| ||
|
I. Есть чудная поэма Некрасова, в ней говорится о людях, посвятивших всю свою жизнь служению благу народа и сошедших в могилу незамеченными современниками, которые не были способны понять и оценить их самоотверженных стремлений. Но придет время — говорит поэт — когда пред ними народ "святой восторг почует, вздохнет и совесть уврачует, воздвигнув пышный мавзолей". ______________________ * Публичная лекция, прочитанная в 1904 г. ______________________ Если мне скажут, что мысль поэта неосновательна или преувеличена, что истинные заслуги перед обществом не могут кануть в Лету и что не среди забытых могил следует отыскивать настоящих поборников общественного блага, — я назову в ответ имя человека, о котором я решился говорить сегодня. Этот человек-Иван Петрович Пнин. Многим ли известно это имя? Мне думается, что за пределами тесного кружка специалистов редко кто слышал имя Пнина, и уже наверное те, перед которыми оно когда-либо случайно и мимолетно промелькнуло, не соединяют с ним отчетливых представлений о носившем его человеке. Как раз теперь является особенный повод для русского общества "уврачевать свою совесть" по отношению к этому человеку, вот уже целое столетие дожидающемуся признания потомства. Сто лет тому назад, в 1804 г., на книжном рынке появилась маленькая книжечка — всего в 146 страниц малого формата. Книжечка называлась "Опыт о просвещении относительно к России"*. Автором ее был Иван Пнин. ______________________ * Опыт о просвещении относительно к России. Сочинение Ивана Пнина, С дозволения С.-Петербургского гражданского губернатора. СПб. В типографии Ив. Глазунова. 1804. ______________________ Эпиграф к книге гласил: "Блаженны те государи и те страны, где гражданин, имея свободу мыслить, может безбоязненно сообщать истины, заключающие в себе благо общественное". Появление книжечки пришлось как раз на медовый месяц либеральных стремлений правительства Александра I, и все-таки скромная книжечка воздвигла цензурную бурю, жертвами которой пали и книжка и ее автор. Книжка была истреблена, а потрясенный автор вскоре после того скончался в скоротечной чахотке. "Опыт о просвещении..." не был первым литературным дебютом Пнина. Выступая с этим "Опытом...", Пнин был уже довольно видной литературной величиной своего времени. Он уже заявил себя и как журналист, и как поэт. Ни журналистика, ни поэзия не были для него праздной забавой в часы досуга. Редактируя журнал и беседуя с музами, он сознательно нес известное общественное служение. Публицистическая струя проникала всю его литературную деятельность, и в качестве публициста он неизменно шел в русле передовой общественной мысли своего времени. В мрачное время Павла, когда, по словам одного позднейшего сенатского доклада, "говорить было страшно, молчать было бедственно", когда оправдывалась горькая древняя пословица: "тот хорошо устроился, кто хорошо спрятался", — Пнин сумел вести серьезный и содержательный журнал, где находили себе приют опальные идеи молодого русского либерализма. А с воцарением Александра I, когда навстречу новому царствованию зазвенели хвалебные оды, Пнин также дал волю своему поэтическому таланту, и твердой рукой взял на своей лире несколько сильных аккордов той самой "гражданской" поэзии, которая еще на исходе царствования Екатерины II заискрилась в оде Радищева и вспыхнула ярким огнем на исходе царствования Александра I в поэтических думах Рылеева. И как публицист, и как поэт Пнин представил собой среднее, соединительное звено в той литературной традиции, которая прошла через первую четверть XIX века — от Радищева до Рылеева, и в этом смысле деятельность Пнина характерна и интересна, как один из моментов в развитии русской либеральной доктрины. Пнин вышел из кружка Радищева. Здесь действовало не только преемство идей, но и преемство дружеских связей и непосредственных личных влияний. В качестве вступления в рассмотрение деятельности Пнина необходимо поэтому бросить хотя бы беглый взгляд на зародыши либеральной доктрины в русском обществе XVIII века, роскошным плодом которых явились произведения Радищева. Мы не будем искать зародышей русского либерализма в старом московском царстве не потому, чтобы русское общество той эпохи вообще было чуждо идейным возбуждениям — нет, и там шла своя напряженная идейная работа — а потому, что вся совокупность жизненных условий того времени не благоприятствовала наклону мысли в сторону либерального "умоначертания". Как могло бы возникнуть что-либо подобное основному догмату либеральной доктрины — о свободе самоопределения личности — там, где все общество сверху донизу, от последнего бобыля до первого боярина, признавалось собранием "холопов" великого государя и где все отправления общественного организма диктовались единственно нуждами государства, наряду с которыми не получали никакого признания и никакого значения самостоятельные интересы граждан? Мы не будем искать зародышей русского либерализма и в преобразовательной программе Петра: ведь эта программа представляла собой смесь старых московских традиций с такой западноевропейской политической доктриной, которая могла бы только задушить, а никак не посеять зародыши либерального "умоначертания": я разумею теорию полицейского государства, которую развивал Петр в неуклюжих периодах своих регламентов в целях теоретического обоснования вводимых им новшеств. Мы можем начинать историю русского либерализма лишь с того момента, когда в составе русского общества впервые обозначились группы, сознательно противопоставившие свои самостоятельные интересы всемогуществу государственного начала; когда в рамках государственного союза начали слагаться другие союзы, смотревшие на себя не только как на подпору государственного здания, но и как на самодовлеющие соединения, которым государство обязано предоставить со своей стороны охрану и поддержку. Такой момент падает на конец первой и начало второй четверти XVIII века. Тогда зашевелилось общество, тогда была пробита первая брешь в твердыне того старого уклада, который весь был построен на поглощении личности государством. Известно, при каких условиях и под какими воздействиями зародилось это движение. Оно обнаружилось тотчас по смерти Петра I в различных слоях русского дворянства. Движение разрасталось очень быстро и вширь в смысле присоединения к движению все новых элементов дворянской массы, и вглубь в смысле постепенного увеличения требований, написанных на его знамени. Начавшись с соперничества родовитой и новой аристократии из-за влияния на власть путем проведения на трон того или другого кандидата, это брожение в каких-нибудь пять лет выросло в крупное политическое движение, захватившее широкие круги рядового провинциального дворянства и сводившееся уже к требованию коренной реформы политического устройства России. В это-то время в атмосфере этой политической борьбы сложились и закрепились первоначальные очертания русской либеральной доктрины. Если мы спросим, почему именно дворянство явилось застрельщиком нового движения, потрясшего твердыню старой государственности, нам ответят на это социальные условия русской жизни того времени. В среде дворянства в силу исторических обстоятельств сосредоточивалось тогда обладание землей, и именно в качестве землевладельческого класса дворянство держало в своих руках нити народного труда, в полной мере подчиненного в крепостной России власти земли. Это экономическое первенство и послужило надежной опорой для притязаний дворянства на руководящую роль во всей общественной жизни страны. В сознании своей материальной силы дворянство второй четверти XVIII столетия и подняло впервые голос о политических правах и гарантиях в противовес старому государственному порядку, построенному на принципе обязанности, тягла, закрепощения и вместо каких бы то ни было гарантий опиравшемуся на основной политический догмат Ивана Грозного: "жаловать мы своих холопей вольны, а и казнить их вольны же". Попытка русского дворянина XVIII века превратиться из холопа в гражданина и была первым дебютом нарождавшегося русского либерализма. Почва для появления такой попытки была дана местными условиями общественного развития, но само осуществление ее не могло обойтись без услуг иноземной западноевропейской политической теории. Одних смутных стремлений к разрыву со старой тяготой было еще недостаточно. Предстояло осмыслить и сознательно формулировать свои притязания, предстояло подыскать им оправдание в новом строе понятий, который мог бы заменить собой прадедовский политический катехизис, унаследованный от Иосифа Волоцкого и Иоанна Грозного. Практические политики должны были заручиться помощью и поддержкой политических теоретиков. Как часто люди практической деятельности высокомерно-снисходительно трактуют отшельников науки, не видя в их отвлеченной работе ничего, кроме невинной игры в слова и понятия! Как часто негодуют на этих отшельников науки как на эгоистов, предпочитающих кабинетный покой тяжелой возне с злободневными общественными нуждами! Но бывают в жизни моменты, когда под напором обстоятельств вдруг рушится стена взаимных недоразумений, и выводы из кабинетной думы ученого оказываются крупной социальной силой, которой спешат воспользоваться как необходимым орудием вожди общественной борьбы. Один из таких моментов переживало русское дворянство во второй четверти XVIII столетия. Начавшееся в его среде политическое брожение сопровождалось оживленным идейным движением, в вихре которого передовая русская интеллигенция основательно перетряхнула багаж своих политических воззрений. Сближение с европейским Западом сделало свое дело. Влияние западной культуры на умственную жизнь русского общества вскоре вышло далеко за пределы тех первоначальных задач, ради которых русский человек ехал за рубеж своей родины на выучку к иноземцам. Он ехал туда, чтобы научиться воевать и строить корабли. Он возвращался оттуда с уменьем рассуждать и строить политические системы. Уже при Петре политическая литература Запада — и в оригиналах, и в переводах — получает заметное распространение в русском обществе. И соразмерно с ее успехами блекнет и шатается авторитет старинных заветов. В официальных произведениях петровского времени открыто указывается на то, что на Руси умножились "прекословием свербящие сердца", которые сеют в умах "мятежей плевелы" и отвергают доводы Св. Писания при обсуждении политических вопросов. Сами политические официозы чувствовали необходимость при защите своих положений подтверждать доводы от Писания, потерявшие в глазах многих силу доказательности, доводами от "естественного разума". Так поступил Феофан Прокопович в своем официозном трактате "Правда воли монаршей". В чем же состояло это новое учение, завоевывавшее теперь власть над умами и расчищавшее почву для свободной критики государственного устройства во имя прав человека? То было учение "естественного права" с его теорией договорного государства. Гуго Гроций, Пуффендорф, Гоббс стали теоретическими руководителями русской дворянской интеллигенции на первых шагах ее политического воспитания. И русские читатели не замедлили не только усвоить, но и попытаться применить на деле два практических вывода, которые могли быть извлечены из названных учений. Учение о договорном происхождении государства приводило к выводу о возможности изменять существующий политический строй "общенародным советием". Учение о прирожденных правах человека, соответствующих естественной человеческой природе, ставило границу государственному вмешательству в гражданское общежитие и в частную жизнь гражданина. И тот и другой вывод нашли себе выражение в разнообразных конституционных проектах, вышедших из среды дворянства, когда в 1730 г. перед воцарением Анны Иоанновны решался вопрос о форме правления в России. Совокупность этих проектов может быть признана первым манифестом русского либерализма в его начальной, зачаточной форме. Я не буду разбирать здесь этих проектов — это отвлекло бы нас слишком далеко от нашей ближайшей задачи — и укажу только на самую характерную черту русского дворянского либерализма второй четверти XVIII столетия. Он носил яркую сословную окраску. Он представлял собой своеобразную попытку использования теории естественного права для обоснования сословных дворянских привилегий, в создании которых заключалась конечная цель всего движения. Настаивали на суверенитете народа, ограничивая при этом понятие народа кругом привилегированных верхов общества; под "общенародным советием" разумели представительные собрания шляхетства и под флагом естественных прав человека защищали социально-экономические притязания дворянина. Любопытно следить за теми извилинами мысли, ценой которых достигалось такое приноровление модной доктрины к заранее предрешенным выводам. Казалось бы, что могло быть общего между теорией естественного права и сословными притязаниями дворянства? Ведь теория гласила о том, что естественный закон запечатлен в сердцах всех человеческих существ: она гласила о прирожденных правах абстрактного человека, отвлеченного и от сословных и от всяких иных междучеловеческих перегородок. Но мысль — скользкое и услужливое орудие человеческого интереса, и теоретики дворянского движения первой четверти XVIII столетия сумели извлечь из своих посылок то, что им было нужно. Гордая доктрина послушно уложилась в рамки их сословных расчетов. Посмотрите, например, как справился с этой задачей наш первый историк, бывший в то же время и первым теоретиком русского либерализма, Василий Никитич Татищев. В дворянских движениях 1730 г. он играл весьма заметную роль. Когда проект ограничения самодержавия, выдвинутый Димитрием Голицыным, вызвал в Москве горячие обсуждения среди шляхетства и в доме сенатора Новосильцева собрались представители дворянского генералитета для политического совещания, докладчиком на этом совещании выступил именно Татищев, развивший перед собранием естественно-правовую теорию государства и представивший основанный на этой теории подробный конституционный проект. Философские предпосылки политических идей Татищева можно с подробностью проследить по его трактату "Разговор о пользе наук и училищ". Изложение начал естественного права Татищев начинает там смелым утверждением, что "естественный закон человеческой природы" — везде, всегда и для всех людей один и тот же. Главное стремление человеческого естества — стремление к воле, т.е. к свободе. Отсюда ожидается вывод, что свобода как основной закон человеческой природы должна быть достоянием всех и каждого без различия. По-видимому, и Татищев клонит мысль к такому выводу. Воля — говорит он — по естеству настолько нужна и полезна человеку, что ни одно благополучие не может сравняться с нею, ибо "кто воли лишаем, тот купно всех благополучии лишается". Насильственное лишение свободы противно природе, и потому человек, насильственно обращаемый в рабство, имеет естественное право на самооборону. "Естество определило нам вольность", и потому порабощаемый человек должен воспользоваться первым случаем, "чтобы разбить наложенные на него оковы". Читая все это, вы уже начинаете недоумевать, как могли примириться эти принципы с рабовладельческой практикой того дворянства, от лица которого философствовал Татищев. Но не следует спешить с недоумениями. Маленький поворот мысли, и проповедник восстания рабов против поработителей превращается в теоретического защитника крепостного права. Рабством — говорит Татищев — называется только насильственное лишение воли. Но есть еще два другие вида неволи, которые мирятся с естеством человека: i) отказ от воли по договору, когда человек свободно отказывается от воли, сохраняя право разрывом договора снова вернуть ее себе, и г) неволя по природе, когда человек по самому своему естеству не сроден свободному состоянию по недостатку собственного разума. Так, например, дети "по естеству" нуждаются в подчинении родительской власти. Вот и готова щелка, в которую может укрыться поклонник естественного права, чтобы спасти от крушения свои рабовладельческие идеалы: стоило только подвести крестьянскую массу под категорию людей с недостаточным разумом — и дело было выиграно. Татищев так именно и поступает. "Всякий шляхтич, — говорит он, — по природе есть судья над своими холопами, рабами и крестьянами"*. Обеспечив себя этой оговоркой, либеральный дворянин мог возводить здание правового государства на фундаменте естественного права в спокойной уверенности, что получение новых прав не лишит его прежних выгод и что водворение правового порядка в верхнем этаже общественного здания совместится с сохранением крепостного порядка в том подвале этого здания, где копошится неразумная масса, по самому естеству обреченная неволе. Можно спросить, куда же девалось всеобщее равенство людей в пользовании естественными правами? Равенство в том — ответит нам первый теоретик русского либерализма — чтобы все одинаково могли жить сообразно своей пользе, а неразумному крестьянину полезно быть порабощенным. Торжество либеральной доктрины сулило крепостному крестьянину только одну перемену: прежде он нес ярмо неволи ради нужд государства, теперь ему предстояло нести то же ярмо ради собственной пользы. И либеральная совесть рабовладельца была спокойна: сама гуманность и само "естество" требовали эксплуатирования неразумной массы. ______________________ * Милюков П.Н. "Очерки по истории русской культуры". Ч.Ш. СПб., 1903. С. 310-215. ______________________ Аргументация Татищева упала на благодарную почву. Она сделалась ходячей в течение всего XVIII столетия, и лучшим признаком ее общераспространенности явилось занесение ее на страницы учебных руководств того времени. В XVIII веке появилось первое русское руководство по естественному праву, принадлежавшее перу Золотницкого*. Это "естественное право" в русской редакции XVIII века как нельзя более характерно для занимающей нас эпохи. Автор руководства весьма озабочен необходимостью согласовать теорию "натурального состояния" с доказательством законности и исконности сословных привилегий. Он смело берется за рискованную задачу доказать, что возникновение сословных привилегий не противоречит натуральному равенству людей. Разумеется, успешность его усилий оказывается обратно пропорциональной их смелости. "Все люди в натуральном состоянии между собою равны" — говорит наше руководство и тотчас же добавляет: "...однако не все достойны равного мнения, чести и похвалы... ибо не всяк имеет те совершенства, от которых достоинство мнения, чести и похвалы зависит"**. "Натуральное состояние" оказывается, таким образом, каким-то фантастическим равенством неравных между собой людей, от которого уже идет прямой путь к подмене общечеловеческих естественных прав правами одаренного особенными совершенствами меньшинства. В этих осторожных оговорках, которыми первые русские популяризаторы естественного права считали нужным обставлять свои рассуждения, уже заключались все зародыши откровенного теоретического оправдания наследственных сословных привилегий дворянства, разработанного затем в сочинениях крупного русского публициста Екатерининской эпохи кн. Щербатова. Русские либералы первой половины XVIII века говорили, что привилегированное пользование некоторыми преимуществами может быть оправдано особыми совершенствами ума и сердца, отличающими иных людей от рядовой массы. Кн. Щербатов прибавляет к этому, что нравственные совершенства даются только добрым воспитанием и унаследованными от предков возвышенными традициями, а то и другое может зародиться только в тесном кругу старинных благородных фамилий, которым поэтому и должна принадлежать исключительная монополия на независимое и руководящее положение в государстве. Права человека могут быть осуществлены в человеческом общежитии не иначе, как в форме привилегии родовитого дворянина. Таков был окончательный теоретический плод той либеральной доктрины, которая впервые была посеяна на русской почве еще в первые две четверти XVIII столетия русскими поклонниками Гуго Гроция и Пуффендорфа. ______________________ * Золотницкий. "Сокращение естеств. права, выбранное из разных авторов". 1764.
______________________ Но как раз в то время, когда развертывалась публицистическая деятельность кн. Щербатова, откровенно обнажавшая сословную подкладку раннего русского либерализма, на арену литературы выступали представители молодого поколения, которым суждено было произнести свое новое слово, углубившее и расширившее содержание русской либеральной доктрины. Это поколение воспитывалось на французской просветительной литературе XVIII века и сумело извлечь из этой литературы ярко выраженные демократические идеи и симпатии. Определяющую роль в общественном воспитании этого поколения сыграли глубокие впечатления от начальных моментов Великой французской революции. Взятие Бастилии вызвало в Петербурге шумный взрыв общественного энтузиазма. Наблюдатель-очевидец пишет, что весть об этом событии быстро облетела всю столицу. В придворных кругах испугались и рассердились. Но на улицах Петербурга толпа купцов, мещан и некоторых молодых людей из более высокого класса громко выражали свое ликование. Люди посреди улицы поздравляли друг друга, обнимались, точно их самих избавили от тяжелой цепи. Падение феодальных привилегий в знаменитую ночь на 4-е августа еще более подчеркнуло в глазах молодых поклонников свободы демократический характер революционного движения прежде, чем они могли разглядеть сословно-буржуазные элементы этого движения. И декларация прав человека и гражданина звучала для них истинным манифестом того абстрактного и абсолютного либерализма, для которого не должно существовать ни эллинов, ни иудеев, ни господ, ни рабов. Так, впечатления от громких событий современности служили для них как бы подтверждением тех идей, которые были им навеяны чтением любимых писателей. А этими писателями были как раз те философы XVIII столетия, которые делали наиболее демократические выводы из доктрины естественного права и теории договорного происхождения государства. В первую очередь здесь должен быть назван Мабли, доходивший в отрицании каких-либо различий в доступных людям правах до чистого коммунизма. Типичным представителем этого молодого поколения русских либералов Екатерининской эпохи, выросших под указанными только что влияниями, является Радищев и примыкавший к нему кружок. Как должен был отнестись Радищев к французским революционным событиям, это можно предугадать по тем строкам его оды "Вольность", в которых он касается событий революции английской и обращается со следующими словами к памяти Кромвеля. Я чту, Кромвель, в тебе злодея,
Пристальное внимание Радищевского кружка к начальным событиям Французской революции своеобразно отразилось на одном произведении Радищева — биографии его друга Ушакова. Радищев рассказывает там, между прочим, о годах своего студенчества в Лейпциге, где он вместе с Ушаковым и некоторыми другими сверстниками обучался наукам в университете под надзором приставленного к ним майора Бокума, грубого, невежественного и недобросовестного человека. Подробно излагая столкновения русских студентов с этим майором, Радищев с большим юмором уподобляет отдельные моменты этих столкновений различным эпизодам борьбы национального собрания с французским королем. Что же касается влияния таких авторов, как Мабли, то оно засвидетельствовано фактами и автобиографическими показаниями самого Радищева. Проводя в Лейпциге студенческие годы, Радищев и его товарищи быстро перешли от немецкой философской литературы к увлечению французскими писателями. Ради чтения Мабли они стали забрасывать слушание профессорских лекций. Между прочим Радищев перевел одно из сочинений этого писателя на русский язык со своими комментариями. Все эти влияния и воздействия должны были отбросить молодых русских либералов на тысячи верст от того сословно-дворянского либерализма, которыми дышали предшествующие поколения передовой русской интеллигенции. Теперь в катехизисе русской передовой политической мысли принцип свободы тесно сплетался с принципом равенства. И если Радищев и не примкнул к чисто коммунистическим учениям Мабли, отстаивая в качестве правоверного либерала индивидуальную собственность, то все же осуществление равенства являлось для него необходимой предпосылкой водворения истинной свободы. "Человек, — писал Радищев, — родится в мир, равен во всем один другому". "И потому, — говорил Радищев, — нельзя назвать блаженною страну, где сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысящи не имеют надежного пропитания, ни собственного от зноя и мраза укрова". Будучи приложены к русской действительности, все эти идеи приводили Радищева к общественной программе, прямо противоположной всему тому, к чему стремились публицисты типа Татищева и кн. Щербатова. И Радищев придавал громадное значение политической реформе, установлению правового порядка, при котором все свободные граждане были бы гарантированы от правительственного произвола. Но он ставил при этом непременным условием осуществление и реформы социальной, благодаря которой свободными могли бы сделаться все граждане. Уничтожение сословных привилегий дворянства и отмена крепостного права — таковы были практические задачи, выдвинутые молодым русским либерализмом конца екатерининского царствования в противовес старой дворянской либеральной программе. В своей знаменитой книге "Путешествие из Петербурга в Москву" Радищев, как известно, разносторонне рассмотрел вопрос о необходимости отмены крепостного права. В последующей обширной литературе, направленной против крепостного права, вред крепостного порядка доказывался с самых различных точек зрения, но все эти доводы — этические, экономические и политические — можно уже найти в книге Радищева. Уже Радищев доказывал, что закрепощение народа противно природе и требованиям человеческого сердца; уже Радищев разъяснял, что рабство невыгодно для государства, самих рабовладельцев и всего народного хозяйства; уже Радищев предупреждал, что сохранение рабства опасно для устойчивости государственного порядка, так как оно постоянно грозит социальной революцией. Некогда Татищев и его единомышленники доказывали, что крестьянину полезно быть порабощенным. Теперь Радищев и те, кто пошел за ним, перевертывали вопрос и во всеоружии всестороннего исследования утверждали, что государству, нации полезно вымести из своих пределов все следы порабощения и произвола. Быть может вы упрекнете меня, мм. г-да, в том, что я слишком отдалился от ближайшей темы своей лекции. На самом деле я как раз выполнил существенную часть своей задачи. Я рассмотрел происхождение того идейного движения, в атмосфере которого вырос и воспитался Пнин. Радищевский кружок послужил для него школой общественного воспитания. Недаром Пнин оплакал кончину своего учителя-друга прочувствованными стихами. И, верный примеру учителя, Пнин вышел на арену литературы глашатаем свободы человеческой личности и непримиримым врагом рабства и произвола. II. Иван Петрович Пнин родился в 1773 г. Он был незаконным сыном кн. Петра Ивановича Репнина. Ему удалось получить хорошее образование. Проучившись в московском благородном университетском пансионе, Пнин перешел в инженерный кадетский корпус, где и окончил курс в январе 1779 г. Литературные наклонности сказались в нем очень рано: 15-ти лет он сочинил уже какую-то оду, которая, впрочем, не увидела света. Жизненные обстоятельства надолго оторвали Пнина от сосредоточенной умственной работы. С началом 90-х годов XVIII столетия для Пнина началась военная походная жизнь. Он участвовал в войнах против Швеции и Польши. С воцарением Павла Пнин навсегда расстался с военным мундиром и, вступив на гражданскую службу, с жаром предался литературной деятельности. Эта перемена в жизни Пнина как раз совпала с возвращением из сибирской ссылки Радищева, с которым Пнин был связан тесными дружескими отношениями. В основе этой дружбы лежала общность убеждений, гармония политических стремлений и идеалов. Когда Радищев умер, Пнин посвятил его памяти стихи, в которых как раз подчеркнул общественные заслуги своего покойного друга, в особенности близкие и дорогие по духу самому Пнину. Пнин восхвалял Радищева как гражданина, который "к счастию вел путем свободы"; как верного сына отечества, который "ни пред кем не изгибался, до гроба лестию гнушался" и "смело правду говорил". Близость Пнина к Радищеву сразу указывает на то, к какому общественному лагерю примкнул Пнин, под какими влияниями складывались его убеждения, в каких кругах вращалась в его время его жизнь. Есть любопытное свидетельство, что кружок либеральной молодежи, к которому примкнул Пнин, вступал в осторожные и прикровенные сношения с молодым наследником престола вел. кн. Александром Павловичем, на котором сосредоточивались надежды тогдашних либералов и который сам томился и изнывал под гнетом отцовского режима. Одна сценка хорошо обрисовывает нам, как жилось в те мрачные дни наследнику престола. Как-то раз Павел, зайдя в комнату сына, нашел у него на столе трагедию Вольтера "Брут", раскрытую на словах Брута: Rome est libre: il suffit,
______________________ * Шильдер Н.К. Император Александр I, его жизнь и царствование. Т. П. СПб., 1904. С. 214. ______________________ В страшном гневе Павел призвал сына к себе и, показывая на указ Петра Великого о несчастном царевиче Алексее Петровиче, спросил Александра, знает ли он историю этого царевича. Задыхаясь в атмосфере подозрительности и мрачного деспотизма, чувствуя полное бессилие сделать хоть что-либо для смягчения сгустившегося над Россией тяжелого гнета, Александр ухватился за мысль заняться в ожидании лучших дней распространением в обществе переводов полезных иностранных сочинений, которые могли бы приготовить умы к восприятию в будущем политической свободы. Он с увлечением излагал эту мечту Лагарпу в письме, в котором он излил любимому наставнику свою душу. "Нас только четверо, — писал Александр, — Новосильцев, гр. Строганов, молодой кн. Черторижский и я. Мы намереваемся в течение нынешнего царствования перевести на русский язык столько полезных книг, как это только окажется возможным, но предприятие наше не может подвигаться вперед так быстро, как было бы желательно; всего труднее подыскать людей, способных исполнить эти переводы". Люди были, но их трудно было находить в глубоких потемках тогдашнего безвременья, когда замерла и остановилась всякая сколько-нибудь правильная общественная жизнь. Однако случайно и ощупью однородные общественные элементы естественно притягивались друг к другу, как бы ни разделяли их внешние преграды. Так набрели друг на друга и кружок Пнина с кружком Александра. Случилось это следующим образом. Близкий друг Пнина — Бестужев, отец известных декабристов Бестужевых, написал сочинение: "Опыт военного воспитания" и поднес его вел. князю Александру Павловичу. Великий князь попросил автора поместить эту статью в каком-нибудь периодическом издании. Тогда-то у Пнина и блеснула мысль об основании собственного органа. В 1798 г. начал выходить его журнал под названием "Петербургский журнал", просуществовавший ровно год. Есть известия, что интимные друзья Александра — Новосильцев, Черторижский, Строганов поддерживали сношения с редакцией этого журнала, помещая там свои переводы из иностранных ученых сочинений. И действительно, мы встречаем там анонимные переводы из Монтескье, из рассуждений о государственном хозяйстве Пьера Верри и т.п. Так, журнал Пнина явился связующим звеном для разрозненных либеральных кружков, группировавшихся тогда то около опального писателя, только что возвращенного из Сибири, то около наследника престола, мечтавшего осчастливить Россию либеральными учреждениями. Решение заняться изданием журнала было со стороны Пнина поистине актом гражданского мужества. Не забудем, что то был год разгара павловского режима. Представьте себе роль редактора либерального органа в том самом городе, где в девять часов вечера обязательно тушились все огни, улицы заграждались цепями и рогатками и не позволялось выходить из дому никому кроме священников с запасными дарами, врачей и повивальных бабок; в том городе, где немецкий пастор был подвергнут го ударам кнута за устройство библиотеки для чтения, а любой обыватель, вышедший погулять не в установленном костюме, рисковал вернуться домой полуобнаженным после полицейской встряски: император вдруг запретил ношение круглых шляп, фраков и жилетов, усмотрев в этих принадлежностях костюма порождение якобинского духа. И вот — рассказывает очевидец — "с утра 200 полицейских солдат, разделенных на три или четыре партии, бегали по улицам, срывали с проходящих шляпы, и истребляли их до основания, у фраков отрезывали фалды, а жилеты рвали кусками. К 12 часам кампания была победоносно кончена и тысяча жителей Петрополя брели в дома их жительства с непокровенными головами и в раздранном одеянии"*. Представьте себе положение редактора либерального органа в те дни, когда, по словам Карамзина, "цензура, как черный медведь, встала на дороге" и когда цензурный запрет распространялся не только на понятия, но и на отдельные слова без всякого отношения к тексту. В 1797 г. вышел указ**, коим предписывалось некоторые слова не употреблять и заменять их другими: например, слово врач повелевалось заменить словом лекарь, вместо пособие предписывалось говорить помощь, вместо стража — караул, слово граждане заменялось словом обыватели, отечество заменялось государством. Слово общество совсем запрещалось употреблять без всякой замены. До нас дошел ряд запретительных резолюций цензурного управления времен Павла. Стоит пробежать эти резолюции, чтобы вполне представить себе, что значило заниматься литературой в это знаменательное время. Цензурный шлагбаум опускался не только перед чисто политическими вопросами. ______________________ * Записки А. М.Тургенева. — Русская Старина. 1885. Т. 47.
______________________ Представлена была в цензуру комедия Коцебу "Дитя любви". Цензура задержала комедию, положив резолюцию: "Что токмо дети незаконнорожденные суть дети любви, сие несправедливо и неблагопристойно". Некие "английские листки" встретили цензурные препятствия опять-таки ради охранения нравственности и хорошего тона. "Автор — гласила резолюция — обижает женщин, называя знатную даму кокеткой, подобно девке в кухне". Но галантная готовность защищать знатных дам не помешала цензуре запретить книжку "Об улучшении гражданского быта женщин" ввиду утверждения автора, что "женщинам должно давать одинаковые права с мужчинами". Уже одна принадлежность сочинения женскому перу настораживала цензуру и предрешала книжке цензурное крушение. Так, в цензуру представлен был, между прочим, "Роман в письмах", сочиненный девицей Демидовой в Калуге. Цензура нашла, что "сочинение сие не заслуживало бы особого внимания, если бы в нем не был приметен дух некоей философии, несообразной с государственными правилами, добрыми нравами и любовью к отечеству". Роман постановлено было возвратить автору с изъяснением, что "если автор подлинно есть девица, то занималась она делами, совсем ее не касающимися". Не трудно себе представить, что всякий хотя бы отдаленный намек на деятельность должностных лиц убивал книгу наповал. Одна книга была признана недозволительной за то, что в ней встретилась фраза: "...полицеймейстер, несмотря на свой чин, верил добродетели". "Сие, — замечал цензор, — основано на мысли, что полицеймейстеры добродетели не верят". Не говоря уже о русских полицеймейстерах, запрет распространялся на всякие неодобрительные отзывы об иноземных правителях всех времен и народов. Книжка "Странствование по Нидерландам" была запрещена за насмешливое упоминание о Карле V. В некоей книжке — "Часы досуга" — цензура усмотрела неблагонадежность по следующему поводу: "Говорится, что гишпанский король и королева назначили игрище битвы быков, а затем сие игрище называется подлым и бесчеловечным. Сие не инако, как до двора королевского относится". Но самым страшным в глазах павловской цензуры были те места в книгах, где автор хотя бы косвенно и случайно касался Великой французской революции. Одна книга была запрещена за то, что в ней было, между прочим, сказано, что во Франции съестные припасы стали дешевле, нежели были до революции. По мнению цензора, печатать этого не надлежало, так как сие замечание относится к чести революции. Император Павел предписал запретить все книги, время издания которых помечено каким-нибудь годом Французской республики, без отношения к содержанию книг, хотя бы то были математические задачники или поваренные книги*. ______________________ * Ренинский. Цензура в России при императоре Павле. Русская Старина. 1875. Ноябрь. ______________________ При таких условиях проще было бы совсем запретить ввоз книг из-за границы и печатание их у себя дома. Павел так и сделал. В 1800 г. предписано было прекратить впуск из-за границы всякого рода книг на каком бы языке они ни были, без изъятия, равномерно и музыку. Наконец, вышел указ о том, чтобы все типографии запечатать и в них ничего не печатать. Такова была с каждым годом все более сгущавшаяся атмосфера цензурного гнета, среди которой Пнин смело взялся за перо журналиста. Его журнал выходил целый год и, как сейчас увидим, далеко не был лишен общественного значения. Не поступаясь своими убеждениями, Пнин умел проводить сквозь игольное ушко павловской цензуры мысли, привлекавшие внимание и наводившие на размышление. Уже одно это отводит Пнину почетное место в истории нашего общественного развития. Конечно, Пнину приходилось окутывать боевое острие своих журнальных вылазок мягкой ваткой общих отвлеченных рассуждений и иносказательных оборотов. В "Санкт-Петербургском журнале" немало страниц отводилось нравоучительной или сентиментальной риторике, в которой азбучные истины прописной морали чередовались с идиллическими картинами счастья любящих сердец или довольства простодушных поселян. Но опытный журналист не забывал впустить в этот сладкий сироп чувствительной морали несколько едких капель сатирического обличения. Среди прекраснодушных периодов вдруг сверкала суровая фраза, метившая в больное место современности. Некоторые статьи целиком посвящались обсуждению серьезных общественных вопросов. Таковы были, например, статьи о воспитании, в которых находим горячую защиту необходимости уравнения женского и мужского образования. Чисто политические темы также не обходились журналом, причем широко были использованы два приема, столь хорошо вообще знакомые русской литературе: вопросы политической современности обсуждались в форме общих отвлеченных рассуждений или выдвигалось конкретное изложение, но при помощи словесного маскарада место действия уносилось за тридевять земель от России, в экзотическую обстановку Востока. Политические намеки были рассыпаемы по всем отделам журнала. В отделе изящной словесности читатель встречал, например, статью "Альпийские горы". На нескольких страницах тянулось приторное описание того, как благоденствуют альпийские пастушки на лоне горной природы, "покорные простым законам естества". И вдруг тон статьи изменялся. Картине блаженства сынов природы противополагалась картина нравственного разложения в "гордых градах", и вопрос тотчас же переставлялся на политическую почву. Там, в горах, счастье людей обеспечено потому, что "кроткое владычество любви не ограничивается суровою властью"; здесь, в "гордых градах", счастья быть не может, потому что "жестокий тиран наругается жизнью рабов своих, и порфира его обагрена еще дымящеюся кровью граждан"*. Такая картина была уже слишком схематична и напыщенна, чтобы будить внимание к окружающим условиям. Но среди политических рассуждений журнала встречались и более отчетливые указания на прямые особенности именно павловского режима с его бесцельной ломкой привычных для общества порядков, с его ослепленным стремлением разрушить и принизить все, сделанное в предшествующее царствование. И разве это был не тонкий намек на современность, когда в разгар капризных порывов самовластья Павла журнал Пнина — в форме комментария на "Дух законов" — доказывал, что законодатель должен сообразоваться с естественными законами страны, а не ломать все по произволу?! "Что подумали бы о законодателе — говорилось в этой статье — который захотел бы завести в Занзибаре хрустальные заводы или корабельную верфь на ледяных полях Лапландии?"**. В статье о воспитании повторялась та же мысль: перемены в законах должны быть вызываемы потребностями в усовершенствовании законодательства, а не желанием уничтожить или унизить законы для установления беспредельной власти или во что бы то ни стало опорочить величие предшествующего царствования***. Это писалось как раз тогда, когда Павел росчерком пера уничтожал важнейшие законодательные акты екатерининского царствования, а Аракчеев на торжественных парадах громко называл победоносные знамена маршировавших полков "екатерининскими юбками"****. Разумеется все такие пикантные намеки тщательно были упрятаны в длинные общие рассуждения на такие темы, как влияние климата на жизнь народа или свойства доброго воспитания. ______________________ * Санкт-Петербургский журнал. 1798. Ч.I. С. 15, 39.
______________________ Журнал не ограничивался нападками на современность. Ему удавалось намекать и на свои положительные политические идеалы. В тех же комментариях на "Дух законов" журнал доказывал, что в странах с "нашим" умеренным климатом нет надобности в крутых мерах правительства, что здесь для сообщения народу правильной деятельности довольно одного "преимущества свободы"*. Эта свобода, по мнению журнала, должна состоять в свободном выражении мыслей, в свободном распространении просвещения, в свободном участии народа в делах управления. Эти идеи журнал нашел возможным выразить в форме разговора восточного калифа со своим визирем. "Думаете ли вы, — спрашивал визирь калифа, — что вам просвещенные народы будут лучше повиноваться?" "Да, — отвечал либеральный калиф, — потому что народ мой будет тогда лучше судить о справедливости моих законов". "Но мудрецы, — продолжал визирь, — захотят вмешиваться в дела государственного управления". "Тем лучше сделают, — сказал калиф, — они должны свободно говорить, что думают. Если бы они не говорили свободно, то поучения их не были бы совершенны. Их же собственные заблуждения будут отвергаться другими". ______________________ * Санкт-Петербургский журнал. Ч. I. С. 105. ______________________ Современники по достоинству оценили издание Пнина, и, когда он умер, в посвященных его памяти некрологах особенно теплые слова были сказаны именно по адресу его журнальной деятельности. Но "Санкт-Петербургский журнал" продержался только один год, потому ли, что даже такую прикровенную проповедь либеральных начал становилось все труднее вести; потому ли, что сам издатель не нашел внутреннего удовлетворения в публицистической работе, которую приходилось выполнять с полузажатым ртом и с вечной опаской за каждое слово. Между тем мрачная пора русской жизни были уже на исходе. 12 марта 1801 г. Россия восторженно приветствовала начало нового царствования. Это царствование открылось заявлениями и поступками, в которых правительство спешило выразить свое доверие к обществу, спешило доказать, что эпоха зловещих подозрений и преследований миновала безвозвратно. Открылись двери политических темниц. Одно за другим отпадали стеснения, наложенные на свободу общежития. Преобразование управления было поставлено на первую очередь, и лозунгом реформ было избрано водворение законности на место прежнего произвола. В интимном комитете под председательством государя обсуждался проект всемилостивейшей грамоты русскому народу, в которой предполагалось провозгласить свободу веры, мысли, слова, письма и деяния, не противных государственным законам, и отмену арестов без судебного обвинения. Провозглашение этих прав должно было составить коренной закон Российской Империи, и проект грамоты открывался следующими словами: "Правилом себе поставляем признать сию истину, что не народы сделаны для государей, а сами государи промыслом Божиим установлены для пользы и благополучия народов, под державою их живущих, а потому узаконяем и обещаем императорским нашим словом, за нас и преемников наших, яко коренным законом следующие статьи"*. ______________________ * Шильдер Н.К. Указ. соч. Т.II. С. 76. ______________________ Правда, грамота о правах граждан не увидела света, задуманные административные реформы не были доведены до конца, а на светлую перспективу доверия власти к обществу рано начали набегать облачка, слившиеся затем в зловещую тучу аракчеевщины. Но все же в достопамятный период "дней Александровых прекрасного начала" свободнее и увереннее вздохнуло русское общество, и таившиеся в нем либеральные воззрения получили возможность выступить наружу открытее и полнее. Встрепенулась литература. Замелькали новые журналы. Поток ликующих од ринулся навстречу благожелательным намерениям нового правительства. Пнин не отстал от общего движения. Именно в это время широко развертывается его литера турная производительность. Он уже не возвращается к деятельности редактора; теперь этого рода деятельность стала общедоступнее и уже не было надобности пролагать к ней пути особыми усилиями: целый ряд вновь возникших изданий заполнял теперь арену журналистики. Зато Пнин делается теперь усердным сотрудником существующих журналов, он дает волю своему поэтическому таланту, пишет оды, в которых в стихотворной форме излагает основы своего мировоззрения. Пнин не умел парить на высотах так называемого чистого искусства. Его оды — философско-политические произведения. Как поэт он — преемник Радищева и предшественник Рылеева. Бросив взгляд на поэзию Пнина, мы познакомимся с содержанием либерального мировоззрения, как оно сложилось в умах передовых русских людей начала XIX века. Основным пунктом этого мировоззрения являлась идея о высоком значении самостоятельной человеческой личности. Любопытное развитие этой идеи дано Пниным в его оде "Человек". И по заглавию, и по тону, и по основной идее эта ода является последовательной и, очевидно, сознательной антитезой знаменитой оде Державина "Бог". Прославляя величие Божества, Державин низводит человека на степень червя и раба, который становится царем природы лишь по милости Божества, без участия собственной свободной воли. Ода Державина — песнь о величии Божества и уничижении человека. Пнин пишет оду "Человек" и, вступая местами в прямую полемику с Державиным, высоко поднимает значение человеческой личности. Благородной гордостью Прометея проникнуто это замечательное стихотворение. Когда я встречаю чистый взор Истины — говорит поэт — я Другую душу получаю
Итак, главное откровение Истины заключается в возвеличении человека. Человек — лучшее создание природы, он — выше всех существ, он — царь мира. Едва ты только в мир явился, — обращается поэт к человеку — И мир мгновенно покорился,
Могущество человека заключается в мысли: Ты царь земли, ты царь вселенной,
Власть мысли безгранична. Природа сама по себе — "хаос вещей нестройных". Мысль человека превращает этот хаос в порядок. Превращение мрачных пустырей в возделанные поля, водворение дружества и любви там, где царили разрушение и гибель, — все это творение человеческой мысли. Далее следует полемический выпад против Державина, сказавшего про человека: "Я царь — я раб, я червь — я Бог". Какой ум слабый, униженный
Человек и раб — не одно и то же. Целая бездна разделяет эти два понятия: Один, как солнце в небе ясном,
Человек — сам творец своей судьбы. Раб может мириться со своим положением только до тех пор, пока он не подозревает, что он сам виновник своего рабства. И если бы он узнал это, он Сорвал бы цепи, что надел. И Пнин слагает далее горячий гимн Зиждителю-Человеку. Опять приводятся примеры власти человека над природными стихиями, и затем человек прославляется как создатель наук и искусств. Ода заключается вопросом: Скажи мне, наконец, какою
Но, что вещает человек, к сожалению остается неизвестным, так как далее следует четыре ряда цензурных точек. Впрочем, общий смысл ответа можно угадать по заключительной строфе оды: чрез собственный труд, чрез собственную опытность улучшает человек свою судьбу. Ты на земле, что в небе — Бог!* ______________________ * Журнал российской словесности. 1805. 4.1. С. 38-45. ______________________ Есть у Пнина и другая ода под названием "Бог". Автор развивает здесь в поэтической форме известное доказательство бытия Божия из целесообразного устройства мира. И затем опять подчеркивает свою основную мысль о том, что существование Бога не исключает самостоятельности человеческой воли. Если человечество бедствует и страдает, ему нечего винить в этом Творца. В себе самом должен обрести человек источник обновления своей жизни. Лишь под щитом своего разума может он открыть и истребить корень своих бедствий. Сущность человеческого достоинства состоит в свободе личности. Рабство есть искажение человеческой природы. Человек и свободное разумное существо — это синонимы на языке нашего поэта. Практическим выводом из этой философии является призыв человека на борьбу за свои права. Человек не должен мириться с земной неволей в надежде на небесные блага. И сам Пнин идет на такую борьбу. Он пользуется пером как орудием для преследования всего, что давит и теснит свободу человеческой личности. Он не ограничивается одним метафизическим признанием этой свободы. Он требует ее реализации в конкретных условиях человеческого общежития. И в стихах, и в прозе он бичует уродливости общественного порядка, которые отдают человека на жертву произволу, в каких бы формах последний ни проявлялся. Ближайшими конкретными темами, которые он при этом затрагивает, являются: устранение граждан от участия в управлении, цензурный гнет над печатным словом, наконец, рабство народа, отравлявшее всю общественную атмосферу тогдашней России. Мы видели, что даже в мрачное время Павла Пнин находил возможным затрагивать в своем журнале вопрос об участии народных представителей в делах управления. Тем настойчивее и свободнее можно было говорить об этом теперь, когда сам царь увлекался конституционными проектами. В басне "Царь и придворный", помещенной Пниным в журнале его друга Брусилова*, политический идеал Пнина был выражен хотя и в виде притчи, но с ясностью, не оставляющей желать большего. Царь со своим придворным любуются в Египте пирамидой. Придворный восхищается блеском того камня, который венчает пирамиду. "Смотри, государь, — говорит он, — как блестит этот камень, покрывающий собою все прочие камни, которые сделаны только для него одного. Не верно ль, государь, сие изображает народ твой и тебя? Не те ли меж тобой и им суть отношенья?" Царь отвечает: Тот камень, что свой блеск бросает с высоты,
______________________ * Там же. Ч.II. С. 152-153. ______________________ Писатель, испытавший на собственном журнальном предприятии тиски павловской цензуры, не мог не отвести свободе слова одно из первых мест в программе своих либеральных требований. И Пнин выполнил защиту этого принципа в такой остроумной форме, что здесь стоит привести хотя бы в отрывках его подлинные слова. В том же брусиловском журнале* помещен был написанный Пниным диалог под видом перевода из старинной маньчжурской рукописи под заглавием "Сочинитель и цензор". ______________________ * Там же. Ч. III. С. 161-168. ______________________ Сочинитель. — Я имею, государь мой, сочинение, которое желаю напечатать. Цензор. — Его должно наперед рассмотреть. А под каким оно названием? Сочинитель, — Истина, государь мой. Цензор. — Истина?! О, ее должно рассмотреть, и строго рассмотреть. Сочинитель. — Вы, мне кажется, излишний на себя берете труд. Рассматривать истину? Что это значит? Я вам скажу, что она не моя и что она существует уже несколько тысяч лет... Смертные, любите друг друга, не обижайте друг друга, будьте справедливы друг к другу... — вот содержание моего сочинения. Цензор. — Не отнимайте ничего друг у друга! Будьте справедливы друг к другу! Государь мой, сочинение ваше непременно рассмотреть должно. Покажите мне его скорее. Цензор, начав читать рукопись, отмечает место, которое не соглашается пропустить. Сочинитель спрашивает о причине запрета. Цензор. — Для того, что я не дозволяю, и, следовательно, это не дозволительно. Сочинитель. — Да разве вы больше, г. цензор, имеете право не позволять печатать мою Истину, чем я предлагать оную? Цензор. — Конечно, потому что я отвечаю за нее. Сочинитель. — Как? Вы должны отвечать за мою книгу? А разве я сам не могу отвечать за мою Истину? Цензор. — Но вы можете заблуждаться. Сочинитель. — А вы, г. цензор, не можете заблуждаться? Цензор. — Нет, ибо я знаю, что должно и чего не должно позволить. Сочинитель говорит далее, что сокращать истину нельзя, это значило бы обезобразить ее. Цензор. — Не всякая истина может быть напечатана. Сочинитель говорит о своих трудах при начертании истины, о том, что он не щадил для этого здоровья, просиживая за работой дни и ночи, и считает книгу своей собственностью. Он замечает, что цензор выражается слишком непозволительно. Цензор. (Гордо.) — Я говорю с вами, как цензор с сочинителем. Сочинитель. (С благородным чувством.) — А я говорю с вами, как гражданин с гражданином. Цензор восклицает: "Какая дерзость!", а сочинитель заявляет, что после всего этого разговора он уже потерял охоту печатать свое произведение. "Знайте, однако ж, — заканчивает он, — что Истина моя пребудет неизменно в сердце моем, исполненном любви к человечеству и которое не имеет нужды ни в каких свидетельствах, кроме собственной моей совести". Вопрос о крепостном праве Пнин рассматривает в особой книге, в которой он вообще представил систематическое изложение своих политических воззрений, и которая собрала над его головой цензурную грозу, ускорившую его кончину. Я говорю о книжке Пнина "Опыт о просвещении относительно к России". Рассмотрением этой книжки я и позволю себе закончить характеристику литературной деятельности Пнина. С первых же страниц этой книги автор ярко подчеркивает, что для него вопрос о народном просвещении есть вопрос социально-политический. Просвещение народа есть необходимый фундамент государственного благоустройства. Повелевать можно и непросвещенным народом, ибо повелевать значит осуществлять самодержавную волю в зависимости от расположения духа властвующей особы. Но управлять народом нельзя, не заботясь о его просвещении, ибо управлять значит "пещись о народе, наблюдать правосудие, сохранять законы, поощрять трудолюбие... созидать общее благо". "Домицианы и Калигулы повелевали Римом, но Ликурги и Солоны управляли Спартою и Афинами"*. И задачи управления могут быть достигаемы с надлежащим успехом только среди просвещенного народа. Уровень просвещения в стране — говорит Пнин — измеряется не количеством сочинителей, не развитием литературы, но степенью политической зрелости народа. Когда каждый член общества отчетливо сознает и исполняет свои общественные обязанности, а правительство свято соблюдает границы своей власти, уважая права народа, тогда можно сказать, что просвещение достигло своей цели**. ______________________ * Пнин И.П. Опыт о просвещении относительно к России. С. 7-8.
______________________ Но если высота политического развития есть единственно верный признак просвещенности страны, то и наоборот: для успешного распространения просвещения требуются некоторые элементарные условия упорядоченной общественности. В качестве правоверного либерала Пнин считает такими основными элементами политического правопорядка неприкосновенность собственности и личную безопасность гражданина*. Это и дает ему повод обрушиться со всей силой своего красноречия на крепостное право как на такой органический порок русского политического быта, который отравляет и душит всякие зародыши политического прогресса. Там, где многомиллионная масса низведена на положение скотов, лишена собственности и самых простых гарантий неприкосновенности личного достоинства, там — говорит Пнин — "общественное здание не имеет надлежащего основания, там все покрыто неизвестностью, все зависит единственно от случая. Одно мгновение — и общественного здания не станет. Одно мгновение — и развалины оного возвестят о бедствиях народных"**. ______________________ * Там же. С. 41.
______________________ Пнин горячо восстает против известного афоризма, за который так любили укрываться крепостники: что прежде нужно просветить души рабов, а потом уже даровать им свободу. Нет, говорит он, только тогда будет открыт рабам путь к истинному просвещению, когда они будут укрыты под щитом законов от рабовладельческого произвола*. ______________________ * Там же. С. 53-53. ______________________ Итак, свобода личности должна лежать, по мнению Пнина, в основе и политического и социального устройства. Это — высший закон человеческого общежития, которому должны подчиняться решения всех частных вопросов. Признание прав свободной личности без различия сословий, национальностей и каких бы то ни было других перегородок и требование воплощения этого принципа в правомерном государственном порядке — такова сущность политического катехизиса Пнина, который являлся в этом случае учеником и последователем Радищева. Пнин писал свою книгу, побуждаемый, подобно Радищеву, чувством бескорыстного патриотизма. Он имел основание думать, что его взгляды разделяются государем, который некогда наследником престола участвовал в его журнале и, взойдя на трон, торжественно объявил войну рабству и произволу. Но Пнину пришлось убедиться на себе самом в том, что слова, вложенные им в уста маньчжурского цензора, как нельзя более применимы к России: "Не всякая истина может быть напечатана". Первое издание его книги увидело свет с дозволения петербургского губернатора и было расхватано публикой до одного экземпляра с необычайной быстротой. Вероятно, этот успех книги в публике и обратил на себя внимание цензуры. Автор сделал попытку выпустить второе издание, и тут карающий меч цензуры опустился над его произведением. Чрезвычайно характерны были те мотивы, на которых был обоснован запрет. В вину автору было поставлено красноречивое изображение страданий крепостного крестьянства, соединенное с требованием отмены крепостного права. "Автор, — сказано было в цензурном отзыве, — с жаром и энтузиазмом жалуется на злосчастное состояние русских крестьян, коих собственность, свобода и самая жизнь, по мнению его, находятся в руках какого-нибудь капризного паши... Хотя бы то и справедливо было, что русские крестьяне не имеют собственности, ни гражданской свободы, однако зло сие есть зло, веками укоренившееся и требует осторожного и повременного исправления... Если бы сочинитель нашел или думал найти какое-нибудь средство, дабы достигнуть скорее и вместе с тем безопаснее предполагаемой им цели, т.е. к истреблению рабства в России, то приличнее бы было предложить оное правительству. Разгорячать умы, воспалять страсти в сердцах такого класса людей, каковы наши крестьяне, значит в самом деле собирать над Россией черную губительную тучу"*. Так писало цензурное ведомство. Можно было бы возразить, конечно, на эту тираду, что крепостные крестьяне вряд ли взволнуются книгой, которую они ни в коем случае не прочтут, но это была мелочь, простой редакционный промах при составлении отзыва и не в нем было дело. Дело было в том, что уста честного и патриотически настроенного публициста по-прежнему оказывались запечатанными, и независимая мысль по-прежнему должна была искать потайных путей для своего выражения. Прекрасные мечты об обновлении литературы и общественной жизни разлетались как дым, и не утрачивался ли в этом случае для такого человека, как Пнин, сам смысл существования? ______________________ * Сухомлинов. Исследования и статьи. Т. I. С. 432-433. ______________________ Книга Пнина была конфискована и истреблена. Жар и энтузиазм были признаны недозволительными для писателя. Пнин уже не мог оправиться от этого удара. Разные литературные планы роились перед этим в его мыслях. Он собирался издавать журнал "Народный вестник", предполагал собрать все свои стихотворения под заглавием "Моя лира". Все пошло прахом. Разыгравшаяся чахотка быстро сделала свое дело. К литературному горю прибавились тяжелые семейные неприятности с кн. Репниным, который не любил своего побочного сына, и через год Пнина не стало. Так безвременно оборвалась жизнь человека, в произведениях которого нашли выражение принципы русского либерализма второй, так сказать, радищевской формации. С редкой настойчивостью исповедовал он свои убеждения, не обращая внимания на смену политической атмосферы: и среди зловещих туманов павловской реакции и под ясным солнцем "дней Александровых прекрасного начала" он был один и тот же — прямой и смелый боец за свободу человеческой личности. Он пал в почетном бою как одна из первых жертв тех странных непоследовательностей александровского режима, которые предвещали "прекрасному началу" этого царствования такое печальное окончание. Опубликовано: Кизеветтер А.А. Из истории русского либерализма. И.И. Пнин // Исторические очерки. М., 1912. С. 57-87.
Кизеветтер Александр Александрович (1866-1933) — историк, публицист, профессор Московского университета и член ЦК партии кадетов. В 1922 г. эмигрировал в Прагу. | ||
|