| ||
|
Домострой по справедливости признается одним из важнейших источников для истории XVI века. Историческая литература весьма широко пользовалась заключающимися в нем данными для самых разнообразных целей. Приходится сознаться, однако, что научная эксплуатация этих данных не опиралась на какие-либо устойчивые, критически обоснованные точки зрения относительно общего значения Домостроя как исторического памятника. К какой категории литературных памятников должен быть отнесен Домострой, в каком отношении мы должны особенно ценить его показания — вот вопросы, на которые, как нам кажется, критический анализ памятника не дал еще своего окончательного ответа, и вот почему еще не определен точно тот круг задач, при разрешении которых вполне законно пользование данными Домостроя. Отсюда получились два совершенно противоположные, но в то же время одинаково нежелательные последствия. С одной стороны, исследователи невольно злоупотребляли Домостроем как историческим источником, брали из него то, чего там не было; с другой стороны, они незаслуженно обходили тот же источник как раз в тех случаях, когда он мог представить в распоряжение исследователя в высшей степени ценный, никем еще в нем не затронутый материал. Некоторое время в литературе по отношению к Домострою установился и теперь еще не совсем бесследно исчезнувший популярный предрассудок. В Домострое хотели видеть прежде всего точное воспроизведение подлинных типичных черт современной этому памятнику русской действительности. Целыми пригоршнями черпали отсюда благодарный материал для изображения интимного домашнего обихода наших предков XVI-XVII веков. С помощью Домостроя мы привыкали представлять себе этот обиход в форме чинного, строго размеренного, нередко сурового, но всегда последовательно проведенного ритуала, в рамках которого жизнь протекала как по нотам, по раз навсегда составленному и освященному вековым обычаем расписанию. Неразлучной с нашими обычными представлениями о допетровской Руси картиной патриархальной семьи мы в значительнейшей степени обязаны знакомству с Домостроем. Автора (или авторов) Домостроя ценили прежде всего как художника-жанриста, предвосхитившего выраженную в "Евгении Онегине" литературную мечту Пушкина беспритязательно описать "простое русское семейство". Между тем даже и без особых усилий внимания из текста Домостроя можно извлечь иное отношение к значению нарисованных в нем бытовых картин, иной взгляд и на общий смысл всего памятника. Это произведение не описательное, а дидактическое. Автор постоянно становится в оппозицию к окружающей его действительности. Его цель — преобразовать современный ему жизненный склад. Его трактат — ряд предписаний, вытекающих из некоторого цельного отвлеченного идеала. Большинство этих предписаний снабжены оговорками, как нельзя более убеждающими внимательного читателя в том, что подлинная жизнь, по убеждению самого автора, стоит ниже его идеала, враждебна основным чертам последнего. Бесспорно, многие краски нарисованной в Домострое картины целиком заимствованы из обыденной действительности того времени. Изображение хозяйственного обихода семьи, все эти до педантизма обстоятельные исчисления съестных припасов, столовых кушаний, хозяйственных приемов и т.п. несомненно списаны с подлинного домостроительного опыта людей того времени: в них слишком много непосредственной жизненности, тех ничтожных мелочей, которые на каждом шагу создаются житейской практикой и сразу переносят читателя в атмосферу домашних буден. Но впечатление тотчас меняется, как только мы переходим от описания материальной семейной обстановки к тому, что составляет главный нерв семейной жизни — к изображению взаимных отношений живущих в этой обстановке людей — членов семьи и домашней челяди. Здесь Домострой уже не фотографирует, а поучает и обличает. Между строк его суровых предписаний, налагающих строгие рамки на все проявления частной жизни, превращающих жизнь в сплошной обряд, мы постоянно читаем о другом жизненном складе, незнающем никаких сдержек, предоставляющем полную свободу к беспрепятственному обнаружению первобытных инстинктов. Домострой может оказаться надежным источником для изображения частной жизни наших предков, но только в том случае, если мы выберем из него не то, что он рекомендует, а то, что он порицает, чего он советует избегать. Рядом с положительными житейскими правилами Домострой гораздо подробнее описывает отрицательные от них отклонения. Эти-то оговорки — драгоценный материал для бытового историка, на них ярко отпечатлелись живые, непосредственные наблюдения. Когда Домострой предписывает мужу наказывать свою жену вежливо, плетью, наедине, а не перед людьми и не бить ее за всякую вину "по уху, по виденью, под сердце кулаком, пинком, посохом железным", вызывая тем членовредительство и увечье, то нам ясно, какими фактами повседневности вызвано это предписание: битье по уху, по виденью, под сердце и т.п. и было заурядным явлением, вызвавшим протест Домостроя. Подобные оговорки встречаются на каждом шагу при чтении Домостроя. Очевидно, они не случайны и их частое, неуклонное повторение приводит к убеждению, что навеваемые ими впечатления имеют силу не только по отношению к отдельным местам и указаниям памятника, но и ко всему памятнику, во всей его совокупности. Не только единичные предписания, попавшие в Домострой, но и общая картина семейной жизни, общая схема домостроительства, слагающаяся из этих единичных предписаний, должна быть рассматриваема не как воспроизведение действительной жизни, а как идеал, pia desideria тех общественных и литературных слоев, из среды которых вышел Домострой. Изложенная точка зрения может быть признана в настоящее время господствующей. Ее разделяет большинство исследователей, или специально изучавших Домострой, или пользовавшихся им для тех или иных целей. Назовем только наиболее авторитетные имена Буслаева, К.Аксакова, Соловьева, Забелина. Сущность выраженных ими взглядов сводится к тому, что в предписаниях Домостроя формулированы идеальные, теоретические воззрения того времени на нормальный строй семьи, обусловливающий семейное счастье, воззрения, далеко не осуществлявшиеся в жизни, но тем не менее постоянно обращавшиеся в общественном сознании, составившие, так сказать, неотъемлемую часть умственного и нравственного капитала, нажитого русским обществом к XVI веку. Впрочем, из поименованных выше писателей один К.Аксаков занял несколько особое место. Он находил еще возможным приписывать весь Домострой перу одного Сильвестра и, отмечая с особенным ударением теоретичность этого произведения, отказывался признать выраженные в нем воззрения воззрениями общенародными. Тогда как Забелин говорит о Домострое: "Здесь выражалась не личность, а все общество"*, а Соловьев замечает: "Вот идеал семейной жизни, как он был создан древним русским обществом"**. К.Аксаков думает иначе. "Это воззрения и желания Сильвестра, — говорит он, — его личные желания и воззрения, или, пожалуй, вообще духовного лица того времени, но это нисколько не желания и не взгляд народа"***. ______________________ * Забелин И.Е. Домашний быт русских цариц.
______________________ Как бы то ни было, все поименованные писатели без исключения согласны в том положении, что Домострой, взятый в целом, — плод теории, а не итог житейской практики. Мы считаем этот взгляд весьма важным приобретением в истории разработки нашего вопроса. Но если Домострой — теоретический трактат, если в основе его лежит некоторая объединяющая руководящая тенденция, то тотчас же является вопрос, к какому направлению общественной мысли того времени примыкает эта основная его тенденция. Раз перед нами не художественное воспроизведение жизни, а публицистическое освещение известной идеи, для нас важно определить, с публицистами какого лагеря имеем мы дело в данном случае. Нам говорят (Забелин, Соловьев, Порфирьев), что это не партийный памфлет, а всеобъемлющий свод, кодекс общерусского, национального миросозерцания, как оно успело назреть и определиться к XVI веку. Мы не можем удовлетвориться таким ответом, когда дело идет о теоретическом трактате XVI века. Мы не разделяем популярного воззрения на литературное движение XVI века как на движение по существу компилятивное, стремившееся кодифицировать накопленное веками богатство прожитого опыта. Условия времени нимало не благоприятствовали для установления такого направления в тогдашней литературе. То было время глубокого раздвоения и интересов и воззрений. Россия переживала страшный кризис, сопровождавшийся во всех сферах жизни острыми, болезненными потрясениями. Везде кипели жизнь и страсти. На первом плане стояли вопросы политические. Наступал последний акт давнишней, хотя и не равной борьбы двух диаметрально противоположных политических укладов: московское правительство, докончив дело объединения Руси, целым рядом органических реформ выбивало из выросшего в удельных преданиях общества его еще не угасшие удельные традиции. Но за этими столкнувшимися политическими программами стояли целые миросозерцания, столь же враждебные друг другу по духу и также подводившие теперь окончательные счеты своей продолжительной распре. Рука об руку с московским правительством и группировавшимися около него политическими элементами вела свою линию партия иосифлян, вносившая те же начала нетерпимой регламентации и всеобщей нивелировки в обсуждение вопросов церковной политики, религиозной догматики и социально-экономического быта. Противниками иосифлян выступали заволжцы, примыкавшие по своим симпатиям и личным связям к слоям тогдашней политической оппозиции. По всем вопросам, по всем пунктам заволжцы высказывали воззрения, прямо противоположные иосифлянской доктрине. Эти два мировоззрения исключали друг друга. Между ними не могло установиться никакого соглашения. Так раздвигались первоначальные рамки борьбы. Антагонизм слишком глубоко въедался внутрь тогдашнего общества, захватывая наряду с политическими вопросами основные вопросы всего народного миросозерцания. Уже по одному этому странно было бы ожидать от XVI века сознательных попыток систематической кодификации этого миросозерцания. Для такой кодификации просто не было еще и материала. Общественная мысль находилась в состоянии возбужденного брожения. В общей сутолоке противоречивых идей не легко было выделить в то время какой-либо общепризнанный осадок непреложных воззрений, который мог бы послужить удобным материалом для всепримиряющей кодификации. Вместе с тем текущая партийная борьба должна была отвлекать в другую сторону наличные литературные силы. Литература того времени носила по преимуществу полемический характер. В то время как орудиями политической борьбы являлись, с одной стороны, террористические преследования и органические реформы, а с другой — политические демонстрации и протесты, культурная борьба двух направлений общественной мысли выражалась, как всегда, в литературной полемике. Взаимные счеты двух враждебных партий постоянно ставили ребром животрепещущие вопросы, требовавшие немедленного разрешения и ответа с точки зрения того или другого направления. Это вырабатывало в литературных деятелях эпохи способности и наклонности публицистов. Памфлет — вот излюбленная литературная форма писателей того времени. Желая охарактеризовать преобладающие литературные течения конца XV и первой половины XVI века, указывают обыкновенно на Макарьевские Минеи как на самое крупное и громкое литературное предприятие несомненно кодификационного характера. В предполагаемых мотивах этого литературного предприятия, в форме его осуществления ищут отражения руководящих тенденций тогдашней мысли и затем утверждают, что эпоха Макарьевских Миней, Степенной книги, Стоглава, Домостроя не может быть признана временем творческих побегов деятельной мысли, ибо это было время остановки литературного развития, когда люди жили одним прошлым, когда насущные задачи литературы ограничивались механическим сводом наросшего ранее запаса идей и фактов. Таким образом, наряду с Минеями проявлением того же господствующего в то время компилятивного течения считается Домострой как свод вековой домостроительной мудрости предков, как показатель бессилия тогдашней литературы открыть какие-либо новые горизонты, поднять какие-либо свежие вопросы. Мы думаем, однако, что не только Домострой, но даже и сами Макарьевские Минеи являются литературными фактами совершенно иного порядка. В наших глазах Минеи, Домострой, Степенная книга не только не заслоняют собой целого ряда чисто публицистических, боевых, так сказать, памфлетов, которыми отмечена рассматриваемая эпоха (Просветитель, Заволжские ответы, Вассиановские послания, политические послания Максима Грека, письма Грозного и Курбского. Валаамская беседа и т.д.), но сами могут быть удовлетворительно поняты и оценены только в связи с этой полемической литературой, к которой, думается нам, они непосредственно примыкают. Тщательный анализ тогдашней партийной борьбы и тех маневров, к которым прибегали боровшиеся партии, должен привести к тому выводу, что форма крупной литературной компиляции сама по себе, наряду с памфлетом, являлась в то время одним из литературных орудий текущей борьбы. Достаточно отметить, что все эти компиляции — вовсе не безличный свод данного материала, все они более или менее тенденциозны. Форма свода — это лишь внешняя и притом, можно думать, умышленно избранная личина, за которой искусно спрятана некоторая руководящая идея. Так называемое "компилятивное или кодификационное" течение литературы того времени характеризует, таким образом, не общий уровень тогдашней мысли, а лишь известный стратегический план одной из враждебных друг другу партий. В самом деле, партия московского самодержавия для наиболее верного поражения своих политических противников очень скоро заняла своеобразную и весьма остроумно избранную позицию: защитники только что народившейся в Москве власти усиленно стали выдавать защищаемые ими новые политические формы за исстаринные и исконные факты русской жизни. Дело, прикончившее удельный порядок, представлялось теперь реставрацией далекой русской старины. Недавно добытый успех в сфере практической политики старались теперь теоретически оправдать ссылками на данные истории, причем, конечно, отнюдь не думали церемониться с исторической правдой. Перо закрепляло теперь успехи оружия. Усердием литературных официозов московский порядок был представляем носителем вечных национальных основ русской жизни, временно искаженных в эпоху политического раздробления Руси теми удельными правительствами, которые только что поплатились за это политической смертью. Историческая компиляция являлась самой подходящей литературной формой для пропаганды подобных воззрений. Но в эту форму исторической компиляции вкладывался на самом деле тенденциозно подогнанный материал. Между тем внешняя форма свода, в которую облекались подходящие легенды и сказания, должна была отвести читателю глаза, убедить его в том, что он стоит лицом к лицу с подлинной русской стариной. Именно так возникла Степенная книга: по форме — летописный свод, по сущности — политический памфлет. Здесь мы встречаемся прежде всего с легендой о пророчестве апостола Андрея в той позднейшей ее редакции, которая к предсказанию о появлении в России христианства присоединяет и другое предсказание — об укреплении в России "державного скифетроправления". Далее, водворение в России Рюрикова княжеского дома представляется как осуществление этого пророчества. Сам Рюрик — потомок кесаря Августа по линии Пруса. Рюрик, Игорь называются не иначе, как самодержцами. Когда Святослав отказывается принять крещение, ссылаясь на мнение дружины, Ольга в удивлении спрашивает его: "Кто же может противиться твоему самодержавству?" Наконец, в-третьих, утверждение Московского государства представлялось здесь прямо как реставрация глубокой старины. Последняя идея подчеркнута особенно усердно. В этом отношении наиболее важна глава Степенной книги, носящая заголовок "О московском господоначальстве". Здесь читаем: "Вел. князь Юрий Владимирович (Долгорукий), в богоспасаемом граде Москве господствуя, обновляя в нем первоначальное скифетродержание благочестивого Царствия, иде же ныне благородное их семя царское преславно царствуют, десницею Божественного Промысла укрепляеми..."*. ______________________ * Книга Степенная. М., 1775. Ч. I. С. 250. ______________________ Вся Степенная книга — не что иное, как попытка приноровить к конкретному историческому материалу отмеченные идеи. Вот типичная иллюстрация к истинному характеру и значению того кодификационного течения, которое считают господствующим в литературе XVI века! Те же приемы литературной стратегии, по-видимому, лежали в основе и других литературных предприятий того времени, касавшихся вопросов не политического, а общекультурного характера. И здесь из-под оболочки бесстрастного свода выглядывают иногда партийные тенденции. Мы не имеем еще научной разработки Макарьевских Четьи-Миней. Может быть, такая разработка явственно вскрыла бы некоторые руководящие тенденции и в этом литературном памятнике. По крайней мере можно указать теперь же на некоторые общие черты, позволяющие надеяться на подобные открытия. Душа предприятия — митрополит Макарий был правоверным иосифлянином. Господствовавшая среди иосифлян замечательная партийная дрессировка служит нам надежным ручательством строгой согласованности всех его мероприятий с духом воззрений иосифлянской школы. По внешности Четьи-Минеи — энциклопедия русской письменности. По категорическому заявлению составителя, цель предприятия — "собрать все книги, находящиеся в русской земле". Итак, на первом плане — количество, а не качество; полнота собрания, а не выдержанность его общего стиля. Но пример Степенной книги должен предостеречь нас от вполне доверчивого отношения к заявлениям компилятора. Некоторые наблюдения — в ожидании дальнейшей разработки занимающего нас памятника — еще более укрепят нашу осторожность. Компиляция сопровождалась тщательным редактированием текста. Все включенные в Четьи-Минеи жития выдержаны в единообразном стиле, подведены под общий шаблон витиеватой книжной речи. Из нескольких редакций жития для Четьи-Миней всегда выбиралась более украшенная*. Наконец, сама мысль пропагандировать именно жития должна была вытечь из общего склада иосифлянских воззрений. Житие как особый вид письменности наиболее подходит по своим внутренним качествам к строю иосифлянского миросозерцания. Житие стирает индивидуальные черты своего героя, берет только те стороны жизни лица, которые подходят под известную норму, отражают известный стереотипный идеал. Лица всех житий сливаются в один образ, трудно подметить в них особенности каждого**. Это такое же всенивелирующее условное творчество, как и старинная церковная иконопись. Все это как нельзя более совпадает с идеями иосифлянской школы, в которой ценилась не личность, а дрессировка; не характеры, а дисциплинарные нормы; не индивидуальная самодеятельность, а начала безусловной регламентации. Склонность иосифлянина к литературному жанру такого рода понятна. Но иосифлянин шел дальше. Объявляя, что его Четьи-Минеи есть собрание"всех книг", находящихся в русской земле, он стремился доказать этим, что вся русская письменность целиком и исключительно проникнута духом и воззрениями его партии, его школы, идеалы которой совпадают с национальными идеалами русского народа. Заслоняя "житием" другие литературные течения прошлого, составитель Четьи-Миней как бы утверждал тем самым, что разногласие с воззрениями его школы есть в то же время измена национальному русскому мировоззрению, которое сплошь состоит из одних иосифлянских тенденций... ______________________ * См: Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник.
______________________ Итак, господствующее литературное течение XVI века не было механически компилятивным, оно было по существу полемическое, боевое. Оно не резюмировало продукты старины — оно стремилось искусственно придать вид старины новым веяниям, порожденным событиями текущей политической жизни и партийной борьбы. Нам предстоит теперь установить отношение Домостроя к только что охарактеризованному общему тону тогдашней литературы. Стоит ли этот памятник совершенно одиноко, как беспритязательная жанровая картина быта, чуждая вопросам, волновавшим в то время общественные партии, или в Домострое можно вскрыть определенные отголоски тогдашних партийных программ? До сих пор не было предпринято попытки вскрыть общественные, политические идеи Домостроя. Мало того, в литературе были высказываемы категорические утверждения, что Домострой совершенно чужд политике. Хлебников, сопоставляя Поучение Владимира Мономаха с Домостроем, полагает существенное их отличие в том, между прочим, что в последнем, в противоположность поучению Мономаха, нисколько не затронут вопрос об отношениях власти к подданным*. Некрасов в своем исследовании о Домострое прямо противопоставляет этот памятник всей московской письменности XVI века, справедливо считая всю эту письменность проникнутой политическими вопросами и интересами, но столь же несправедливо отрицая какую бы то ни было прикосновенность Домостроя к темам политического характера**. ______________________ * Хлебников. Общество и государство в домонгольский период. С. 370-371.
______________________ Мы ставим себе задачей показать в последующем изложении, что и Домострой должен быть рассматриваем, как одно из ярких литературных отражений господствовавших в то время политических идей. За плечами Домостроя, если можно так выразиться, стоит целая политическая доктрина, выросшая на почве текущей политической практики устроения недавно возникшего Московского государства. Чтобы установить ту точку зрения, с которой только может открыться глазам наблюдателя политическая тенденция Домостроя, необходимо войти в некоторые соображения относительно состава этого памятника. Мы будем отправляться в данном случае от тех выводов, к которым пришел Некрасов в только что названном исследовании. Домострой — разносоставчатый памятник. Полный древнейший извод его разбивается на три крупные самостоятельные части, составленные в разное время, разными лицами и из разных источников. На это тройное расчленение имеется указание и в самом предисловии к Домострою. Первая часть — "О духовном строении": первые 15 глав. Эта часть составлена в начале XVI или конце XV века сторонником усиления власти московского князя. Рядом остроумных соображений Некрасов приходит к предположению, что местом составления этой части Домостроя мог быть Валаамский монастырь. Это весьма знаменательно: Валаамский монастырь, как известно, служил рассадником иосифлянской партии. Не менее знаменателен и другой вывод Некрасова, также основанный на тщательном изучении текстов: что составителю этой первой части принадлежит и полный извод целого Домостроя. Вторая часть — "О мирском строении". Это — совершенно самостоятельное произведение. В предисловии к Домострою об этой части говорится в следующих выражениях: "И еще в сей книге изнайдеши наказ от некоего о мирском строении..." Итак, настоящая часть прямо приписывается перу особого составителя. Эта часть старше первой, она составлена не позднее XV века. По мнению г. Некрасова, подкрепленному разнообразными и интересными наблюдениями, эта часть вышла из среды новгородского общества, отпечатлев на себе черты новгородского городского быта. Третья часть — "О домовном строении" — имела своим непосредственным источником текущую домостроительную практику. В основу ее выработки легли хозяйственные описи, упоминаемые в Домострое "памяти" получаемого и выдаваемого, вносимые в эти "памяти" практические заметки и, наконец, поваренные книги. Здесь мы уже несомненно имеем дело с подлинной хозяйственной действительностью того времени*. ______________________ * В тексте изложены выводы о составе Домостроя, к которым пришел Некрасов в своем специальном исследовании о названном памятнике. Эти выводы не остались без возражений. Михайлов подверг их критике (см. его статью в "Журнале Министерства Народного Просвещения". 1889 г., № 2 и 3, и 1890 г., №8; ср. ответ Некрасова в том же журнале: 1889 г., №6) и противопоставил им противоположные заключения. Вопреки Некрасову Михайлов утверждает, что весь Домострой есть цельное произведение одного автора и всего скорее — Сильвестра; что более краткая редакция Домостроя (Коншинский список) древнее, а не моложе пространной и что ни одному отделу Домостроя нет основания приписывать новгородское происхождение. Этот контроверз до сих пор остается неразрешенным. Недавно г. Орлов напечатал впервые отысканный им подлинник Коншинского списка Домостроя и сопроводил свое издание исследованием многих списков этого памятника (см.: "Чтения в Обществе истории и древностей российских", 1908 г., кн. 2, и 1911 г., кн. 1). Из этого исследования можно видеть, как много предстоит еще сделать для того, чтобы стали возможны вполне обоснованные и твердые выводы о происхождении, составе и взаимоотношении различных редакций Домостроя. Впрочем, то или иное разрешение этих вопросов ничего не изменяет в предлагаемом мною истолковании той политической доктрины, которая, по моему мнению, положена в основу Домостроя и на которую не обращается почему-то внимания при характеристике содержания этого памятника. ______________________ В каждой из отмеченных частей можно проследить затем обильные заимствования из различных памятников древнейшей русской литературы. За списком этих источников Домостроя отсылаем интересующихся к тому же исследованию Некрасова. Приведенные замечания показывают, в какой степени мы должны ограничить себя с самого начала, как только мы пожелаем вскрыть в Домострое тенденции и идеи XVI века. На первый взгляд оказывается, что материал составителю Домостроя дан был действительно не XVI веком, а всем предшествующим развитием письменности. Составитель полного извода Домостроя только сопоставил некоторые выработанные до него группы статей и прибавил к ним свою первую часть, почерпнув и для нее очень много идей и текстов из различных произведений древней письменности. Это так, но мы уже знаем, что оперирование со старинными материалами бывало в то время излюбленным способом проводить личные воззрения компилятора. Допустим даже, что все без остатка отдельные факты и идеи, вошедшие в Домострой, взяты его составителем напрокат из чужих рук. Все же останется область, в которой составитель мог проявить и, по нашему мнению, действительно проявил свою собственную личность, свое личное миросозерцание. Здесь для нас получает особенное значение еще один вывод Некрасова: "За исключением Стослова Геннадия нет ни одного источника, который бы имел какое-нибудь влияние на план составления Домостроя. Сам Стослов дал содержание и план только для первых пяти глав. Всеми же остальными заимствованными отрывками составители Домостроя пользовались свободно, включая их в главы по составленному ими плану"*. ______________________ * Некрасов. Указ. соч. С. 103-104. ______________________ Итак, план расположения статей — вот что мы в полном праве отнести на счет личных целей и личных воззрений составителя Домостроя. Составитель собрал свой материал из самых разнообразных источников. Ему нужно было для своих целей набросать картину домашнего хозяйственного обихода, и он взял чью-то обработку домашних описей и поваренных книг; предстояло коснуться основных догматов веры — тут пригодился Стослов Геннадия; для изложения требований житейской морали сослужили некоторую службу различные древнерусские сборники; но все это: и черты частного быта Новгорода, и религиозно-политические афоризмы в духе Валаамской обители, и ходячая мораль древних сборников — важно было для составителя Домостроя не само по себе, а лишь как части задуманного им целого. И действительно, мы только в том случае поймем автора Домостроя, если не ограничимся извлечением фактического содержания из отдельных статей и частей этого произведения, но взглянем на весь Домострой в его совокупности, попытаемся установить общую схему воззрений составителя, поскольку она обнаруживается в способе расположения и сопоставления отдельных частей текста. На первый взгляд может показаться, что содержание Домостроя очень пестро: тут в одну кучу сложены такие разнородные темы, как основные положения веры, учение о царской власти, взаимные отношения членов семьи, кулинарные рецепты, наставления по домоводству и т.п. При всем том между этими отдельными частями легко вскрывается тесная логическая связь, в которой и заключается основная сущность произведения. Домострой — трактат с несомненным единством главной темы. И, думается мне, эта главная тема теснейшим образом соприкасается с вопросами политического характера. Мы встречаемся в Домострое с тремя формами общежития: государством, церковью и семьей. Каждая из этих форм бывала предметом разработки и в прежней письменности. Но они не были нигде рассматриваемы в той взаимной связи, рассмотрение которой и составляет и основную сущность, и оригинальность Домостроя. Между тем и занимавшиеся Домостроем писатели обыкновенно изучали порознь взгляды Домостроя на царскую власть, на религию, на семейную жизнь. Потому и выходило, что Домострой как бы не внес ничего нового в оборот общественной мысли, а только воспроизводил старинные шаблоны древней письменности. Государство, церковь, семья — три звена одной цепи учреждений по воззрениям Домостроя. Домострой начинается изложением основных требований религии. Вера в Бога — первое условие разумного существования. Угождение Богу, "по Бозе жити" — единственная цель земной жизни. Это угождение Богу достигается неуклонной приверженностью к вере в Бога, исполнением необходимых для поддержания в себе божественной благодати обрядов, установленных церковью, и выполнением евангельской заповеди любви по отношению к ближним: "...печального утеши, всякому человеку щедр, милостив, нищекормилец, странноприимник, не горд... в ответех сладок..." и т.п. Совокупностью этих обязанностей христианина обусловливается осуществление на земле Божественной Правды. При этом, однако, Домострой не верит в возможность достижения этого идеала одними успехами личного совершенствования отдельных индивидуумов. Необходима известная общественная организация, которая бы воздействовала на людей, живущих постоянно в ее рамках. Такой организацией является государство. Христианин обязан постоянно и живо ощущать присутствие над собой невидимого Небесного Царя. Но этот душевный подвиг превышает силы слабой человеческой природы. На помощь ей приходит государственная организация, представляя в лице земного царя более доступный, видимый и временный образ невидимого Бога. Отсюда необходимо признавать царскую власть как божественное установление: "Царя бойся и служи ему верою, яко самому Богу, и во всем повинуйся ему". Домострой прямо смотрит на повиновение земной власти как на лучшую подготовительную школу к служению Богу: "...аще земному царю правдою служиши и боишися его, тако научишися и небесного царя боятися". Следовательно, задача государства совпадает с задачей церкви. Но затем благотворная миссия государства тогда лишь может принести свои плоды, когда ни один член государства не будет иметь возможности уклониться от предъявляемых государственной властью требований. Где обеспечение такой неуклонной исполнительности? Для того чтобы государство не превратилось в фикцию, оно должно опираться на ряд других общежительных групп, менее обширных по объему и несущих перед государством коллективную ответственность за неуклонное исполнение их членами государственных предначертаний. Таким более мелким союзом, представляющим собою как бы миниатюрное отражение государства, и является по Домострою семья. Таким образом, семья — это одно из государственных учреждений и притом самое важное, служащее необходимым фундаментом для всего государственного здания. Теперь мы можем, кажется, дать общее определение той взаимной связи государства, семьи и церкви, которую имеет в виду составитель Домостроя. Государство — это политический союз, обеспечивающий осуществление в общежитии Божественной Правды. Семья — это общественный союз, задача которого — утверждать своих отдельных членов в неукоснительном поддержании такого политического идеала. Церковь — это организация, задача которой — контролировать сохранность взаимной гармонии между семьей и государством поддержанием в людях веры в Бога и покорности властям. Приведенная схема нигде не формулирована в Домострое непосредственно. Тем не менее она необходимо вытекает из сопоставления его отдельных статей. Мы сейчас покажем справедливость этого утверждения наблюдениями над самим текстом Домостроя. Весь внутренний склад семьи, как он изображен в Домострое, определяется изложенной выше схемой. Муж и отец, глава семьи, — это ответственный перед церковью и государством блюститель поддержания в семье: i) известного духовного "чина", г) известной экономической обеспеченности. Такое блюстительство для него не право, а обязанность, его общественная, политическая миссия, его специальное государственное "тягло" как мужа и отца. Если муж, сказано в Домострое, не творит того, что "в сей памяти писано", не учит жены, не строит свой дом "по Бозе", не наставляет своих детей в писании и законном христианском жительстве, то он губит этим "в сем веце и в будущем" и себя самого, и весь подведомственный ему дом (ст. 39). Дом погибнет за отсутствием твердого руководства — нравственного и хозяйственного; домохозяина постигнет погибель как заслуженная кара за неисполнение присущих его званию обязанностей. Глава семьи должен прежде всего строго поддерживать в своем доме церковно-обрядовый чин. Члены его семьи должны аккуратно посещать церковные богослужения, сопровождая эти посещения соответствующими приношениями в церковь (ст. 9). Как и все отправления семейной жизни, посещение публичного богослужения не должно быть предоставлено личному усмотрению отдельных членов семьи — за этим наблюдает один домохозяин, на котором лежит и ответственность за упущения по этой части; жена может пойти в церковь не иначе, как с совета и разрешения мужа (ст. 13). По праздникам глава семьи должен отправлять домашние молебные службы, призывая для этого "священнический чин в дом свой" (ст. 10). Наконец, помимо этих исключительных церковных торжеств в доме должны ежедневно отправляться общесемейные дневные и полунощные молитвы. Здесь уже сам домохозяин заменяет священнослужителя. В урочные часы все домочадцы собираются вместе — "муж с женою и детьми и домочатцы" — и под управлением домохозяина поют вечерню и павечерни и полунощницы, внятно и единогласно, соблюдая положенные поклоны. Пение сопровождается каждением икон, расположенных в особом "благолепном месте", пред которыми возжигаются светильники. По окончании пения светильники погашаются и образница закрывается завесой "благочиния ради и брежения". Это настоящий домашний храм, настоятелем которого является домохозяин. Он опять-таки единственное распоряжающееся и ответственное лицо в соблюдении предписанного чина: "мужем — говорится в Домострое — отнюдь не погрешити по вся дни церковного пения: вечерни, заутрени, обедни" (ст. 12 и 8). Впрочем и сам домовладыка, распоряжающийся всеми членами своего дома, в свою очередь, лишен самостоятельной инициативы в круге своих обязательных задач. Каждый шаг семейной жизни предписан свыше, его же дело — следить за точным применением этих предписаний. Число обязательных поклонов, количество времени для периодических молитвословий, способ обмывания и вообще бережения икон и прочих домашних святынь — все это предусмотрено и преподано раз навсегда и для всех одинаково. Другая, столь же важная, задача домовладыки — поддержание в своем доме известного экономического порядка, "наряда", который бы обеспечивал экономическую состоятельность семьи, а следовательно, предохранял ее от разрушения, гарантировал бы тем самым непрерывное осуществление среди людей с помощью семейных союзов вышеотмеченного духовного чина. И здесь Домострой не доверяет ни самодеятельности отдельных домочадцев, ни самостоятельной инициативе домовладыки. И здесь для всякого шага хозяйственной домашней жизни мы встречаем предписания еще более пространные, педантичные и детальные. Впрочем, несмотря на многочисленность и пространность всех этих наставлений, заключающаяся в них практическая философия домоводства крайне не сложна. Вся она сводится к следующим положениям: благоразумие, бережливость, аккуратность и предусмотрительность. Прежде всего хозяйство должно быть строго соразмерено с наличными материальными ресурсами. Каждый человек должен жить "сметя свой живот". "По приходу и расход" — это первая экономическая заповедь Домостроя (ст. 26-27). Затем необходимые расходы должны быть, насколько возможно, сокращаемы при помощи бережливости. Из всякого предмета домашнего обихода нужно уметь извлечь сколь возможно более разнообразных польз. Ни одна мелочь не должна пропадать даром в хозяйстве. К покупкам следует прибегать лишь в случаях крайней необходимости, до последней возможности обходясь собственными остатками и обрезками. "У доброго промысла, у совершенного разума все ся лучило дома" (ст. 30), "остатки и обрезки живут, и те остатки и обрезки ко всему пригожаются в домовитом деле" (ст. 31) — вот второе основное положение рационального домоводства. В тех случаях, когда необходимость заставляет прибегать к расходам для приращения домашних припасов, нужно производить эти расходы с крайней предусмотрительностью: покупая возможно дешевле и продавая возможно дороже. Лучшее средство к достижению подобного результата — запасливость. Хозяин должен зорко следить за колебаниями рыночных цен и безотлагательно ловить счастливый момент. Лучше купить вещь, в которой и не ощущается немедленной надобности, но которая в данный момент дешево стоит. Напротив, для продажи на сторону излишков домашнего хозяйства лучше выждать повышения рыночных цен (ст. 40). Всего благоразумнее сразу заготовить годовой запас всякого продовольствия, обеспечив для дома на продолжительное время достаток во всем необходимом (ст. 43). Заведывание домашним имуществом должно покоиться на началах строгой аккуратности. Все должно быть высчитано, вымерено и записано, все должно быть или на запоре, или на виду и счету-хозяина, все должно блестеть чистотой, всюду должен проникать бдительный хозяйский глаз (ст. 47). Конечный идеал всей этой хозяйственной философии — минимальные денежные траты в соединении с полным домашним достатком, обеспечивающим семье вполне независимое существование: "...что себе ни сделал, никто ничего не слыхал. В чюжий двор не идешь ни пошто" (ст. 32). Таковы конечные задачи деятельности домовладыки. Мы видели, как тесно между собой связаны возложенные на него обязанности. Экономическое благосостояние — необходимое условие существования семьи, а существование семьи, в свою очередь, — необходимое условие осуществления того духовного чина, который освящен религией и государством. Итак, неправы те писатели, которые считали идеалом Домостроя экономическое благосостояние и в восклицании "Сколько прохлады от одного барана!" видели всю сущность этого произведения. Экономическое благосостояние — не идеал Домостроя, а лишь один из путей к этому идеалу. Жена, дети и домашняя челядь — не что иное, как обязательные работники на семейный духовный чин и экономическую обеспеченность под верховенством домовладыки. Глава семьи сам "не печется о доме". В меру его ответственности перед церковью и государством ему дана обширная власть, но не исполнительная, а распорядительная. Высшая исполнительная власть — в руках жены. Жена — как бы министр при домохозяине. Она — беспрекословный исполнитель распоряжений мужа: "...жены мужей своих вопрошают о всяком благочинии, како душа спасти, Богу и мужу угодити и дом свой добре строити и во всем ему покорятися и что муж накажет, то с любовью принимати и со страхом внимати и творити по его наказанию" (ст. 29). Ежедневно жена докладывает мужу о всем домашнем обиходе и получает от него надлежащие распоряжения: "...а по вся дни бы у мужа жена спрашивалась и советовала о всяком обиходе и вспоминала, что надобеть" (ст. 34), а затем — "препоясавше крепко чресла своя, утвердит мышцы своя на дело: руце своя простирает на полезная, локти же своя утверждает на вретено... И чада своя поучает, такоже и раб... и не угасает светильник ее всю нощь" (ст. 20). В пределах чисто исполнительной власти Домострой предоставляет жене некоторую долю личного усмотрения. Муж слишком высоко поставлен в семейной иерархии, чтобы к нему восходили решительно все вопросы текущего хозяйства. По Домострою, муж — не равноправный жизненный спутник своей жены, не друг ее сердца, к которому можно бесхитростно обратиться со всякой заботой, это скорее какой-то носитель верховной власти в семье; всякое обращение к нему должно быть оправдано важностью того предмета, который предстоит обсудить. Эта черта мужниной власти в одно и то же время и принижает жену до положения главной работницы мужа, и сообщает ее деятельности в мелких вопросах семейной жизни известную самостоятельность. Домострой даже предоставляет в распоряжение жены некоторые суммы, которыми жена располагает по своему усмотрению, не беспокоя мужа мелочными докуками: жена может продавать излишки от домашнего обихода, хранить у себя вырученные деньги и производить без ведома мужа необходимые покупки: "...а будет слишком за обиходом наделано... ино и продаст; ино, что надобе, купит: ино того у мужа не просит" (ст. 30). Дети и домашние рабы — вспомогательные органы домохозяйки. Дети — орудия родительской воли. Домострой говорит о сыновних чувствах, о необходимости детского почтения и заботливости по отношению к родителям, но все это рассматривается не как естественный результат духовной гармонии между членами семьи, а как обязанность, повинность "со страхом раболепно служити родителям". У отдельных членов семьи нет личной жизни. Все их существование в семье безраздельно уходит на ту же службу обязательному отвлеченному идеалу семьи, которую несет и сам домовладыка. Установляемый Домостроем порядок семейной жизни — как и все извне предписанные порядки, выведенные из положений отвлеченной теории, а не из естественных побуждений заинтересованных сторон — поддерживается принудительными мерами. Как средство крепко держать в руках бразды семейного правления Домострой рекомендует домовладыке: строгость, последовательность, взыскательность и побои. Эти приемы управления применяются безразлично ко всем членам семейного союза — к жене, детям и домашней челяди. Домострой настаивает только на том, чтобы и в этом случае был соблюдаем известный "чин", порядок, который бы обеспечивал целесообразность практикуемых взысканий. Наказание не должно принимать таких форм, в которых выражается личная озлобленность карающего лица. Цель наказания не удовлетворение личного гнева кого бы то ни было, но единственно поддержание пошатнутого порядка. В этой цели должна находить свои границы степень наказания. Так, например, наказание не нуждается в огласке — лишь бы оно воздействовало на дальнейшее поведение наказуемого: "...достоит мужу жена своя наказывати и пользовати страхом наедине и, наказав, и пожаловати и промолвити и любовию наказывати и рассужати". Наказание не должно превращаться в истязание, которое приносит один вред наказуемому и разнуздывает дурные страсти наказывающего: "...бережно бити; и разумно и больно, и страшно и здорово" (ст. 38). Но, с другой стороны, раз мотивом наказания является не субъективное чувство, а исключительно внешнее требование порядка, то отсюда же вытекает и обратный вывод: границы наказания не могут быть определяемы и чувством личного милосердия. И вот мы читаем в Домострое: "Любя сына своего, учащай ему раны, да последи о нем возвеселишися... не даждь ему власти в юности, но сокруши ему ребра, донележе ростет..." Домострой суров в своих требованиях: ради отвлеченных схем он не делает никаких уступок потребностям человеческого сердца. Он запрещает отцу улыбку при виде детских игр во имя идеи грозного отеческого авторитета: "... воспитай детище с прещением... не смейся к нему, игры творя: в мале бе ся ослабиши, в велице поболиши, скорбя" (ст. 17). Рассматривая наказание исключительно как средство поддержания известного порядка, Домострой в некоторых случаях совершенно игнорирует начало справедливости, рекомендуя наказание и без наличности проступка, наказание в кредит, как предохранительную меру против возможных будущих нарушений установленного порядка. Таким образом, родители, дети и домашняя челядь составляют как бы особый, замкнутый в себе мирок, где безраздельно владычествует глава семьи — муж, отец и господин. Но затем весь этот мирок со своим ответственным главой и представителем подчинен бдительному контролю церкви, органом которой является в данном случае духовник-священник. Роль духовника по Домострою далеко выходит за пределы духовного врачевания индивидуальной совести. Духовник — соединительное звено между семьей и публичной властью. Главная задача его деятельности — следить за тем, чтобы внутренняя жизнь семьи соответствовала предначертанному ей обязательному плану. Это — ревизор над домовладыкой. Он властно вторгается внутрь семьи с целью проверки домовладыки, крепко ли блюдет последний обязательный семейный порядок. От него не может быть никаких семейных тайн, потому что семья прежде всего — учреждение государственное, имеющее свои политические задачи, а духовник — орган публичной власти, которому вменена в обязанность периодическая ревизия этого учреждения. Он "почасту" посещает семью, и во время этих посещений Домострой предписывает "извещатися ему во всякой совести", слушать его во всем, с любовью принимать его наказания и "советовати с ним о житии полезном... како учити и любити мужу жена своя и чада, а жене мужа своего слушати и спрашиватися во вся дни". Но духовник — не только орган надзора: ему принадлежит и распорядительная власть, с помощью которой он немедленно устраняет недочеты семейной жизни, отменяя и видоизменяя неправильные распоряжения домовладыки. Так, например, духовник может смягчать наложенные домовладыкой не в меру вины наказания: "...о ком учнут (духовники) печаловаться, ино его слушати и виноватого пожаловати, по вине смотря, с ним же рассудя" (ст. 14). Чрез посредство духовника замкнутый в себе мирок каждой отдельной семьи приходит в соприкосновение с государством, как неотъемлемая часть общегосударственной организации. Итак, домостроевская семья направлена не на развитие индивидуальных потребностей и способностей ее отдельных членов, а лишь на осуществление для всех обязательной отвлеченной нормы. Правда, в Домострое говорится о взаимной любви членов семьи как об одном из ферментов семейного союза, но любовь является здесь как своего рода повинность, долг, вытекающий из общего отвлеченного семейного идеала, а не как живой результат взаимной духовной гармонии членов семьи. Брак, по Домострою, — не союз двух полноправных и сродственных по духу натур, а исключительно комбинация двух иерархически подчиненных властей — распорядительной и исполнительной. Изложенные данные позволяют нам теперь определить с достаточной точностью политическую тенденцию Домостроя. Каковы бы ни были источники отдельных статей этого памятника, какие бы жизненные уклады и точки зрения ни отражались в его отдельных частях, только что отмеченная нами общая схема расположения всего материала приводит нас к очень определенному политическому миросозерцанию. Государство есть всеобъемлющий политический союз, поглощающий в себе все интересы нации, не оставляющий места самостоятельному развитию других общежительных союзов. Наряду с государством немыслимо существование каких-либо общественных групп, живущих хотя и под покровом более обширного государственного союза, но тем не менее имеющих свою особую внутреннюю жизнь, развивающихся свободно по своим внутренним мотивам. Все эти мелкие общественные соединения могут существовать лишь постольку, поскольку им присуща чисто служебная роль по отношению к общегосударственным задачам. Вот та общая доктрина, которая отразилась в Домострое на частном примере объяснения государственного значения семьи. Но в таком случае оказывается, что Домострой вовсе не стоит одиноко среди литературных течений своего времени, как раз наоборот: он вводит нас в круговорот самых модных, самых животрепещущих интересов своей эпохи. Учение о всепоглощающей силе государства теснейшим образом совпадало с политической программой московского правительства. Под давлением военной опасности Московское государство складывалось в военную, строго централизированную монархию. Разверстка специальных государственных повинностей между всеми общественными классами приводила к закрепощению всего общества государственным тяглом. Но государственная власть не ограничивалась неуклонным взысканием наложенных повинностей в определенных однажды размерах. Она зорко следила за малейшим ростом народных сил. Поместье ратного человека, капиталы посадского торговца, рабочая сила пахотного крестьянина — все это рассматривалось как общегосударственный капитал, из которого государственная власть в любой момент могла производить какие угодно позаимствования. Это распространяло область государственной регламентации далеко за пределы прямых официальных обязанностей человека, открывало ей свободный доступ к наиболее интимным сферам частного существования. Члены тогдашнего общества утратили свободу в распоряжении своей личностью и имуществом. На этих началах покоился весь государственный строй, возводившийся теперь усилиями московского правительства на развалинах удельной старины. Рука об руку с практикой развивалась теория. Вышедшие из иосифлянской школы публицисты усердно проводили в своих произведениях идею безгласного и безусловного повиновения. Подобно правительственным дельцам, эти теоретики рассматривали каждое явление общественной жизни с точки зрения его служебного значения по отношению к государственным задачам. Характерной иллюстрацией к воззрениям этого рода может служить взгляд главы иосифлянской партии, самого Иосифа Волоцкого на значение монастыря как одной из форм общежития. Тогда как для заволжцев монастырь служил исключительно ареной личных подвигов душевного совершенствования, Иосиф рассматривает монастырь как учреждение государственное: это — подготовительная школа и постоянный поставщик заместителей высших постов церковной иерархии. Этой основной задачей, по мысли Иосифа, должна определяться вся внутренняя жизнь монастыря. Совершенно аналогичную точку зрения устанавливает Домострой по отношению к семье, распространяя государственную регламентацию на самую интимную область общежития — область супружеских и родительских чувств: человек должен помнить, что он несет тягло как слуга и раб государства не только тогда, когда он выводит на ратное поле вооруженных холопов, или безвозмездно вкладывает свои капиталы в финансовые предприятия казны или жнет обложенное податью поле, но и тогда, когда он производит и воспитывает детей, служит домашние молебны "смечает гной живот", т.е. ведет приходо-расходную книгу своего домашнего хозяйства. Все это — такая же обязательная государева служба. Таким образом, политическая тенденция Домостроя вполне отразила общее миросозерцание той литературной среды, из которой он вышел. Как мы уже упоминали, специальный исследователь Домостроя Некрасов пришел, между прочим, к тому выводу, что полный извод целого Домостроя принадлежит составителю его первой части, т.е. той части, происхождение которой он относит к литературным кругам, близким к Валаамской обители. Подведем итог. Домострой — не жанровая картина быта, а теоретический трактат. Отраженные в нем воззрения не являлись кодификацией общенародного, национального миросозерцания. Это — партийный трактат, который следует рассматривать как частное приложение к вопросу о значении семьи общих воззрений иосифлянской партии. Правда, иосифлянская партия усердно выдавала себя за выразительницу общенародных, национальных начал русской жизни, но, как мы видели выше, это был лишь полемический маневр, неосновательность которого лучше всего доказывалась существованием в обществе и литературе того времени другого, противоположного течения, имевшего в прошлом свои исторические корни. Опубликовано: Кизеветтер А.А. Основная тенденция древнерусского Домостроя // Русское богатство. 1896. № 1. С. 39-59.
Кизеветтер Александр Александрович (1866-1933) — историк, публицист, профессор Московского университета и член ЦК партии кадетов. В 1922 г. эмигрировал в Прагу. | ||
|