародования указа о правах и преимуществах сената и не распространяется на будущее время. Иначе говоря, под видом "разъяснения" состоялось полное упразднение только что введенной законодательной нормы — прием, близко знакомый русскому читателю наших дней. Так, Александр, восторгаясь прекрасным призраком политической свободы, с раздражением отгонял от себя всякий намек на воплощение этого призрака в осязательных земных формах. Здесь не было ни искренности, ни слабоволия: здесь была только холодная и праздная любовь к мечте, соединенная с боязнью, что мечта улетучится при первой же действительной попытке к ее реализации. И Александр предпочитал оставаться при неопределенно-расплывчатой формуле неофициального комитета о возможности совместить свободу с самодержавием; неясность, неуловимость этой формулы как раз и составляла главную привлекательность ее в глазах Александра.

Спустя несколько лет тяжелые испытания от неудач первых коалиций против Наполеона поставили ребром вопрос о необходимости политической реформы. Теперь уже не кабинетные размышления о возвышенных принципах, а осязательная практическая потребность, всеобщее недовольство и ропот, финансовый кризис, расшатанность государства настойчиво напоминали о непригодности старых форм правления. И от расплывчатых мечтаний о политической свободе приходилось перейти к составлению точного плана государственного преобразования. Эта потребность выдвинула на авансцену внутренней политики великого систематика — Сперанского. Легко можно представить себе, с каким чувством читал Александр проекты Сперанского! Ведь эти проекты низводили воздушно-бесплотную мечту о политической свободе на степень сухих логических формул, точных определений, законченных параграфов. Все получало полную осязательность, принципы формулировались в учреждения, и железная логика всех этих "уставов" и "наказов" не оставляла места никаким заманчивым недомолвкам и поэтическим неясностям. И главное, план Сперанского был разработан в целях немедленного исполнения, при котором предстояло сейчас же осязательно почувствовать необходимые последствия введения нового порядка на место прежних привычных отношений. План Сперанского должен был возбудить в Александре неприятное чувство более всего именно своей законченностью. И до нас действительно дошли указания на то, что Александр выражал свое недовольство произведением Сперанского и жаловался, что Сперанский исказил первоначальные проекты Лагарпа и слишком определенно ограничил прерогативы монарха*. Александр был большой охотник до красноречивых введений в конституционные хартии, но он отнюдь не одобрял точную определенность в параграфах их текста. И немудрено, что Александр быстро перешел от первоначальной мысли о введении в действие проекта Сперанского целиком к частичному осуществлению лишь некоторых его отрывков. Падение Сперанского обусловливалось, как известно, многообразными причинами. Но вряд ли мы ошибемся, предположив, что та легкость, с которой Александр пошел навстречу недоброжелателям Сперанского, объясняется в последнем счете глубокой разностью натур этих двух людей. Сперанский испугал Александра, показав ему в конкретно воплощенном виде его смутную и бесформенную мечту. И сочиненные Сперанским параграфы встали перед умственным взором Александра как живой укор его мечтательной пассивности, как предъявленный к уплате точно подведенный счет. И хотя Александр и цеплялся за Сперанского, повинуясь необходимости, как за незаменимого работника в то время, когда на очереди стояли конкретные конституционные преобразования, но между ними никогда не могло установиться настоящей, интимной душевной близости, как никогда не могут сродниться духом мечтатель и реализатор. Лишь только Сперанский исчез с вершины государственной пирамиды, Александр вновь погрузился в фантасмагорический мир бесформенных мечтаний. Приняв иное направление, эти мечтания не утратили своего прежнего характера. Их отличительной чертой всегда было странно-уродливое совмещение резких противоположностей. Обыкновенно Александр начертывал себе отдаленную цель, которая должна была коренным образом изменить окружающую его действительность. Но средством для достижения этой цели он всегда намечал усиленное развитие такой черты этой самой действительности, которая всего более отдаляла ее от задуманной Александром конечной цели.

______________________

* Сообщение де Санглена. Ср.: статья Погодина "Сперанский" — Русский Архив. 1871. №7-8. С. 1168-69. По свидетельству де Санглена, Александр, выражая недовольство проектом Сперанского, сказал: "Сперанский вовлек меня в глупость".

______________________

Так было с общеизвестным планом "Священного союза", так было с гораздо менее известным планом Александра относительно переустройства российской империи на федеративных началах. Проект "Священного союза", написанный собственноручно Александром, имел целью утверждение политической системы Европы на заветах Спасителя. По обыкновению Александр не определял точно, в чем именно будет состоять преобразованный на этих началах международный порядок. Зато для него было совершенно ясно, что для достижения этой цели христианские государи должны заключить тесный союз и твердо взять на себя все руководство жизнью своих народов. Исход дела общеизвестен. Меттерних посмеялся над мечтательной целью проекта, зато ухватился обеими руками за рекомендованное им средство и сделал из этого "средства" опорный пункт общеевропейской реакции.

В то же время Александр составил не менее своеобразный план и специально для России. Александр еще в молодости обнаруживал интерес к федерализму. Ввиду этого интереса он предпринимал даже попытки к непосредственному сближению с Джефферсоном*.

______________________

* Ср.: статья г. Козловского "Александр и Джефферсон" — Русская Мысль. 1910. Октябрь.

______________________

Впоследствии ход политических событий привел к образованию на окраинах России двух государств, которые были соединены с Российской Империей связью федеративного характера: то были Царство Польское и Великое княжество Финляндское. Эти события оживили в уме Александра его давний интерес к федерализму. Составленный по поручению государя Новосильцевым проект конституции проникнут явными федералистическими тенденциями. Хотя проект Новосильцева не получил дальнейшего движения, но мысль самого Александра продолжала работать в том же направлении, и, как теперь известно, плодом этой работы явились весьма своеобразные новые планы. Мечтательному уму Александра стала рисоваться Россия в виде группы обособленных областей, из которых каждая имеет свое внутреннее устройство, основанное на свойственном населению данной области коренном жизненном принципе. Таким образом, подобно Польше и Финляндии, и другие окраины должны были получить свои конституции, приноровленные к жизненным особенностям данных местностей. И вот с этой-то федералистической мечтой Александр ухитрился соединить... свой план военных поселений. Подобно окраинам, и внутренние части империи должны были составить компактную, обособленную область, причем в основу ее политической организации должен был лечь строй военных поселений, по мнению Александра, наиболее соответствовавший бытовым особенностям коренного русского населения.

Создав себе этот план, Александр по обыкновению не вдумывался в его подробности и не трудился над изысканием способов к его осуществлению во всей совокупности. Предоставляя и то и другое неопределенному будущему, Александр как всегда сосредоточился на одной из частностей и как раз именно на такой, которая стояла в наиболее нелепом противоречии с основной идеей всего замысла. Этой частностью явилось устройство военных поселений, ставшее излюбленным делом Александра во вторую половину его царствования и окончательно закрепившее неограниченный фавор Аракчеева. Такова была удивительная судьба всех кабинетных фантазий Александра: романтическая утопия "Священного союза" дала осязательный плод в виде "меттерниховщины", а бесформенные мечты о русских монархических Соединенных Штатах какими-то непостижимыми зигзагами мысли приводили к торжеству "аракчеевщины". И вопреки распространенному мнению о том, что Александр по слабости характера уступил влиянию Аракчеева, отказываясь от собственных планов, на самом деле Аракчеев с его военными поселениями сам целиком входил в эти планы царственного мечтателя, умевшего как никто связывать в своих фантазиях самые противоположные элементы. Известно, что мысль о военных поселениях принадлежала лично Александру, и Аракчеев, не одобрявший этой мысли и возражавший против нее, стал во главе военных поселений только из угождения воле государя.

Так противоречивость действий Александра часто давала иллюзию слабоволия и уступчивости посторонним влияниям, а на самом деле во многих случаях она была просто естественным следствием мечтательного пристрастия этого человека к бесплодной и противоречивой фантастике.

Но это была фантастика особого рода. Александр не противополагал мир действительности миру своих грез, а всегда связывал оба эти мира в какую-то причудливую взаимозависимость. Вот почему и Меттерних и Аракчеев оказывались в его представлении необходимыми и наиболее верными орудиями для подготовления на земле царства евангельской истины и политической свободы.

Легко понять, что столь своеобразный мечтатель вовсе не был беспомощным простаком "не от мира сего" в делах текущей политики и житейской практики. Любуясь отдаленными перспективами своей фантазии, Александр в то же время отлично умел справляться с ближайшими задачами текущей минуты. Здесь во всем блеске развертывался его незаурядный талант к тонким мистификациям. Уже в ранней молодости ему пришлось пройти тяжелую жизненную школу, которая потребовала от него высшего напряжения осторожной изворотливости. С первых же шагов его сознательной жизни судьба поставила его между двух враждебных лагерей — между Петербургом и Гатчиной, между Екатериной и Павлом. Необходимость беспрерывно лавировать и приспособляться, беспрерывно чувствовать себя словно на острие ножа изощрила присущую ему от природы гибкость души. Хитрость и лукавство, способность носить непроницаемую маску на своем прекрасном лице стали для него сознательным орудием самосохранения. Он бывал и в Петербурге, и в Гатчине, и бывал там и здесь не одним и тем же человеком. В Царском Селе и Петербурге, в шитом кафтане, шелковых чулках и башмаках с бантами он читал с бабушкой французскую конституцию 91-го года, восторгался энциклопедистами или присутствовал при распашных беседах Екатерины с Зубовым, сидевшим тут же в халате и нередко при Александре зло подсмеивавшимся над "гатчинским чудаком"*. А в Гатчине, затянутый в военный мундир, в ботфортах и жестких перчатках, он восхищал отца своим увлечением солдатской муштровкой и любил хвастаться при других своими плацпарадными успехами, приговаривая при этом: "Вот это по-нашему, по-гатчински!" Незадолго до своей кончины Екатерина задала внуку трудную задачу, разрешением которой Александр окончательно сдал экзамен по высшей житейской дипломатии. Как известно, Екатерина в последние годы своей жизни решила устранить Павла от престола и передать корону непосредственно Александру. Екатерина долго не решалась заговорить с внуком об этом щекотливом вопросе и первоначально сделала попытку воспользоваться посредничеством Лагарпа. Однако Лагарп благоразумно уклонился от вмешательства в это дело. В конце концов Екатерина сообщила свои планы Александру. Как принял Александр это сообщение, можно судить по следующему письму, которое он отправил бабушке на другой день после первой беседы с нею по этому вопросу: "Ваше Императорское Величество! Я никогда не буду в состоянии достаточно выразить свою благодарность за то доверие, которым Ваше Величество соблаговолили почтить меня. Я надеюсь, что Ваше Величество, судя по усердию моему заслужить неоцененное благоволение ваше, убедитесь, что я вполне чувствую все значение оказанной мне милости. Даже своею кровью я не в состоянии отплатить за все то, что вы соблаговолили уже и еще желаете для меня сделать. Эти бумаги с полной очевидностью подтверждают все соображения, которые Вашему Величеству благоугодно было недавно сообщить мне и которые, если мне позволено будет высказать это, как нельзя более справедливы. Еще раз повергая к стопам Вашего Императорского Величества чувства моей живейшей благодарности, осмеливаюсь быть с глубочайшим благоговением и самою неизменною преданностью Вашего Императорского Величества всенижайший, всепокорнейший подданный и внук Александр". А накануне отсылки этого письма Екатерине Александр написал другое, Аракчееву, тогда уже первому приближенному Павла в Гатчине, и здесь, еще не дождавшись смерти Екатерины, уже называл отца: "Его Императорским Величеством".

______________________

* Неизданная глава из книги барона М. А. Корфа о Сперанском. — Русская Старина. 1903. Январь.

______________________

Воспитанный в молодости на таких уроках, Александр навсегда избрал главным оружием в жизненной борьбе виртуозную способность строить свои успехи на чужой доверчивости. Он возбуждал к себе эту доверчивость той видимой готовностью к уступкам, той видимой склонностью признавать чужое превосходство над собой и легко очаровываться чужими достоинствами, которые были принимаемы за чистую монету столь многими современниками и позднейшими историками. Барон Корф, имевший возможность черпать сведения об Александре из рассказов людей, превосходно его знавших, пишет об этом императоре: "Подобно Екатерине, Александр I в высшей степени умел покорять себе умы и проникать в души других, утаивая собственные ощущения и помыслы. Он умел принимать вид какой-то вкрадчивой откровенности, даже простосердечия, которым тотчас привлекались сердца"*.

______________________

* Русская Старина. 1903. Январь.

______________________

Графиня Шуазель-Гуфье дает в своих записках такое описание наружности и обхождения Александра, относящееся к 1812 г.: "Несмотря на тонкие и правильные черты и нежный цвет лица, в нем (Александре) прежде всего поражала не красота его, а выражение бесконечной доброты. Выражение это привлекало к нему сердца всех окружающих, сразу внушало полное к нему доверие. Он был хорошо сложен, был высокого роста, осанку имел благородную и величественную. Чисто-голубые глаза его, несмотря на близорукость, смотрели быстро; в них просвечивал ум и какое-то неподражаемое выражение кротости и мягкости. Глаза эти точно улыбались". Из дальнейших слов графини видно, однако, что и от нее не ускользнула черта некоторой преднамеренности во всей этой обаятельной манере Александра держать себя. "В его голосе и манере, — продолжает графиня, — было бесчисленное множество оттенков: в разговоре с значительными особами он принимал величественный вид, хотя был с ними весьма любезен; с приближенными обходился весьма ласково; доброта его доходила иногда до фамильярности; с пожилыми дамами он был почтителен, с молодыми — грациозно-любезен; тонкая улыбка мелькала на губах, глаза его принимали участие в разговоре..."*. Это был прирожденный дипломат, подобно тому как его соперник Наполеон был прирожденный полководец. В области международных дипломатических переговоров эти свойства Александра находили себе наиболее яркое применение. Замечательно метко выразился на этот счет шведский посол в Париже, Лагербиелке; "В политике Александр I тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, и фальшив, как пена морская". В сфере дипломатического искусства Александр чувствовал себя в силе померяться с самим Наполеоном. До сих пор во многих исторических сочинениях рассказывается старая сказка о том, что в Тильзите Александр весь отдался безотчетной очарованности гением Наполеона. Живучесть этой сказки — лучшее доказательство того мастерства, с каким Александр разыграл тогда умышленно принятую на себя роль влюбленного в Наполеона молодого человека. Мало кто знал в то время, что, уступая сопернику и восторгаясь его величием, Александр готовил ему на будущее тонкие, но опасные сети. Александр открыл тогда свою душу только в письмах к матери, и из этих писем можно видеть, что маской уступчивости и энтузиастического преклонения перед Наполеоном Александр лишь прикрывал холодный и трезвый политический расчет.

______________________

* Там же. 1877. Декабрь.

______________________

Французский посол Лаферроне писал об Александре: "Он рассуждает превосходно, неослабно аргументирует — словом, изъясняется с красноречием и жаром человека, глубоко убежденного. И между тем частые опыты, история его жизни, все то, чему я был свидетелем, не позволяет ничему этому вполне доверяться". Повторяя ходячие мнения толпы, Лаферроне склонен был объяснять ненадежность заявлений Александра его слабоволием. Но более зоркие наблюдатели судили иначе. Мы имеем отзыв Шатобриана: "Искренний как человек, Александр был изворотлив как грек в области политики". Сам Наполеон, размышляя о прошлом на острове св. Елены, очень определенно охарактеризовал своего соперника: "Александр умен, приятен, образован. Но ему нельзя доверять, он неискренен; это — истинный византиец... тонкий, притворчивый, хитрый". Прикинуться уступчивым простачком и тем подготовить гибель противнику — в этом Александр полагал высшее торжество своего искусства. Можно представить себе, с какой гордой радостью в душе сказал он Ермолову по въезде в Париж в 1814 г.: "12 лет я слыл в Европе посредственным человеком; посмотрим, что они заговорят теперь".

Эта привычка постоянно подходить к человеку с затаенной задней мыслью, постоянно расчетливо играть на слабых струнах чужой души развила в Александре недоверчивость и сухость сердца. Очаровывая всех и каждого, обаятельным благоговением, он не любил и презирал людей. "Я не верю никому, — сказал однажды Александр. — я верю лишь в то, что все люди — мерзавцы". Зрелище чужого энтузиазма оставляло его холодным и равнодушным. По иронии судьбы как раз в его царствование Россия пережила момент великого подъема патриотического народного одушевления в годину Отечественной войны. Александр понял цену этого воодушевления как орудия для борьбы с Наполеоном, но не разделил общенародных чувств, не слился с ними в общем порыве, а, наоборот, как раз в этот момент провел резкую раздельную черту между собой и своим народом. Михайловский-Данилевский сообщает в своем дневнике любопытные указания на то, как не любил Александр вспоминать о Бородинском сражении, о Великой народной войне 1812 г. Бывали случаи, когда годовщина Бородинского боя проходила ничем не отмеченной со стороны Александра, хотя бы даже обыкновенным благодарственным молебном. Напротив, Александр чрезвычайно любил вспоминать свои въезд в Париж и никогда не уставал рассказывать про смотр при Вертю*. Он как будто противополагал войну 1812 г., как дело ему постороннее, заграничному походу 1813-14 гг., в котором он лично играл главную роль, не будучи уже заслонен могучим порывом народного движения. В самом Париже, на виду у всей Европы, Александр усиленно сторонился от роли национального царя. Русские войска, приветствуемые повсюду как герои, спасшие Европу, только от Александра не получили настоящего признания своей славы. В Париже их изнуряли без всякой нужды бесконечными строевыми учениями и за какую-нибудь мелочную оплошность победителей Наполеона подвергали особенно оскорбительным для национального чувства наказаниям. Дело дошло до того, что однажды Александр приказал посадить русских офицеров на английскую гауптвахту. Это вызвало острый взрыв ропота в военных кругах, и Ермолов в негодующем тоне сообщил о всеобщем неудовольствии великому князю Николаю Павловичу.

______________________

* Смотр при Вертю происходил 29 августа 1814 г. За три дня до этого, 26 августа, как раз в годовщину Бородинской битвы, была устроена репетиция предстоящего смотра. Михайловский-Данилевский, описывая эту репетицию в своем дневнике, передает, между прочим, любопытную сценку: генерал Толь, окидывая взорами выстроившуюся армию, сказал государю: "Как приятно, ваше величество, что сегодня память Бородинскому сражению". В тот же момент к государю подъехал лейб-медик Виллье с точно такими же словами. Александр не ответил ни слова и поспешил отвернуться. — Шильдер Н.К. Император Александр I, его жизнь и царствование. Т. III, прим. 456. 11 Любопытно отметить, что Строганов, задумывая план образования неофициального комитета, рассчитывал первоначально как раз на мнимую уступчивость и мягкость Александра. Во время работ комитета Строганову пришлось, однако, убедиться в том, как неосторожны были эти расчеты.

______________________

Охотно прибегая к изворотливому маскированию своих планов, Александр в то же время не однажды доказал, что он способен настойчиво и решительно идти к своей цели, не уступая противодействию окружающей среды. Шведский посланник Стединг заметил про Александра: "Если его трудно в чем-нибудь убедить, то еще труднее заставить отказаться от мысли, которая однажды в нем превозобладала" В протоколах неофициального комитета, составленных Строгановым, можно найти многочисленные указания на то, как боялись члены комитета упорства государя в принятых им решениях. Эта способность вести свою линию наперекор господствующим вокруг настроениям — способность, прямо противоположная распространенной легенде об уступчивости Александра — ярко выразилась в истории его отношений к Наполеону.

______________________

* Для ответа на этот вопрос необходимо познакомиться короче с личностью страшного графа.

______________________

Заключив тильзитский союз с Наполеоном, Александр стал в резкую оппозицию и русскому общественному мнению, и могущественным придворным кругам с императрицей Марией Федоровной во главе. Друг сердца Александра, Нарышкина, также принадлежала к противофранцузской партии, и только отвергнутая супруга Александра, Елизавета Алексеевна, поддерживала в этом вопросе своего мужа. Все кругом Александра вопияло против союза с Наполеоном, все демонстративно повертывались спиной к посланникам нового союзника. Один Александр, зная, что он делает, вел свою линию с несокрушимой настойчивостью. И также решительно, хотя и в обратном смысле, Александр разошелся со своими ближайшими советниками после занятия Москвы французами. В этот момент воинственная партия Марии Федоровны, охваченная паникой, внезапно отдалась порыву миролюбия, великий князь Константин беспрерывно оглашал залы дворца криками: "Мира, мира!", к противникам продолжения войны примкнул и Аракчеев, но Александр твердо повторил в ответ на все эти призывы свое известное обещание не положить оружия, доколе хотя один неприятель будет оставаться в пределах России. Такую же бесповоротную решимость проявил Александр в деле устройства военных поселений. Даже Аракчеев был против этой злосчастной затеи. Кровавый бунт, разразившийся в поселениях, мог бы поколебать решимость и очень твердого человека. Но Александр откликнулся на все эти затруднения и препятствия лишь следующими словами: "Военные поселения будут существовать, хотя бы для этого пришлось выложить трупами всю дорогу от Петербурга до Новгорода".

Не достаточно ли приведенных указаний для того, чтобы подвергнуть большому сомнению легенду о слабоволии и уступчивости Александра? Но с устранением этой легенды падает и возможность представлять Александра жертвой посторонних влияний, а в частности, падает возможность объяснять и возникновение "аракчеевщины" тем обстоятельством, что Александр попал в духовный плен к "грузинскому отшельнику". Аракчеев мог стать при Александре лишь тем, что желал в нем иметь сам Александр. Таким образом, история возникновения аракчеевщины требует особого рассмотрения. И прежде всего является вопрос: какими сторонами своей личности мог Аракчеев привлечь к себе доверие и дружбу Александра?

ГЛАВА ВТОРАЯ
АРАКЧЕЕВ

По наружности Аракчеев был немногим благообразнее Квазимодо. В мемуарах современников Аракчеева находим несколько выразительных описаний его внешности. В записках Гриббе, в 1822 г. впервые увидавшего Аракчеева при поступлении в поселенный по р. Волхову полк его имени, читаем: "Фигура графа поразила меня своею непривлекательностью; представьте себе человека среднего роста, сутулого, с темными и густыми, как щетка, волосами, низким волнистым лбом, с небольшими, страшно холодными и мутными глазами, с толстым, весьма неизящным носом формы башмака, довольно длинным подбородком и плотно сжатыми губами, на которых никто, кажется, никогда не видывал улыбки или усмешки. Верхняя губа была чисто выбрита, что придавало его рту еще более неприятное выражение. Прибавьте ко всему этому еще серую куртку, надетую сверх артиллерийского сюртука (так он одевался при осмотре полей, работ поселян). Он говорил сильно в нос и имел привычку не договаривать окончания слов, точно проглатывал их"*.

______________________

* Русская Старина. 1875- Январь.

______________________

Саблуков оставил нам в своих мемуарах еще более наглядное изображение Аракчеева: "По наружности Аракчеев похож на большую обезьяну в мундире. Он был высок ростом, худощав и жилист; в его складе не было ничего стройного, так как он был очень сутуловат и имел длинную тонкую шею, на которой можно было бы изучать анатомию жил, мышц и т.п. Сверх того, он как-то судорожно морщил подбородок. У него были большие мясистые уши, толстая, безобразная голова, всегда наклоненная в сторону; цвет лица его был нечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот большой, лоб нависший. Чтобы дорисовать его портрет — у него были впалые, серые глаза и все выражение его лица представляло странную смесь ума и злости"*.

______________________

* Русский Архив. 1869. С. 1897.

______________________

В противоположность Квазимодо Аракчеев не обманывал своей наружностью: его отталкивающей внешности соответствовали крайне непривлекательные душевные качества. Здесь я должен сделать одну оговорку. Изучая личность такого человека, как Аракчеев, который сумел сосредоточить около своего имени необъятное количество острой ненависти, естественно опасаться, что в отзывах современников, рисующих его духовную физиономию, к исторической правде невольно примешалось много всякого рода преувеличений, прикрас или даже сознательных выдумок, продиктованных горьким чувством затаенной обиды. Слишком много ужасов, иногда невероятных, рассказано об этом человеке в исторических мемуарах, чтобы при чтении их не задуматься порой над вопросом: где может быть проведена та черта, которая твердо отделила бы в наших сведениях об Аракчееве правду от вымысла, Wahrheit от Dichtung?

К счастью, мы можем, как мне кажется принять достаточно надежную меру предосторожности против засорения нашего очерка подробностями сомнительной достоверности. Среди лиц, писавших об Аракчееве, немало таких, которые не только не понесли от Аракчеева какой-либо личной обиды, но, как раз наоборот, находились у него на хорошем счету, пользовались его благоволением и потому не могли иметь особых побуждений к умышленному сгущению мрачных красок при изображении его личности. Если воспоминания этих лиц все-таки дышат горечью и развертывают перед нами зловещие картины — мы имеем полное основание доверять таким показаниям, не рискуя воспроизвести исторической клеветы*. На таких именно источниках я основываю нижеследующий очерк личности Аракчеева. Осторожность заставляет меня пожертвовать некоторыми красочными подробностями, но, думается мне, тем более выиграют в своей внушительности отобранные мною данные.

______________________

* Укажу здесь в особенности на воспоминания Кутлубицкого, который в царствование Павла оберегал Аракчеева от недоброжелательства Кутайсо-ва и пользовался за это во все последующее время особым благоволением Аракчеева; на воспоминания Брадке, который во время службы в военных поселениях водил личное, домашнее знакомство с Аракчеевым, хотя и не был в числе его безгласных рабов; на воспоминания Маевского, имевшего еще более тесные и интимные служебные связи с Аракчеевым; на воспоминания Европеуса, врача в военных поселениях, которого Аракчеев в знак благоволения наградил бриллиантовым перстнем и который во время опалы Аракчеева при Николае Павловиче был домашним врачом графа. В каком свете представлялась личность Аракчеева даже тем, кому он благодетельствовал, всего лучше показывают слова, сказанные П. И. Савваитову протоиереем Грузинского собора Н.С. Ильинским в объяснение того, что им не были докончены начатые записки об Аракчееве. "Граф делал мне добро, — сказал протоиерей, — но правду писать о нем надобно не чернилами, а кровью". (Русская Старина. 1872. Март. С. 471 -472.) Из сподвижников Аракчеева вполне восторженно отзываются о нем только Эйлер и Жиркевич. Но Эйлер — свидетель, заинтересованный в апологии Аракчеева, а Жиркевич сам выдает наивность своих суждений теми фактами, которыми он их думает подкрепить. Он рассказывает, например, как Аракчеев однажды отдал приказание наказать телесно георгиевских кавалеров и потом под благовидным предлогом простил их. Для Жиркевича это — доказательство незлобивости и отходчивости Аракчеева, между тем ясно, что Аракчеев поспешил лишь выпутаться из невозможного положения, созданного им отдачей такого приказания, которое не могло быть исполнено ввиду его вопиющей противозаконности. Из мемуаров, принадлежащих личным неприятелям Аракчеева, важное значение имеют мемуары Мертваго, но порукой правдивости сообщаемых в этих мемуарах данных служит известное благородство души их автора.

______________________

Перечитав многочисленные мемуары, в которых выведен Аракчеев, я останавливаюсь и жду, какие черты его личности прежде всего сами собой выделяются в памяти из всей бесконечной вереницы рассказанных мемуаристами фактов. Ответ получается очень ясный и определенный. Сластолюбие, жестокость и до болезненности обостренное тщеславие несомненно были основными стихиями несложной душевной организации друга Александра.

Суровый и мрачный граф таил под безобразной наружностью неудержимую падкость до грешных плотских "шалостей", как он сам обыкновенно выражался. Он любил строго преследовать и карать разврат среди подвластных ему людей, и дворня его грузинской вотчины больно испытывала на себе моралистические наклонности графа. Только для самого себя он делал любезное исключение. По свидетельству полковника Брадке, мемуары которого являются одним из надежнейших источников, у Аракчеева никогда не переводились многочисленные любовные связи. Сорока лет он наконец женился на 18-летней дворянке Хомутовой, миловидной и приятной особе Брак оказался слишком недолговечным. Аракчеев замучил жену тяжелыми свойствами своего характера и более всего безудержной ревностью. Однажды, выезжая из Петербурга, Аракчеев строжайше приказал слугам следить за тем, чтобы его жена не посещала некоторых знакомых семейств, но самой жене ничего не сообщил об этом распоряжении. Через день после отъезда графа жена его садится в карету и велит везти себя как раз в один из запретных домов. Лакей докладывает, что это невозможно и передает волю графа. "Пошел к матушке!" — кричит оскорбленная графиня, приезжает в дом матери и более уже не возвращается к мужу.

Так и прервалась семейная жизнь Аракчеева. Возвратившись в столицу, Аракчеев явился за женой. Вместе доехали они в карете до полдороги, затем карета остановилась, жена сошла на тротуар, и супруги расстались навсегда*. Преследуя ревностью молодую жену, Аракчеев сам беспрерывно изменял ей. В самый год женитьбы на Хомутовой (1806) граф соорудил в саду грузинского имения чугунную вазу в честь своей любовницы Настасьи Минкиной. Эта Настасья сыграла важную роль в жизни Аракчеева. Он купил ее в свою дворню откуда-то издалека и сделал своей наложницей. Дородная, красивая смуглянка с огненными черными глазами крепко привязала к себе графа не только красотой, но и силой житейской изворотливости. В течение многих лет, до самой своей трагической смерти (ее убили дворовые, возмущенные ее жестоким с ними обращением), Настасья оставалась доверенной управительницей грузинской вотчины и, можно сказать, всевластно царила в имении графа. Аракчеев был, несомненно, привязан к этой женщине, что в особенности доказывается тем бурным отчаянием, которое овладело им после убийства Минкиной. Аракчеевские крестьяне были глубоко убеждены в том, что Настасья знается с нечистой силой и с ее помощью околдовывает графа. Рассказывали, что к Настасье по ночам прилетал змей, исполнявший ее таинственные поручения. Эти легенды как бы вскрывают то убеждение народа, что естественными путями никому невозможно было привязать к себе каменное сердце Аракчеева. До нас дошла переписка Минкиной с Аракчеевым, и в ней-то находим разгадку долголетия этой связи**. Опытная в житейских делах Минкина действовала на графа разнообразными способами. Она брала свое и хозяйственной деловитостью при управлении имением, и грубой, униженной лестью, и постоянными наружными изъявлениями собачьей преданности. Но при всем этом ее силу составляло также и то, что она никогда не позволяла себе докучать графу ревнивыми жалобами и открыто мирилась с его сердечной ветренностью. В одном из писем от го июля 1819 г. она пишет Аракчееву: "Вам не надобно сомневаться в Н., которая не каждую минуту посвящает вам. Скажу, друг мой добрый, что часто в вас сомневаюсь, но все вам прощаю; что делать, что молоденькие берут верх над дружбою, но ваша слуга все будет до конца своей жизни одинакова...". Разумеется, такая уступчивость не стоила Настасье никакой душевной борьбы, и тайно от графа она находила для себя сердечные радости более заманчивые, нежели аракчеевские объятия.

______________________

* Записки Жиркевича. — Русская Старина. 1874. Февраль.
** Русский Архив. 1868.

______________________

Зато и граф — и уже не тайком, а в открытую — не стеснял себя связью с Настасьей и, сохраняя Настасью в Грузино как свой надежный резерв, никогда не отказывал себе в счастливых атаках на сердца петербургских искательниц графских милостей. Впрочем, и в Петербурге наряду с мимолетными связями у Аракчеева была также долголетняя подруга — жена бывшего синодского секретаря Варвара Петровна Пукалова, умная, образованная барыня, игравшая, благодаря связи с Аракчеевым, большую роль в петербургском сановном мире и, по-видимому, очень падкая до участия в служебных интригах. По Петербургу ходила тогда пародия на заповеди блаженства, в которой, между прочим, говорилось: "блажен, чрез Пукалову кто протек-цьи не искал". Тиран Сибири, Пестель, державшийся Аракчеевым, пресмыкался перед Пукаловой и поселился в одном с нею доме. В одном письме Дениса Давыдова к Закревскому, оно мая 1820 г., встречаем любопытные строки: "Каким образом Вельяшев, который мостил сундуки свои червонцами, вымостил себе ленту? Неужели послужила к сему та дорога, которую он намостил шалями для прохода Пукаловой к Аракчееву?"*.

______________________

* Сборник Русского исторического общества. Т. 73. С. 523.

______________________

Нет сомнения, что в основе всех этих увлечений Аракчеева лежала грубая чувственность. Всю жизнь он был падок до порнографии. Можно сказать, что в его душе соперничали две страсти — истязать людей и разглядывать неблагопристойные картинки. Эти картинки выписывались для него целыми партиями из-за границы. В садах Грузино, среди различных памятников, поэтических гротов и руин, статуй и беседок, на уединенном островке одного из садовых прудов Аракчеев соорудил таинственный павильон, всегда запертый на ключ. Аракчеев посещал этот павильон или один, или с самыми интимными приятелями. Все стены павильона были заняты зеркалами. При нажатии потаенной пружины зеркала переворачивались, и за ними взорам посетителей открывались громадные картины самого непристойного содержания. На стол Аракчеева иногда подавался сервиз, выписанный из Парижа. Все тарелки этого сервиза были украшены столь же игривыми изображениями, например: "Венера на бойне", "Любовь заставляет плясать трех граций" и т.п. Любопытен состав библиотеки этого первого сановника в государстве. Половина библиотеки была наполнена книгами соблазнительно-игривого содержания, например: "Любовники и супруги или мужчины и женщины, и то, и сие", "Нежные объятия в браке и потехи с любовницами" и т.д. А вперемежку с этими книгами находились такие, как "Сеятель благочестия", "О воздыхании голубицы и пользе слез", "Великопостный коннект" и проч.* Сладострастие и ханжество тесно переплетались в лице Аракчеева.

______________________

* Отто. Черты из жизни графа Аракчеева по документам грузинского архива". Древняя и Новая Россия. 1875.

______________________

Отдаваясь наклонностям сладострастного сатира, Аракчеев не стеснялся никакой обстановкой. Любопытную сценку по этой части встречаем в воспоминаниях сенатора Фишера. Это было в 1824 г. В день именин императрицы Марии Федоровны, 22 июля, в Петергофе был дан как всегда роскошный праздник. Горела иллюминация. Площадка перед Петергофским дворцом, против главного фонтана "Самсон", вся была покрыта массой народа. Фишер, тогда 18-летний юноша, привел туда свою сестру, 17-летнюю красавицу. Пробираясь к более удобному месту, они вдруг заметили у самых перил старика в смятой военной фуражке и поношенной шинели, который стоял как-то одиноко, окруженный не занятым никем пространством. Молодой человек, недолго думая, продвинулся с сестрой к свободному месту, и тотчас же генерал-адъютант в полной форме, стоявший за грязным стариком, схватил Фишера за руку и строго сказал: "Нельзя". Однако старик — это и был Аракчеев — взглянув на красавицу, процедил сквозь зубы: "Оставь!" Осмотревшись, Фишер заметил, что за стариком стояли три генерала в полной форме, и публика плотным кольцом облегала тот заповедный круг, среди которого находились только Аракчеев и Фишер с сестрой. И вот, при генералах и публике Аракчеев, скривив рот и в упор глядя на красавицу, начал гнусливым голосом отпускать сальные шуточки. "Allons nous en" — шепнул сестре растерявшийся Фишер. И, когда они удалялись от привилегированного соседства, Аракчеев следил за ними с цинично-насмешливой улыбкой, а генералы и публика смотрели на юную пару со смешанным выражением удивления и любопытства*.

______________________

* Записки Фишера. — Исторический Вестник. 1908. Май.

______________________

Способный лишь на цинические ласки, Аракчеев был зато необыкновенно разносторонен во всем, что касалось жестокой расправы и оскорбительного издевательства над подвластными ему людьми. Жестокость гнездилась глубоко в его душевной организации и окрашивала собой большую часть поступков и действий этого человека. Характерно, что даже Эйлер, любимец Аракчеева и один из его ближайших сотрудников по военным поселениям, записки которого резко выделяются из всей мемуарной литературы того времени по его панегиристическому отношению к Аракчееву, — даже Эйлер, решившийся утверждать, что Аракчеев в течение своей жизни никого не сделал несчастным, — все-таки замечает, что его герой "имел одно только дурное качество", и этим качеством оказывается жестокость. Эйлер в преклонении перед Аракчеевым доходит до того, что называет его "одним из лучших граждан России" и даже "деятельнейшим и справедливым заступником России перед престолом монарха" (!). И вот, даже такой явно пристрастный свидетель сознается, что "Аракчеев имел склонность к жестокости"*. Правда, Эйлер сейчас же прибавляет, что эта жестокость проявлялась лишь в первом пылу сердца, но на эту оговорку приходится ответить лишь тем, что "первый пыл" растягивался у Аракчеева на весьма продолжительное время. Жестокость Аракчеева проявлялась не только в мгновенных порывах, но и в планомерных и систематических приемах обращения с людьми.

______________________

* Записки Эйлера. — Русский Архив. 1880. Кн. III.

______________________

Не говоря уже о полном пренебрежении Аракчеева к чувству человеческого достоинства в подвластных ему людях, он нисколько не щадил и физических сил своих подчиненных, без всякой нужды для дела доходя в своей требовательности до изысканного истязания. Смертельная болезнь жены или ребенка подчиненного нисколько не останавливали Аракчеева от предъявления строгих требований по службе. Однажды штаб-офицер со слезами объяснял Аракчееву свое промедление в исполнении какого-то поручения внезапной смертью жены. "Какое мне дело до твоей жены?" — вот все, что нашел нужным ответить Аракчеев убитому горем офицеру. Передавая этот случай, Брадке прибавляет к нему другой, которого он был личным свидетелем. Один офицер не мог подняться по лестнице к месту службы вследствие болезни легких и полного изнурения всего организма. "Если он сейчас же не явится, — сказал Аракчеев, — я его запру в каземат". И несчастный с сверхъестественными усилиями взобрался-таки по лестнице и, присев к столу рядом с Брадке, объяснил последнему свою покорность тем справедливым соображением, что в каземате его здоровью было бы не лучше. Брадке довелось и на себе самом испытать тяжелую руку Аракчеева. Во время службы в военных поселениях Брадке заболел нервной горячкой. Едва только он начал вставать с постели, еще не владея как следует ногами, как Аракчеев уже стал заваливать его срочной работой, не давая ему совершенно оправиться, отчего у Брадке остались на много лет сильные нервные страдания*.

______________________

* Записки Брадке. — Русский Архив. 1875. Кн. I.

______________________

И так поступал Аракчеев с подчиненным, к которому он вообще благоволил и с которым поддерживал личное знакомство.

Если такова была бесчувственная строгость Аракчеева к подвластным ему офицерам, то можно себе представить, как жилось в ежовых рукавицах графа крестьянам его вотчины. Перебирая журналы и брошюры 20-х годов XIX столетия, вы не раз встретитесь с восторженно-слащавыми панегириками, которые в изобилии стряпали тогда услужливые борзописцы в честь несчетных благодеяний, изливаемых Аракчеевым на своих крестьян. Мы увидим далее, что Аракчеев был великим мастером по части сооружения вокруг себя декоративного, показного благоденствия, которое и давало литературным предкам г. Меньшикова формальное основание для печатных славословий. В числе сельских учреждений Аракчеева были и такие, от которых крестьяне действительно получали настоящую пользу, как, например, основанный Аракчеевым в Грузино мирской банк для выдачи крестьянам беспроцентных ссуд на приобретение скота и на хозяйственные постройки; для учреждения этого банка Аракчеев пожертвовал 10 000 руб.* Но и такие отдельные благодетельные меры не могли смягчить для аракчеевских крестьян всей тягостности их существования под властью жестокого помещика, что доказывается массовым бегством крестьян из аракчеевских вотчин. Мучительство и тиранство лежало в основании всего управления этими вотчинами. В Грузино всегда стояли кадки с рассолом, в котором мокли палки и прутья, приготовленные для расправы с крестьянами и дворовыми. Весь подбор изощренных наказаний, которые только знала мрачная эпоха крепостничества, нашел свое усердное применение во владениях "грузинского пустынника", как любил себя называть Аракчеев. По неделям и месяцам ходили люди Аракчеева с рогатками на шее, которые не давали им возможности прилечь; рогатки надевались и на женщин, и на девушек, и в таком виде наказанным приказывали являться в собор к церковным службам. С обычной своей аккуратностью Аракчеев составил для своих вотчин целое уложение о наказаниях. За первую вину по этому уложению полагалось сечение на конюшне, за вторую — отсылка в поселенный полк для наказания там особыми "аракчеевскими" толстыми палками**, за третью — телесное наказание еще более суровое, которое производилось уже перед окнами господского дома вызванными из полка палачами (почему-то это лобное место Аракчеев определил перед окнами библиотеки); сверх телесного наказания провинившимся грозило еще заключение в домашнюю тюрьму, названную почему-то "Эдикулем" — это было темное холодное здание, сидение в котором причиняло узникам немалые страдания. Исполнителями своей воли по части муштрования дворни и крестьян Аракчеев избирал людей, не уступавших ему самому в жестокости. Главная управительница Грузино, уже упомянутая выше Минкина, стяжала себе своим обращением с подневольными людьми славу Салтычихи и была убита дворовыми за свою безжалостность. Помощником ее по управлению дворней был архитектор Минут, настоящий зверь, от преследований которого дворовые нередко бросались в пруд и топились. Как-то раз дворня, не выдержав, принесла жалобу Аракчееву на жестокость Минута. Что же Аракчеев? Пришел к Минуту да и говорит с обычной своей гнусавой протяжкой: "Не ладно у тебя, братец, что люди на тебя жалятся, это не дело, не люблю я этого; надо так наказывать, чтобы и жалиться не смели". И стало после того еще хуже, рассказывали дворовые Грузино. От наказаний не были избавляемы и дети, которые боялись Аракчеева больше лешего и буки. При въезде Аракчеева в какую-нибудь принадлежавшую ему деревню нередко разыгрывалась оригинальная сцена: ребятишки, завидев графский экипаж, со всех ног бросаются во все стороны, врассыпную; граф, не выносивший такого открытого изъявления нелюбви к нему, в гневе выскакивает из экипажа и сам пускается преследовать ребят, настигает некоторых и принимается их наказывать. Бывало, в добрую минуту давал он ребятам леденцы и пятачки, но юное поколение грузинских селений не хуже взрослого знало непрочность господской ласки. Очевидцы рассказывали, какая бурная радость охватила аракчеевских крестьян при известии о смерти графа: и дети, и мужики, и бабы не могли опомниться от счастья, и только одно опасение несколько туманило общее веселье: "А ну как граф да снова встанет?"***.

______________________

* Древняя и Новая Россия. 1875. Статья Отто.
** В воспоминаниях Гриббе рассказывается, что в поселенных войсках были особые специалисты по части безжалостного сечения. К ним-то и отсылал Аракчеев своих провинившихся дворовых с записками, вроде следующей: препровождаемого при сем прогнать через пятьсот человек один раз, поручив исполнение этого майорам Писареву и кн. Енгалычеву". В целях назидания вместе с виновным присылались обыкновенно и несколько зрителей из числа дворни, которые в парадных ливреях должны были идти по той же "зеленой улице", по которой тащили несчастного истязуемого и притом непосредственно вслед за ним. — Воспоминания Гриббе". — Русская Старина. 1875. Январь.
*** Там же.

______________________

Читатель может заметить, что вся эта суровая и даже жестокая "муштра" и служебных подчиненных, и крепостных людей соответствовала общему уровню нравов той эпохи, и Аракчеев в этом отношении являлся лишь истинным сыном своего века. Однако известны факты, указывающие на то, что Аракчееву было свойственно находить в мучительстве какое-то особенное сладострастное наслаждение. Я склонен думать, что эта черта доходила у него до чисто патологической мании*. Толь и Михайловский-Данилевский свидетельствуют, что на разводах в Гатчине при императоре Павле Аракчеев с ревностным увлечением собственноручно вырывал у солдат усы**, а близко знавший Аракчеева Мартос сообщает, что в день воцарения императора Павла Аракчеев на разводе откусил у одного солдата ухо***. Отсылая дворовых людей для наказания, Аракчеев любил потом лично осматривать их израненные спины, и горе было тем, у кого, по его мнению, оказывалось недостаточно кровавых знаков. Бывало, дворовые, отправляясь после наказания на смотр к графу, резали цыплят и намазывали их кровью свои рубцы для того, чтобы граф остался доволен результатами расправы и не отдал приказа возобновить истязание****. Со стороны Аракчеева это была не только предусмотрительность взыскательного барина — это было также удовлетворением безотчетной мрачной страсти наслаждаться чужими мучениями. В причинении кому-нибудь боли — физической и нравственной — Аракчеев находил настоящее душевное удовлетворение. Когда он лежал разбитый предсмертной болезнью, окружающие, чтобы развлечь его от тяжелых настроений (Аракчеев страшно боялся смерти), сочли наиболее подходящим приводить к нему мальчика-садовника, якобы в чем-нибудь провинившегося, и Аракчеев, равномерно ударяя по носу мальчика аршином, находил в этом занятии отраду и успокоение от мрачной тоски*****.

______________________

* Служивший при военных поселениях доктор Европеус говорит, что Аракчеев был человеком с развинченной психикой и страдал глубоким расстройством всей нервной системы. Отсюда — его мнительность, припадки тоски и бессонницы и вспыльчивость до полного умоисступления. Он мог прослезиться при слушании печальной истории и тут же приказать строго наказать 10-летнюю девочку за нечисто выметенную дорожку. — Русская Старина. 1872. Сентябрь.
** Шильдер Н.К. Указ. соч. T. I. C. 181.
*** Записки Мартоса. Русский Архив. 1893. Т. II.
**** Русская Старина. 1884. Март. Статья В. "Настасья Федоровна Минкина".
***** Русский Архив. 1875. Кн. I. Сообщено г. Бартеневым со слов Кокорева, которому этот рассказ передал сам садовник.

______________________

Мучительство было у Аракчеева нормальной формой обращения с подвластными ему людьми. Грубость его натуры, быть может, в особенной мере сказывалась в том, что он не изменял своих мучительских замашек даже и в тех особых случаях, в которых самая элементарная деликатность требовала бы известной осмотрительности и самоограничения. Приведу два таких случая.

Отец Аракчеева — помещик средней руки, отставной поручик — был по натуре прямой противоположностью своему сыну: это был добрый, привязчивый к своим людям барин. Когда умер один из его любимых слуг, Василий, он, провожая его гроб до могилы, плакал как ребенок, а сына этого слуги оставил при себе и воспитывал его вместе с собственным сыном — будущим графом, даже мыли их в одном корыте.

И вот этот-то товарищ детства Аракчеева, став впоследствии камердинером графа, всю жизнь терпел от него самое зверское обращение. Аракчеев неустанно его бил, давал ему пощечины, приказывал его сечь. Степан — так звали камердинера — начал хворать и, по отзывам докторов, "впал в меланхолию и стал мучиться разными воображениями". Наконец, он упал перед барином на колени, умоляя не мучить его более, а лучше сослать в Сибирь. Аракчеев ответил: "В Сибирь не сошлю, а сам забью".

Уже на склоне жизни, после смерти своего благодетеля императора Александра Павловича, в опале и унылом одиночестве, Аракчеев пользовался дружеским расположением одной харьковской помещицы, которая писала ему письма, наполненные разными утешениями. Наконец, сострадательная дама простерла свою доброту до того, что прислала ходить за Аракчеевым своего лучшего и любимого слугу, Пархомова. К несчастью, этот человек имел очень серьезную, печально-сосредоточенную физиономию. Аракчееву это не нравилось. И вот, отбросив всякую деликатность по отношению к своей утешительнице, он начал изводить чужого слугу, поминутно ругал его, бил по щекам и плевал ему в лицо. В 1831 г. помещица умерла, перед смертью дав Пархомову вольную. Аракчеев долго не отпускал его от себя. Наконец, Пархомов письменно доложил графу, что ранее переносил он все мучительства графа только из уважения к своей госпоже, а теперь, как уже человек свободный, более оставаться у графа не желает. Письмо Пархомова заканчивалось замечательными словами: "Любовь и внимание не строгостью, не угрозами и не клеветою приобретаются, которые, напротив, удаляют и последнюю искру любви гасят". С каким чувством читал Аракчеев это письмо одного из тех дворовых людей, которых он привык трактовать как бессловесную скотину?

До каких пределов могла доходить жестокость Аракчеева, видно по тем неистовствам, которым он предался в Грузине, обезумев от горя после убийства Минкиной. Очевидец этих печальных событий Гриббе пишет: "Целые реки крови пролиты были тогда на берегах Волхова". Примчавшись в Грузино после убийства Минкиной, Аракчеев, еще не разбирая дела, предал всех дворовых страшным пыткам и истязаниям. Грузино сделалось ареной сцен, возмущавших душу беспристрастных свидетелей. А когда закончился немилостивый и неправедный суд над участниками убийства, проведенный с вопиющими нарушениями правил судопроизводства, то в Грузино же была произведена и заключительная экзекуция. Моя рота, — описывает эту экзекуцию Гриббе, — была приведена на военное положение и назначена к походу в Грузино. Каждому солдату было выдано по 6о патронов. В 9 часов утра рота оцепила в Грузино лобное место среди большой поляны. Кругом стояла толпа народа до 4000 челов. Посредине поляны был врыт в землю станок. по обеим сторонам которого горели огни ввиду холодного времени. У станка была поставлена огромная бутыль водки, к которой поминутно прикладывались палачи. "Мне еще и теперь, — пишет Гриббе в своих мемуарах, — слышатся резкие, свистящие звуки кнута, страшные стоны и крики истязуемых и глухой, подавленный вздох тысячной толпы народа"*.

______________________

* Воспоминания Гриббе. Русская Старина. 1875. Январь.

______________________

Я уже сказал, что Аракчеев был разносторонен в жестокости. Наряду с кровавым зверством в нем была сильно развита наклонность к изощренному издевательству над слабым, находящимся в его власти противником, и в изобретательности, которую он при этом обнаруживал, сказывалась вся низость его души. Он не удовлетворялся истязанием противника: ему нужно было еще насладиться зрелищем морального унижения того, кто подпал его гневу. Дворовые люди Аракчеева тотчас после перенесенного телесного наказания должны были писать своему барину длинные чувствительные письма, наполнявшиеся подневольной лживой риторикой. В этих письмах говорилось о том, что само провидение внушило графу справедливый гнев; что наказанный мучится угрызениями совести и, чувствуя себя презренным преступником, просит униженно и благоговейно прощения со слезами и чистым, сокрушенным сердцем. Затем должна была следовать подпись, в которой писавшие именовали себя "презренными, верноподданными рабами" графа*.

______________________

* Отто. Указ. соч.

______________________

В воспоминаниях Гриббе рассказана, между прочим, интересная история некоего Ефимова. Неграмотный, грубый, неотесанный, он выдвинулся в военном поселении как самый рьяный "аракчеевец" и дослужился до ротного командира. Аракчеев не чаял в нем души, а он сам зато являлся сущим бичом Божиим для солдат. Вдруг открылись страшные злоупотребления Ефимова по военному хозяйству. Этого Аракчеев не прощал, и Ефимов был разжалован в рядовые. Он перенес этот удар с удивительным самообладанием и, как ни в чем не бывало, из грозного начальника стал образцовым по исполнительности солдатом. Но в его душе мгновенно произошел целый переворот. Вся его суровость исчезла. Он стал истинным другом своих товарищей-солдат, самоотверженно во всем помогал кому только мог и скоро приобрел общую сердечную любовь. Это обстоятельство в глазах Аракчеева было, пожалуй, еще большим преступлением, нежели растрата казенных сумм. С этого времени Аракчеев возненавидел Ефимова. В начале 1825 г. в той роте, которой некогда командовал Ефимов, произошло резкое столкновение солдат с командиром полка Фрикеном. Ефимов не имел никакого отношения к этой истории, но помимо всяких оснований именно его объявили виновником происшествия. Аракчеев велел заковать его в железа наглухо и сам явился присутствовать при унижении своего недавнего приятеля. С последним ударом кузнечного молотка о забиваемые кандалы Аракчеев ударил Ефимова в шею так сильно, что тот едва не грохнулся оземь*. В этой отвратительной сцене сказалась вся душа Аракчеева: он был храбр только с безоружными и связанными противниками.

______________________

* Воспоминания Гриббе. — Русская Старина. 1875.

______________________

Я привел примеры грубого издевательства Аракчеева над подвластными людьми, при котором не требовалось никакой изобретательности и находчивости и достаточно было одной только душевной низости. Однако Аракчеев умел при случае блеснуть и тонким коварством, умел не без игривости позабавиться над соперником, как кот над мышью. С особенной виртуозностью проявил он таланты этого рода в сношениях со Сперанским. Я еще буду иметь случай коснуться истории отношений между этими сподвижниками императора Александра. Теперь приведу только один относящийся сюда эпизод. В то время, когда звезда Аракчеева всходила все выше по небосклону царских милостей, Сперанский томился в Перми, не переставая тоскливо мечтать о возможности вернуть прошлое. Сперанский прошел при этом всю гамму уступок, которых потребовала от его гордости тягость его положения. Сначала — письма к государю, полные чувства собственного достоинства, свидетельствующие о сознании своей правоты; потом уже просительные, смиренные послания к сильным людям, в том числе и к Аракчееву, а там — личное паломничество в Грузино и даже... печатная апология военных поселений! Аракчеев, никогда не простивший Сперанскому того, что некогда, на краткий момент, Сперанский заслонил от него государя, с торжеством следил теперь за этими печальными усилиями своего былого соперника избавиться от опалы ценой тяжелых моральных уступок. И время от времени Аракчеев подбавлял горечи в душу Сперанского, не уступая случая уколоть его душевные раны тонкой шпилькой ядовитой насмешки. В 1816 г. Сперанскому наконец дозволено было оставить Пензу. В ожидании решения своей дальнейшей судьбы он жил в Великопольском имении и оттуда написал Аракчееву письмо, которое Погодин по справедливости назвал "образцом ясности, убедительности, краткости, силы". Письма оказалось недостаточно, и Сперанский лично посетил Грузино. Теперь — думалось ему — испытание кончено, и прошлое будет зачеркнуто. И вот, 30 августа 1816 г. состоялось назначение Сперанского губернатором в Пензу, но в указе о назначении была вставлена знаменательная фраза: "желая преподать ему способ усердною службою очистить себя в полной мере". Вот оно, гонкое острие аракчеевского жала!* "Тебя принимают на службу, но ты еще не прощен, за тобою все еще следят подозрительные и недоверчивые взоры" — таков смысл этого указа по отношению к Сперанскому. Сперанский отправился в Пензу. Прошло около трех лет. Сперанскому по-прежнему страстно хотелось получить назначение в Петербург, хотя бы на первое время на место сенатора. Он неоднократно просился в отпуск, в столицу, но просьбы эти оставались без уважения. Наконец, в 1819 г. вышло новое назначение, но не в Петербург, а в Сибирь — генерал-губернатором. "Не избежал-таки я Сибири", — писал в одном письме Сперанский, сильно разочарованный этим назначением. При этом-то случае Аракчеев снова дал волю колкой игривости своего пера. Он написал Сперанскому длинное письмо. Письмо начиналось с уверений в том, что Аракчеев всегда душевно любил Сперанского: "Я любил вас душевно тогда, как вы были велики и как вы не смотрели на нашего брата, любил вас и тогда, когда по неисповедимым судьбам Всевышнего страдали". А затем Аракчеев ухищренно бередит душевную рану Сперанского, набрасывая перед ним заведомо несбыточную картину его нового возвышения: "Становясь стар и слаб здоровьем, я должен буду очень скоро основать свое всегдашнее пребывание в своем грузинском монастыре, откуда буду утешаться, как истинно русской, новгородской, неученой дворянин, что дела государственные находятся у умного человека, опытного как по делам государственным, так более еще по делам сует мира сего, и в случае обыкновенного, по несчастию существующего у нас в отечестве, обыкновения беспокоить удалившихся от дел людей, в необходимом только случае отнестись смею и к вам, милостивому государю".

______________________

* О том, что эта фраза была вставлена Аракчеевым, у нас имеется свидетельство самого Сперанского. — Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. 1861. Ч. III. С. 120.

______________________

Корф, приведя это письмо, справедливо замечает: "Если припомнить, что эти строки писал возвеличенный временщик к временщику упадшему, баловень милости и счастия к опальному, то нельзя не согласиться, что трудно было вложить в них, под внешнею оболочкою простосердечного добродушия, более язвительной иронии и с тем вместе показать менее великодушия". Сперанский ничего не ответил на это письмо. "Есть мера угодливости и ласкательства, — справедливо говорит тот же Корф, — которую и несчастие краснеет переступить; Сперанский сохранил уважение к самому себе и промолчал — все, что ему позволяло его положение"*.

______________________

* Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. 1861. Ч.II. С. 160-161.

______________________

Мрачный человеконенавистник, Аракчеев любил принимать от людей в отплату за свою ненависть внешние знаки почета. Тщеславие — иногда самое пустое и суетное — было третьей основной стихией его души наряду с сладострастным цинизмом и жестокостью. Его жестокость к людям вовсе не была проявлением мрачной духовной силы, вовсе не походила на гордую нелюдимость тех избранных натур, у которых мизантропия является лишь следствием ненормально направленной жажды независимости и самостоятельности духа. Аракчеев обладал душой мелкой, дряблой и трусливой. Тиранствуя и злобясь, он был готов когда нужно пресмыкаться и низкопоклонничать, лишь бы удержать за собой те внешние почести, которые составляли единственную цель его тщеславных стремлений. Самая аляповатая, явно обнаруженная лесть, щекотала его мелкое самолюбие и туманила его голову. Будучи неглупым человеком, он подмечал намерения льстеца и все-таки уступал своей слабости и положительно расцветал от льстивой лжи подобно тому, как иные артисты тешатся рукоплесканиями ими же оплаченной клаки. Об этой черте Аракчеева выразительно рассказал, не пощадив себя самого, генерал Маевский, служивший в военных поселениях. Маевский отчаянно льстил своему начальнику. "Все удивляются вашему всеобъемлющему гению", "ваше сиятельство можете быть причислены к феноменам нашего века", "ваш гений ставит вас выше всех смертных, и если кого можно поставить в параллель с вами, то разве только Меттерниха, Веллингтона и Наполеона" — подобные фразы так и сыпались из уст Маевского в беседах с Аракчеевым. Эта была лесть, граничившая с глумлением. Но Аракчеев наслаждался и таял от удовольствия*. Он готов был искать удовлетворения своему тщеславию в таких формах, которые обнаруживали самую топорную безвкусицу. В январе 1820 г. Аракчеев давал в Петербурге костюмированный бал. Во время танцев камергер Кокошкин, замаскированный бурмистром грузинской вотчины, и семья Клейнмихелей, одетая крестьянами, бросилась в ноги Аракчееву, громко благодаря его за милостивое обхождение с крестьянами и за изливаемое на них добро**. Известно, что Аракчеев имел обыкновение отказываться от различных наград, которые предлагал ему император Александр. Аракчеев сам тщательно записал все эти отказы на прокладных листах своего евангелия, на которые он заносил время от времени автобиографические заметки***. Здесь читаем под 14 января 1809 г.: "Прислал прусский король с флигель-адъютантом бриллиантовую звезду ордена, но мною не принята, а возвращена обратно"; под б сентября 1809 г.: "Государь император Александр I изволил прислать к графу Аракчееву по случаю мира с Швецией с флигель-адъютантом орден св. апостола Андрея Первозванного, тот самый, который сам изволил носить, при рескрипте своем; оный орден упросил граф Аракчеев того же числа ввечеру взять обратно, что государем императором милостиво исполнено"; под 31 марта 1814 г.: "В Париже государь император Александр I изволил произвесть графа Аракчеева в фельдмаршалы вместе с графом Барклаем, о чем и приказ собственноручно был написан, но гр. Аракчеев оного не принял и упросил государя отменить"; под 12 декабря 1815 г.: "Государь император Александр I изволил давать графу Аракчееву звание статс-дамы для его матери, но граф оного не принял и упросил оное отменить". Если бы все наши сведения о личности Аракчеева ограничивались этими автобиографическими его заметками, мы могли бы заключить, что Аракчеев был образцом скромности или философом, искренно презиравшем суету мира. Но, сопоставляя эти заметки со всем, что нам известно о жизни их автора, приходится признать, что в этих отказах от наград Аракчеев находил высшее утоление своему тщеславию. Припомним упомянутую уже выше картину петергофского праздника, описанную Фишером. Петергоф залит праздничной толпой, все — в нарядах, в полных парадных формах, сам император в мундире и эполетах, везде звезды, ленты, блестящие султаны. И один только Аракчеев стоит на главном и самом видном месте, распространяя кругом подобострастный трепет, — в старой шинели и поношенной фуражке, "точно денщик, идущий из бани", как выразился Фишер. Разве это — не вызов, разве это не высшее тщеславие? "Только я один могу являться на царский праздник в таком затрапезном виде; пусть царь дает мне ордена и ленты, я не приму их; но и в затасканной шинели, среди разукрашенных орденами генералов я буду всегда первый, главный и самый могущественный" — такова была философия аракчеевской "скромности", за которой крылась высшая мера дерзости. И надо было видеть, как свирепел этот скромник, лишь только луч царской милости падал на кого-либо, кроме него. Подготовляя Маевского, устраивавшего старорусское военное поселение, к высочайшей аудиенции, Аракчеев всего усиленнее внушал ему, чтобы он поставил государю на вид, что его во всем наставил и научил Аракчеев. "А если ты умней меня, — угрожающе напутствовал Аракчеев Маевского, — то пусть тебя государь назначит начальником поселения вместо меня"****. В 1812 г., при начале Отечественной войны, Александр I прибыл в Москву для призвания населения к пожертвованиям на устройство ополчения. В присутствии Аракчеева и Балашова московский главнокомандующий Растопчин доложил императору, что дворянство и купечество постановили учредить ополчение на 80 000 человек. И пожертвовали деньгами 13 миллионов рублей. Александр обнял и поцеловал Растопчина. При выходе из дворца Аракчеев поздравил Растопчина со знаком монаршей милости, прибавив: "Он никогда не целовал меня, хотя я ему служу с тех пор, как он царствует". "Будьте уверены, — сказал Растопчину Балашов, — что Аракчеев никогда не забудет и не простит вам этого поцелуя". Предсказание Балашова, по свидетельству Растопчина, оправдалось в полной мере*****.

______________________

* Маевский. Мой век, или история Маевского. — Русская Старина. 1873.
** Письмо кн. Волконского к Закревскому от 12 января 1820 г. — Сборник Русского исторического общества. Т. 73- С. 12-13.
*** Все эти заметки напечатаны в Русском Архиве. 1866. С. 922-927.
**** Маевский. Указ. соч.
***** Черты из жизни Растопчина. — Русский Архив. 1868. С. 1674.

______________________

Басаргин рассказывает в своих записках аналогичный эпизод. Возвращаясь с веронского конгресса, Александр I осмотрел вторую армию и, оставшись очень доволен ее состоянием, был необыкновенно приветлив и ласков с Киселевым, начальником штаба второй армии. Он взял с собой Киселева в украинское военное поселение, где государя ожидал Аракчеев. Аракчеев уже знал о триумфе Киселева и не мог с этим примириться. В первое же свидание с Киселевым Аракчеев при многолюдном собрании сказал ему язвительно: "Мне рассказывал государь, как вы угодили ему, Павел Дмитриевич. Он так доволен вами, что я бы желал поучиться у вашего превосходительства, как угождать его величеству. Позвольте мне приехать для этого к вам во 2-ю армию; даже не худо было б, если бы ваше превосходительство взяли меня на время к себе в адъютанты". Киселев был не робкого десятка и тотчас же отвечал: "Милости просим, граф, я буду очень рад, если вы найдете во 2-й армии что-нибудь такое, что можно было бы применить к военным поселениям. Что же касается до того, чтобы взять вас в адъютанты, то, извините меня, после этого вы, конечно, захотите сделать и меня своим адъютантом, а я этого не желаю". Аракчеев закусил губу и отошел*.

______________________

* Записки Н. В. Басаргина. — М., 1872. С. 24.

______________________

Тщеславие Аракчеева находило себе пищу в том трепете, который он внушал всем без различия чинов и рангов. Смельчаки, вроде Киселева, были большой редкостью. Масса дрожала и пресмыкалась. Тот же Басаргин отмечает, что, кроме Киселева, все остальные царедворцы так подобострастничали перед Аракчеевым, что смешно было на них смотреть. И Аракчеев третировал всех и каждого, не зная пределов надменности и грубой заносчивости.

Еще при самом начале своей карьеры, еще при императоре Павле Аракчеев выказал, до чего могла доходить его дерзкая заносчивость. При первом же разводе по воцарении Павла Аракчеев закричал на гвардейцев: "Что же вы, ракалии, не маршируете? Вперед, марш!". А инспектируя по поручению Павла Екатеринославский гренадерский полк, он дошел до того, что публично назвал знамена этого полка "екатерининскими юбками"*.

______________________

* Сообщение Михайловского-Данилевского. Шильдер Н. К. Указ соч. Т. I. С. 140.

______________________

После этого можно себе представить, какой недосягаемостью окружил себя Аракчеев во время наивысшего своего фавора при Александре Павловиче и какие оскорбительные выходки безнаказанно сходили ему с рук! Все, наблюдавшие Аракчеева в то время, единогласно свидетельствуют о том, что его обращение с окружающими выходило за всякие пределы приличия. Он не знал никаких сдержек, и, по-видимому, ему доставляло особенное удовольствие унижать своей грубостью самых крупных сановников. Маевский говорит об этом очень характерно: "Аракчеев не знает различия между людьми и всех считает как одного. Ему кажется, что уже само слово "человек" есть злоупотребление"*. "Обращение Аракчеева с товарищами по службе, — говорил Брадке, — было повелительное и весьма часто бессовестное и грубое". В сущности, он был только генералом от артиллерии и членом Государственного совета. Но в силу его неофициального положения председатель Государственного совета кн. Лопухин и действительный тайный советник кн. Куракин, председательствовавший во многих комитетах, где Аракчеев состоял членом, расстилались перед ним, подчинялись всем его дерзостям, ухаживали за его любовницей. Любопытный образчик этого подобострастия видных сановников перед Аракчеевым приводится в одном письме Растопчина к Брокеру от 12 января 1815 г. Аракчеев, прогневавшись на министра внутренних дел Козодавлева, запретил швейцару принимать его. Несмотря на это, Козодавлев все-таки стал просить у Аракчеева дозволения навестить его в Грузино и получил в ответ: "В сем отказать вам не могу, сожалея, что не могу там принять, как в городе". В Грузино Аракчеев любил иногда разыграть гостеприимного хозяина, но применительно к Аракчееву гостеприимство следует понимать в весьма относительном смысле. По свидетельству Брадке, на станции Чудово, верстах в двадцати от Грузино, был сооружен флаг, который, подымаясь и опускаясь, возвещал, принимает ли граф в Грузино или нет, и нередко высшие сановники, проскакав от Петербурга до Чудова, должны были поворачивать оглобли и ни с чем возвращаться в Петербург**.

______________________

* Маевский. Указ. соч.
** Воспоминания Брадке. — Русский Архив. 1875. Кн. I; Письмо Растопчина в Русском Архиве. 1868. С. 1874.

______________________

В Петербурге официальные приемы Аракчеева стали настоящей притчей во языцех. Уже один внешний вид его приемной залы наводил оторопь на посетителя своей гнетущей мрачностью. Маевский описывает эту залу, точно какое-то страшное капище. Дом, занимаемый Аракчеевым — говорит Маевский (рассказ относится к январю 1823 г.) — на углу Кирочной и Литейной, "весьма похож на египетские подземные таинства". В преддверии вас встречает курьер и ведет чрез большие сени в адъютантскую; отсюда направо — собственная канцелярия государя, налево — департамент Аракчеева, а прямо — приемная. "Везде мистика, везде глубокая тишина; на всех физиономиях страх; всякий бежит от вопроса и ответа, всякий движется по мановению колокольчика и почти никто не открывает рта. Это — тайное жилище султана, окруженного немыми прислужниками". "С четырех часов ночи начинали съезжаться сюда министры и другие сановники. Дежурный адъютант на доклад графу о прибытии кого-либо из них не получал никакого ответа, что значило подождать. Нередко и второй доклад был встречаем молчанием графа, по-видимому, погруженного в занятия за письменным столом"*. Приемная Аракчеева была великой школой терпения и уничижения. По-видимому, и сам Аракчеев считал себя призванным к воспитательному воздействию на людей в этом направлении. Фишер рассказывает в своих воспоминаниях, что как-то раз, уже при Николае Павловиче, дожидаясь в приемной Клейнмихеля, он проговорил: "Какая скука ждать, не зная, долго ли это будет". Бывший тут же старичок Ольденборгер, директор типографии военных поселений, даже вздрогнул и взглянул на Фишера с трепетом. "Что с вами?" — спросил Фишер. "Ах, — отвечал старичок, — надобно быть очень осторожным в приемных". И рассказал при этом случае, что было с ним в прежние годы: "Ждал я как-то в приемной графа Аракчеева, ждал часа два; ну... молод был, дела было пропасть; вот я и сказал — ах, скоро ли примет меня граф? Адъютант входил к графу и выходил, звали и того и другого, а я — жду. Перед обедом уже адъютант объявляет мне, что его сиятельство приказал мне прийти назавтра в 8 часов утра. Пришел. Жду-жду... В 2 часа граф проходит мимо со шляпой, не глядя на меня, едет со двора; в 4 часа возвращается, проходит мимо, не глядит на меня, а я дошел почти до обморока. Слышу — сел обедать. В 6 часов приказывает мне явиться завтра к семи часам утра. Я смекнул, в чем дело. Еду на другой день, взял в карман корку хлеба и несколько мятных лепешек. Опять жду, но уже спокойнее. Наконец, в 12 часов зовут меня к графу. Когда я вошел в кабинет, граф говорит: "Ну что, любезный, привык?.."**

______________________

* Маевский. Указ. соч.; Шильдер Н. К. Указ. соч. Т. IV. С. 6.
** Исторический Вестник. 1908. Май.

______________________

Так "воспитывал" граф своих чиновников, превращая свою приемную чуть ли не в пыточный застенок. Впрочем, не всегда испытание долготерпения своих посетителей Аракчеев практиковал из педагогических соображений. Еще чаще он просто тешил этим способом свое мелкое тщеславие.

Уже не второстепенный чиновник, а генерал-провиантмейстер Мертваго рассказывает, как однажды, приехав к Аракчееву, он принужден был дожидаться в приемной четыре часа, между тем как сама беседа с Аракчеевым была затем покончена в пять минут. В другой раз тот же Мертваго дожидался приема одновременно с двумя генералами и одним купцом-поставщиком. Дежурный адъютант вышел к Мертваго с ответом, что граф тотчас едет во дворец и потому не может принять его, и тут же купец был приглашен в кабинет к Аракчееву*.

______________________

* Записки Мертваго. — Русский Архив. 1867.

______________________

Оскорбительные ожидания в приемной были еще наиболее мягкой формой обид, которые приходилось проглатывать тем, кто имел несчастье соприкасаться по службе с Аракчеевым. Аракчеев особенно любил заставлять чиновных и заслуженных людей публично трепетать перед своим гневом. Он был большой мастер устраивать подобные представления в присутствии многочисленных зрителей. Однажды, по сообщению Маевского, он так разбранил генерала Чеодаева перед целой бригадой, что с тем сделались судороги. Маевский замечает, что Аракчеев не чужд был при этом коварной демагогии: нарочно бранил начальников перед подчиненными, чтобы выставить себя самого благодетелем низших служащих. Накричит на начальников при тысячной толпе военных поселян, а потом говорит поселянам: "Видите, как я с ним поступаю; ежели бы не я, у вас давно бы спины гнили от палок, молите Бога за меня", а между тем начальники только исполняли его же требования. Впрочем, и помимо таких коварных хитросплетений, Аракчеев просто сжился с тем убеждением, что он может всем грубить и всех оскорблять. Оскорбления начинались с первого же слова, при первом же знакомстве. Только что назначенный начальником старорусского военного поселения, Маевский явился представиться к Аракчееву, и вот то приветствие, которое он услышал от графа для начала знакомства: "Я вас не выбирал, а выбрал государь; по мне выбери государь хоть козла, лишь бы не умничал, а делал то, что я приказываю". В записках Мертваго приводятся любопытные образчики аракчеевских бесед, во время которых Аракчеев, начиная разговор спокойно, затем распалялся от звуков собственного голоса и все более переходил в тон оскорбительный для собеседника, багровея, делая злые глаза и усиленно ковыряя в носу — обычный признак его гневного возбуждения. Во время таких бесед он позволял себе обращаться с генералами, точно с малыми ребятишками приготовительного класса. Одну из таких сцен приводит Маевский в диалогической форме. Приведу из нее более характерные отрывки.

Аракчеев. — Маевскому: "Садитесь, ваше превосходительство; вас Бог одарил остроумием, и вы могли бы быть министром, но у вас такой спорный характер, что вы ни с кем не уживетесь. Чуть вам скажешь слово, у вас на лице формируется намерение солгать, притвопиться, вывернуться. Посмотри даже и теперь в зеркало, ты это тотчас заметишь. Вы говорите, что я называю вас всех генераликами. Нет, я постоянно с вами, как генерал с генералом".

Маевский. — "Ежели отражение физиономии есть печать чувства, то, ваше сиятельство, согласитесь, что нельзя быть равнодушным, когда вы нас браните".

Аракчеев. — "Я вас не браню, а взыскиваю (возвыся голос, с сердцем), я — начальник, и никто мне не запретит взыскивать".

Маевский встал.

Аракчеев. — "Как вы осмеливаетесь делать мне грубость и непослушание, когда я приказываю вам сидеть, а вы встали... Извольте сесть".

Маевский (сел). — "Позвольте наконец откровенно доложить вашему сиятельству: какая приятность в такой службе, где с самым чистым и пламенным усердием поминутно трепещешь или суда или крепости?"

Аракчеев. — "А что ж за беда? Я сам был под судом и в крепости, а все я — Аракчеев".

Маевский. — "Вас природа одарила и гением, и твердостью души. Я, напротив, не перенесу такого страдательного положения" (встает и отходит к двери).

Аракчеев. — "Не думаешь ли ты уйти? Я приказываю вам остаться".

Аракчеев начал читать и писать, а Маевский должен был сидеть молча, точно наказанный мальчик, в ожидании, когда его отпустят. Наконец, гнев графа остыл, и он сказал примирительно: "Хорошо, что я тебя не отпустил; вот идет дождь, ты человек горячий, простудился бы и умер". И, тотчас опять впадая в гневное раздражение, граф закричал в заключение аудиенции: "Не думаешь ли идти в отставку? Нет, от меня дешево не отделаешься!"*

______________________

* Маевский. Указ. соч.

______________________

Достаточно этого диалога, чтобы понять, какое расстояние полагал Аракчеев между собой и подчиненными ему генералами. Не только в устных беседах, но и в письменном официальном делопроизводстве Аракчеев не знал никакой сдержки в третировании подчиненных. Архитектор Свиязев поступил на службу в военные поселения по газетной публикации, в которой архитектор приглашался на жалование в 4000 р. в год. В течение нескольких месяцев жалованье вовсе не выдавалось, а когда Свиязев возбудил об этом вопрос, Аракчеев предложил ему удовлетвориться половинным окладом. Разумеется, Свиязев запротестовал. "Э, братец, — говорил ему Аракчеев, — брось ты свою вольтеровщину и будь истинным христианином". Когда же Свиязев не согласился с таким неожиданным толкованием христианства и продолжал стоять на своем, то Аракчеев уволил его от службы, начав форменный, официальный приказ об увольнении следующими словами: "Граф Аракчеев весьма удивляется, что господин молодой мальчик Свиязев не уважил того, что граф призывал его лично к себе и объявил решительную свою волю в рассуждении назначения ему жалованья..." и т.д.*

______________________

* Воспоминания Свиязева. — Русская Старина. 1871. Ноябрь.

______________________

Всеобщий молчаливый трепет был ответом на все подобные выходки Аракчеева. Исключение составил лишь Буксгевден, который, будучи главнокомандующим во время финляндской кампании 1809 г., не вытерпел неприличных придирок Аракчеева, занимавшего тогда пост военного министра, и ответил ему обширным резким письмом, исполненным достоинства. В этом письме Аракчееву определенно указывалось неприличие его поведения и незаконность его вторжений в область ведомства главнокомандующего. Зато письмо Буксгевдена и прогремело тогда по всей России; его жадно переписывали и распространяли в публике в многочисленных экземплярах. По-видимому, получение такого послания озадачило несколько и самого Аракчеева; у нас есть указания на то, что Аракчеев некоторые пассажи этого письма выучил наизусть*.

______________________

* Текст письма Буксгевдена напечатан в "Чтениях в Императорском Обществе истории и древностей". 1858. Кн. I. С. 133-137. Ср. об этом письме: Записки Греча. — Русский Архив. 1871; Русский Архив. 1866. С. 1031-1046.

______________________

Повелительное и дерзкое обращение Аракчеева с окружающими не было результатом сознания внутренней силы своего духа. Это просто было обычное фанфаронство нахального человека, чувствующего за собой могущественную внешнюю поддержку. Но при малейшем намеке на опасность для себя этот надменный громовержец в самой жалкой форме обнаруживал трусливость натуры. Аракчеев доказал свою трусость в самых разнообразных жизненных положениях. Страстный охотник до истязаний безоружных или подвластных ему людей, Аракчеев никогда не решался понюхать неприятельского боевого пороха. Он любил из-за печки вмешиваться в военные распоряжения, но, сопровождая государя во многих кампаниях, никогда не показывался на черте выстрелов. Под Аустерлицем государь вздумал было поручить Аракчееву начальство над одной колонной, но Аракчеев пришел в неописуемое волнение и отклонил поручение, ссылаясь на слабость нервов*. Но и в мирное время, в обыденной жизни он не отличался мужественностью характера. Врач, присутствовавший при последних часах его жизни, сообщает, что Аракчеев выказал во время предсмертной болезни самый малодушный страх перед смертью и с безграничной тоской и ужасом цеплялся за жизнь**. Но и жизнь была для него полна страхов. Саблуков передает что Аракчеев вечно дрожал за свою безопасность, редко спал две ночи сряду в одной кровати, обед принимал только приготовленный особенно доверенными людьми, и домашний доктор должен был предварительно сам отведывать всякое кушанье***. Эта мнительность могла только усилиться со времени убийства его любовницы Минкиной. В последние годы его жизни был с ним такой случай. Он сидел дома, в своем грузинском имении. Ему доложили, что вдали по дороге показались быстро скачущие тройки. Он страшно побледнел, схватил заветную шкатулку, кинулся в экипаж, всегда стоявший наготове, и понесся во весь дух. Он скакал без передышки весь день, переночевал у какого-то помещика, перепугав его своим внезапным появлением, и на утро продолжал столь же поспешное бегство. Прилетев в Новгород, он пристал к дому вице-губернатора. И что же оказалось? Мимо грузинского дома просто-напросто ехали с праздника местные священники, которым попались резвые лошадки****.

______________________

* Шильдер Н.К. Указ. соч. Т.П. С. 138-139.
** Записки Брадке. — Русский Архив. 1875.
*** Записки Саблукова. — Русский Архив. 1869. С. 1899-1900.
**** Отто. Указ. соч.

______________________

Такую же малодушную пугливость обнаруживал Аракчеев и на поприще служебных отношений, на котором на первый взгляд он был так уверен в своем могуществе. Суровая заносчивость мгновенно сменялась в нем низким подобострастием, лишь только он чувствовал, что ему могут дать отпор. Когда Мертваго вступил в должность генерал-провиантмейстера, Аракчеев как военный министр встретил его волком. Вскоре после первых свиданий Аракчеев пригласил к себе Мертваго и при нем приказал генералу Копьеву читать толстую тетрадь с описанием недостатков по провиантской части, обнаруженных во время кампании в Финляндии. Мертваго, как только что принявший ведомство, не мог быть ответственным за эти недостатки. Тем не менее Аракчеев во время чтения, злобно потупя глаза, проговорил: "Если это правда, так я генерал-провиантмейстера арестую". Мертваго смолчал, но, приехав домой, тотчас написал государю просьбу об отставке. Его вызвали во дворец, и там Аракчеев еще в передней комнате "подлейшим образом просил у Мертваго прощения и бранил себя за строптивый свой нрав". Затем последовала высочайшая аудиенция в присутствии Аракчеева, который и при государе просил у Мертваго прощения и кланялся так низко, как только можно. Дело уладилось, и, выходя из дворца, Аракчеев суетился, приказывал принести шубу Мертваго в теплый коридор, требовал, чтобы Мертваго сел в его карету, и т.п. Мертваго правильно рассудил, что эта вынужденная угодливость не сулит ничего доброго. "С тех пор, — пишет Мертваго, — Аракчеев непрестанно ставил меня на пробу; мне было ясно, что он хочет меня запутать и погубить"*. Аналогичную историю передает из своей практики управлявший Высоцкой волостью поселений Мартос. Когда крестьяне этой волости послали в Петербург депутатов с жалобой к государю на Аракчеева, последний страшно рассердился на Мартоса за то, что тот допустил до этого; вызвал Мартоса к себе и несколько дней подряд "ругал его напропалую".

______________________

* Записки Мертваго. — Русский Архив. 1867.

"Ты должен, — кричал он, — считать за честь, что служишь у меня. Аракчеев есть первый человек в государстве; ты должен быть моей правою рукою, а ты хочешь быть добрым человеком, хочешь жить дружно с офицерами, с мужиками; ты должен быть там, как собака на цепи". Вдруг, после нескольких дней таких нотаций, полная перемена: "граф кланяется, извиняется, просит обедать, сердится, что я мало ем. мало пью; просит, чтобы я продолжал службу, коей он всегда был доволен". "Его ласки, — замечает Мартос. — меня нисколько не удивили; они только обнаружили его характер хуже воробьиного". Дело объяснилось тем, что государь принял во дворце благосклонно волостного голову и писаря и велел им выдать денег на обратный путь*.

______________________

* Записки Мартоса. — Русский Архив. 1893. Т. II.

______________________

Такие же заискивания пускал в ход Аракчеев и по отношению к тем, в ком он нуждался. Мы видели, как он порывался третировать главнокомандующих. Но когда в 1809 г. ему во что бы ни стало нужно было побудить Барклая немедленно осуществить идею государя о нападении на Швецию через Кваркен по льду, он написал Барклаю: "На сей раз, я желал бы быть не министром, а на вашем месте, ибо министров много, а переход через Кваркен Провидение предоставляет одному Барклаю-де-Толли"*. Эти заискивания Аракчеев практиковал и в менее ответственных случаях, вводил их в обычную свою систему. Маевский пишет: "Граф деятелен, как муравей, а ядовит, как тарантул; ежели ему хочется кого связать с собою, то он вначале ласкает, обнадеживает и дает чины и кресты на словах; но как утвердит его на месте, тогда обращается с ним, как с невольником и позволяет себе все дерзости". Совершенно то же показывает доктор Евпопеус: "К людям, в которых он нуждался, граф был необыкновенно вежлив и снисходителен; не только с инженерами, архитекторами, но и с простыми мужиками-подрядчиками ходил под руку, выслушивал их советы". Этой-то чертой характера Аракчеева объясняется та снисходительность, которую он проявлял, по свидетельству Брадке, к своим сотрудникам по введению военных поселений на первых порах, когда он еще нуждался в деятельных помощниках, когда все еще было неверно, в зачатках. Но и Брадке, оттеняя эту снисходительность, замечает неоднократно: "Отлично зная людей и притом специально искусившись в расследовании людских страстей и дурных наклонностей, Аракчеев пользовался этими познаниями с отменной ловкостью и лукавством". Или: "с бесчувственностью Аракчеев соединял низкое лукавство; его правило было: обещать каждому столько. чтобы побудить его к самой сильной деятельности, но не спешить с выполнением обещания, чтобы рвение не охладилось"**.

______________________

* Русский Архив, 1866. С. 1031-1046.
** Записки Брадке.-Русский Архив. 1875.

______________________

Все рассмотренные нами до сих пор свойства личности Аракчеева объясняют как нельзя лучше ту острую ненависть, которая скопилась со всех сторон около этого человека и к возбуждению которой по от ношению к себе он имел особенную способность. В чувстве ненависти к Аракчееву с полным единодушием сходились самые разнообразные слои общества. Мы видели выше, как ликовали по случаю смерти Аракчеева его крепостные крестьяне. В войске его имя поносили и солдаты и офицеры: солдатские песни и ходившие в среде офицеров сатирические стихи в 20-х годах прошлого столетия часто были посвящаемы выражению негодующих чувств по адресу Аракчеева*. Точно такое же отношение наблюдается и в среде крупных сановников того времени, любопытным примером чему может служить напечатанная переписка между князем Волконским, графом Закревским, Ермоловым, Киселевым. Все они в своих письмах называют Аракчеева не иначе, как "змей", или "проклятый змей", или "неистовый изверг" и т.п.** Наконец, и в широких слоях как столичной, так и провинциальной публики, в тысячеустой молве народной, имя Аракчеева произносилось с отвращением и содроганием. Вигель пишет в своих мемуарах, что он в раннем детстве слышал в провинциальном захолустье, как Аракчеева с омерзением и ужасом называли людоедом. Самые популярные остроты, приобретавшие тогда наибольшую распространенность, неизменно посвящались хуле на Аракчеева и, например по сообщению Фишера, знаменитый девиз аракчеевского герба "Без лести предан" был переделан публикою в "Бес лести предан"***.

______________________

* См., например, в Русской Старине (1872. Сентябрь, Ноябрь), образцы таких стихов и песен.
** Сборник Русского исторического общества. Т. 73 и 78 passim.
*** Исторический Вестник, 1908. Май. Ср. известное стихотворение Рылеева "К временщику" (Русская Старина, 187а. Февраль) и стихи Пушкина "Всей России притеснитель..."

______________________

Аракчеев пожинал то, что посеял. Он сам сознательно считал способность возбуждать к себе нелюбовь отличительным свойством хорошего администратора. В одном своем письме к Маевскому от 12 мая 1824 г. он пишет между прочим: "У вас есть еще правило и хвастовство, чтобы подчиненные любили командира, мое же правило, дабы подчиненные делали свое дело и боялись бы начальника, а любовниц так много иметь невозможно, ныне и одну любовницу мудрено сыскать, кольми паче много"*.

______________________

* Русский биографический словарь. Т.Н. Статья "Аракчеев".

______________________

Считая себя командиром всей России, Аракчеев и полагал целью своего честолюбия, чтобы его не любили, а боялись. Эта цель была им достигнута в совершенстве.

Но чем объяснить, что император Александр (оставил в этом отношении столь резкое исключение из всей России? На примере Александра приходится убедиться в том, что Аракчеев умел возбуждать к себе, когда ему того хотелось, не только ненависть, но и любовь или по крайней мере доверчивую привязанность. Какими же способами?

Мы рассматривали до сих пор такие черты личности Аракчеева, которые могли лишь отталкивать всех от этого человека. Но не было ли еще других черт, которые он не раскрывал перед подвластными ему людьми, сберегая их для государя? Мы знаем моральный пассив Аракчеева. Каков же был его актив?

II.

Прежде всего нужно заметить, что никто из писавших об Аракчееве не отказывает ему в уме и способностях. Эйлер в своих записках утверждает даже, что Аракчеев "обладал умом и способностями необыкновенно высокими, постигал тотчас самые отвлеченные предметы" и был "истинно великим государственным человеком"*. Но Эйлер — один из ближайших сотрудников Аракчеева и его безусловный панегирист — в счет не идет. Однако и совершенно беспристрастный Брадке пишет следующее: "Аракчеев был, несомненно, человеком необыкновенных природных дарований. Быстро охватывая предмет, он не был лишен глубины мышления, когда не увлекался предубеждениями.

______________________

* Русский Архив. 1880. Кн. II. С. 386.

______________________

В математике и военных науках у него были обширные познания. История и литература промелькнули мимо него, оставив, однако, некоторый след. Но все теории государственного права он почитал бессмыслицей и искусно умел осаживать людей, которые толковали об этом заученными фразами"*.

______________________

* Там же. 1875. Т. I.

______________________

Общее мнение знавших Аракчеева сводится к тому что при крайней скудости образования он обладал природным умом, ясным и точным, тем счастливым здравым смыслом, который и полуневежественного человека ставит несравненно выше образованных бездарностей. Мы можем судить об этом не только на основании отзывов мемуаристов, но и на основании прямых и непосредственных следов деятельности Аракчеева. В этом отношении в высшей степени любопытны обнародованные г. Середониным пометки Аракчеева на мемориях Комитета министров, подносимых государю, за то время, когда Аракчеев стал единственным докладчиком государя по делам этого учреждения. Эти пометки Аракчеева, с которыми всегда соглашался государь, несомненно обнаруживают в их авторе острый практический ум, способность сразу ориентироваться в деловых вопросах и намечать наиболее целесообразные выходы из осложнившихся положений. Сличая решения Комитета министров с поправками, которые вносил в них Аракчеев, мы не можем не признать, что эти поправки вытекали из существа дела и большей частью свидетельствовали о более зрелом и глубоком взгляде на данные вопросы, нежели заключения Комитета министров. Еще любопытнее отметить, что эти поправки носили иногда печать заботливости о государственной пользе, о справедливости, о правилах гуманности. Это наблюдение может показаться столь неожиданным по отношению к Аракчееву, что я считаю нелишним подкрепить его здесь несколькими фактическими примерами. Рассматривая мемории Комитета министров, Аракчеев зорко следил за выгодами казны и старался предупреждать вредные для казенных интересов поползновения. Совету путей сообщения в 1820 г. поведено было обревизовать работы по московскому шоссе.

Главное управление путей сообщения вошло в Комитет министров с представлением о том, что такое обревизование является излишним, так как главный директор уже сам неоднократно осматривал эту часть и в отчете за 1819 г. доносил государю о состоянии работ на шоссе. Тогда, как и в наши дни, ведомства предпочитали настоящим ревизиям внутреннюю ведомственную отчетность. Комитет министров пошел навстречу этому домогательству и постановил представление Главного управления принять к сведению, но Аракчеев надписал на этой мемории комитета: "Не кроется ли тут умысел огромные издержки на шоссе оным самым покрыть", и государь положил резолюцию: "Замечание весьма основательное; можно объявить, что я на сие не согласен". Интересно отметить, что заботливость о казенной деньге в пометках Аракчеева нередко соединяется с отстаиванием принципов справедливости вопреки домогательствам богатых и сильных людей. Умер сенатор Мясоедов до срока окончания назначенной ему аренды. Министр юстиции возбудил ходатайство о том, чтобы выдача аренды была продолжена наследникам Мясоедова до истечения срока. Аракчеев пометил: "Если это московский Мясоедов, то, кажется, он богат", и государь на основании этой пометы потребовал, чтобы министр финансов лично доложил ему об этом деле.

Министр внутренних дел ходатайствовал о дозволении киевскому приказу общественного призрения выдать генерал-лейтенанту Злат-ницкому сверх занятой им суммы еще такую же сумму. Комитет министров постановил удовлетворить ходатайство, но Аракчеев пометил: "Кажется, богатому выдается много, а для бедного нечего будет выдавать".

Нередко Аракчеев во имя справедливости принимает сторону слабых и в таких случаях, где интересы фиска не были непосредственно затронуты.

Вдова актера Полякова и жена актера Лебедева должны были получить по словесному завещанию их воспитательницы, помещицы Матюшкиной, ю тысяч рублей. Граф Салтыков, к которому перешло это обязательство, уклонялся от его выполнения и не соглашался представить дело решению совестного суда. Комиссия прошений, куда истицы вошли со всеподданнейшим прошением, нашла, что дело должно быть решено третейским судом. Комитет министров, наоборот, указал, что по закону никто не может быть принуждаем к разбирательству дела в третейском или совестном суде. Аракчеев пометил: "Нет ли тут понаровки графу Салтыкову?" В резолюции государя значилось: "Вероятно, но как закон здесь согласен с мнением комитета, то нельзя мне решить вопреки".

Арендаторы казенных имений в Белостокской области просили некоторых льгот по расчетам с казной ввиду неурожая и других местных бедствий. Большинство членов комитета высказалось за отклонение этого ходатайства; пять членов, наоборот, находили нужным облегчить положение просителей ввиду стеснительности их обстоятельств. Аракчеев примкнул к более мягкому мнению меньшинства.

Приведу далее две очень любопытные пометы Аракчеева, свидетельствующие о характере его отношения к положению крестьян. В Динабургском старостве долго тянулись крестьянские волнения из-за недовольства крестьян раскладкой повинностей. Комитет министров утвердил выработанное Министерством финансов положение об их повинностях, в котором повинности распределялись уравнительно между крестьянами-пришельцами и коренными белорусами. Аракчеев пометил: "Я думаю, что крестьяне опять будут недовольны, то кажется лучше было бы велеть М.Ф. вытребовать к себе в департамент депутатов и сделать с. ними положение и внести в комитет". Резолюция государя гласила: "Непременно".

Когда известный откупщик Злобин был объявлен несостоятельным, крестьяне его настойчиво домогались получить разрешение выкупиться на свободу. В течение долгого времени эти домогательства оставались тщетными. Наконец Комитет министров разрешил допустить их к торгам, обставив, однако, это разрешение крайне тяжелыми для них условиями. Аракчеев пометил: "Кажется, крестьянам все способы преграждены; сие легко может быть для того, чтобы, кому-нибудь купить из наших братии; то по крайней мере нужно приказать доводить до вашего сведения о покупщиках". На основании этой пометы государь положил резолюцию: "Вообще сие заключение (Комит. мин.) сделано с намерением затруднить возможность крестьянам самим себя выкупить, и потому я на оное согласиться не могу и требую, чтобы оно было переделано, дав возможные пособия и облегчение крестьянам для собственного выкупа".

Наконец, среди помет Аракчеева на мемориях Комитета министров встречаются и такие, в которых страшный и всеми ненавидимый граф высказывается за смягчение предположенных кар. Новгородский губернатор вошел однажды с представлением в сенат о нецелесообразности одного сенатского распоряжения. Сенат положил подтвердить губернатору прежнее распоряжение, а за неосновательность представления сделать выговор, объявив о нем по всем губернским правлениям. Комитет министров согласился с сенатом, но Аракчеев пометил: "Нет ли тут излишнего; за представление делают выговор с объявлением по всему государству за такое дело, которое содержит в себе только одно правило". Государь положил резолюцию: "Весьма согласен, выговор отменить, чем и публикование оного уничтожится"*.

______________________

* Середонин С.М. Исторический обзор деятельности Комитета министров. Т.I. СПб., 1902. С. 24-33.

______________________

Приведя все эти и еще некоторые другие подобные тому факты, г. Середонин поспешил воздать Аракчееву хвалу как деятелю, через меру незаслуженно опороченному современниками и историками. Мы думаем, что исследование закулисной стороны каждого из тех дел, к которым относились вышеприведенные пометы Аракчеева, значительно понизило бы благожелательный тон, с каким г. Середонин говорит об Аракчееве. Взять хотя бы гуманную помету Аракчеева по делу о выговоре новгородскому губернатору. Слишком известно, что Аракчеев в качестве новгородского землевладельца и начальника над военными поселениями, расположенными в Новгородской губернии, сажал на пост новгородского губернатора свои креатуры. И еще большой вопрос: что именно защищал Аракчеев в вышеуказанной помете — принцип гуманности или просто своего человека? Также и оценка всех других "помет" Аракчеева, с точки зрения его личной характеристики, должна была бы опираться на предварительное рассмотрение связанных с каждым данным делом личных отношений, счетов и интриг. Признавая, таким образом, высказанное г. Середониным похвальное слово по адресу Аракчеева поспешным и в общей его форме необоснованным, я тем не менее вовсе не считаю возможным отрицать за приведенными у г. Середонина фактами всякое значение: Аракчеев не может рисоваться историку тем оперным злодеем, которому не полагается ни одного симпатичного жеста, ни одного доброго душевного движения, не может хотя бы уже по одному тому, что мы и вообще не допускаем возможности существования таких одноцветных натур. Каковы бы ни были побуждения, водившие рукою Аракчеева при написании этих помет, во всяком случае, в них выражаются две черты — рассудительная деловитость, внушаемая практическим здравым смыслом и похвальная привычка вспоминать о казенном интересе при мотивировке своих предположений.

Не эти ли две черты и вознесли Аракчеева в глазах Александра превыше всей остальной сановной массы, в которой государь так часто встречал поверхностное легкомыслие в государственных вопросах и самое циничное хищничество по отношению к казенным деньгам?

Надо заметить, что все те немногие писатели, которые поднимали свой голос в пользу Аракчеева с желанием смягчить одиум тяготеющей над его памятью репутации*, всегда усиленно выдвигали именно эти две черты своего героя — энергичную, серьезную деловитость и личную честность.

______________________

* Эйлер (Русский Архив. 1880), Липранди (Русский Архив. 1866), автор статьи в "Русском биографическом словаре" и другие.

______________________

Посмотрим же повнимательнее, какой оттенок принимали эти черты в личности Аракчеева и какую роль могли они сыграть в истории возвышения Аракчеева при императоре Александре.

Аракчеев, бесспорно, умел превосходно "делать дело", когда он этого желал. Его деловитость засвидетельствована рядом фактов из истории его службы. Военные специалисты, на авторитет которых мы в данном случае полагаемся, весьма высоко ставят проведенную Аракчеевым реформу русской артиллерии в бытность его инспектором всей артиллерии. Эта часть русских военных сил находилась к концу XVIII столетия в полном упадке, в полной отсталости от успехов артиллерийского дела на Западе Европы. Аракчеев, по свидетельству военных историков, своими энергичными мероприятиями поднял русскую артиллерию на уровень западноевропейской, и результаты этой реформы ярко сказались во время участия России в коалициях против Наполеона в 1805 и 1807 гг.* Другим блестящим проявлением административной деловитости и энергии Аракчеева считается обыкновенно его деятельность в качестве военного министра во время финляндской кампании 1809 г. В специальной литературе господствует мнение, что только благодаря распорядительности и настойчивости Аракчеева, прибывшего на театр войны, удалось победить все препятствия к подготовке знаменитого перехода русской армии по льду Ботнического залива на шведский берег. Наконец, сопоставим с этим успешное выполнение Аракчеевым поручения иного рода. Я имею в виду составленный Аракчеевым в 1818 г. по поручению государя проект освобождения крепостных крестьян. Давая Аракчееву это поручение, государь поставил условием, чтобы в его проекте не заключалось никаких мер стеснительных для помещиков и чтобы эти меры не представляли ничего насильственного со стороны правительства. Ограниченный этими условиями, Аракчеев все-таки сумел развить в своем проекте вполне обдуманный и осуществимый план последовательного выкупа крепостных крестьян в казну вместе с земельным наделом. В.И. Семевский усматривает в этом аракчеевском проекте начальное зарождение мысли о возможности выкупа крестьян посредством кредитной операции**.

______________________

* Адъютант гвардейского артиллерийского батальона Жиркевич так выражается в своих записках: "Об усовершенствованиях артиллерийской части я не буду распространяться: каждый в России знает, что она в настоящем виде создана Аракчеевым и ежели образовалась до совершенства настоящего, то он же всему положил прочное начало". (См.: Русская Старина. 1874-Февраль.) Надо заметить, что Жиркевич вообще принадлежал к панегиристам Аракчеева.
** Семевский В.И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX в. Т. I. СПб., 1888. С. 438.

______________________

Так, Аракчеев мог с успехом вести государственные дела разнообразного характера. У него была хорошо устроенная голова и золотые на работу руки. Но эти положительные качества подсекались, мельчали и разменивались благодаря основной черте его натуры и его деятельности: им всегда руководили не стремления государственного человека, а корыстные (в широком смысле этого слова) домогательства царедворца.

Его деловитость зиждилась не на внутреннем влечении к общему благу, а на угодливости, на стремлении отличиться ради укрепления личного положения. Вот почему он, крепостник в душе, мог, если было приказано, серьезно и плодотворно заняться составлением освободительного проекта и в то же время, будучи противником военных поселений, мог ввиду желания государя связать свое имя с самым рьяным и неуклонным насаждением этих учреждений. Прикажут — и он эмансипатор; прикажут иначе — и он бич и гроза подневольного населения.

Эта черта накладывала особый отпечаток и на саму его деловитость. При всей способности Аракчеева вникать в суть дела и схватывать своим пониманием самую его сердцевину, его интерес сплошь и рядом сосредоточивался на показной стороне, на форме и наружности, на второстепенных, иногда до смешного ничтожных мелочах. Он умел делать и настоящее дело, но он любил больше всего пускать пыль и втирать очки в глаза тем, в чьих милостях и благоволении он нуждался. Петр Великий сумел бы выколотить из него, как и из Меньшикова, хорошего слугу для государственной работы; Александр Павлович отвел ему для своих личных услуг такую роль, при исполнении которой отрицательные стороны его личности разрастались более пышно, нежели положительные.

Показной характер деловитости Аракчеева особенно ярко сказался в главном деле его жизни — в организации военных поселений.

Аракчеев очень гордился внешним блеском этого учреждения и прекрасно понимал, какое значение для его фавора при государе имеет его деятельность по этой части.

И можно сказать, что созданное Аракчеевым бутафорское великолепие военных поселений оставило далеко позади себя даже знаменитые потемкинские декорации, сооруженные во время путешествия в Крым Екатерины II. Сооружения Потемкина были рассчитаны лишь на краткий момент Высочайшего проезда... Аракчеевская феерия должна была создавать постоянный, непрерывный оптический обман, на котором Аракчеев строил свою безраздельную силу у царского трона.

Читая воспоминания разных сотрудников Аракчеева по военным поселениям, мы отчетливо видим, в чем состоял секрет той быстроты, с которой Аракчеев осуществлял желания государя. Секрет этот самый несложный. Он сводился к тому, что Аракчеев вовсе не считал нужным изыскивать для выполнения той или другой работы наиболее подготовленных и подходящих к ней людей. Он твердо верил во всемогущество служебной субординации и проповедовал правило, что на службе никто и никогда не может отговариваться незнанием и неумением. Достаточно приказать и взыскать — и любое дело будет сделано.

Любопытные указания на эту аракчеевскую административную магию находим в записках Брадке. В 1817 г. Брадке 20-летним подпоручиком был откомандирован в распоряжение Аракчеева по военным поселениям. Вместе с полковником Паренсовым, также назначенным вновь на службу по военным поселениям, Брадке явился к Аракчееву. Тот любезным тоном объяснил предстоящие им обязанности: определять линии построек, приготовлять поля, луга и пастбища для новых поселенцев, для чего под их команду будет назначено несколько батальонов. Брадке и Паренсов в смущении заявили, что они оба совершенно несведущи в сельском хозяйстве. Аракчеев сразу изменился в лице и сурово ответил, что не привык выслушивать такие возражения и что всякий служащий должен беспрекословно исполнять возлагаемые на него обязанности.

Скрепя сердце Брадке и Паренсов отправились к месту назначения. Первоначально они занялись обучением офицеров съемкам местностей для определения мест для полковых штабов, рот, полей, дорог и т.п. Эта операция была им знакома и ранее, и дело шло гладко. Cкоро, однако, пришлось приниматься за расчистку и осушение болот. Никто из офицеров не имел никакого понятия о таких работах, и, по словам Брадке, начался настоящий хаос. Солдаты кое-как приноровлялись к делу; по вдохновению, по смекалке, наугад принимались сами изобретать приемы работы, но мудрость их была невелика, и в ходе работ царили бестолковщина и сумбур.

Аракчеев твердил только одно: что "с доброю волей можно достигнуть всего и что всякая нерешительность изобличает только дурное намерение". Брадке и Паренсов указывали ему, что ими все же наделано много важных ошибок, которых легко избежал бы сведущий человек. Аракчеев никак не хотел признать справедливости таких указаний. Летом 1819 г. Аракчеев отправил Брадке в могилевское военное поселение для приведения в порядок хозяйственных дел. Брадке опять возражал против этого назначения. "Это превышает мои силы и знания, — говорил он, — я не умею отличить овса от ржи". "Все это глупости, — отвечал Аракчеев, — поручения должны быть исполняемы, коль скоро на нас лежит служебная обязанность". "Но если я их исполню дурно по своему неведению?" — продолжал обороняться Брадке."Тогда я отдам вас под суд", — успокоительным тоном заметил Аракчеев. "И пришлось ехать", — пишет Брадке*.

______________________

* Записки Брадке. — Русский Архив. 1875.

______________________

Совершенно то же самое рассказывает Свиязев, определившийся в начале 1825 г. архитектором в новгородские военные поселения. Свиязеву поручили построить дома для роты австрийского полка и отрядили в его распоряжение для этой цели батальон солдат, в котором большей частью были ярославцы, в уверенности, что всякий ярославец — непременно каменщик. На деле оказалось, что во всем батальоне только один солдат кое-что разумеет по этой части. "И пришлось мне, — рассказывает Свиязев, — отыскивать старые записки, веденные еще в начале практики, и обучать избранного мною кондуктора разбивке строения, приготовлению известкового раствора, поливке кирпича и т.п.". Эйлер в своих записках также отмечает эту характерную черту службы при Аракчееве, по которой каждый должен уметь делать все, что ему прикажут, независимо от подготовки.

Разумеется, такой упрощенный прием управления громадным и сложным предприятием, каким были военные поселения, не мог приводить к твердым и прочным результатам. Но о прочности результатов Аракчеев как раз и не заботился, была бы только наведена внешняя красота на показные декорации.

Беспристрастный и сдержанный в своих суждениях Брадке говорит прямо: "В занятиях по военным поселениям — много шуму, много мучений, беготни и суеты, а действительной пользы — никакой". В устройстве самих поселений, по отзыву того же автора, "на поверхности был блеск, а внутри уныние и бедствие". На каждом шагу встречались там бестолковые, непроизводительные затраты и отсутствие заботливости о действительной пользе дела. Слепая вера руководителей во всемогущество приказа на каждом шагу побивалась жизнью, но руководители упрямо отвертывались от жизненных уроков.

Сам выбор местностей для устройства поселений, по словам Брадке, был "роковым". В Новгородской губернии под поселения были взяты места, почти сплошь занятые старым, порченым лесом, с обширными и глубокими болотами, негодными для обработки, с населением, мало привычным к земледелию. В Могилевской губернии избрали обширную волость, откуда несколько тысяч человек переселили в Херсонскую губернию, и масса народу погибла при этом переселении от голода, уныния, тоски по родине. А на их место поступил батальон солдат, отвыкших от земледелия, незнакомых с местностью, лишенных знающих руководителей. В первое время они страшно бедствовали. Построили великолепные здания для штабов, провели всюду шоссе, поставили щегольские домики для поселенных солдат, но луга и пастбища оказались расположенными далеко за полями и скот приходил на пастьбу совершенно изнуренный. Выписали дорогой заграничный скот, когда луга еще не были нарезаны, и скотина падала от голода и злокачественности болотных трав. И ко всем таким тяжелым промахам присоединялась тягостность педантического формализма и бездельная жестокость в приемах управления. Так характеризует Брадке оборотную сторону показной "деловитости" аракчеевского управления военными поселениями. Подтверждений этой характеристике можно найти сколько угодно в отзывах очевидцев и участников этого дела. В записках Мартоса и Маевского встречаем выразительное описание "благоустройства" тех жилищ, или, как их именовали тогда, "связей", которые устраивались для поселенных войск по одинаковому, однажды навсегда утвержденному образцу. "В сгоревшем селе Высоком, — повествует Мартос, — начали строить дома. Бухмейер был главным строителем, хотя в архитектуре смыслил столько же, как и татарский мурза. Начали громоздить дома, сделали проходные сени, разделяющие связь на два жилья, по бокам — избу для хозяина в g кв. сажени, рядом комнату для постояльцев, не больше з шагов длины, а как поставили печки, так и повернуться негде. Все это не мешало снаружи дать симметрию, насыпать бульвар, даже на заслонках, литых на чугунных заводах, изображены купидончики, которые, играючи, коронуют себя веночками, другие малютки из чугуна пускают мыльные пузырьки. Подлинно, что пустили мужикам мыльные пузыри. Издержка непомерная, но все сии дома, объявившие войну хозяйственному расположению, представляют глазам путешественника приятную деревню"*.

______________________

* Записки Мартоса. — Русский Архив. 1893- Т.П. Мартос писал свои записки в 1818 г.

______________________

Вот впечатления Маевского от осмотра поселенного имени Аракчеева полка: "Все, что составляет наружность, пленяет глаз до восхищения; все, что составляет внутренность, говорит о беспорядке. Чистота и опрятность есть первая добродетель в этом поселении. Но представьте огромный дом с мезонином, в котором мерзнут люди и пища; представьте сжатое помещение — смешение полов без разделения; представьте, что корова содержится, как ружье, а корм в поле получается за 12 верст; представьте, что капитальные леса сожжены, а на строения покупаются новые из Порхова с тягостною доставкою, что для сохранения одного деревца употребляют сажень дров для обставки его клеткою — и тогда получите вы понятие о сей государственной экономии". "В этом поселении, — пишет далее Маевский, — повивальные бабки, родильные ванны, носилки, отхожие места — все царские. В больнице полы доведены до паркетов, но больные не смеют прикасаться к ним, чтобы их не замарать, и вместо того, чтобы выходить через дверь, прямо прыгают с кровати в окно. У каждого поселенного полка — богатая мебель и серебряный сервиз. Но мебель хранится как драгоценность, и на ней никто не смеет сидеть. То же и с офицерами — они не смеют ни ходить, ни сидеть, дабы не обтереть и не замарать того, что дано им для употребления"*. Так, показным благополучием прикрывалось полное пренебрежение к нуждам и удобствам поселенных войск. Доктор Европеус, по обязанностям объездного врача близко знакомившийся с бытом и нуждами поселян и резервных войск, рисует с натуры картину работ в поселениях: работы были очень обременительны для солдат. Солдаты жили во время работ в сырых мазанках. Больных было много, смертность — значительная; в мазанках не было печей, негде было греться; лихорадки, поносы, цинга, куриная слепота свирепствовали в поселениях. Солдаты возвращались с работ с песнями для начальства, а ночью по всему лагерю слышались оханье и стоны**.

______________________

* Маевский. Указ. соч.
** Воспоминания Европеуса. — Русская Старина. 1872. Сентябрь.

______________________

Весь быт военных поселений представлял собой цепь фальсификаций. Пьянство и даже просто нормальное употребление вина было там воспрещено под строжайшими карами. Но архитектор Свиязев, поселившийся в одной из "связей" в поселенном полку короля прусского, рассказывает, что ночью его то и дело будили легким стуком в окно, и оказывалось, что к нему стучат по ошибке, так как в соседнем доме по ночам секретно продается винцо*. При объездах военных поселений императором Александром Павловичем все сияло довольством и благосостоянием. Входя в обеденное время в разные дома, государь у каждого поселенца находил на столе жареного поросенка и гуся. Очевидцы рассказывают, однако, что эти гусь с поросенком быстро были переносимы по задворкам из дома в дом по мере того, как государь переходил от одного поселенца к другому. Разумеется — прибавляет к этому рассказу очевидец — ни пустых щей, ни побитых спин государю не показывали**.

______________________

* Воспоминания Свиязева.- Русская Старина. 1871. Ноябрь.
** Воспоминания Гриббе.-Русская Старина. 1875. Январь.

______________________

Может возникнуть предположение, что и сам Аракчеев был вводим в заблуждение второстепенными начальниками. Действительно, Аракчеев при всей его претензии на всезнание не раз попадался на удочку корыстного обмана. Но что касается системы показного благополучия в военных поселениях, то ее источником, несомненно, служил сам Аракчеев. Маевский, посвященный во все тайны военных поселений, и Брадке, также близко стоявший к администрации этого учреждения, согласно говорят о том, что Аракчеев умышленно и сознательно строил управление поселениями на лжи и фальши. По свидетельству Маевского, Аракчеев требовал щегольства и издержек на украшение фронта. Отлично понимая, что такие издержки падают на солдата, Аракчеев говорил: "Я и сам того мнения, что издержки на украшение фронта падают всегда на солдата под скрытыми видами. Но пока оно негласно, мне нет до того дела". "Иначе говоря, — замечает Маевский, — воруй, да не попадайся". Таково было основание системы. "Аракчеев, — говорит Брадке, — очень хорошо сознавал истинное положение вещей в военных поселениях, но не желал его видеть. То была игрушка, подносимая им государю в виде важного дела, и при этом не останавливались перед тем, что она стоила миллионы и делала несчастными многие тысячи людей".

Движимый стремлениями искательного царедворца, Аракчеев нередко сосредоточивал кипучую энергию не на тех сторонах дела, которые были важнее, но на тех, которые сильнее бросались в глаза. Мы имеем об этом очень важное показание Маевского. Однажды, передавая Маевскому строго проверенный строевой рапорт батальонного командира, кругом исписанный своими замечаниями, Аракчеев в минуту откровенности сказал Маевскому: "Ты скажешь, граф занимается такими пустяками посреди важных государственных занятий; а я скажу, что я важными никогда так не занимаюсь, как пустыми. Когда я найду здесь ошибку, то все скажут: ежели граф занимается и видит ошибки в безделицах, то что же он увидит в важном деле, которое, конечно, читает он с большим напряжением и вниманием". И Маевский замечает, что, по его наблюдениям, Аракчеев действительно пристальнее рассматривал безделицы, нежели важные дела. Впрочем, и помимо житейских расчетов эта мелочность составляла просто непроизвольную черту его натуры. Тот же Маевский отмечает, что Аракчеев вечно со страстью занимается мелочью и дрязгами: ссорит подчиненных, выведывает их тайны и потом, обнаруживая последние, делает их непримиримыми врагами. Быть может, ъ/ъ всей его деятельности уходили на бесплодную мелочную суетливость, совершенно ненужную для существа дела. Европеус сообщает, что при устройстве больницы Аракчеев убивал массу времени на указания, куда поставить скамейки, где должен находиться ординаторский столик, даже какого формата должно быть перо при чернильнице у ординатора, а именно — непременно без бородки. Раз как-то, увидав перо с бородкой, Аракчеев поднял целую историю, вызвал полковника и врача, прочитал пространные нотации, а фельдшеру велел дать пять розог. И в то же время ряд очень гущественных неустройств не привлекал его внимания.

Подмена истинной деловитости бездушной, мелочной формалистикой резко сказывалась и в домашнем хозяйстве Аракчеева: лучшее доказательство того, что здесь мы имеем дело не только с тактическим приемом, но и с непосредственной, природной чертой характера. Истинным наслаждением для Аракчеева было составлять какие-нибудь подробные расписания, положения, регламенты с самым точным распределением каждой мелочи. Колоссальная бумажная работа по государственной службе еще не исчерпывала всей его энергии в этом отношении. И для своего Грузино он составлял и утверждал целые уложения. Так, например, Аракчеев написал особый длиннейший церемониал по пунктам о порядке пасхального богослужения в Грузинском соборе; тут предусмотрено все — вплоть до вопроса о том, какие подсвечники ставить на престол в пасхальную ночь. Аракчеев и у себя в Грузино не знал ни минуты покоя от суетливой хлопотни. Во всех комнатах грузинского дома стояло по чернильнице с опущенными в них перьями, чтобы Аракчееву можно было налету делать разные заметки. Бесчисленное количество всевозможных записных книжек всегда окружало графа. Кроме того, на главном столе лежал его дневник, в который мельчайшим шрифтом граф заносил тысячи заметок о всякой хозяйственной мелочи. В домашней канцелярии графа в Грузино всегда что-нибудь писали. Если на минуту останавливалась работа, он сейчас же измышлял что-либо новое. В 1820 г., например, "он посвятил весь ноябрь составлению положения о том, сколько нужно для грузинской мызы метелок, лопат, пакли и сколько мякины для птиц и коров". Были произведены подробнейшие исчисления и выкладки. Было исписано громадное количество бумаги. С математической точностью было определено потребное число метел и лопат различных видов и категорий. 21 ноября граф "утвердил" это пространное "положение". Когда граф проживал в Петербурге, ему ежедневно присылались из Грузино кипы рапортов и бумаг о всех мелочах грузинского хозяйства. Все они сортировались, сшивались, и Аракчеев сам надписывал на обложках заглавия "дел" и сдавал их в домашний архив*. Трудно решить, какие побуждения в большей мере толкали Аракчеева на все это бумажное крохоборство — плюшкинская скаредность, дрожание за свое добро или просто мания к бездушным бумажным формам делопроизводства.

______________________

* Отто. Указ. соч.

______________________

Аракчеев несомненно был маньяком формального, внешнего порядка; всегда и во всем стремился он установить однообразие и монотонное единство и всюду враждебно преследовал ту пестроту и многоцветность, которая порождается свободным движением духа жизни. Все подстричь под общую гребенку, весь окружающий мир превратить в совокупность бездушных автоматических приборов — таков был его идеал, ради которого он готов был развивать неустанную, суетливую деятельность. Чистота и порядок — прекрасные регуляторы общежития, но Аракчеев, как и все фанатики, превращая средство в самоцель, сумел сделать из своего культа чистоты и порядка истинный бич для подвластного населения, обрекавший людей на совершенно нелепые по своей бесцельности неудобства, лишения и тяжелые страдания.

Малейшая пылинка на стене, едва приметная для микроскопического наблюдения, будучи замечена Аракчеевым, вызывала немедленно жестокую расправу — палочные удары для слуги и арест для чиновника. Случалось, что граф, войдя в комнату и окинув взглядом стены и паркет, блестевшие как зеркало, все же не довольствовался их внешним осмотром и, смочив платок, сам подлезал под диван или под кровать и пробовал платком чистоту пола. И горе было слугам, если на платке оказывалась какая-нибудь пылинка или ниточка. Ради того же фанатического культа чистоты он ломал хозяйственный и домашний быт своих крестьян, не считаясь с их жизненными потребностями. Например, в интересах чистоплотности аракчеевским крестьянам строго воспрещалось держать свиней. К 1 апреля 1816 г. граф приказал перевести всех свиней в своей вотчине под страхом назначения ослушников на работу в господский сад сверх положения. Для получения права держать свинью крестьянин должен был выправлять у Аракчеева особый билет с обязательством никогда не выпускать свинью со двора. Свиньи, вышедшие на улицу, немедленно конфисковались. Наряду с чистотой Аракчеев заставлял приносить такие же, иногда весьма тяжелые, жертвы и на алтарь мертвенной симметрии. Крестьянские дома в селе Грузино все были отстроены по одному типу, казарменной архитектуры, все были выкрашены в розовую краску и вытянуты в одну шеренгу. Никаких пристроек — столь нужных в хозяйственном обиходе крестьянина, но нарушающих симметричность внешнего вида крестьянского жилья — Аракчеев отнюдь не допускал.

Я привожу все эти указания, количество которых можно было бы умножить в значительнейшей степени, лишь для того, чтобы выяснить на конкретных примерах, на какие пустяки — иногда только ненужные, иногда прямо вредные и всегда крайне изнурительные для окружающих — способен был Аракчеев разменивать свою "деловитость". Повторю еще раз: Аракчеев мог, если хотел, деловито разобраться во всяком серьезном вопросе, но истинную энергию, истинное увлечение и душевную страсть он вкладывал как раз не столько в серьезные дела, сколько в мелочные пустяки, которые либо тешили его маньяческие наклонности, либо давали ему возможность выставить напоказ неусыпность своих хлопот, неутомимость и всеобъемлющую распорядительность. Тщеславный честолюбец заслонял в нем серьезного государственного деятеля.

Нам остается теперь разобрать вопрос о честности Аракчеева, о его бескорыстной заботливости о казенном добре. Эту черту Аракчеева не раз отмечают мемуаристы, в том числе иногда и такие, которые не принадлежат к его безусловным хвалителям*. Приведенные выше пометки Аракчеева по делам Комитета министров свидетельствуют о том, что Аракчеев действительно умел беречь казенные средства от покушений на них со стороны других лиц. Но оберегал ли он эти средства столь же строго от своих собственных покушений? Думаю, что на этот вопрос нельзя отвечать категорическим утверждением. По-видимому, он не был одним из тех грубых казнокрадов, которых насчитывалось немало в рядах высшей сановной знати того времени. Но отсюда было еще очень далеко до рыцарски-честного отношения к казенной копейке. Подоить казну при удобном случае весьма был не прочь и Аракчеев, а для него удобные случаи к тому могли представляться чаще, чем для кого-нибудь другого.

______________________

* См. отзывы Гриббе (Русская Старина. 1875.). Жиркевича (Русская Старина. 1874.). Саблукова (Русский Архив. 1869.).

______________________

В мемуарах Фишера приводится рассказ одного поставщика сена в казну, которому сам генерал-провиантмейстер Абакумов приказал закупить поставочное сено у Аракчеева в грузинской вотчине. Как видно из этого рассказа, Аракчеев не стеснялся извлекать личные выгоды из казенных поставок. Мертваго, также бывший одно время генерал-провиантмейстером, приводит такие эпизоды из действий Аракчеева в связи с поставками на казну, которые указывают если не на личное корыстолюбие Аракчеева, то на его большую склонность приносить интересы казны в жертву своему своеволию. Лишь бы настоять на своем и показать свою власть, он не останавливался перед такими распоряжениями, которые грозили расстроить капитал провиантского департамента и обременить казну совершенно излишними издержками*. Наконец, Аракчеев в самых широких размерах эксплуатировал казну в форме привлечения казенных людей к обязательным работам в своем частном хозяйстве. Еще при императоре Павле Аракчеев отважился выстроить себе дом в Грузино артиллерийскими солдатами. Кутайсов, поссорившись с Аракчеевым, донес об этом Павлу, и в Грузино был послан флигель-адъютант для расследования дела. Это была сущая правда, но Аракчеев, вовремя предупрежденный Кутлубицким, подготовил все, чтобы истина была скрыта, и императору было донесено, что дом выстроен наемными людьми**. В царствование Александра Павловича, в годы своего фавора Аракчееву уже нечего было опасаться неприятностей по этой части, и произвольное корыстное распоряжение казенными людьми вошло у Аракчеева в систему. Матросы его грузинской яхты получали жалованье от адмиралтейства, а исполняли всякие работы на усадьбе графа. Г-н Отто нашел в делах грузинского архива много указаний на то, что Аракчеев пользовался для своих частных нужд услугами казенных ведомств. В Грузино массами наряжали казенных инженеров, работников, солдат***.

______________________

* Записки Мертваго.-Русский Архив. 1867.
** Из рассказов генерала Кутлубицкого.- Русский Архив. 1866.
*** Отто. Указ. соч.

______________________

Все это не вяжется с попытками представить Аракчеева образцом честности и бескорыстия. Зато подобные факты как нельзя более гармонируют с общеизвестной скупостью Аракчеева, доходившей до скряжничества. Эта скупость сказывалась на каждом шагу в его домашнем обиходе. По шоссейным дорогам, проведенным в разных направлениях по грузинской вотчине, воспрещалось ездить: при выезде и въезде у каждой деревни шоссе запиралось большими чугунными воротами, ключи от которых всегда хранились в графском доме. Штрафы обильным и непрерывным дождем сыпались на грузинских крестьян, и Аракчеев дошел по этой части до такой изобретательности, что установил целую систему штрафов с баб за бесплодие. Каждая баба должна рожать ежегодно и лучше сына, чем дочь, — таково было одно из основных правил практической домашней экономии. За рождение дочери — полагался определенный штраф; за мертвого ребенка и за выкидыш — штраф более крупный, а в тот год, когда баба совсем не забеременеет, с нее сверх штрафа требовали еще представления десяти аршин точива (холста). Даже в такие высокоторжественные для грузинского владельца моменты, как в дни пребывания в Грузино императора, Аракчеев не перелагал гнева на милость, и из подарков, которые государь делал грузинской дворне, Аракчеев не забывал производить вычеты в свою пользу с тех, кто в чем-либо провинился. На прокладных листах аракчеевского евангелия, куда Аракчеевым заносились памятные записи о наиболее важных событиях его жизни, под 8 июня 1816 г. находим подробное описание посещения Грузино в этот день императором. И вот, упомянув в этом торжественном описании о том, что государь пожаловал дворовым людям 1000 рублей, Аракчеев с обычной пунктуальностью тут же отмечает: "Церковному старосте не выдается за вину, что разбил лампу". Несмотря на громадные доходы, которые имел Аракчеев, на домашнем обиходе его жизни всегда лежала печать скряжничества. За обедом ради экономии вместо жаркого у него подавали соленую телятину, вместо пирожного — гречневую кашу с сахаром. Рюмки для вина подавались самые гомеопатические. Даже за обедом с приглашенными гостями порции каждого блюда были строго определены по числу гостей, и горе было тому, кто отваживался взять лишнюю порцию: он мог рассчитывать на долгое преследование со стороны графа. В воспоминаниях Гриббе находим дышащий невольным юмором рассказ о том, как на Пасху, на Рождество и в день своих именин Аракчеев давал обед гренадерам своего полка по одному унтер-офицеру и рядовому от каждой роты. Для угощаемых эти обеды были сущим мученьем, от которого каждый старался отделаться. В столовой гренадеры выстраивались в шеренгу. В присутствии хозяина лакей в парадной ливрее вносил поднос, на котором красовались маленький графин с водкой и рюмка синего стекла с дамский наперсток. Гренадеры неловко, со страхом брали эту рюмку, наливали в нее дрожащей рукой водку из графинчика и выпив несколько капель, удивленно смотрели друг на друга и на лакея. Весь пир ограничивался щами с кислой капустой и кашей. Вместо десерта официант обносил поднос с бумажными свертками в виде колбасок. Каждому давалось по свертку, а в свертке заключалось ю медных пятаков*.

______________________

* Сообщения Европеуса, Брадке, Гриббе.

______________________

Скупость и стяжательность стояли над душой Аракчеева слишком властными призраками, чтобы он мог удержаться на той нравственной высоте в обращении с казенным добром, на которую его готовы возвести некоторые мемуаристы.

Но и оставляя в стороне вопрос о неосторожном прикосновении к казенной собственности, мы должны признать, что в основе духовной природы Аракчеева не было настоящей честности. Он был лжив, несправедлив и лицеприятен. Он вовсе не отличался, хотя бы и суровой, но зато для всех одинаковой справедливостью. Когда подготовлялся указ 6 августа 1809 г. об экзаменах для получения чинов гражданских, Аракчеев — единственный человек, кроме Сперанского, посвященный в эту тайну — не преминул предварительно выпросить чин коллежского асессора некоторым лицам, которым он покровительствовал*.

______________________

* Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. II, примеч. 445.

______________________

Ради своих личных интересов он готов был допускать самые вопиющие нарушения законов. Эта черта ярко выразилась, например, при судебном разбирательстве дела об убийстве Минкиной. Частью в угоду Аракчееву, частью под прямым его давлением названный процесс ознаменовался грубым попранием всех правил судопроизводства и явным нарушением всякой справедливости*.

______________________

* Этот процесс подробно изложен на основании подлинного сенатского дела г. Пупаревым в Русской Старине. 1872. Сентябрь.

______________________

Потворствуя близким людям или расправляясь с врагами, Аракчеев нередко шел на прямую ложь. При Павле эта черта довела даже Аракчеева до временной опалы. Из арсенала украли вещи в то время, когда там стоял караул от батальона, которым командовал родной брат Аракчеева. Аракчеев, не долго думая, ложно донес Павлу, что караул в этот день был наряжен от полка генерала Вильде. Император немедленно отставил Вильде от службы. Кутайсов, однако, раскрыл правду, и в последовавшем затем Высочайшем указе было сказано: "Генерал-лейтенант Аракчеев I за ложное донесение отставляется от службы"*. Перед окончательным укреплением фавора Аракчеева при Александре в Новгороде губернаторствовал Павел Иванович Сумароков, отличавшийся строгой честностью. При подрядах и рекрутских наборах он относился ко всем помещикам губернии с полным беспристрастием. На этой-то почве между ним и грузинским владельцем не замедлили возникнуть неприятности, ибо Аракчеев никак не мог примириться с тем, что его трактуют совершенно так же, как и других землевладельцев, не делая ему никаких поноровок. Тогда Аракчеев начал совершенно ложно обвинять Сумарокова перед государем в пьянстве, и Сумароков был отставлен от службы и впал в большую бедность**. А на пост новгородского губернатора Аракчеев посадил своего дальнего родственника Жеребцова, который во всем угождал своему покровителю. За время своего управления губернией Жеребцов отдал под суд несколько сот человек, прославился необычайной жестокостью и оставил до 11 тысяч нерешенных дел.

______________________

* Шильдер Н. К. Указ. соч. Т. II. С. 184-185.
** Из записок Шенига. — Русский Архив. 1880. Кн. III. В 1825 г. Аракчеев, однако, доставил Сумарокову аренду.

______________________

Нечего и говорить о том, что родственники Аракчеева постоянно пользовались всякими привилегиями со стороны местных властей. Мать Аракчеева жила в своем имении в Бежецком уезде. Тверские губернаторы, назначая в Бежецк городничих, предписывали им "быть в точном повиновении у Елизаветы Андреевны" Как-то раз эта дама была проездом в Новгороде и губернатор, не зная об этом, не представился ей. Какая буря раскаяния и страха поднялась в губернаторской душе, когда ему стал известен этот промах. "Боже мой, — писал он Аракчееву, — как я сокрушаюсь! Виноват! Причитаю какому-либо злобному намерению против только что вступившего губернатора, что лишили меня счастья целовать милостивую руку родительницы моего благодетеля! У меня слезы наслаждения (!) на глазах... Я мучусь этим лишением"*.

______________________

* Отто. Указ. соч.

______________________

Заканчивая на этом рассмотрение личности Аракчеева, я опять ставлю вопрос: какими элементами своей личности мог Аракчеев пленить душу Александра Павловича? В чем можно предположить психологическую почву для их сближения? У нас есть данные, показывающие, что Александр отнюдь не заблуждался относительно душевных свойств своего друга. Император Павел не вынес лживости Аракчеева, как мы только что видели в эпизоде с покражей из арсенала. Как отнесся к этому эпизоду Александр? Узнав на плацу, во время развода, о замене Аракчеева Амбразанцевым, Александр сказал Тучкову: "Слава Богу, могли бы опять попасть на такого мерзавца, как Аракчеев!" И в то же время Александр написал Аракчееву утешительное письмо, в котором читаем: "Я надеюсь, друг мой, что мне нужды нет при сем несчастном случае возобновить уверение о моей непрестанной дружбе; ты имел довольно опытов об оной и я уверен, что ты об ней не сомневаешься. Поверь, что она никогда не переменится"*.

______________________

* Шильдер Н. К. Указ. соч. Т. I. С. 186.

______________________

Все эти факты и наблюдения приводят, на мой взгляд, лишь к одному выводу: Александр приближал к себе Аракчеева не потому, что был пленен его личностью или поддался его влиянию, но потому, что считал Аракчеева необходимым для себя человеком. В чем же заключалась эта необходимость?

На этот вопрос может ответить лишь история постепенного возвышения Аракчеева.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I и АРАКЧЕЕВ

Аракчеев не принадлежал к числу тех людей, которым условия рождения от самой колыбели предуготовляют гладкий и беспрепятственный путь к служебным отличиям и видным государственным постам. Лишь благодаря случайному сцеплению обстоятельств он вынырнул на поверхность государственной жизни России с самого дна провинциального помещичьего захолустья. Вспоминая о годах своей ранней юности, Аракчеев любил подчеркивать резкое различие между выпавшим на его долю с течением времени всемогуществом и той более чем скромной обстановкой, в которой ему приходилось делать первые шаги на поприще самостоятельной жизни. По-видимому, ради вящего эффекта Аракчеев склонен был даже несколько преувеличивать в своих воспоминаниях размеры испытанных им в юности невзгод и затруднений. Генерал Маевский передает, что Аракчеев любил ему рассказывать, как семилетним мальчиком в 1783 г. он был привезен отцом из деревни в Петербург для определения в корпус и как круто пришлось им при этом вследствие материальной нужды. По тогдашним правилам вновь вступающий в корпус кадет должен был иметь свой форменный фрак ценой не более семи рублей. Но у отца Аракчеева таких денег не было. И вот отец с сыном пошли к крыльцу митрополичьего дома в часы, когда митрополит выходил раздавать бедным милостыню, и встали там с прочими нищими. Однако митрополит дал им на бедность всего 1 рубль 50 копеек. Они уже совсем было собрались назад, в деревню, но отец Аракчеева заехал еще к одной знакомой, которая и ссудила его семью рублями*. Может быть, что-нибудь в этом роде и произошло в действительности в силу какой-либо случайности. Но в общем положительные данные, имеющиеся в нашем распоряжении, показывают, что семья Аракчеевых вовсе не испытывала такой крайней материальной нужды. Когда отец Аракчеева в 1762 г. по манифесту о вольности дворянства вышел в отставку из военной службы с чином поручика и уехал в свои поместья, за Аракчеевыми числилось 500 душ крестьян в Бежецком уезде, два имения в Вышневолоцком уезде да еще какая-то деревня в Московской губернии. У бабушки Аракчеева было свое порядочное состояние, а мать его, оставшись вдовой, имела более сотни крестьян, жила самостоятельно и почти никогда не просила помощи у родных. Два села и четыре деревни вполне ее обеспечивали**.

______________________

* Маевский. Указ. соч..
** Отто. Указ. соч.

______________________

Таким образом, рассказы Аракчеева о том что его молодость прошла в когтях крайней материальной нужды, сильно отзывается фантастикой. Зато нельзя не согласиться с тем, что Аракчееву, ввиду скромности его происхождения, предстояла нелегкая задача своим горбом пробить себе дорогу к независимому и твердому положению в жизни. Вступив в корпус, он сразу же показал всем своим поведением, что он сумеет разрешить эту задачу как нельзя успешнее. Железное трудолюбие, пунктуальная исполнительность, бессловесная покорность начальству и какая-то мрачная отчужденность от товарищей — вот что прежде всего бросалось в глаза в поведении юного кадета. Товарищи его возненавидели, а начальство не чаяло в нем души, а Аракчеев быстро "пошел в гору". Через семь месяцев он был уже переведен в старшее отделение корпуса с аттестацией примерного кадета, а на третий год он был произведен в сержанты и пожалован вызолоченной медалью за отличие. Его назначили помощником корпусных офицеров, поручали ему надзор за порядком в корпусе и даже производство строевых учений. Тогда уже обнаружился крутой начальственный нрав этого человека. Подчиненные ему младшие товарищи тотчас же почувствовали над собой тяжелую руку его власти; зато в глазах начальства его фонды поднимались все выше. Директор корпуса Меллиссино доставлял ему выгодные уроки в домах вельмож и, последовательно повышая его по службе, выхлопотал ему наконец назначение в свой штаб старшим адъютантом с чином капитана армии. Вскоре после того в жизни Аракчеева произошел решительный и важный перелом. Цесаревич Павел Петрович пожелал ознакомиться с тем, как заделывают образовавшуюся в пушке раковину. В те времена это почиталось секретом. По просьбе цесаревича Меллиссино прислал в Гатчину для этой цели секретного мастера вместе со своим адъютантом Аракчеевым. Павел, не избалованный в то время быстрым исполнением своих желаний, привыкший, наоборот, к тому, что петербургские сановники щеголяли равнодушным отношением к опальному цесаревичу, был очень доволен предупредительностью Меллиссино и встретил его адъютанта с необыкновенной любезностью Аракчеев не преминул воспользоваться хорошим расположением духа цесаревича и подал ему мысль о сформировании в составе гатчинских войск артиллерийской роты. Павел с жаром ухватился за эту идею. Рота была сформирована, и Аракчеев был назначен ее командиром. 4 сентября 1792 г. он вступил в отправление новых обязанностей. На первом же разводе Аракчеев целиком пленил сердце Павла фанатической служебной исполнительностью. Ученье продолжалось 12 часов подряд, не сходя с поля. Павел был в восторге. С этого дня, по словам Саблукова, Аракчеев "стал фактотумом гатчинского гарнизона, страшилищем всех гатчинских жителей и приобрел полное доверие великого князя". Павел осыпал нового любимца отличиями и наградами. Аракчееву было дано право постоянно находиться при обеденном столе цесаревича. В короткое время Аракчеев последовательно был назначен капитаном артиллерии, майором артиллерии, инспектором артиллерии, а затем и пехоты и, наконец, незадолго уже до воцарения Павла, — гатчинским губернатором и подполковником артиллерии и полковником гатчинских войск. Все дела, касающиеся гатчинских войск, стали проходить через руки Аракчеева. Это видно, например, из письма к Аракчееву великого князя Александра Павловича от 23 сентября 1796 г., в котором Александр просит Аракчеева о производстве некоторых назначений среди гатчинских унтер-офицеров и офицеров. Названное письмо интересно для нас как первый по времени письменный след сношений Александра с Аракчеевым, а также и потому, что в этом именно письме Александр именует отца Императорским Величеством, еще не дождавшись его воцарения. Замечательно, что и сам Аракчеев титуловал Павла Императорским Величеством еще до кончины Екатерины. Это наводит на мысль, что незадолго до смерти Екатерины II — в противовес ее планам об устранении Павла от престола — Павел, Александр и Аракчеев составили своего рода триумвират, в основу которого было положено заблаговременное признание Павла законным императором*. Так, не было ничего неожиданного и в той знаменитой сцене, которая разыгралась в день кончины Екатерины в тот момент, когда императрица еще томилась в муках агонии. Павел, прибыв в Зимний дворец, призвал к себе Александра и Аракчеева, соединил их руки и сказал: "Будьте друзьями и помогайте мне". Александр взглянул на Аракчеева, прискакавшего из Гатчины в одном мундире и забрызганного грязным снегом от быстрой езды, и позвал его к себе переодеться. Александр дал при этом Аракчееву свою рубашку, которая затем хранилась в Грузино как драгоценность в сафьянном футляре и в которой Аракчеев завещал положить себя в могилу. Вскоре после того Павел хотел поручить Аракчееву присматривать за Александром как за "бабушкиным баловнем" и доносить обо всех его поступках. Аракчеев упросил государя возложить это поручение на кого-либо другого**. Аракчеев остался верен той же системе, которой он следовал и раньше: не ссориться с наследником престола, а, напротив, готовить себе в его липе на будущее время могущественного покровителя. При Екатерине Аракчеев тесно связал свою судьбу с Павлом, а при Павле он сумел стать интимным жизненным спутником Александра.

______________________

* Об Аракчееве в Гатчине см. главным образом в записках Саблукова (Русский Архив. 1869) и в записках Кутлубицкого (Русский Архив. 1866). Письмо Александра к Аракчееву от 23 сентября 1796 г. см.: Шильдер. Н.К. Указ. соч. Т. I, примеч. 239.
** Рассказ самого Аракчеева Мартосу. См.: Исторический Вестник. 1894.

______________________

С воцарением императора Павла все почувствовали себя в каком-то мрачном вихре. Ни в чем не было устойчивости. Гнев и милость порывами сменяли друг друга. Даже Аракчееву пришлось испытать на себе последствия этой порывистости. В краткий период павловского царствования Аракчеев дважды срывался с той высоты, на которую он был вознесен личной близостью к императору. Первые полтора года нового царствования были для Аракчеева триумфальным шествием по пути непрерывных служебных возвышений. 6 ноября 1796 г. скончалась Екатерина, а 7 ноября Аракчеев был назначен комендантом Петербурга, 8 ноября — произведен в генерал-майоры, g ноября — назначен командиром сводного гренадерского батальона Преображенского полка, 13 ноября ему пожалована аннинская лента; 12 декабря он получил от Павла в дар столь знаменитую впоследствии Грузинскую волость в Новгородской губернии. Наконец, в апреле 1797 г. он получает титул барона и назначается генерал-квартирмейстером всей армии. Ему была отведена квартира во дворце, в покоях графа Зубова. Аракчеев праздновал свое возвышение тем, что давал полную волю своему грубому властолюбию. Он неистовствовал на разводах, кичился своим могуществом перед другими сановниками и наводил панику на весь военный мир повальным исключением из службы всех, кто был замечен в малейшей неисправности. Эта строгость имела известные основания. В последние годы екатерининского царствования в военном управлении, так же как и в других областях администрации, развелась страшная запущенность и распущенность, и материала для чистки и суровых взысканий накопилось немало. Но на действиях Аракчеева лежала печать какой-то кичливости всемогуществом, грубостью, презрением к ничтожности всех людей, кроме него самого. Попытки упорядочения военного управления получали в его руках характер самодурства, в котором чувствовалось стремление не столько к пользе дела, сколько к утолению своего самовластия, потому даже и разумные мероприятия сплошь и рядом были испорчены в его руках бесцельным измывательством над подчиненными ему людьми. На этом поприще он вскоре зарвался настолько, что сам внезапно подпал под гнев государя, и в начале 1798 г. общество вдруг было ошеломлено известием о том, что всемогущий Аракчеев уволен без прошения в чистую отставку. Расточая направо и налево грубую брань и даже пощечины и удары тростью, Аракчеев позволил себе обругать позорнейшими словами подполковника Лена, сподвижника Суворова и георгиевского кавалера. Лен немедленно застрелился. Это обстоятельство и решило судьбу Аракчеева, так как Лен был лично известен императору Павлу. Эта первая опала Аракчеева длилась полгода. 11 августа 1798 г. он снова был принят на службу, восстановлен в прежних должностях и, кроме того, в начале 1799 г. назначен инспектором всей артиллерии, пожалован орденом Иоанна Иерусалимского с командорством и, наконец, 5 мая 1799 г. возведен в графское достоинство, причем на графском гербе его Павел собственноручно написал девиз: "Без лести предан".

Казалось, только что пережитая опала канула в прошлое без остатка. Но Аракчеев недолго продержался на этой высоте: 1 октября 1799 г. он вторично был отставлен от службы, на этот раз уже не за жестокость, а за ложь. В предшествующей главе я уже рассказал этот эпизод с ложным донесением Аракчеева государю относительно обстоятельств покражи из арсенала. Ложь была вызвана желанием прикрыть своего брата и избавить его от страшной ответственности за служебную небрежность. Всего хуже было то, что этой ложью Аракчеев ради спасения брата подвел под тяжелую кару ни в чем неповинного другого человека. На этот раз удаление Аракчеева от службы растянулось уже на три с половиной года. Павел так и не пожелал его видеть более. Лишь при Александре, и то далеко не сразу, Аракчеев возвращается к первенствующей роли в управлении, с тем чтобы сторицею вознаградить себя за это краткое вынужденное затворничество в своем Грузино.

Если Аракчееву не удалось окончательно укрепить за собой милостивого расположения Павла, зато он достиг за это время другой цели: он сумел стать необходимым человеком для Александра. Именно здесь, в условиях павловского режима, таились, по моему убеждению, первоначальные семена интимной близости этих двух людей, давшие впоследствии такой пышный цвет. Вся дальнейшая история отношений между Александром и Аракчеевым была предрешена и может быть объяснена обстоятельствами павловского времени.

Расположение Александра к Аракчееву не испытывало никаких ослаблений в течение всего царствования Павла. Обе опалы Аракчеева, несмотря на поводы, их вызвавшие, сопровождались изъявлениями горячей дружбы к Аракчееву со стороны Александра. Когда Аракчеев сидел в своем Грузино после самоубийства Лена, Александр писал ему: "Душевно бы желал тебя увидеть и сказать тебе изустно, что я такой же тебе верный друг, как и прежде". Далее Александр просит Аракчеева не забывать своего друга и писать о себе, а также не пренебрегать заботами о своем здоровье. Письмо подписано: "твой верный друг". То же повторилось и в 1799 г., когда Аракчеев, уличенный во лжи и предательстве неповинного человека, опять должен был удалиться в Грузино. Только что назвав Аракчеева за глаза "мерзавцем", Александр, однако, опять шлет ему письмо, наполненное уверениями в дружбе и преданности вместе с заявлениями о том, что он не верит в виновность своего друга. Откуда же такая несокрушимая дружба, как будто не вяжущаяся с заглазными отзывами Александра о личности Аракчеева?

Припомним положение Александра в царствование Павла. Несмотря на все старания Александра заслужить доверие отца и доказать ему свою проникновенность "гатчинским духом", Павел не переставал смотреть на старшего сына прежде всего как на "бабушкиного баловня"; он считал необходимым иметь за Александром бдительный надзор; мнительные подозрения никогда не иссякали в душе Павла и при его исключительной раздражительности каждую минуту могли разгореться пожаром гневной страсти от любой ничтожной мелочи. Александру приходилось беспрерывно быть начеку, приходилось завоевывать свою безопасность напряженной до последних пределов служебной исполнительностью. А для удовлетворения требовательности Павла в этом отношении нужны были поистине гигантские усилия. Всего труднее было уследить за разными мелочами, между тем как ошибка в мелочах всего более могла воспламенить гнев Павла. Недаром печать мученичества лежала на лице Александра во все время царствования его отца. Одними собственными силами Александр не был бы в состоянии выдержать тягости этой службы, которая равнялась пытке. Здесь-то Аракчеев и взял на себя по отношению к Александру роль самоотверженного дядьки, прикрывающего молодого барчука от грозного отца. Рассказывая уже на склоне лет Мартосу различные эпизоды из своей жизни за время Павла, Аракчеев начертил, между прочим, любопытную картинку. Ежедневно в пять часов утра Павлу подносился рапорт о состоянии Петербурга, который должен был подписывать Александр в качестве военного губернатора столицы. Рапорт подносил Аракчеев, причем предполагалось, что цесаревич к этому времени уже давно на ногах, при исполнении своих обязанностей, которые и должны были ежедневно начинаться с подписания рапорта государю. На самом же деле Аракчеев приносил Александру для подписания рапорт, когда тот еще лежал в постели. Аракчеев входил в спальню цесаревича, супруга Александра Елизавета Алексеевна закрывалась с головой одеялом, а Александр начертывал свою подпись, не подымаясь с постели. Аракчеев нес рапорт к императору и всегда докладывал последнему, что цесаревич уже встал и занимается делами*.

______________________

* Исторический Вестник. 1894. Октябрь.

______________________

До нас дошел от этого времени ряд писем Александра к Аракчееву, ярко рисующих, чем был тогда для Александра Аракчеев, в какой мере Александр нуждался в услугах последнего. В этих письмах Александр не скупится на постоянные изъявления дружеских чувств; говорит о том, что присутствие Аракчеева "заглаживает для него печаль разлуки с женою"; тревожится о здоровье своего друга; выражает нетерпение с ним увидаться и т.д. А вперемежку с этой лирикой встречаем такие пассажи: "Я получил бездну дел, из которых те, на которые я не знаю, какие делать решения, к тебе посылаю, почитая лучше спросить хорошего совета, нежели наделать вздору", и затем следуют 22 пункта, касающиеся различных служебных дел, перед которыми Александр становился в тупик с сознанием беспомощности*. В таких-то пассажах я и нахожу объяснительный ключ тому тяготению к Аракчееву, которое обнаруживал Александр в эти годы, закрывая глаза на все отталкивающие черты и возмутительные поступки своего друга и отворачивая слух от всеобщих горьких жалоб на его поведение. Основа связи Александра и Аракчеева в эпоху Павла заключалась в том, что Аракчеев делал за Александра то, что было нужно, для угождения Павлу, для предупреждения всякого неудовольствия мнительного Павла на его старшего сына и наследника. Аракчеев подучивал войска, вверенные командованию Александра; рассматривал наиболее трудные служебные дела, по которым Александр должен был постановлять решения; вставал до света, чтобы избавить Александра от раннего вставания, и т.п. Одним словом, Александр заслонялся Аракчеевым от отца, и для того-то, чтобы обеспечить себе его столь необходимое и надежное прикрытие, он всячески цеплялся за Аракчеева, расточал ему нежные признания в любви и дружбе и не хотел верить очевидным фактам, которые бросали тень на нравственную личность Аракчеева. Здесь было не ослепление личностью Аракчеева, а расчетливое использование его услуг в интересах самосохранения.

______________________

* Шильдер Н.К. Указ. соч. T.I. С. 178-179. 284.

______________________

Во все последующее время Аракчеев остается жизненным спутником Александра. Но важно отметить, что в различные моменты александровского царствования этот спутник держится не в одинаковом расстоянии от своей планеты. По письмам Александра к Аракчееву можно заключить, что Александр просто не может отрешиться от непосредственного душевного влечения к Аракчееву, а между тем мы замечаем, что не на словах, а на деле Александр приближает к себе Аракчеева лишь в известные периоды и всегда именно в такие, когда он считает почему-либо особенно необходимым усилить давление власти на общество; наоборот, Аракчеев тотчас же отходит куда-то в тень, поступая временно в резерв, лишь только в текущей политике берут верх стремления сблизить власть с обществом путем проведения либеральных преобразований. Этими колебаниями в служебной карьере Аракчеева в царствование Александра, может быть, всего отчетливее обозначается кривая политического курса александровского правительства.

Не доказывает ли это обстоятельство, что и во все время своего царствования, так же как и в бытность свою наследником престола, Александр являлся в своих отношениях к Аракчееву не жертвой безотчетного увлечения личностью последнего, а, наоборот, господином, сознательно употреблявшим Аракчеева в качестве орудия для осуществления своих самостоятельных планов? Когда Александр был наследником, Аракчеев был нужен, чтобы заслониться им от отца; когда Александр начал царствовать, он приближал к себе Аракчеева каждый раз, когда считал необходимым заслониться им от своих подданных.

Два раза аракчеевская звезда в царствование Александра достигала зенита: в эпоху Тильзитского мира и в эпоху Священного союза. В промежутках между указанными моментами Аракчеев более или менее стушевывался, хотя никогда вполне не исчезал с политической сцены.

II.

Очень любопытно, что Александр, взойдя на престол, вовсе не спешил с возвращением из опалы Аракчеева, которому незадолго перед тем он сам же описывал, как нетерпеливо ждет он свидания со своим другом. Целых два года по воцарении Александра Аракчеев продолжал числиться в отставке и жил в Грузино, напрасно ожидая призыва в Петербург. По-видимому, он знал, что это лишь временная отсрочка возобновления его государственной деятельности, что он не столько в отставке, сколько в резерве. По крайней мере, когда в 1802 г. в его усадьбе была обнаружена покража 12 тысяч рублей, лежавших в грузинской церкви, и он написал письмо олонецкому губернатору с просьбой посодействовать открытию преступников, он, между прочим, счел уместным вставить в это письмо замечание: "Деятельность ваша в оном деле сделает незабвенный в России анекдот"*.

______________________

* Русский Архив. 1866. С. 1047.

______________________

Аракчеев был убежден уже в то время, что все, касающееся его личности, получит историческое значение. 27 апреля 1803 г. Аракчеев наконец был вызван в Петербург и вскоре назначен вновь инспектором артиллерии. Любопытно отметить, что возвращение Аракчеева произвело удручающее впечатление на общество. Эйлер передает в своих воспоминаниях, что артиллеристы "интриговали, чтобы удержать от принятия в службу Аракчеева", но безуспешно*.

______________________

* Русский Архив. 1880. Кн. II. С. 342.

______________________

Однако это возвращение не сопровождалось восстановлением Аракчеева во всей мере его прежнего значения. Хотя его личная близость к государю и давала себя знать, но все же политическая авансцена оставалась занятой другими людьми: то была эпоха так называемого неофициального комитета, и Аракчеев вращался преимущественно в специальной области своего артиллерийского ведомства. Тогда-то были им начаты важные преобразования артиллерии, высоко оцениваемые специалистами. Не ранее как через пять лет после вызова его в Петербург Александром, в его политической карьере совершается крупный поступательный шаг. 13 января 1808 г. он назначается военным министром, и все показания современников согласны в том, что это назначение имело особый характер, совпадало с усилением и укреплением его политической роли.

Жозеф де Местр, отмечавший в это время в своих письмах главнейшие явления в политической жизни России, записывает в январе i8o8 г.: "Среди военной олигархии любимцев вдруг (курсив наш) вырос из земли, без всяких предварительных знамении, генерал Аракчеев... он сделался военным министром и облечен неслыханною властью... Аракчеев имеет против себя лишь обеих императриц, графа Ливена, ген. Уварова, Толстых, словом все, что здесь имеет вес. Он все давит. Перед ним исчезли, как туман, самые заметные влияния. Один высокопоставленный военный человек говорил мне намедни, что дело может кончиться страшным ударом со стороны кого-либо из обиженных, но у русских слишком твердые правила, чтобы убивать министров"*.

______________________

* Там же. 1871. №6. С. 118.

______________________

В этом любопытном сообщении Жозефа де Местра подчеркивается внезапность возвышения Аракчеева в 1808 г., крупные размеры приобретенного им политического влияния и вызванное всем этим озлобление сановных вельмож, оттесненных Аракчеевым на второй план. По-видимому, только первая черта подлежит оговорке. Возвышение Аракчеева не было внезапно. В сущности, оно началось еще в 1807 г.: 27 июня 1807 г. Аракчеев был произведен в генералы от артиллерии в награду за превосходное состояние артиллерии, обнаружившееся во время военных действий, как прямо было указано в рескрипте. А в декабре того же года состоялся указ, ставивший Аракчеева в совершенно исключительное положение; этот указ гласил: "Объявляемые генералом от артиллерии графом Аракчеевым Высочайшие повеления считать именными Нашими указами". Тогда же Аракчеев был назначен присутствовать в военной коллегии и артиллерийской ее экспедиции*. Таким образом, назначение Аракчеева в 1808 г. военным министром не носило характера экспромта, но явилось лишь завершительным актом его быстрых служебных повышений, начавшихся тотчас после Тильзита. Эти служебные успехи Аракчеева, как верно отметил де Местр, вызвали страшное озлобление сановных сфер. Александр сам не скрывал того, что он возвышает Аракчеева по причине своего крайнего недовольства всеми другими начальниками, которых государь винил в неудачах только что протекшей кампании. Аракчеев явно и открыто садился на шею другим представителям правящей бюрократии: его успех обозначал их опалу. И он, со своей стороны, не думал маскировать или смягчать этого значения своего возвышения. Принимая военное министерство, он потребовал, чтобы генерал-адъютант граф Ливен был отстранен от доклада по военным делам и чтобы впредь сами главнокомандующие принимали приказания военного министра. Государь изъявил согласие на все эти требования. У нас имеется ряд совершенно определенных указаний на то, что это возвышение Аракчеева было ответом на распространившееся в различных слоях общества возбужденное недовольство правительственной политикой. Тильзитский мир и союз с Наполеоном был крайне непопулярен в русском обществе. В нем усматривали акт, унизительный для чувства национального достоинства; для иных союз с Наполеоном являлся своего рода религиозным соблазном: ведь святейший синод в послании, разосланном перед вступлением России в коалицию с Пруссией против Наполеона, усердно втолковывал населению, что Наполеон — сам антихрист и борьба с ним есть лучшая заслуга перед Господом. И вдруг теперь оказывалось, что русский император, потерпев от этого антихриста поражение на поле брани, не только заключил с ним мир, но даже вступил с ним в союз. Было от чего прийти в смущение простодушным читателям синодских посланий! Наконец, условия Тильзитского соглашения тяжело отзывались на экономическом положении населения. Ведь Тильзитский мир сопровождался обязательным присоединением России к континентальной системе. Результатом этого были общая дороговизна, расстройство торговых оборотов, серьезные убытки, падавшие как на купечество, так и на землевладельческое дворянство, которое только что начало тогда входить в роль поставщиков на рынок хлебного товара. Так, патриотические чувства, религиозные страхи, экономические затруднения — все соединилось для того, чтобы привести общество в состояние брожения, вызванного глубоким недовольством существующим положением вещей.

______________________

* Шильдер Н.К. Указ. соч. Т.Н. С. 214 и след.

______________________

Тогда-то Александр снова почувствовал нужду в Аракчееве как в человеке, за которого он привык укрываться в тяжелые, критические минуты. Жозеф де Местр прямо говорит в цитированной уже мною выше заметке: "В настоящую минуту порядок может быть восстановлен только человеком подобного закала; остается объяснить, как Его Величество решился завести себе визиря, ничто не может быть противнее его характеру и его системе, основное его правило состояло в том, чтобы каждому из своих помощников уделять лишь ограниченную долю доверия; полагаю, что он захотел поставить рядом с собою пугало пострашнее по причине внутреннего брожения, здесь господствующего". Так писал Жозеф де Местр. Русские наблюдатели тогдашних событий также определенно ставили возвышение Аракчеева в связь с тем взаимным охлаждением, которое произошло в то время между Александром и обществом.

Распространенные в тогдашнем обществе толки отчетливо отразились в записках Энгельгардта, который именно подчеркивает то обстоятельство, что возвышение Аракчеева было подготовлено неудачами России в ее первых выступлениях против Наполеона. "Александр, — пишет Энгельгардт, — до того кроткий, доверчивый, ласковый, теперь стал подозрителен, строг, неприступен и не терпел слова правды. К одному только Аракчееву имел он полную доверенность, который по жестокому своему свойству приводил государя в гнев и тем отвлек от него людей, истинно любящих его и Россию". Распорядительность, проявленная Аракчеевым во время финляндской кампании 1808-1809 гг., еще более утвердила блеск его возвышения. Осуществление плана государя о переходе русских войск в Швецию по льду Ботнического залива приписывали всецело железной настойчивости Аракчеева, который отправился к армии и, не желая слушать никаких возражений, требовал немедленного исполнения этого плана. В обществе ходили тогда слухи, что Аракчееву будет присвоен титул "князя Финского"*. Эти слухи оказались неосновательными, но Аракчеев получил другие, неслыханные дотоле почести. Сначала Александр пожаловал Аракчееву орден Андрея Первозванного — тот самый, который государь надевал на себя, но Аракчеев, по принятому им обыкновению, упросил государя взять этот орден обратно. Тогда Александр отдал повеление, чтобы войска отдавали Аракчееву следуемые ему почести даже и в местах Высочайшего пребывания Императорского Величества.

______________________

* Письмо Боголюбова к князю А. Б. Куракину. — Русский Архив. 1893. Т.П. С. 286.

______________________

И однако все это не было еще окончательным утверждением безраздельного аракчеевского фавора. Весьма знаменательно, что одновременно с возвышением Аракчеева в эпоху Тильзитского союза всходила звезда Сперанского. Александр снова становился в свою любимую позу между двух противоположных течений. Если в первые годы царствования Александр искусно лавировал между неофициальным комитетом и партией старых сенаторов, то теперь, после Тильзита, он поставил себе задачей обеспечить равновесие внутреннего политического курса, возложив на одну чашку весов государственной политики влияние Аракчеева, а на другую — влияние Сперанского. Он решил, по-видимому, сделать попытку одновременного осуществления и "успокоения", и "реформы" и для этой цели считал наиболее целесообразным поделить государственную работу между двумя главными своими сотрудниками: на Аракчеева возлагалась миссия "успокоения" общего брожения умов мерами строгости, а на долю Сперанского доставалась подготовка коренной реформы государственного строя России. Александр, по-видимому, полагал, что оба его сотрудника могут делать каждый свое дело независимо друг от друга. Но такое разделение претило тщеславным стремлениям Аракчеева к безраздельному господству у ступеней трона. И на этой почве между Александром и его давнишним пестуном скоро пробежала тень. Аракчеев бесился по случаю того, что его не посвящали в те таинственные работы, которые были поручены Сперанскому. А работы Сперанского действительно были окружены непроницаемой таинственностью. В ноябре и декабре 1809 г. Сперанский заканчивал проект "Образования Государственного Совета". Государь в это время ездил в Тверь и затем в Москву. Сперанский высылал Александру свою работу отдельными тетрадями, причем тетради передавались в конвертах без адреса, за какою-то вымышленной печатью, камердинеру Мельникову, который затем уже и надписывал их государю в Москву. "Мельников — важный человек!" — злобно иронизировал Аракчеев по этому поводу. Проект показали затем графу Салтыкову, князю Лопухину и графу Кочубею, и, наконец, дали взглянуть на него графу Румянцеву, государственному канцлеру. Аракчеев был оставлен в стороне. Он выходил из себя и уже собирался удалиться в Грузине Наконец, почти уже накануне обнародования реформы, Александр обещал Аракчееву прочесть проект и ему. Был уже назначен для этого день и Аракчеев дожидался, что его позовут во дворец. Вдруг ему доложили, что приехал Сперанский. Оказалось, что Сперанский привез с собой лишь оглавление проекта с тем, чтобы на словах рассказать существо новой организации. Аракчеев принял это как новое оскорбление, отвечал Сперанскому грубостью, отказался что-либо слушать и тотчас уехал в Грузино, послав государю письмо об отставке. "Я еще не видывал Аракчеева в таком бешенстве", — говорит в своих записках Марченко, вошедший к Аракчееву тотчас после отъезда Сперанского*. Три дня прошло после этого в беспрестанной пересылке фельдъегерей между Петербургом и Грузино. Нам известны теперь письма, которыми обменялись в этот момент Аракчеев и Александр. Аракчеев принял тон "уничижения паче гордости", ссылался на недостаточность своего образования, называл себя только "ремесленником" в военном деле и, указывая на то, что при вновь заводимых учреждениях потребуются более, нежели он, просвещенные министры, просился в отставку**. Александр начал свой ответ прямо с заявления, что все приводимые Аракчеевым мотивы просьбы об отставке он не может принять за настоящие. Затем Александр очень удачно попадает в самое слабое место Аракчеева, подчеркивая, что обидчивость Аракчеева в данном случае идет вразрез с его постоянными уверениями в безграничной и беззаветной личной преданности его Александру и что он предпочитает пользе империи свое мнимо затронутое честолюбие. Письмо заканчивалось словами: "При первом свидании нашем вы мне решительно объявите, могу ли я в вас видеть того же графа Аракчеева, на привязанность которого я думал. что твердо мог надеяться, или необходимо мне будет заняться выбором нового военного министра"***.

______________________

* Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. 1861. Т. I. С. 115-116.
** Шильдер Н. К, Указ. соч. Т. II, примеч. 452.
*** Русский Архив. i86g. С. 1660-1662.

______________________

Размолвка скоро была улажена. Александр предоставил самому Аракчееву решить, желает ли он и впредь оставаться военным министром или при новом образовании Государственного Совета предпочтет принять пост председателя департамента военных дел в Государственном Совете. Аракчеев отвечал: "Лучше самому быть дядькой, нежели иметь над собою дядьку" — и сел на председательское место в департаменте Государственного Совета, уступив военное министерство Барклаю де Толли*. Александр осыпал Аракчеева милостями и ласками, как бы стараясь изгладить последние следы огорчения в душе Аракчеева от недавней размолвки. Летом того же года (в июле 1810 г.) Александр впервые посетил Грузино, провел там целый день и по возвращении в Петербург подписал рескрипт на имя Аракчеева, наполненный самыми лестными похвалами деятельности графа по устройству "доброго сельского хозяйства", которое есть "первое основание хозяйства государственного"**.

______________________

* В автобиографических записях на прокладных листах своего евангелия Аракчеев записал под 1 января 1810 г.: "В сей день сдал звание военного министра. Советую всем, кто будет иметь сию книгу после меня, помнить, что честному человеку всегда трудно занимать важные места в государстве". Русский Архив. 1866. С. 922-927.
** Чтения в Обществе истории и древностей российских, 1868. Кн. 4.

______________________

В непродолжительном времени судьба подготовила Аракчееву новый триумф. Дни господства его соперника по приближенности к государю, Сперанского, были сочтены. До сих пор не найдено документальных следов прямого участия Аракчеева в том комплоте, который работал над свержением Сперанского. По-видимому, Аракчеев не принадлежал к деятельным членам этого комплота, но, несомненно, падение Сперанского лило воду на колеса его мельницы. Впрочем, из позднейших фактов мы знаем, что Аракчеев отлично умел руководить подобными комплотами из-за кулис, не выставляясь на сцену. Как бы то ни было, нельзя обойти вниманием отмеченный еще Погодиным знаменательный факт: подлинный оригинал записки Карамзина "О древней и новой России", сыгравшей решающую роль в падении Сперанского — с собственноручной надписью великой княгини Екатерины Павловны: "A mon frere seul" — был найден в бумагах Аракчеева в Грузино*. Это указывает, во всяком случае, на то, что Александр сносился с Аракчеевым при обсуждении участи Сперанского. С другой стороны, мы имеем документ, свидетельствующий о том, что Аракчеев отделял себя от тех кружков чиновной знати, которые пожинали непосредственные плоды падения Сперанского. Это — письмо Аракчеева к брату Петру от з апреля 1812 г., в котором находим следующее место, важное для интересующего нас вопроса: "... теперь приступаю к описанию, что, я думаю, известно вам уже, о выезде из Петербурга господина Сперанского и господина Магницкого. На их счет много здесь говорят нехорошего, следовательно, если это так, то они и заслужили свою нынешнюю участь, но вместо оных теперь партия знатных наших господ сделалась уже чрезвычайно сильна, состоящая из графов Салтыковых, Гурьевых, Толстых и Голицыных. Следовательно, я, не быв с первыми в связи, был оставлен без дела, а сими новыми патриотами равномерно нелюбим, также буду без дела и без доверенности. Сие все меня бы не беспокоило, ибо я уже ничего не хочу, кроме уединения и спокойствия, и предоставляю всем вышеописанным вертеть и делать все то, что к их пользам.

______________________

* Русский Архив. 1871. №7-8.

______________________

Но беспокоит меня то, что при всем оном положении велят мне еще ехать и быть в армии без пользы, а, как кажется, только пугалом мирским, и я уверен, что приятели мои употребят меня при первом возможном случае там, где иметь я буду верный способ потерять жизнь, к чему я и должен быть готов...". Аракчеев подписался под этим письмом так: "Невеселый твой брат и верный друг граф Аракчеев"*. Сопоставляя все эти, пока еще отрывочные и скудные данные, можно, кажется, заключить, что Аракчеев в момент падения Сперанского был сам еще не настолько силен, чтобы сыграть видную роль в ниспровержении своего врага, хотя, конечно, он не упустил случая и, со своей стороны, повредить ему, насколько мог. Опасения, высказанные Аракчеевым в письме к брату относительно грозящей ему печальной участи, должны быть отнесены на счет мнительности и даже трусливости его характера. На самом деле падение Сперанского и открывшаяся вслед затем война развертывали перед Аракчеевым заманчивые перспективы. Родовитая, сановная знать могла, сколько ей было угодно, коситься на гатчинского выскочку. На его стороне было все его прошлое. Александр, охотно отдаляясь от Аракчеева, пока все шло гладко и ровно, издавна привык цепляться за этого человека как за пестуна и дядьку, лишь только почва начинала колебаться под ногами и становилось жутко от возможных внезапных опасностей. Война двенадцатого года, бывшая для Александра такой ставкой, на которую человек отваживается только однажды в течение жизни и которая равносильна дилемме "быть или не быть", выдвигала Аракчеева на первый план, возвышала его над всеми партиями и кружками как личного телохранителя царя. И Аракчеев отлично понял ту позицию, которая теперь сама давалась ему в руки как исходная точка дальнейшего возвышения его карьеры. При открытии военных действий в кампанию 1812 г. Шишков и Балашов очень хлопотали о том, чтобы уговорить Александра оставить армию и поспешить в Москву. Они составили письмо к государю с увещанием последовать этому совету и просили Аракчеева присоединиться к их настояниям, говоря, что это единственное средство спасти отечество. И Аракчеев произнес тогда характерные слова: "Что мне до отечества! Скажите мне, не в опасности ли государь, оставаясь долее при армии?"**. В этих словах — ключ ко всей последующей истории возвышения Аракчеева. Он возвышался и господствовал не как представитель какой-нибудь партии, программы или того или иного общественного слоя, а как личный телохранитель царя. В этом была его сила и только этого поста он не хотел разделить ни с кем. Он мог работать и над военными поселениями, и над проектом освобождения крестьян, смотря по тому, что в данный момент было приятно государю. Он мог менять направление своей деятельности в какой угодно степени, но он не мог с этого момента примириться лишь с одним: чтобы у государя явилась мысль, что кто-нибудь другой может выполнять функции телохранителя и личного пестуна лучше или хотя бы даже не хуже, нежели Аракчеев. Этого Аракчеев допустить не мог, ибо он отлично понимал, что именно здесь — единственная опора всего великолепного здания его безграничного всевластия.

______________________

* русская Старина. 1874. Май.
** Записки графа Камаровского. — Русский Архив. 1887.; Записки Свербеева. — Русский Архив. 1871.

______________________

III.

Войны 1812-1814 гг. окончательно скрепили узы, связывавшие Александра и Аракчеева. По свидетельству самого Аракчеева, все распоряжения государя во время Отечественной войны проходили через его руки. В те тяжелые дни, когда Москва находилась во власти Наполеона, Александр уединился от всех и допускал к себе только одного Аракчеева, с которым и занимался делами, — так свидетельствует Михайловский-Данилевский. Весь поход 1813-1814 гг. они провели не разлучаясь. В Париже, уклоняясь от восторженных оваций населения, Александр решил говеть, и вместе с ним говел и приобщался св. Тайн и Аракчеев. Они расстались лишь при отъезде Александра в Англию, куда Аракчеев не последовал, получив отпуск "на все то время, какое нужно будет для поправления его здоровья". Перед этой разлукой Александр и Аракчеев обменялись письмами. В письме Александра говорилось, что он ни к кому не питает такой доверенности, как к Аракчееву, и чувствует себя до крайности огорченным предстоящей с ним разлукой. В ответ на это Аракчеев заверяет Александра в своей беспредельной любви к нему и утверждает, что доверенность государя будет им употребляться не для получения наград и доходов, а для доведения до Высочайшего сведения несчастий, тягостей и обид в любезном отечестве. Изобразив себя в этом письме чем-то вроде маркиза Позы, Аракчеев отправился в Ахен на лечение. Александр, возвращаясь из Англии в Брухзал, где лечилась императрица Елизавета Алексеевна, вызвал к себе по дороге Аракчеева в Кельн Для свидания. После заграничного лечения Аракчеев еще некоторое время отдыхал у себя в Грузино и наконец 6 августа 1814 г. был приглашен Александром в Петербург. Исключительное и беспримерное главенство Аракчеева по всем отраслям государственного управления было теперь окончательно закреплено. Александр уже не мог обходиться без Аракчеева, и во время разлуки, например при поездке своей на Венский конгресс, он все время посылает с дороги дружеские записочки оставшемуся в Петербурге Аракчееву*.

______________________

* Шильдер Н. К. Указ. соч. Т. III, passim.

______________________

"Аракчеевщина" окончательно вступила в свои права. "У нас теперь только один вельможа — граф Аракчеев" — таков был отзыв Карамзина. "Граф Аракчеев есть душа всех дел", — сказал об этом же времени граф Растопчин. Аракчеев стал единственным докладчиком государю всех дел, не исключая даже духовных. Все представления министров, все мнения Государственного Совета восходили к государю не иначе, как через руки Аракчеева. Предварительная явка на поклон к Аракчееву сделалась необходимым шагом для всякого, кто хотел чего-нибудь достигнуть. Даже Карамзин, незадолго перед тем прогремевший в высших сферах своей "Запиской о древней и новой России", приехав в 1816 г. в Петербург для представления государю восьми томов своей "Истории...", лишь ценой поклона Аракчееву добился Высочайшей аудиенции. Он долго дожидался этой аудиенции. Императрицы, великие князья осыпали комплиментами его груд, приглашали к себе историографа на чтение отрывков из "Истории..." — но вопрос относительно Высочайшей аудиенции все оставался открытым. Наконец, Карамзину объяснили, в чем кроется секрет успеха. Историограф надел мундир и поехал-таки к Аракчееву. Аракчеев был милостив и даже сказал Карамзину: "Если бы я был моложе, то стал бы у вас учиться; теперь уже поздно". Тотчас после этого визита Карамзин получил и Высочайшую аудиенцию, и утверждение всех его желаний относительно печатания его труда*.

______________________

* Там же. Т. IV. С. 6-7; Неизданные сочинения и переписка Карамзина. СПб., 1862.

______________________

Новые назначения на государственные посты становятся исключительно делом рук Аракчеева. Он начинает по своему усмотрению расставлять по министерствам свои креатуры, как шашки на шахматной доске. По указанию Аракчеева в 1817 г. министр юстиции Трощинский заменяется князем Лобановым-Ростовским, про которого Вигель в своих записках выразился так: "Не понимаю, как решился государь вручить весы правосудия разъяренной обезьяне, которая кусать могла только невпопад"*. Аракчеев же поддерживал сибирского генерал-губернатора Пестеля, этого ужасного правителя Сибири, ознаменовавшего свое правление неслыханными злоупотреблениями и страшной жестокостью. Полковник Шварц, жестокое изуверство которого вызвало знаменитый бунт Семеновского полка, был ставленником Аракчеева. По его же указаниям князь Волконский был заменен Дибичем, граф Кочубей, министр внутренних дел, приятелем Аракчеева, Кампенгаузеном, у которого Аракчеев занимал деньги; на пост военного министра назначен Татищев, а на пост министра финансов вместо Гурьева — граф Канкрин. Только это последнее назначение должно быть признано полезным для государства, ибо в лице Канкрина во главе управления финансами становился человек, при всех своих недостатках, целой головой превышавший обычный уровень тогдашних министерьяблей по образованности, опытности и серьезному отношению к своим государственным обязанностям. Но это было случайное счастливое исключение, помимо которого, все остальные креатуры Аракчеева отличались соединением посредственности с особенной способностью возбуждать против своей деятельности резкое и притом справедливое неудовольствие общества.

______________________

* Вигель Ф. Ф. Записки. 1864-1865. Ч. 5. С. 66.

______________________

Между тем сам Александр оказывал в это время Аракчееву необыкновенные знаки расположения и милости. Государь все чаще приезжает в Грузино. Со времени своего первого посещения Грузино 7 июля 1810 г. Александр был там затем не менее 11 раз*.

______________________

* А именно: 7 июля 1810 г., 8 июня 1816 г., 19 июля 1819 г., 4 марта и 26 июня 1820 г., 22 июня 1821 г., 15 июня 1822 г., 15 марта и 3 июня 1823 г., 24 июля 1824 г- и 26 июня 1825 г. -Русский Архив. 1869. С. 1462; Русский Архив. 1866. C. 922-927.

______________________

Каждое из этих посещений сопровождалось обменом письмами между Александром и Аракчеевым, наполненных красноречивыми признаниями во взаимной любви*. Отправляясь в частные свои поездки по России, государь нередко берет с собой Аракчеева и, видимо, особенно старается о том, чтобы наглядно показать населению, как высоко стоит значение Аракчеева в государстве.

______________________

* Тексты этих писем см.: Шильдер Н. К. Указ. соч. Т. IV.

______________________

В 1816 г., совершая такую поездку, государь обыкновенно ехал в коляске с князем Волконским, но перед въездом в города Волконский должен был уступать свое место в коляске государя Аракчееву.

В 1818 г. Аракчеев присоединился к кортежу путешествовавшего государя уже среди дороги, в Кишиневе, и Михайловский-Данилевский отметил в своем дневнике, как государь, обрадованный этим свиданием, весь день ехал с графом в одной коляске. Михайловский-Данилевский видел, как государь несколько раз заботливо оправлял своими руками плащ Аракчеева.

Для всех было ясно, что фавор Аракчеева достиг зенита и уже ничем не может быть поколеблен. "Со временем, — писал в это время князь Волконский Закревскому, — государь узнает все неистовства злодея (так всегда назывался Аракчеев в переписке между названными лицами и другими членами их кружка. — А.К.), коих честному человеку переносить нельзя, открыть же их нет возможности по непонятному ослеплению его к нему. Между тем растеряет он много честных людей, восстановится прежнее лихоимство и беспорядок в ходе дел"*.

______________________

* Сборник Русского исторического общества. Т. 73- С. 81.

______________________

И действительно, с этого времени на весь остаток царствования Александра господство Аракчеева в делах управления делается безусловным. Он держит себя всемогущим визирем и устраняет всех, кто думал стать на его пути.

Грузино становится целью беспрерывных паломничеств. Министры скачут из Петербурга в Грузино с докладами. Масса всевозможного люда тянется туда на поклон, за подачкой или просто с целью изъявления восторга и восхищения перед великолепием Грузино, дабы обратить на себя внимание всесильного временщика на будущее время. Чтобы получить что-нибудь в Петербурге, необходимо стало съездить в Грузино и затем излить на письме свои восторженные чувства от всего там виденного. Типичным образчиком таких панегириков может служить произведение Магницкого "Сон в Грузино" (Русский Архив. 1863. № 12), посланное им Аракчееву на другой день после посещения Грузино: грубо-аляповатое, сусальное восхваление красот и диковинок аракчеевской резиденции.

В составленном Дубровиным сборнике писем разных лиц, дошедших до нас от времени царствования Александра I, можно встретить ряд других, подобных же расписок посетителей Грузино в своем искательстве и угодничестве. Прошел по этой дорожке и Сперанский, не миновал ее вполне и Карамзин, также посетивший Грузино, хотя, впрочем, и не оправдавший надежд на то, что и его красноречивое перо отдаст дань общей повинности восторгаться Грузино и устройством военных поселений. Карамзин был в Грузино и объездил с Аракчеевым поселения по желанию самого государя, который надеялся, что после этого Карамзин изменит свое отрицательное отношение к военным поселениям. Но Карамзин остался при своем и предпочел промолчать. Он писал к Дмитриеву об этой поездке: "Зная милостивое расположение ко мне государя, граф Аракчеев угостил меня с ласкою необыкновенною. Поселения удивительны во многих отношениях... но русский путешественник уже стар и ленив на описания"*.

______________________

* Письма Карамзина к Дмитриеву. С. 400; Шильдер Н. К. Указ. соч. Т. IV. С. 246.

______________________

Спрашивается теперь, на что именно опиралось это окончательное и бесповоротное утверждение фавора Аракчеева в последние годы царствования Александра I? Объясняли это тем, что в эти годы Александр, распростившись с либеральными увлечениями молодости, усвоил реакционную политику, почему и должны были сойти со сцены все прежние сотрудники. Такое объяснение, не будучи неправильным, страдает неполнотой: оно не разрешает вопроса, почему на смену прежним сотрудникам был выдвинут именно Аракчеев, а не кто-либо иной.

Указывалось не однажды на то, что Александр этой эпохи, погруженный в меланхолию, истерзанный внутренними душевными тревогами, увлеченный мистикой, чувствовал потребность уединиться от докучливых впечатлений окружающей жизни и ухватился за Аракчеева как за человека, на которого он мог свалить всю тяжесть текущего управления, чтобы самому свободно предаваться переживанию своей личной душевной драмы. Факты не подтверждают такого заключения. Возвышая Аракчеева, Александр вовсе сам не отстранялся от текущей государственной работы. Мы уже знаем, что в душе Александра всякая, а в том числе и мистическая, фантастика всегда уживалась со способностью очень реалистически рассматривать различные текущие вопросы и жизненные случаи. Мы имеем и прямые указания на то, что Александр вплоть до кончины принимал деятельное участие в текущем управлении и очень много сам непосредственно работал и писал.

Клейнмихель, разбиравший по смерти Аракчеева его бумаги, открыл, что черновики многих повелений и других бумаг, подписанных Аракчеевым, были составлены собственноручно Александром*.

______________________

* Неизданная глава из книги Корфа о Сперанском. — Русская Старина. 1903. Январь.

______________________

Значит, Александр возвысил Аракчеева не как своего заместителя в делах текущего управления, а как своего сподручного помощника, как наиболее надежного исполнителя тех дел, которые получали теперь в глазах Александра первостепенную важность. Какие же эти были дела?

И здесь приходится прежде всего повторить то, что было сказано выше относительно возвышения Аракчеева в 1808-1809 гг. Теперь, как и тогда, решающим моментом в возвышении Аракчеева явился страх Александра перед опасностью общественного брожения. "Только Аракчеев сможет сдавить своей железной рукой порывы общественного недовольства" — вот к чему сводилась вера Александра в Аракчеева и вот почему эта вера вспыхивала с особенной силой каждый раз, когда Александру начинало чудиться общественное возмущение. В 1808-1809 гг. Александр ухватился за Аракчеева, испугавшись широко разлившегося в обществе недовольства последствиями Тильзитского соглашения. Теперь, после Отечественной войны и Венского конгресса, в эпоху Священного союза, Александру везде — и на Западе, и у себя дома — чудились призраки заговоров и возмущений, в любом событии он готов был чувствовать следы карбонарского яда, все колебалось и сотрясалось в его глазах, и тем выше всходила звезда Аракчеева как испытанного и признанного защитника от любой опасности, за которого Александр привык прятаться от всякой грозы, будь то гроза отцовского гнева, будь то гроза политического возмущения подданных. Эти тревоги, возвышавшие фавор Аракчеева, обвеяли душу Александра тотчас по окончании наполеоновских войн. Они питались бурными событиями на западе Европы, но Александр все более сживался с мыслью, что эпидемия карбонаризма не знает преград, что перед ней бессильны пограничные барьеры, что это не местное, а общественное поветрие, от действия которого не ускользнет и Россия.

Он уже заранее, независимо от фактов, готов был истолковать любое происшествие как подтверждение того, что и в России под государственное здание подведена пороховая мина карбонаризма. Весть о возмущении Семеновского полка упала на его душу, как на давно готовую почву. Теперь уже опровергнута старая легенда о том, что Александр взглянул на семеновскую историю как на политический заговор, по наущению Меттерниха. Нет, он тотчас же по собственному решению пришел к мысли, что это и есть тайно уже ожидаемое обнаружение гнездящейся и в России заразы политического вольнодумства. Напротив, Меттерних держался иного мнения и не склонен был приписывать семеновскую историю политической пропаганде. Петербургские сановники, имевшие возможность близко знать данные произведенного расследования, в один голос отрицали политическую подкладку у этого происшествия. В этом смысле были составлены донесения Васильчикова государю. Закревский в письме к Волконскому хотя и упоминал о распространении в гвардии духа критики и свободных суждений, однако сейчас же прибавлял: "Впрочем, будьте уверены, почтеннейший князь, что происшествие, в Семеновском полку бывшее, совершенно не имеет никаких побочных причин, как только единственно ненависть к Шварцу"*.

______________________

* Сборник Русского исторического общества. Т. 73. С. 113.

______________________

Один только Аракчеев, сам выдвинувший Шварца, поспешил подтвердить Александру справедливость его предположений о политической подкладке семеновской истории. Александр писал Аракчееву: "Никто на свете меня не убедит, чтобы сие происшествие было вымыслено солдатами или происходило единственно, как показывают, от жестокого обращения со оными полковника Шварца. Он был всегда за хорошего и исправного офицера и командовал с честью полком. Отчего вдруг сделаться ему варваром? По моему убеждению, тут кроются другие причины... тут было внушение чуждое, не военное. Вопрос возникает — какое же? Сие трудно решить. Признаюсь, что я его приписываю тайным обществам, которые по доказательствам, которые мы имеем, все в сообщениях между собою и коим весьма неприятно наше соединение и работа в Троппау. Цель возмущения, кажется, была испугать..."*. Аракчеев в ответ на это письмо поддакивает государю: "Думаю так, — писал он, — что сия их работа есть пробная, и должно быть осторожным, дабы еще не случилось чего подобного"**.

______________________

* Русская Старина. 1870. C. 479-481.
** Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. IV. С. 186.

______________________

Вот эта-то боязнь перед скрытой крамолой и утвердила Александра в решении отдать Россию под диктатуру Аракчеева. Разница с 1808-1809 гг. заключалась в том, что в то время в планы государя входило одновременно подтянуть общество строгостью и подготовить серьезные преобразования, которые удовлетворили бы общественные желания. Потому тогда шло параллельное возвышение и Аракчеева, и Сперанского. Теперь у правительства встали на первый план оборонительные задачи, и Аракчеев оказался единственным всемогущим человеком момента.

Творческие стремления Александра сосредоточились теперь лишь на осуществлении его несчастного замысла о заведении военных поселений. И Аракчеев, твердо решив ни с кем более не делить своего первенствующего положения, всецело взял на себя дело военных поселений, которому он сам не сочувствовал, против которого первоначально пытался возражать. Это было второе звено, крепко спаявшее теперь Аракчеева с Александром. Я уже говорил в своем месте о том, как мало, в сущности, заботился Аракчеев о действительном благосостоянии военных поселений, в возможность которого он и не верил. Зато он не останавливался ни перед чем, ни перед какими жестокостями, ни перед какими изнурительными для поселенцев экспериментами для того, чтобы довести до совершенства внешний показной блеск и лоск этих поселений, тешивший государя. Один из мемуаристов очень метко сказал, что Аракчеев смотрел на военные поселения как на любимую игрушку Александра и, руководимый верным расчетом, направлял все силы на то, чтобы игрушка блестела возможно ярче. Достаточно прочитать письма, которыми обменивались Александр и Аракчеев в течение последних семи — восьми лет александровского царствования, чтобы понять, какую роль сыграли военные поселения в истории их взаимных отношений*.

______________________

* Текст этих писем см.: Шильдер Н. К. Указ. соч. Т. IV, passim.

______________________

За указанное время нет почти ни одного письма в этой переписке, в котором не встречалось бы длинных пассажей все об этом предмете. И замечательно, что оба корреспондента упорно твердят при этом одно и то же, чуть ли не буквально повторяя одинаковые фразы и выражения из письма в письмо. Как будто без конца восхвалять военные поселения и умиляться над благодетельностью этой меры стало для них такой же потребностью, как для влюбленных — неустанно твердить о любви, не скучая однообразием своих уверений. В каждом письме Аракчеев рисует идиллию райского блаженства, в котором утопают военные поселяне.

Любопытно следить при этом, как старается Аракчеев ввести в свой коряво-топорный слог умилительные нотки. В то время как поселенные солдаты и крестьяне звали Аракчеева людоедом и проливали кровавые слезы над своим положением, он писал Александру, что не налюбуется тем, как обмундированные дети, окончив работы, спешат умыться, вычиститься и, подтянув свои платья, гуляют кучами из деревни в деревню и при встречах сами с радостью становятся во фрунт и снимают шапки. Точь-в-точь из какой-нибудь статьи г. Меньшикова "о потешных". "Крестьянам, — добавляет Аракчеев, — главное полюбилось то, что дети их все почти в один час были одеты в мундиры".

И в ответ на эти письма Александр поет хвалу своему другу и в нежных выражениях расточает свою благодарность.

Бывало, впрочем, что неумолимая жизнь вносила разнообразие в стереотипную монотонность этих излияний. Порой наступали события, ввиду которых даже Аракчееву становилось уже невозможным тянуть о военных поселениях идиллическую канитель и приходилось отписываться на иные темы. В поселениях вспыхивали временами открытые возмущения, которые Аракчееву приходилось подавлять драконовскими мерами. Нужно было докладывать об этом государю после уверений в том, что в поселениях все идет как по маслу. И вот, Аракчеев старается в этих случаях сыграть на религиозной струне Александра. В 1819 г. вспыхнул серьезный бунт в Чугуевском военном поселении. Аракчеев, учинив жестокую, кровавую расправу над мятежниками, доносил затем государю (Александр в это время путешествовал по Финляндии), что он перед тем, как приступить к мерам строгости, долго призывал на помощь всемогущего Бога и размышлял, на что решиться. "С одной стороны, — писал он, — я видел, что требуется скорое действие, с другой — как христианин, останавливался в собственном действии, полагая, что оное, может быть, по несовершенству человеческого творения, признаться может строгим или мщением за покушение на мою жизнь". Из дальнейшего содержания письма оказывалось, что результатом этих философически-религиозных размышлений явилось присуждение виновных к прогнанию сквозь строй через тысячу человек по 12 раз. Что это означало, видно из того, что Аракчеев не счел возможным умолчать в особой приписке, в виде отдельного частного письма, приложенного к формальному донесению, что "несколько преступников, после наказания, законом определенного, и умерли". "И я, — добавил Аракчеев, — от всего оного начинаю уставать"*. У нас имеется ответ Александра на это донесение. После всегдашних уверений в любви и дружбе к Аракчееву Александр "искренно, от чистого сердца" благодарит своего друга за понесенные им труды при столь тяжелых происшествиях и при этом замечает: "Мог я в надлежащей силе ценить все, что твоя чувствительная душа должна была терпеть в тех обстоятельствах, в которых ты находился". Мне вспоминается одно письмо Петра Великого к князю-кесарю Ро-модановскому, который, стоя во главе Преображенского приказа, выдавался зверской расправой с осужденными. Петр, как известно, сам был тяжел на руку, и не одна — не только простонародная, но и сановная — русская спина испытала на себе увесистость его дубинки. Но, получив известие о неистовых жестокостях своего фаворита Ромодановского, он в гневе написал этому Аракчееву начала XVIII столетия: "Зверь! Долго ли тебе людей жечь? И сюда раненые от вас приехали. Перестань знаться с Ивашкою**. Быть от него роже драной".

______________________

* Шильдер Н. К. Указ. соч. Т. IV. С. 170.
** Это значило: перестань пить. Петр предполагал, что Ромодановский действовал в опьянении. Соловьев С. М. "История России с древнейших времен". Т. III.

______________________

Александр, в противоположность Петру, на всех сиял кроткой улыбкой милости. Но, получая известия о расправе Аракчеева с поселенцами, он находил в себе сожаление лишь об огорчениях "чувствительной" души... самого палача.

Казалось, таким образом, что Аракчеев мог быть спокоен насчет устойчивости достигнутого им теперь положения. Но он не хотел терпеть даже и тени какого-либо соперничества, какого-либо раздвоения симпатий Александра между ним и кем-либо другим. Жертвами его нетерпимости в этом отношении последовательно пали князь Волконский и князь Голицын. Аракчеев ненавидел князя Волконского, который стоял между ним и государем, как ближайший спутник государя во всех его разъездах, как его наиболее интимный докладчик и собеседник. Аракчеев давно уже держал наготове против этого человека отравленную стрелу. Теперь пришла пора спустить ее с тетивы. В 1824 г. Аракчеев свалил Волконского, воспользовавшись затруднениями при составлении государственной бюджетной росписи. Волконскому было поручено сократить смету военного министерства. Он предложил к сокращению 800 000 рублей. Аракчеев сейчас же представил проект сокращений на 18 миллионов рублей, и это решило отставку Волконского, конечно уже ранее исподволь подготовленную.

Вместо него начальником штаба Его Величества был назначен по указанию Аракчеева Дибич.

Сложнее обстояло дело с низложением князя Голицына. Очень прочные узы связывали князя Голицына с Александром: личная дружба со времени младенчества и общие увлечения мистицизмом в зрелые годы. Есть указания на то, что именно Голицын своим влиянием окончательно закрепил в душе Александра влечение к мистике. Александр сам рассказывал квакерам Мобиллье и Аллену, что Голицын в эпоху тяжелых испытаний 1812 г. первый внушил ему мысль читать Библию. Вскоре Голицын стал во главе Министерства народного просвещения и духовных исповеданий и явился главным организатором библейских обществ в России. Это был предмет не менее близкий сердцу Александра, чем военные поселения. Значительность роли Голицына в это время видна хотя бы уже из того, что названные выше квакеры, посетив Петербург в 1818 г., получили такое впечатление, что Голицын был "первым министром". Аракчеев имел основание для тревоги, ибо делить влияние с Голицыным он не желал, а выбор между тем и другим со стороны Александра зависел от того, какой интерес в душе Александра окажется сильнее — к библейским обществам или к военным поселениям.

Борьба между Аракчеевым и Голицыным была неминуема, и она разразилась с чрезвычайной силой. Аракчеев одержал полную победу, но для этого окончательного своего триумфа ему пришлось пустить в дело сложные и настойчивые усилия. Весь план кампании был построен на том, чтобы опорочить мистическое движение с точки зрения политической благонадежности, убедив государя, что библейские общества и другие предприятия Голицына по части духовного просвещения есть та же революция, только прикрытая религиозным флагом. Для этой цели составился целый комплот, душой которого был Аракчеев, не выходивший, правда, на авансцену борьбы, но настойчиво руководивший ею из-за кулис. Из кого состоял комплот?

Тут мы встречаем ряд очень знакомых фигур, типичных для реакционной клики всех эпох, и между ними на первом плане юркого ренегата в чиновничьем фраке и прикрытого духовной рясой невежественного и дерзкого изувера, опирающегося на поддержку великосветских знатных барынь. Я разумею Магницкого и игумена Фотия. Магницкий начинал карьеру в лучах славы Сперанского. Он держал себя в то время как милый салонный шалун, душа общества, вечно с неистощимым запасом каламбуров и арлекинад. Бойкое перо и острый ум приблизили его к Сперанскому. Опала Сперанского ранила и Магницкого, который также был сослан тогда только не на восток. а на север. Теперь он явился в столицу искупать грехи прошлого. Салонный арлекин начал разыгрывать роль Савонаролы, громить разврат и нечестие века, проповедовать крестовый поход против вольномыслия и светской науки. Его подвиги в этом направлении в качестве попечителя Казанского университета достаточно известны. Конечно, он толкнулся к Аракчееву и тотчас же был замечен и оценен. Аракчеев и митрополит Серафим, объединившиеся для совместной работы над низложением Голицына, почувствовали в нем надежного помощника в качестве мастера интриги. Но для успеха заговора необходим был, кроме того, судья-обличитель, с властной, фанатической речью, с авторитетом духовного сана. На эту роль и был избран игумен Юрьевского монастыря Фотий, "полуфанатик, полуплут", по определению Пушкина. Фотий действительно отлично умел наблюдать свои выгоды, разыгрывая из себя бесстрашного и вдохновенного свыше изобличителя крамолы и нечестия. Совершенно невежественный, он производил впечатление безудержной дерзостью своих речей, сплошь и рядом переполненных простонародной площадной бранью, но эта брань сходила за сильный ораторский выпад, ибо была направляема на людей, поставленных высоко на чиновной лестнице. Фотий знал, что он может так браниться, не боясь за свою участь, ибо он чувствовал за собой сильную руку своей фанатичной поклонницы, графини Орловой, принесшей к ногам грубого и невежественного монаха свое колоссальное состояние и в неудержимости своего поклонения не побоявшейся даже подставить под град насмешек и двусмысленных подозрений свою девическую честь.

Этого-то Фотия аракчеевский кружок и наметил на роль вдохновенного пророка, который должен был сразить Голицына, явившись к Александру, как некогда Сильвестр к Иоанну IV, чтобы потрясающей речью открыть императору глаза на окружившие его опасности. Фотий с готовностью взялся за эту роль. Он давно привык выставлять себя чудотворцем, отмеченным Божественной благодатью; всякую мелочь, с ним случившуюся, он тотчас истолковывал как сотворенное им чудо, и, кажется, от частного повторения подобных выдумок в конце концов сам наполовину им поверил, так что, следя за его деятельностью, нередко трудно бывает решить, где в нем кончался симулятор и где начинался фанатик. Теперь по призыву Аракчеева и митрополита Серафима он "восстал на брань" со всем свойственным ему пылом, имея основания ожидать за свое усердие "великие и богатые милости".

Впервые Фотий был вызван из Сковородского монастыря, где он тогда был игуменом, в Петербург, на театр военных действий против Голицына, в апреле 1822 г. Поклонницы Фотия, графиня Орлова, Дарья Державина и другие, возили его по разным аристократическим домам Петербурга на беседу, "а по беседе учреждаемы были в тех домах пития и явствия во славу Божию". После обеда Фотий, наораторствовавшись, ложился на диван, а дамы подходили целовать его руки. Распря между митрополитом Серафимом и Голицыным была уже в полном разгаре. Фотий отнесся свысока к обоим. Серафима он называет в своих записках "муж прост, словом не силен, но ревностен сый к делу Божию". Голицына даже во время наибольшего обострения своей вражды к нему он признавал в душе кротким и истинным христианином: "Другу не изменит, врага не обидит" (письмо Фотия к Павлову в 1823 г.), что не мешало тому же Фотию изрыгать на Голицына публично страшные хулы. Первоначально Фотий повел себя по отношению к Голицыну чисто по-иезуитски. Называя князя на стороне "врагом веры", он делал вид, что хочет примирить его с митрополитом и так обворожил князя, что тот по простосердечию сам взялся устроить Фотию первую аудиенцию у государя.

Аудиенция состоялась 5 июня 1822 г. и продолжалась полтора часа. Накануне и Серафим, и Голицын давали Фотию, каждый свои советы о том, что говорить царю. Но Фотий имел собственный план. Об этой аудиенции мы знаем со слов самого Фотия, и, если верить его рассказу, государь казался взволнованным и проникшимся речами Фотия против тайных врагов святой веры. Затем Фотия представили императрице Марии Феодоровне, где он также "стоял за Серафима" и резко порицал сотрудников Голицына. Между тем Голицын и не подозревал, куда гнет Фотий, и еще целый год после того вел задушевную переписку и с Фотием, и с Орловой. В этих письмах Голицын восторгается учительными беседами, исходящими из медоточивых уст Фотия, просит его советов по разным вопросам веры, советуется с ним о значении виденных снов*, пересылается подарками; излияния, поклонения, превознесение духовных совершенств Фотия переполняют эти письма. Таковы же и письма князя за это время к графине Орловой. И здесь чуть ли не в каждой строке речь идет о Фотие, по благословению которого князь называет графиню "сестрой о Господе". Голицын собственноручно переписывает для Орловой обширный трактат Фотия о смерти**.

______________________

* Однажды, например, Голицын увидел во сне, что он прикоснулся ко лбу и вытащил изо лба щетку. Даже и такой сон давал князю повод для мистических размышлений.
** Письма эти к графине Орловой напечатаны в Русском Архиве за 1869 г., к Фотию -в Русской Старине за 1882 г.

______________________

Одним словом, на основании этих писем можно было бы подумать, что между Голицыным, Фотием и Орловой завязалось истинное духовное братство.

А между тем Фотий, после аудиенции у государя получивший алмазный крест и вскоре перевод на место игумена в Юрьевский монастырь, лаская Голицына, только ждал знака из столицы, чтобы нанести ему последний удар. Вскоре после аудиенции и под прямым ее влиянием вышел указ о закрытии всех тайных обществ и масонских лож. В 1823 г. Магницкий и Аракчеев подняли шумное и нелепое обвинение против сотрудника Голицына, Попова, за участие в переводе на русский язык совершенно невинного богословского сочинения Госнера. Из этого дела состряпали целый процесс, перетревожили массу людей, и уже по воцарении Николая I все дело лопнуло как мыльный пузырь.

Наконец в апреле 1824 г. Фотий вторично был вызван в Петербург собственноручным письмом Аракчеева*. В петербургском доме графини Орловой собрались Серафим, Аракчеев, Фотий и Магницкий на военный совет. Решено было, что митрополит Серафим поедет к государю требовать отставки Голицына. Трижды владыка садился в карету и опять выходил из нее и в волнении возвращался в дом, не решаясь ехать. Наконец его окончательно уговорили, и вслед за каретой митрополита поехал Магницкий наблюдать, чтобы владыка не свернул с дороги. Беседа государя с митрополитом Серафимом длилась до глубокой ночи. А через три дня Аракчеев устроил Высочайшую аудиенцию и Фотию. Фотий введен был во дворец тайным ходом и пробыл с государем в течение трех часов. По словам Фотия, он обратился к Александру с громовой речью о том, что всюду кишат политические заговоры, что библейские общества служат гнездилищем революции и необходимы скорые и решительные меры против этого зла. Александр назвал Фотия посланником Бога и поручил ему изложить письменно все свои предложения. Фотий вышел от царя "с головы до ног, яко водою, потом смочен" и прямо поехал к митрополиту передать радостную весть о выигрыше дела. Через несколько дней митрополит Серафим принял Аракчеева и, сняв свой белый клобук и бросив его на стол, поручил передать государю, что он лучше откажется от сана, но не помирится с Голицыным. Тогда же Фотий отправил государю ряд записок, в которых так формулировал необходимые меры: 1) уничтожить Министерство духовных дел, а Министерство просвещения и почт отнять у известной особы (Голицына); 2) уничтожить библейское общество; 3) синоду быть по-прежнему и надзирать за просвещением; 4) выгнать проповедников Госнера, Феслера, методистов. "И тогда, — писал Фотий — будет одержана победа над Наполеоном духовным в три минуты одною чертою пера".

______________________

* Это письмо см. в Русском Архиве за 1868 г.

______________________

Между тем сам Голицын, в наивном неведении о всех этих кознях, пришел в дом Орловой навестить Фотия. Произошла поистине дикая сцена. "Я стою на молитве, — рассказывает Фотий об этом последнем своем свидании с Голицыным, — Евангелие раскрыто, дары святые предстоят, горит свеча. Вдруг входит князь, образом, яко зверь рысь". Фотий отказался благословить его за покровительство сектам, лжепророкам, за дело Госнера, и произнес ему анафему. Князь побежал вон, хлопнул дверью, а Фотий кричал ему вслед: "Если не покаешься, снидешь во ад!" Орлова, узнав, что произошло, ужаснулась духом, а Фотий радостно скакал по дому, восклицая: "С нами Бог!"

В тот же день вся столица знала, что Фотий проклял министра духовных дел. Это было равносильно его отставке. 15 мая 1824 г. отставка состоялась.

О бурной радости, охватившей врагов Голицына, свидетельствует письмо Фотия к симоновскому архимандриту Герасиму: "Порадуйся, старче преподобный! Нечестие пресеклось, армия богохульная дьявола паде, ересей и расколов язык онемел, общества все богопротивные, яко же ад, сокрушились. Министр наш один — Господь Иисус Христос, во славу Бога Отца. Аминь. Ныне я чаю, велия радость и на небесах". А затем идет приписка, в которой и вскрывается тот, кто был истинной душой всего этого дела: "Молися о Алексее Андреевиче Аракчееве. Он явился, раб Божий, за св. Церковь и веру, яко Георгий Победоносец. Спаси его Господи. Все сие про себя знай"*.

______________________

* Русский Архив. 1868. С. 946-947.

______________________

Так расправился Аракчеев со своим последним опасным соперником. Теперь он мог праздновать окончательное наступление своего безраздельного господства. А между тем история его карьеры уже приближалась к печальной развязке.

Через год с небольшим Александр, отправившись в предсмертную поездку на юг России, жил в Таганроге с больной императрицей. В это время в Грузино разразилась катастрофа, потрясшая душу Аракчеева до самой глубины. Его любовница, Настасья Минкина, была зарезана дворовыми. Обезумевший от горя Аракчеев неистовствовал, предавал истязаниям огулом всю свою дворню, плакал, стонал, носил на шее платок, смоченный кровью убитой, и, не испрашивая на то ничьего разрешения, самовольно отстранился от всех дел. В этот момент сказалась мера его преданности государю, о которой он так неустанно твердил всю жизнь.

Незадолго до грузинской катастрофы Шервуд подробно написал Аракчееву все, что он знал о замыслах тайных обществ, и просил немедленно выслать к нему в Харьков кого-нибудь для принятия решительных мер к открытию заговора. Прошло немало дней после отсылки Шервудом этого письма, и он все тщетно ждал ответа. Как оказалось впоследствии, промедление произошло именно из-за того, что Аракчеев после убийства Минкиной забросил самовольно все дела и от всего отстранился. Даже известие о личной опасности, грозившей государю, не побудило Аракчеева вспомнить о тех уверениях в безраздельной преданности "батюшке-государю", которые он так льстиво расточал из своих уст в глаза Александру. В этот действительно критический для Александра момент Аракчеев поставил свое личное горе выше заботливости о безопасности Александра и не ударил палец о палец для того, чтобы ускорилось производство расследования по доносу Шервуда. "Не будь этого промедления, — писал впоследствии сам Шервуд, — никогда бы возмущения 14 декабря на Исаакиевской площади не случилось; затеявшие бунт были бы заблаговременно арестованы". И Шервуд прибавляет к этому: "Не знаю, чему приписать, что такой государственный человек, как граф Аракчеев, которому столько оказано благодеяний императором Александром I и которому он был так предан, пренебрег опасностью, в которой находилась жизнь государя и спокойствие государства, для пьяной, толстой, необразованной, дурного поведения и злой женщины: есть над чем задуматься"*.

______________________

* Исповедь Шервуда-Верного. — Исторический Вестник. 1896. Январь.

______________________

Александр проявил большую заботливость об участи Аракчеева в это время. Помимо различных официальных распоряжений, отданных им в связи с происшествием в Грузино, он писал Аракчееву утешительные письма, писал и близким к Аракчееву людям, например, к Фотию, прося их не оставить Аракчеева дружеским уходом в столь страшное для него время, ибо, как выразился государь в письме к Фотию, "служение Аракчеева драгоценно для отечества". Аракчеев пребывал в устранении от всяких дел вплоть до кончины Александра и тотчас вернулся к исполнению служебных обязанностей, лишь только получил сообщение, что Александра не стало.

Я не буду уже следить за жизнью Аракчеева в царствование Николая I. В сущности, это была уже не жизнь, а унылое прозябание всеми презираемого и ненавидимого старика, утратившего со смертью Александра всякую точку опоры для какого бы то ни было значения. Вначале он пытался было заявлять какие-то притязания на признание за ним прежнего исключительного положения. Это были жалкие попытки, тотчас разбивавшиеся о суровую действительность. Один эпизод окончательно уронил его в глазах нового императора. Аракчеев был уличен во лжи: оказалось, что он вопреки обещанию, данному им Николаю Павловичу, издал за границей письма к нему покойного государя. В конце концов Аракчееву пришлось дойти до унизительного признания во лжи и выдать печатные экземпляры названных писем.

После этого эпизода позиция Аракчеева уже вполне определилась: он был конченным человеком. Характерным образчиком тех чувств, которые он возбуждал к себе со стороны окружающих, может служить хотя бы следующее письмо Закревского к Волконскому, написанное вскоре после кончины Александра: "Если б вы знали, сколь несносно теперь его (Аракчеева) существование в глазах соотечественников. Мне пишут из Петербурга, что единогласно почти его ненавидят и, как чудовища, пугаются. Он сам теперь раскрыл гнусный свой характер тем, что когда постыдная история с ним случилась, то он, забыв совесть и долг отечеству, бросил все и удалился в нору к своим пресмыкающимся тварям, а теперь, когда лишился своего благодетеля, имел столько духу, что выполз из западни и принялся за дела. После столь гнусного поступка не трудно угадать, какие низкие чувства у сего выродка ехидны"*.

______________________

* Сборник Исторического общества. Т. 74. С. 184.

______________________

Здесь мы расстанемся с Аракчеевым. Печальный закат его жизни не представляет общеисторического интереса.

* * *

Мне думается, что факты, изложенные выше, устраняют чувство недоумения, которое испытывали многие из тех, кто задумывался над характером отношений, связывавших Александра и Аракчеева. Недоумение это порождалось, главным образом, склонностью многих принимать за чистую монету те восхищения личностью Аракчеева, которые Александр щедро рассыпал в своих к нему письмах. И являлся недоуменный вопрос: как мог Александру нравиться такой человек, как Аракчеев? Теперь мы знаем, что отношения этих двух людей строились на иных основаниях. Александр не был пленником аракчеевского очарования. Он был лишь тем расчетливым хозяином, который считает не лишним держать у своих покоев на цепи злого сторожевого пса.

И все же невозможно объяснить себе столь продолжительной совместной близости между двумя людьми без того, чтобы в их натурах не было никакой точки соприкосновения. И такая точка была. Я вижу ее в том, что и Александр, и Аракчеев по отношению друг к другу все время являлись актерами, одинаково искусно выполняющими принятую на себя роль. В этом заключалось внутреннее сродство их натур. Александр ласкал Аракчеева, считая его в душе "мерзавцем" и даже высказываясь в этом смысле в минуты невольной откровенности с окружающими людьми. Аракчеев всеми доступными для него способами афишировал безграничную преданность Александру и в то же время оказался способным махнуть рукой на донос Шервуда в такой момент, когда над головой Александра скоплялись действительные опасности. В 1812 г. Аракчеев сказал: "Что мне до отечества, был бы лишь в безопасности государь". Во имя полной искренности он мог бы перефразировать это достопамятное изречение и сказать: "Что мне до государя, были бы только для меня самого обеспечены его великие и богатые милости".

Такова именно и была основная сущность политической философии человека, который первый на Руси назвал себя "истинно русским дворянином".

Впервые опубликовано: Русская мысль. 1911, кн. 2, с. 1 — 33.

Кизеветтер Александр Александрович (1866-1933) — историк, публицист, профессор Московского университета и член ЦК партии кадетов. В 1922 г. эмигрировал в Прагу.

А.А. Кизеветтер
Император Александр I и Аракчеев

На главную

Произведения А.А. Кизеветтера

СОДЕРЖАНИЕ

<Вступление>

Глава первая. Император Александр I

Глава вторая. Аракчеев

Глава третья. Император Александр I и Аракчеев

<Вступление>

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I

ГЛАВА ВТОРАЯ
АРАКЧЕЕВ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I и АРАКЧЕЕВ

На главную

Произведения А.А. Кизеветтера

А.А. КизеветтерИмператор Александр I и Аракчеев

На главную

Произведения А.А. Кизеветтера

СОДЕРЖАНИЕ

<Вступление>

Глава первая. Император Александр I

Глава вторая. Аракчеев

Глава третья. Император Александр I и Аракчеев

<Вступление>

ГЛАВА ПЕРВАЯ ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I

ГЛАВА ВТОРАЯ АРАКЧЕЕВ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I и АРАКЧЕЕВ

На главную

Произведения А.А. Кизеветтера

А.А. Кизеветтер
Император Александр I и Аракчеев

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I

ГЛАВА ВТОРАЯ
АРАКЧЕЕВ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I и АРАКЧЕЕВ