А.А. Кизеветтер
Новизна и старина в России XVIII столетия

Русская историография в своем постепенном развитии с необычайной последовательностью овладевала отдельными частями своего предмета. Прежде всего научный анализ был применен к отдаленнейшим временам нашей древности и затем научная разработка с большой медленностью придвигалась к более поздним эпохам нашей истории. Когда в половине XVIII столетия зарождающаяся наука русской истории делала свои первые шаги, две проблемы привлекли к себе преимущественный интерес исследователей: 1) о происхождении Руси и 2) о составе древнейшей летописи. На первой проблеме Байер изощрял свое критическое остроумие, а Ломоносов — свое патриотическое красноречие. Разработка второй проблемы подарила русскую литературу шлецеровским "Нестором".

В сущности говоря, те же самые проблемы направляли исследовательскую деятельность русских историков и в первые десятилетия XIX века. В самой тесной связи с вопросом о происхождении Руси, в целях учета норманнского влияния на жизнь древнейшей Руси, было предпринято то подробное изучение княжеского периода нашей истории, которое связано с именем Погодина и с учеными работами, так или иначе примыкавшими к его школе.

Лишь начиная с 40-х годов XIX столетия, центр тяжести очередной исследовательской работы мало-помалу передвигается к эпохе московского государства. Важнейшим толчком к такому переходу послужила знаменитая идейная борьба между западниками и славянофилами. Размышляя над путями нашего национального развития, и та и другая партия ставили центром своих исторических построений антитезу московского царства и петербургской империи. С этих пор уже не киевская, а Московская Русь делается преимущественным объектом исследовательской пытливости. Одни обращались к изучению московского царства с целью найти там коренные основы русского национального духа, другие — для того, чтобы на примере допетровского старорусского быта показать пагубные последствия косной отчужденности от всемирно-исторических идеалов. С тех пор преобладающий интерес нашей историографии надолго сосредоточивается на изучении московского государства. Время шло, философские постулаты, вдохновлявшие историков славянофильской и западнической школ, отцвели и сами отошли в область истории, как уже изжитые факты умственного развития русского общества. Философское направление русской историографии сменилось направлением научно-реалистическим. Выдвинулись новые методы и новые задачи исторического изучения. Но преобладающий интерес исследователей, столь видоизмененный по своему содержанию, по-прежнему сосредоточивался около тех же хронологических пределов. И это было вполне естественно. Применение новой методы всего естественнее было начать с расчистки того, что было сделано ранее при помощи методы, только что признанной устаревшей. Восстановить реальную картину исторического развития московского государства, рассеять те абстрактные призраки, которыми были исполнены прежние представления о Московской Руси, — вот что являлось естественной очередной задачей, разрешение которой всего скорее могло утвердить науку русской истории на новых основаниях, соответствующих общему прогрессу научной мысли.

Так объясняется, думается мне, то любопытное явление, что монографическое изучение в течение всего XIX столетия, начиная с 40-х годов его, по преимуществу вращалось в круге вопросов, относившихся до истории московского государства. Правда, наряду с этим преимущественно киевская школа деятельно поддерживала интерес к княжеской эпохе нашей истории, но, не переставая временами заглядывать назад, в домосковскую старину, русская историография не спешила распространить и на изучение империи XVIII и XIX веков те методы и принципы научного исследования, которые с таким блеском и с таким богатством положительных результатов были применены к московскому периоду нашей истории.

Я не хочу сказать, что для изучения московского царства сделано уже все, что возможно. Нет, и здесь, конечно, найдется еще немало нетронутого поля для новых изысканий. Но вряд ли кто-нибудь будет отрицать, что Московская Русь в ее историческом развитии представляется нам уже в достаточно определенных и отчетливых очертаниях, что здесь мы чувствуем себя на твердой почве, что сами пробелы, которые еще предстоит заполнить дальнейшим изучением, столь ясны для нас именно потому, что мы, в общем, хорошо ориентированы в главнейших процессах исторической жизни московского государства.

Можно ли сказать то же самое относительно империи XVIII столетия? Не походит ли картина изучения этой империи на проведение первых борозд на девственной нови? Правда, мы имеем уже несколько капитальных монографических работ также и в этой области. Я не буду называть их. Они общеизвестны. Но разве будет преувеличением сравнить эти работы с отдельными партизанскими набегами на незавоеванную еще область — набегами, которые покрывают истинной славой имена некоторых из их участников, но которые еще только подготовляют планомерное, систематическое, обобщающее изучение этого важного отдела нашей истории?

Мне думается, что время такого изучения будет неуклонно приближаться и что содействие ускорению его наступления составляет одну из очередных задач нашей историографии. Моя скромная работа примыкает к этим, все чаще появляющимся, отдельным попыткам применения научного анализа к той или другой стороне внутренней жизни русской империи XVIII века. До сих пор сравнительно подробнее и всестороннее изучался административный механизм этой империи. У нас есть ряд монографий, посвященных устройству и деятельности центральных, а отчасти и областных правительственных учреждений XVIII века. Напротив того, значительно менее охвачен научным изучением тот социальный грунт, на котором этот механизм воздвигался, и те общественные силы, которые приводили в движение или тормозили его колеса. Освещена крыша здания, но стены и фундамент остаются еще в глубокой тени и лишь в виде отдаленно-слабого, маловнятного шороха доносятся до уха исследователя отголоски той жизни, которая ютилась в этих стенах и под этой кровлей.

Исследования В.И. Семевского приподняли завесу над внутренним обиходом крепостной вотчины и вольной крестьянской деревни в России XVIII столетия Что делалось и как жилось в стенах русского города того времени, оставалось малоизвестным. Можно было строить по этому вопросу известные предположения на основании общих соображений о жизненных условиях тогдашней России. Но документально обоснованной, фактической картины городского быта в нашем распоряжении не имелось. Известные монографии, посвященные русскому городу XVIII столетия и принадлежащие перу Плошинского, Пригары, Дитятина, останавливались лишь на анализе законодательных определений и постановлений о городском управлении, не затрагивая почти вопроса о том, как применялись эти постановления, на какую почву они падали и как реагировала на них тогдашняя подлинная действительность.

Вот почему мне показалось своевременным и отвечающим очередным задачам нашей науки избрать предметом своей работы изучение фактического состояния русского города в XVIII столетии. Кто имеет хотя бы приблизительное представление о громадном количестве относящегося до этого вопроса материала, переполняющего наши архивы, тот, надеюсь, не упрекнет меня за то, что я не отважился на рискованное предприятие обнять своим изучением все элементы тогдашней городской жизни. Такое обобщающее изучение — дело будущего, которому должно предшествовать предварительное специальное изучение отдельных сторон городского быта. Предметом такого специального изучения я избрал на свою долю общинную организацию тогдашнего посада. Изучение делопроизводства магистратских учреждений XVIII века, в изобилии сохранившегося в наших архивах, дало мне возможность рассмотреть эту организацию с трех сторон: 1) со стороны социального состава посадских обществ, 2) со стороны устройства посадско-общинного тягла и 3) со стороны постановки посадско-общинного самоуправления.

Я не буду утомлять сейчас вашего внимания изложением тех специальных выводов, к которым я пришел по каждому из этих вопросов. Эти выводы изложены мною в отпечатанных тезисах. Но не одни только специальные выводы и положения выносит исследователь из многолетней работы над архивными материалами. В архивных документах, в этих пожелтевших от времени свитках и тетрадях, таятся особые чары. Вы начинаете читать эти документы. Перед вами мелькают отрывочные факты давно угасшей жизни. Каждый факт сам по себе мелочен и ничтожен. Но вы продолжаете чтение изо дня в день, связка за связкой, и скоро вашу мысль начинает обволакивать какая-то новая жизненная атмосфера, и вы уже с волнением следите за тем, как раздвигаются рамки первоначально поставленного специального вопроса и как этот специальный вопрос начинает связываться со всем контекстом воскресающей перед вами, давно отжитой эпохи.

Так, и из-за картины посадского быта, которую я искал в документах магистратских учреждений и которую я старался воспроизвести на страницах своей книги, для меня вырисовывалась во время моих архивных занятий другая, более широкая картина общих условий нашей государственности и общественности за то знаменательное время, когда, по выражению одного новейшего историка, "ценою разорения страны Россия возводилась в ранг великой европейской державы". Я и позволю себе теперь вкратце очертить те более общие впечатления, которые были навеяны на меня разработкой моей специальной темы.

Первое, что с особенной силой бросалось в глаза при разборе документов, рисующих повседневное течение русской жизни XVIII столетия, это глубокая бездна, отделявшая Россию красноречивых регламентов, инструкций, указов, изготовлявшихся в петербургских канцеляриях и изукрашенных цветами модной в то время политической идеологии, от серой и будничной действительности подлинной России того времени. Читая эти регламенты, инструкции и указы, вы не можете отделаться от впечатления глубоких изменений в строе русской жизни, осуществляемых благожелательными заботами попечительной власти. Как будто вся русская жизнь сдвигается на ваших глазах со своих оснований и из-за обломков разрушенной старины вырастает новая европеизированная Россия. Под впечатлением этой внушительной картины вы обращаетесь затем к изучению этой европеизированной России, но по таким документам, в которых записывались не преобразовательные мечты, а обыденные факты текущей жизни. И скоро от вашего миража не остается и следа. С полувыцветших страниц этих документов, из-под внешней оболочки нового канцелярского жаргона на вас глядит старая Московская Русь, благополучно переступившая за порог XVIII столетия и удобно разместившаяся в новых рамках петербургской империи. Научный анализ не раз уже вскрывал эту трагическую двойственность русской жизни XVIII столетия. Чтобы ограничиться указанием на немногие, наиболее новые работы, я упомяну только о подробном изображении такого столкновения преобразовательных программ и жизненной практики, данное в замечательной книге П.Н. Милюкова о государственном хозяйстве России в первой четверти XVIII столетия, я напомню, как год тому назад с этой самой кафедры М.М. Богословский блестящим образом охарактеризовал нам те глубоко архаические способы, которыми применялись на практике преобразовательные планы в XVIII столетия. И эта же самая раздвоенность встала предо мной во всей своей рельефности при изучении посадско-общинного быта XVIII века. В узких рамках посадской общины разыгрывалась все та же основная драма тогдашней русской жизни. Правительственный регламент рассматривал русский город как культурный центр, как рассадник торгово-промышленного прогресса, просвещения и благоустройства и соответственно этому возлагал на городское самоуправление ряд новых задач, осуществление которых требовало от местного населения и большой энергии и значительных затрат, связанных с немалыми материальными пожертвованиями. Но на поверку этот европеизированный город оставался в течение всего XVIII столетия архаическим посадом, целиком перешедшим в новую Россию из старого московского царства. Новые задачи, присвоенные посадскому самоуправлению, легли на него только новым бременем, тем более тяжелым, что средства для несения этого бремени не подверглись обновлению.

Итак, при изучении особенностей посадско-общинного быта в России XVIII века мне пришлось констатировать то же самое основное явление, которое уже не раз было подмечено и описано исследователями других сторон русской жизни того времени: резкое несоответствие политической идеологии, водившей пером законодателя, с тогдашним фактическим положением. Но мне думается, что разработка моей специальной темы дает возможность несколько дополнить те объяснения, которые были даны этой раздвоенности в нашей литературе. Сущность этих объяснений известна. В двух словах они заключаются в следующем. Своеобразное сплетение исторических условий привело к тому, что рост государственных потребностей довольно рано начал у нас опережать развитие национальных сил, необходимых для удовлетворения этих потребностей. И потому дело государственного строительства пошло ненормальным, форсированным ходом. Правительственные начинания превышали наличные ресурсы общества, и реформа государственного быта пошла сверху, принудительным путем, при помощи страшного усиления правительственной репрессии, а в результате реформы получилось искусственное прикрепление чудовищно разросшегося, громоздкого правительственного аппарата к неокрепшему социальному фундаменту, который лишь с большим трудом мог выносить его тяжесть. И вот почему деятельность этого аппарата шла в значительной мере, так сказать, поверх русской действительности, страшно напрягая национальные ресурсы и все-таки приводя к слишком скудным положительным результатам. Я не предполагаю отрицать верности этой картины и справедливости этих заключений. Я хотел только отметить и еще одну сторону дела, которая представилась мне наиболее ясной в связи с разработкой моей специальной темы. При учете практических результатов преобразовательных начинаний XVIII века не следует упускать из виду и того, что все эти преобразования при всем видимом радикализме не отличались полной логической последовательностью и сами в значительной мере были проникнуты отголосками той старины, которую они стремились реформировать. В этом нельзя не видеть одной из важных причин тех противоречий, которые вскрывались на каждом шагу между замыслами реформатора и результатами их практического применения.

По крайней мере вся правительственная политика XVIII века по отношению к посадскому самоуправлению может быть охарактеризована как попытка достигнуть совершенно недостижимой цели: осуществления высших культурных задач внутренней политики на старой основе тягла. В результате высшие культурные задачи осуществления не получали, а посадское тягло становилось несноснее, чем прежде, и в сознании посадского населения отлагался только один вывод: что попечительные заботы правительства стоят очень дорого, что жить стало тяжелее и отнюдь не лучше.

В самом деле правительство желало, чтобы посад сделался рассадником торгово-промышленного прогресса и в то же время по-прежнему беспрестанно отрывало посадских людей от торгов и промыслов, рассылая их по всему лицу русской земли с разными служебными поручениями, превращало посадского торговца в служилого человека, личность, имущество и время которого находились в полном распоряжении администрации. В XVIII веке были посады, где количество обязательных выборных служб было настолько несоразмерено с количеством служило-способного населения, что у служб оказывались беспеременно все местные тяглецы. Далее, правительственный регламент требовал от посадских обществ устройства на мирские средства целого ряда просветительных и благотворительных учреждений — школ, больниц, богаделен, приютов и т.п., и в то же время финансовое управление вытягивало из местной общинной кассы каждую свободную мирскую копейку на покрытие таких расходных статей, которые не имели ничего общего с внутренними потребностями местного мира.

Наконец, регламент наделял посадскую общину правами самоуправления, и в то же время административная практика сжимала практическое применение этих прав до минимальных пределов, опутывала каждое мирское начинание регламентирующим вмешательством, недоверчиво и враждебно смотрела на всякое проявление местной инициативы. Мирское самоуправление превращалось на практике в орудие осуществления фискальных задач и интересов, и пышные фразы регламентов о подъеме городской культуры оставались не более, как красивыми эксцессами канцелярской риторики. Муниципальные выборы в полном согласии с изложенной системой рассматривались не как акт передачи избираемому лицу общественных полномочий от всего избирающего его мира, а как акт обязательного поручительства за избираемое лицо перед центральной правительственной властью со стороны надежной общественной группы.

Принимая во внимание такие условия, вопрос о взаимодействии законодательства и жизненной практики применительно к посадскому общинному устройству приходится поставить несколько иначе. Реформа муниципального быта, произведенная в XVIII столетии, сама по себе носила более формальный, чем принципиальный, характер. И если от фактического состояния посадской жизни XVIII столетия веет таким глубоко архаическим духом, то и сами правительственные мероприятия, посвященные посадско-общинному устройству, были еще сильно пропитаны старыми московскими традициями. Перед мирским самоуправлением выдвигались новые задачи, но для достижения этих задач предписывались и дозволялись только старые средства. Новое вино подъема городской культуры вливалось в старые мехи тяглой организации посадской общины. И, придавленная тяжелым податным и повинностным бременем, туго стянутая круговой порукой, посадская община не могла явиться основой для того прогресса городской жизни, о котором говорилось в магистратском регламенте. Программа этого прогресса, набросанная в магистратском регламенте, могла бы осуществиться лишь при коренном изменении самих оснований государственного порядка того времени.

Любопытно отметить, однако, что и в то время и при господстве тяглой организации посадскому населению не были чужды некоторые, правда, отрывочные и робкие поползновения к установлению в посадском мирском хозяйстве и управлении начал истинной общественной автономии. Эти попытки не встречали благоприятной почвы для своего расширения и укрепления и свидетельствовали только о том, что на известной ступени общественного развития стремления к истинному самоуправлению составляют ту природу человеческого общежития, которая влетает в окно, если ее гонят в дверь. Историческое изучение минувших эпох в развитии нашего самоуправления приводит, таким образом, к тому же заключению, что и наблюдения над современной нам действительностью: для удовлетворения самых насущных потребностей и нужд нашей родины приходится желать прежде всего одного — чтобы навстречу началам истинной общественной самодеятельности широко и свободно распахнулись все двери и все окна государственного здания России.

Опубликовано: Кизеветтер А.А. Исторические очерки. М., 1912.

Кизеветтер Александр Александрович (1866-1933) — историк, публицист, профессор Московского университета и член ЦК партии кадетов. В 1922 г. эмигрировал в Прагу.