А.А. Кизеветтер
Русская утопия XVIII столетия

Если гадание о будущем является естественной функцией человеческого ума, а тревожное сознание текущих социальных зол неизбежно связано с разумным существованием в сложноразвитом общежитии, то появление так называемых социальных утопий среди разновидностей литературного творчества становится как нельзя более понятным и объяснимым. И история литературы встречается с зарождением этой литературной формы уже на ранних ступенях культурного развития Европы. От Платона до Беллами (1888) и Гертцка (1890) перед нами тянется целая вереница более или менее смелых фантазий на социальные темы, и нет сомнения в том, что этой веренице не суждено оборваться на только что названных новейших произведениях этого рода. Конечно, отдельные вклады в литературу социальных утопий не отличаются равноценными качествами: ведь над их созданием трудились люди весьма различных литературных рангов — от первоклассных мыслителей до простых чернорабочих пера. Это не лишает, однако, ни одного из подобных произведений исторического интереса. Смесь сатиры с пророчеством, социальная утопия всегда представляет собою сознательное или бессознательное отражение господствующих духовных стремлений своей эпохи. Пусть утопист, отдаваясь мечтам, опрокидывает полетом фантазии все рамки пространства и времени и, отрешаясь от окружающих условий, свободно воспаряет к своему идеалу: он, как воздушный шар, сколько ни подымался бы в беспредельную высь, никогда не выскользнет из сферы земного притяжения. Он лепит контуры предполагаемого будущего из готового материала, данного всей совокупностью оборотных идей своей эпохи. На этом-то пункте утописта зовет к ответу историк, усматривающий в продукте утопических мечтаний одно из средств для изучения подлинной исторической действительности. Отдельные узоры, которыми украшаются утопические картины будущего, могут принадлежать, конечно, к области чистой фантастики, но узоры предполагают канву, и на этой-то канве социальных утопий историк сосредоточивает свое внимание. Он расчленяет канву на ее составные нити, открывая в последних господствующие жизненные мотивы, современные изучаемому памятнику утопической литературы.

До самого последнего времени историк России совершенно был лишен этого своеобразного средства исторического анализа. Казалось, что социальные утопии, обойдя многие европейские литературы, совершенно миновали литературу русскую. Четыре года тому назад* впервые был обнародован пока единственный известный у нас памятник этого рода. В первом томе собрания сочинений кн. М.М. Щербатова, вышедшем в свет в Петербурге в 1826 г., помещено, между прочим, неизданное ранее сочинение этого замечательного писателя XVIII столетия "Путешествие в землю Офирскую г-на С... шведского дворянина". Это — не что иное, как русская социальная утопия. Названное сочинение имеет двойное право на пристальное внимание исследователей — 1) как единственный пока образец подобных произведений на нашей русской почве и 2) ввиду его принадлежности перу такого интересного публициста XVIII столетия, каким был кн. Щербатов, явившийся красноречивым идеологом основного процесса нашей социальной истории XVIII столетия — создания дворянской привилегии на основе крепостного крестьянского труда. Однако за четыре года, протекшие со времени опубликования щербатовской утопии, специальная литература почти совсем не касалась ее. Если не ошибаемся, ее рассмотрению до сих пор были посвящены всего две статьи: статья Пыпина в "Вестнике Европы" (ноябрь 1896 г.) и статья г. Чечулина "Русский социальный роман XVIII века" в журнале Министерства народного просвещения (январь 1000 г.). Г-н Мякотин, посвятивший прекрасный этюд анализу общественных взглядов кн. Щербатова ("Дворянский публицист Екатерининской эпохи". Русское Богатство, 1896 г.), по свойству поставленной себе задачи не коснулся специального разбора интересующего нас произведения. Пыпин ограничился беглым изложением содержания "Путешествия в землю Офирскую", г. Чечулин представил некоторые интересные замечания о зависимости щербатовской утопии от иностранных образцов, которыми пользовался Щербатов, но к сожалению недостаточно систематично провел сближение основных идей утопии с общим миросозерцанием ее автора. Отнюдь не претендуя на заполнение этого пробела, я намерен лишь привести в нижеследующих строках кое-какие соображения, внушенные мне чтением "Путешествия в землю Офирскую".

______________________

* Настоящая статья была написана в 1900 г.

______________________

I.

Интересующее нас произведение не окончено. Оно неожиданно обрывается на рассмотрении высших правительственных учреждений идеального государства. Это досадное обстоятельство не мешает, однако вполне отчетливо установить основные идеи произведения по той его части, которая лежит перед нами. В труде Щербатова имеются налицо все обычные элементы социальной утопии: и сатира, и пророчество. Нет никакого сомнения в том, что под именем Офирской земли Щербатов разумеет Россию. Это явствует и из многих весьма прозрачных фактических намеков, и из топографической номенклатуры, составленной из легких переделок русских названий: Квамо — Москва, Невия — Нева, Голва — Волга, Тервек — Тверь и т.п. Все эти сближения сведены в статье г. Чечулина. В форме упоминаний о прошлых, уже исчезнувших порядках Офирской земли Щербатов бичует недостатки современной ему России, а под видом описания тех привлекательных черт офирской жизни, которые представлялись удивленным взорам шведского дворянина, неожиданно заброшенного судьбой в эту неведомую страну, Щербатов рисует нам идеальную Россию будущего.

Сатирический элемент лишь случайными эпизодами переплетается с изображением офирского благоустройства. Это кое-какие мелкие крупицы от того обширного запаса сатирических обличений, который вошел в знаменитый памфлет Щербатова "О повреждении нравов в России".

Темы обличений — те же самые, но в утопии они затронуты вскользь, мимоходом, с гораздо меньшей силой, чем в только что названном памфлете. Отчуждение представителей власти от непосредственного общения с жизнью народа, паразитизм придворных вельмож, тщеславное стремление правителей к обширным и совершенно нецелесообразным завоеваниям и к фальшивому блеску показного благоустройства, роскошь и разврат, стирающие последние остатки древних суровых добродетелей, скороспелость правительственных мероприятий, вытекающая из ложного понятия о силе единоличных распоряжений, — вот те общественные язвы, которые и в разбираемом произведении Щербатов не преминул задеть уколом своего пера. Многие из этих печальных явлений русской действительности он и на этот раз возводит к насильственному перелому, совершенному, по его мнению, в русской жизни Петром Великим. Так, рассказывая о прошлых временах офирской монархии, автор утопии упоминает о великом государе, именуемом Перега (Петр). Он учредил у офирцев порядочное правление и, найдя государство при своем воцарении непросвещенным и погруженным в варварство, первый "учредил познание наук и военного искусства". Но затем, после победоносной борьбы с Дысвами (шведами), он, "оставя средоточенное положение в империи древней своей столицы Квамо (Москвы)... противу чаяния и противу естества вещей" воздвигнул из болот новый столичный город Перегаб (Петербург), где и основал свою резиденцию. Постройка новой столицы стоила несчетных сокровищ и гибели многих тысяч рабочего народа. А между тем вместо пользы из всего этого предприятия "проистекли следующие злы": "2) Государи наши, быв отдалены от средоточного положения своей империи, знание о внутренних обстоятельствах оные потеряли, 3) Вельможи, жившие при государях, быв отдалены от своих деревень, позабыли состояние земской жизни, а потому потеряли и познание, что может тягостно быть народу, и оный налогами стали угнетать... 3) Быв сами сосредоточены у двора, единый оный отечеством своим стали почитать, истребя из сердца своего все чувства об общем благе... 5) Отдаление же других стран чинило, что и вопль народный не доходил до сей столицы. 6) Древние примеры добродетели старобытных наших великих людей купно с забвением тех мест, где они подвизались, из памяти вышли, не были уже побуждением и примером их потомкам".

Если в приведенном только что образце обличительного элемента щербатовской утопии, очевидно, имеется в виду эпоха Петра I и его ближайших преемников, то в том же произведении есть и другие места, где автор смело обращается к общественным порокам современной ему России. Здесь его сатира жалит еще больнее и метче. Рисуя идеального государственного деятеля в лице офирского сановника Бомбея-Горы, Щербатов вкладывает в его уста настойчивые протесты против завоевательных стремлений его государя. И не слышится ли нам в этом протест самого Щербатова против агрессивного характера внешней политики Екатерины II? "Не расширение областей составляет силу царств, но многонародие и доброе внутреннее управление — говорит Бомбей-Гора, возражая на завоевательные проекты государя. Еще много у нас мест незаселенных, еще во многих местах земля ожидает труда человеческого, чтобы сторичный плод принести. Еще у нас есть подвластные народы, требующие привести их в лучшее состояние, то не лучше ли исправить сии внутренности, нежели безнужною войною подвергать народ гибели и желать покорить или страны пустые, которые трудно будет и охранять, или народы, отличные во всем от нас, которые и через несколько сот лет не приимут духа отечественного Офирской империи и будут под именем подданных наших тайные нам враги?" Читая эту речь, вложенную автором в уста Бомбея-Горы, нельзя не вспомнить тех замечаний, которые Щербатов уже от своего лица посвящает войнам Екатерины в трактате о повреждении нравов в России: "...все царствование сея самодержицы означено деяниями, относящимися к ее славолюбию... зачатые войны еще сие свидетельствуют. По пристрастию возвели на польский престол Понятовского, хотели ему противу вольностей польских прибавить самовластья... чрез сие подали причину к турецкой войне, счастливой в действиях, но более стоящей, чем нежели какая прежде бывшая война; послали флот в Грецию, который Божеским защищением победу одержал; но мысль в сей посылке была единое славолюбие... Приобрели или, лучше сказать, похитили Крым, страну, по разности своего климата служащую гробницею россиянам" и т.д. Эти строки были написаны Щербатовым в то время, когда агрессивный характер нашей внешней политики еще не достигал своего апогея, когда пышные планы "изгнания турок из Европы" и восстановления Византийской империи с вел. князем Константином Павловичем на ее престоле еще не начинали кружить головы нашим импровизованным дипломатам. Но Щербатов уже тогда не одобрял "захватчивости" потемкинской политики, видя в ней уклонение от плодотворной преобразовательной работы внутри государства. Последующие события могли лишь укрепить в нем эти воззрения, которые и нашли свое выражение в только что цитированной речи мудрого офирского политика.

"Императрица славолюбива и пышна, любит лесть и подобострастие", — писал Щербатов про Екатерину в трактате о повреждении нравов. Знаменитое путешествие Екатерины в Крым, во время которого императрица так охотно позволяла тешить себя картинами фальсифицированного благоденствия и преуспеяния подвластных ей стран, служило для Щербатова прекрасным фактическим оправданием его резкого отзыва, и, надо полагать, Щербатов думал именно об этом крымском путешествии Екатерины, описывая в своей утопии приезд офирского императора в город Перегаб. Наблюдая за весьма несложными приготовлениями, которые делались в городе к приему императора, шведский дворянин спросил своего офирского чичероне: "Разве не должно вам для приезду государева соделать поправление дорог, строений и некоторый лучший вид городам дать?"

"На что это? — отвечал офирец. — Дороги не для одного государя, но и для подданных, а ежели бы мы их для него поправляли, то бы сим оказали ему лучшее состояние дорог и мостов, нежели они есть, и сим бы скрыли от него тягость народную... по благости Божией мы имеем таких государей и правителей, которых толь грубым образом обмануть не можно".

Способность "быть обманутой толь грубым образом", способность довольствоваться наружными, несущественными знаками плодотворности своих распоряжений внушала Екатерине, по мнению Щербатова, отвагу на многие неосуществимые начинания. "Принимая все на себя, не имеет попечения о исполнении", — писал Щербатов про Екатерину в трактате о повреждении нравов, и в его утопии мы опять-таки находим прозрачные намеки на то, какие именно факты имел в виду Щербатов, высказывая это суждение при составлении своего сатирического памфлета. В беседах офирских сановников, наставляющих шведского дворянина в государственной мудрости, обращают на себя внимание следующие афоризмы: "Власть монарша не соделывает города, но физическое или политическое положение мест или особливые обстоятельства... Не побудит торговлю многое число названных мещанами и впадших в роскошь людей, но побудит ее сельская жизнь, воздержность и трудолюбие". Так говорил генерал-губернатор города Перегаба, рассказывая шведскому дворянину историю офирских столиц (с. 796). Подобные же мысли развивает старый вельможа Агибе, объясняя чужестранцу политический строй офирского государства: "Читал я в наших древних памятниках, что в единое время хотели таковые места (т.е. селения, служащие административными центрами) городами учинить. Сие не произвело никакой другой пользы окроме приведения в распутство сущей и отнятия жителей от земледелия, дабы их разоренными и развратными мещанами учинить, а городов, достойных сего наименования, не завели, ибо и подлинно не от воли государя или правительства зависит соделать город, но надлежит для сего удобность места, стечение народа и самый достаток жителей" (с. 882). В этих строках нельзя не усмотреть язвительной критики градосозидательной горячки, охватившей правительство Екатерины и внушенной планом императрицы создать из русского мещанства "третье сословие" на западноевропейский манер. Всю силу иронии, заключенной в трезвых словах Щербатова, можно оценить лишь в связи с подлинными текстами градосозидательных проектов Екатерининской эпохи. Одним почерком пера создавались в них из ничего величественные центры городской культуры. В проекте города Екатеринослава, составленном Потемкиным, в перспективе рисуется "храм великолепный, судилище наподобие древних базилик, лавки полукружием наподобие пропилей с биржею и театром посередине, фабрика суконная и шелковая, губернаторский дом во вкусе греческих прелестных зданий, университет купно с академией музыкальною". Увы! много лет спустя после постройки этого города, конечно без пропилеи и академий, в нем не из кого было организовать местную ратушу, а для заселения города Вознесенска, о котором прожектер пророчил: "Жители потекут сюда во множестве с избытками своими... и многие, увидев знаменитость нового города, возжелают учиниться гражданами его", — для заселения этого города пришлось впоследствии административным порядком перевести туда из Ярославской и других губерний по 100 человек огородников!

Щербатов отнюдь не был врагом государственного вмешательства в жизнь народа, как раз напротив — он скорее грешил излишним пристрастием к правительственной регламентации, но его рассудительному и ясному уму не мог не претить административный дилетантизм, проявления которого в политике Екатерины он беспощадно преследовал своим желчным пером. Приведенные только что строки его утопии служат тому наглядным образчиком.

Наконец, Щербатов не мог обойти в обличительной части своей утопии еще одной темы, являвшейся, можно сказать, излюбленным коньком его сатирической деятельности: он не мог не посвятить и здесь красноречивой страницы всеобщей нравственной разнузданности, обуявшей наблюдаемое им общество. "Древние истории наши, — говорит шведскому дворянину офирский священник, — повествуют нам, что было и у нас повреждение нравов; что почтенные старики, имея важные препоручения, тогда как уже природное побуждение в них исчезло, еще роскошь в их осталась — публично содержали распутных женщин; они собеседовали им в собраниях, дети их, едва ли от них рожденные, получали благородство: женщины престарелые, платя деньги, явно молодых любовников имели. Чрез пример таких людей стыд отовсюду был изгнан, нравы повредились, произошла во всех чинах и состояниях расстройка, государство было при краю падения своего, ежели бы счастливое применение не обновило офирскую империю" (с. 811).

Таковы сюжеты, затронутые сатирической частью занимающей нас утопии. Как видите, эта сатирическая часть не заключает в себе принципиального, обобщающего осуждения всего современного автору жизненного строя. Это отдельные уколы в кое-какие больные места современности, случайно попавшие в поле зрения автора в момент составления им своей утопии. Сатирический элемент не служит здесь необходимым введением в утопию, расчищая путь в область фантазии разрушением действительности: нет, он просто является побочным орнаментом изложения и может быть легко отброшен в сторону при оценке руководящих идей интересующего нас произведения. Если мы хотим уловить эти руководящие идеи, мы должны перенести свое внимание на "утопическую" часть произведения, на те места его, где автор пытается сорвать перед взором читателя завесу будущего.

II.

Вглядываясь в очертания щербатовской утопии, мы прежде всего поражаемся одной особенностью: в утопическом государстве на каждом шагу встречаются слишком знакомые нам аксессуары нашей реальной политической действительности. Это все — орудия государственной репрессии. И какие орудия! Те самые, за которые наиболее цепко держатся практические государственные люди, всего менее расположенные поощрять порывы утопической фантазии. Так, когда потерпевшие кораблекрушение европейцы попадают на гостеприимный корабль своих спасителей-офирцев, первое, на что они обращают внимание, это пушки, скромно прикрытые от взоров любопытных, но тем не менее готовые достойно встретить врага (с. 764). Позднее шведский дворянин, странствуя по офирскому городу, наталкивается и на литейный дом, где льются пушки "без всякой разности с европейскими в способе литья" (с. 789). Наряду с пушками фигурируют крепости (с. 770), охраняющие безопасность города. Вооруженный флот и сухопутные крепости уже предполагают военную силу, и действительно, в рассказе о событиях, ознаменовавших прибытие чужестранцев в офирскую землю, не замедлили выступить на сцену и офирские войска (с. 770). Бок о бок и рука об руку с военной силой действует и гражданское войско — широко разветвленная бюрократия, разделенная на чины и классы и украшенная всевозможными знаками служебных отличий: сосновыми шишками на шляпах, разноцветными нашивками на платьях, и проч., и проч. (с. 771 и мн. др.). Где есть войско и чиновничество, отчего же там не быть судам и тюрьмам? И действительно, эти учреждения не только не забыты нашим утопистом, но даже играют весьма важную роль в истории первого знакомства европейцев, прибитых бурей к берегам офирской земли, с туземными обитателями последней (с. 776 и след.). Далее мы узнаем о существовании в государстве офирцев арестантских работ и смертной казни за политические преступления (с. 779, 948), мы узнаем о существовании у них правительственной цензуры литературных произведений.

Пушки и крепости, войско и бюрократия, суды, тюрьмы и арестантские роты, смертная казнь и цензура... Да ведь это полный комплект всех тех орудий, которые пускает в ход современная нам цивилизация против несовершенств выработанного ею политического строя! Спрашивается: где же в этой "утопии" начинается действительная утопия? Нельзя не согласиться с тем, что размах политической фантазии Щербатова, обнаруженный им в рассматриваемом произведении, довольно скромен. И в качестве автора "утопии" Щербатов не перестал быть тем рассудительным администратором-практиком, каким он явился в своей служебной деятельности. Он не верит в будущее перерождение человечества. Его идеальное государство, так же как и всякая реальная политическая организация, рассчитана прежде всего на несовершенства, на слабости человеческой природы. Политический строй офирской земли является в его глазах совершеннейшим образцом доступного для людей нормального порядка общежития, тем максимумом, на который только можно рассчитывать в этом отношении, но и этот максимум не служит в его глазах панацеей от всех зол и горестей нашей бедной земли. И идеальный политический строй не водворит всеобщего равенства, недовольные существующим порядком найдутся и при этом строе, и вот почему наш утопист предполагает в идеальном государстве возможными и разбои, и насилия над отдельными гражданами (с. 815-816), и политические бунты, направленные на ниспровержение государственного порядка (с. 917). Познакомившись с начертанным Щербатовым политическим идеалом, нельзя не признать, что автор имел достаточно оснований ставить такой мрачный прогноз. Дело в том, что сам по себе его политический идеал — не особенно высокого качества. В сущности, перед нами довольно тривиальная картина полицейского государства, где благополучие граждан достигается при помощи самой мелочной правительственной регламентации всего жизненного распорядка, начиная от мероприятий по санитарному благоустройству улиц и жилищ (с. 811 и след. ) и кончая всеми наиболее интимными подробностями частного личного существования. Сообразно чинам и должностям каждому положены правила: "какое носить платье, сколько иметь пространный дом, сколько иметь служителей, по скольку блюд на столе, какие напитки, даже содержание скота, дров и освещения положено в цену; дается посуда из казны по чинам: единым жестяная, другим — глиняная, а первоклассным серебряная... и посему каждый должен жить, как ему предписано" (с. 859). Но регламентация идет и еще дальше, захватывая даже область душевной гигиены: под страхом немалой пени каждый офирец обязан отправлять ежедневно положенные молитвословия и посещать храмы в часы общественных богослужений (с. 804). Все это — черты, не обличающие в авторе утопии своеобразного и глубокого политического мыслителя, и кто интересуется социальными утопиями с точки зрения широты открываемых ими перспектив, тот пусть поскорее захлопнет трактат Щербатова. Но мы уже определили выше нашу точку зрения на значение подобных произведений и потому, не смущаясь "умеренностью и аккуратностью" утопической перспективы, развернутой в трактате, считаем не лишним терпеливо проследить ход мысли его автора, улавливая в нем следы характерных для своего времени комбинаций идей.

Государство офирцев — сословное государство с резко выраженным неравенством политических прав отдельных общественных классов. Нижний слой общества составляют рабы, наверху стоит привилегированное вельможество, а средние ступени общественной иерархии заняты поместным дворянством и малочисленным и малозначащим в государственной жизни классом городских торговцев и промышленников. За исключением некоторых специфических черточек, которые мы отметим несколько ниже, это верный снимок с общественного строения екатерининской России. Всмотримся подробнее в эту схему и начнем снизу. Фундаментом социального строя утопического государства является, по Щербатову, институт рабства. Рабы должны быть отданы в бесконтрольное распоряжение своих господ. Государственное вмешательство, опутывая своими нитями все наиболее интимные отношения граждан, останавливается в почтительном бессилии перед властью рабовладельца. При чтении соответствующих строк щербатовской утопии невольно вспоминается следующая картина. В Грановитой палате Московского Кремля торжественно заседают съехавшиеся отовсюду депутаты. Среди спокойного заседания вдруг разражается буря. Встает скромный артиллерийский поручик, депутат от дворянства Козловского уезда, Григорий Коробьин и начинает читать "примечание" к законам о беглых крестьянах. Депутатами овладевает сильное волнение: до их слуха долетают непривычные речи. Вместо ожидаемых всеми предложений насчет усиления кар за побеги Коробьин приглашает собрание вдуматься в коренные причины крестьянских побегов, усматривает эти причины в злоупотреблениях помещичьей властью, в непосильных поборах и работах, налагаемых помещиками на своих крестьян, и в заключение предлагает бороться с побегами не усилением репрессии против беглых, а законодательным урегулированием помещичьей власти: "Надлежит предписать законами, коликую власть имеют помещики над имениями крестьянина, чтобы всякий из владельцев известен был, что он не более от своего земледельца потребовать может, как только то что законами предписано". Ни одно предложение не вызывало в комиссии более страстных прений. В течение нескольких дней многочисленные оппоненты "отчитывали" бедного Коробьина. Через две недели в рядах этих оппонентов выступил и кн. Щербатов, самая крупная ораторская сила в комиссии. Он отвергал предложение Коробьина по соображениям практического и принципиального свойства. Помещичьи насилия возможны, но не в них заключаются главные причины побегов, по убеждению Щербатова. Урегулирование крестьянских повинностей и работ законодательным порядком притом же и неосуществимо, ибо невозможно выставить такие общеобязательные нормы, которые покрыли бы собой все пестрое разнообразие местных отношений. Мало того, такое урегулирование было бы вредно для государства и несправедливо по отношению к помещикам-дворянам: вредно для государства, потому что сокращение помещичьей власти ослабило бы цепь, связующую крестьян с дворянами, и тем "развратило бы" начальные основания правления, вкоренило бы в умы "умствование равенства" и привело бы к всеобщему безначалию; несправедливо по отношению к дворянству, ибо предоставленное дворянам помещичье право вытекло из их исторических заслуг по многовековой обороне отечества "от ярости иноверцев". Фантастические призраки грядущих опасностей и не менее фантастические справки с историей возникновения крепостного права, искусно пущенные в ход опытным оратором, оказали свое действие: речь Щербатова окончательно похоронила предложение Коробьина. Защищал ли Щербатов злоупотребления помещичьей властью? Конечно, нет. Он и начал свою речь с указания на то, что он "имеет в омерзении всякую суровость". Но он был убежден, что единственный допустимый путь к устранению таких злоупотреблений — усовершенствование рабовладельческой этики в связи с общим прогрессом народных нравов. Так думал он, защищая действительность от реформационной попытки Коробьина; те же самые воззрения он воспроизвел и на страницах своей утопии. Объявив институт рабства необходимым элементом идеального государства, Щербатов в определении взаимных отношений раба и господина ограничивается лишь тем, что включает в "катехизис законов", преподаваемый офирскому юношеству, следующие благие наставления: "не будь жесток к твоим рабам... живущих на твоих землях не отяготи излишними податьми и работаю и не оскорби их жестокими наказаниями, ибо правительство на все сие имеет присмотр и обличенного тебя в таковых беспорядках лишит управления твоих имений" (с. 952). Мера тягостей, допустимых для рабов, здесь не определена, и ее установление вверено доброму чувству самих владельцев, а взятие жестоких помещиков под опеку предложено лишь как мера исключительная, принимаемая в случаях особенно неистовых зверств и, в сущности, могущая лишь в очень слабой степени отразиться на обычном жизненном распорядке рабовладельческой вотчины.

Таково положение рабов. На противоположном полюсе общественной иерархии стоит знать, верхний слой сословия "благородных". Все вообще сословие "благородных" является привилегированным разрядом общества. Ему принадлежат исключительные права на владение населенными имениями и вступление на государственную службу. Но в составе "благородного" сословия различается затем еще особая группа "вельможной знати". Эта группа отличена от благородных, но незнатных родов существенным признаком: сословие "благородных" не является замкнутой кастой, доступ в него открыт для посторонних, отличившихся особыми достоинствами (с. 982). Напротив того, знать представляет собой высшую родовитую аристократию, огражденную от проникновения в нее каких-либо посторонних примесей. Члены этой "знати" кроме уже упомянутых выше преимуществ "благородного" сословия наделены еще особыми политическими прерогативами. Это вельможи, разделяющие с государем отправление верховной власти. Упомянутое разделение привилегированного сословия на дворянство и вельможество снова напоминает нам один из шумных эпизодов екатерининской комиссии 1767 г., в котором наиболее видное участие опять-таки выпало на долю Щербатова. При рассмотрении прав дворянского сословия в комиссии поднялся вопрос о праве приобретения дворянства чином. На почве обсуждения этого вопроса разыгралась жаркая стычка между представителями чиновного и родовитого дворянства. Первые защищали установление Петра I, открывшего всем свободный вход в ряды дворянства путем выслуги; вторые, со Щербатовым во главе, обрушивались на это установление с помощью всевозможных аргументов. Щербатов несколько раз подымал свой голос и произнесенные им в комиссии по этому вопросу речи представляют собой весьма ценный ключ к пониманию его утопии. Получение дворянства чином — утверждал Щербатов — было установлено Петром лишь временно, под давлением текущих потребностей по случаю шведской войны, между тем как по существу дела лишь происхождение от благородных предков обеспечивает человек), те высокие добродетели, которые являются истинной основой дворянской чести. Чин свидетельствует лишь о служебной исправности человека, знатность происхождения служит залогом добродетели. Каждый человек достоин того или другого жизненного жребия сообразно свойствам своей души. Но — и это была основная мысль Щербатова, которую он всегда готов был развивать со всем жаром своего красноречия — свойства душевной организации предрешаются принадлежностью к известной сословной среде. Государственный порядок должен быть основан на этих неоспоримых психологических посылках, и потому слияние сословий или даже ослабление сословных перегородок представляется Щербатову противоестественной химерой. Вельможная олигархия, обособленная и замкнутая, наделенная преимуществами и поставленная впереди народа, должна была служить, по мысли Щербатова, неувядающим рассадником истинных добродетелей, светочем и руководителем народа по пути совершенствования.

Итак, полицейское государство, наделенное всеми грозными орудиями правительственной репрессии, и общество, разбитое на отчужденные друг от друга классы с вельможной олигархией наверху и бесправной массой рабов внизу, — таковы те узкие рамки, в которых заключился размах утопической фантазии Щербатова. Но затем Щербатов ухитряется ввести и в эти рамки некоторые элементы правового государственного порядка.

Офирское государство есть монархия, но верховная власть монарха не является здесь беспредельной, ее границы обусловливаются самой сущностью ее основных задач: "власть государская соображается с пользою народною" (с. 751), ибо, как гласит одна из надписей на стенах Офирского императорского дворца, "не народ для царей, но цари для народа, ибо прежде, нежели были цари, был народ" (с. 979). Царь не стоит выше закона: "царь должен сам первый законам страны своей повиноваться, ибо по законам он и царь, а разрушая их власть, разрушает и повиновение подданных к себе" (с. 980). Помещение приведенных надписей на стенах дворца является одним из педагогических, так сказать, средств, направленных на удержание государей от деспотических поползновений. Есть у Щербатова указания и на другие, иногда весьма своеобразные, средства в том же духе. Так, например, при встречах императора офирцы не позволяют себе никаких приветственных восклицаний, ибо такие "знаки радости", по толкованию Щербатова, "могли бы некиим государям вложить мысли гордости и предубеждения, якобы они весьма любимы народом, что может вредные следствия произвести" (с. 894). Постановка памятников умершим государям подчинена в назидание государям живущим общественному контролю. В течение 30 лет по смерти императора ему не ставят памятника. По истечении 30 лет, когда потухнут былые страсти и личные счеты отойдут в прошлое, когда отчетливее вскроется смысл давно прошедших событий, созывается "народное собрание", которое "судит" деяния умершего императора и его сподвижников и определяет, какие им приличествуют памятники (с. 1019). Этот суд бывает строг и нелицеприятен: "единый закон, без рассмотрения учиненный" уже лишает императора загробной чести получить памятник на свою могилу (с. 1024). Помимо этих, так сказать, педагогических приемов, верховная власть офирского императора ограничивается и более реальными, политическими гарантиями народной свободы. Императору принадлежит высшее распоряжение военной силой, но ему не полагается никакой почетной вооруженной стражи: "...государь, быв окружен стражею, почтет не столь нужну себе любовь народную и, не имея опасности, может ввергнуться в таковые поступки, которые ему самому и государству вред нанесут вместо того, что, не имев стражи, он всегда старается в любови народной ее себе сыскать" (с. 889). Объявление войны не предоставлено исключительно инициативе императора. Император может начинать по личному усмотрению лишь оборонительную войну, "но для наступательной он должен собрать совет не токмо из членов хранилища законов, но также и всех обретающихся в столице четырех первых степеней людей" (с. 1004). Далее, из круга компетенции императора изъята законодательная власть: "...цари не бывают ни ремесленниками, ни купцами, ни стряпчими и не ощущают многих нужд, которые их подданные чувствуют, а потому и неудобны суть сами сочинять законы" (с. 980). Это тоже одна из надписей на стенах офирского дворца — надпись, вдвойне любопытная: 1) она дополняет характеристику ограничения монархической власти в офирском государстве, 2) она выражает идею, не совсем согласную с той олигархической тенденцией, которая занимала столь видное место в политическом миросозерцании Щербатова. Законодательная власть согласно смыслу этой надписи должна быть отдана в руки тех, чьи интересы она затрагивает, иначе говоря, в руки представителей всех свободных классов общества от первого вельможи до последнего ремесленника.

Каким же образом совмещались в мировоззрении Щербатова столь разнородные тенденции, каким образом рьяный защитник односторонних дворянских привилегий вдруг становился на всесословную точку зрения, говоря об организации основных законов своего идеального государства?

В разрешении этого вопроса и заключается, по нашему мнению, ключ к уразумению исторического значения политической теории Щербатова. Дальнейшее знакомство с содержанием интересующего нас трактата поможет нам ответить на этот вопрос.

Наметив пределы верховной власти монарха, Щербатов набрасывает довольно отчетливый очерк правительственных учреждений офирской империи. Во главе отдельных отраслей администрации стоят "сверхчисленные баи", управляющие "государственными палатами". Это — министры, назначаемые императором из числа трех кандидатов, избираемых "вышним правительством" (с. 1059-1060). Высшими государственными учреждениями являются: 1) верховный совет, 2) высшее правительство и 3) комиссия для истолкования и исправления законов. Верховный совет — орган вельможной аристократии "четырех первых степеней людей", непосредственный совет монарха по некоторым вопросам, как, например, по вопросу об объявлении наступательной войны, созываемый им обязательно. Это — нечто вроде того олигархического верховного тайного совета, о котором мечтал в 1730 г. Дмитрий Голицын.

"Вышнее правительство", являющееся высшим средоточием текущего управления и суда, резко отличается от верховного совета отсутствием олигархической окраски в своей организации. Это — учреждение выборное по своему составу. Губернские дворянские и купеческие депутаты вместе с наличными "баями", т.е. членами вышнего правительства, баллотируют кандидатов на открывшиеся там вакансии, окончательный выбор из числа всех выбаллотированных кандидатов принадлежит императору. Затем помимо определяемых таким образом членов вышнего правительства в заседаниях последнего участвуют депутаты от дворянства и купечества: от каждой губернии избирается для этой цели по пяти дворянских депутатов и по одному купеческому, причем купцам дозволено выбирать своих депутатов также и из среды мещан, и из "ученых людей", живущих в городе, за известную плату от купеческого общества. Дворянские депутаты заседают по группам в каждом из департаментов вышнего правительства с правом голоса, наблюдая, "чтобы не учинено было какого положения во вред какой губернии", и кроме того они имеют право устраивать свои особые депутатские собрания для лучшего взаимного согласования своих действий. Купеческие депутаты заседают с правом голоса лишь в департаменте государственных доходов и торговли (с. 1051-1052). Таким образом, все свободные классы общества получают весьма широкое участие в деятельности "вышнего правительства". Общество не устранено также и от участия в законодательстве. Когда перед "вышним правительством" возникает вопрос, требующий разрешения в законодательном порядке, составляется "законодательная комиссия" из го человек, избранных по баллам общим собранием вышнего правительства. Комиссия разделяется на 4 департамента: первый департамент подготовляет материалы для обсуждения вопроса, второй — составляет черновой проект закона, который затем обнародуется во всеобщее сведение, с тем чтобы в течение полугода каждый желающий мог представить о нем свое мнение. Третий департамент составляет свод всех таких мнений, сличая их с первоначальным проектом, и, наконец, четвертый департамент начертывает окончательную редакцию проекта, которая и вносится на обсуждение вышнего правительства.

Если законопроект будет там отвергнут, то он трижды может быть передан на исправление в законодательную комиссию, которая, перерабатывая свой проект, всегда должна сколько можно сообразоваться с народными мнениями. Если проект закона в четвертый раз не будет принят вышним правительством, тогда устраивается своего рода referendum: проект баллотируется во всех губерниях и высшее правительство, "токмо слича все рапорты и число баллов, утверждает его по превосходящему числу оных" (с. 1058-1059).

Те же начала общественной самодеятельности положены в основу и областной администрации. Областные административно-судебные учреждения сгруппированы по трем инстанциям — уездным, провинциальным и губернским.

По всем этим инстанциям проведены два параллельных ряда учреждений: 1) коронных, ведающих дела уголовные и дела "учреждений и доходов", и 2) выборных, земских, ведающих дела "земские". Те и другие могут собираться в случае надобности и в соединенные заседания. Земские учреждения организованы следующим образом: уездные суды состоят из трех выборных дворянами уезда судей, из которых ежегодно один переменяется. Провинциальные суды составляются из трех членов, избираемых из числа бывших уездных судей данной провинции, отличившихся в своей прежней должности. Для выбора их созываются провинциальные дворянские съезды. Губернские съезды дворян выбирают трех членов в губернский земский суд из числа бывших провинциальных судей, и, наконец, из бывших губернских судей избирается от каждой губернии по пяти депутатов в центральное вышнее правительство. Совершенно на тех же началах организованы и купеческие суды по тем же трем инстанциям (с. 1050-1052). Полиция выделана в особое ведомство. И здесь мы встречаемся с широко проведенным выборным началом. Полицейские функции соединены с должностью священнослужителя. Не останавливаясь на развитых в щербатовской утопии религиозных воззрениях, проникнутых духом рационалистического деизма, отмечу, что в связи с этими воззрениями служители религиозного культа в стране офирцев поставлены в положение чисто светских государственных чиновников. Они отправляют общественные богослужения и в то же время сосредоточивают в своих руках полицию нравов и общественного благоустройства. Они избираются жителями города из числа добродетельнейших граждан по нескольку человек на каждую часть города, а затем из числа всех священников империи избирается один главный начальник, утверждаемый в должности императором (с. 804-805). Священники (санкреи) каждого города, заведуя каждый своим участком, составляют кроме того коллегиальное присутствие для совместного обсуждения общих вопросов. Вопросы, касающиеся общественного здравия, рассматриваются в особом трибунале с участием искусных лекарей и выбранных от граждан каждой степени по два человека (с. 813). В довершение этого очерка областных учреждений офирского государства остается еще упомянуть, что каждые три года все чины каждой провинции собираются вместе "для рассуждения о своих пользах и тягостях" (с. 1006).

Окидывая общим взглядом весь изображенный Щербатовым административный механизм, мы замечаем, что и на этот раз автор целиком перенес в свою утопию многие подлинные черты современной ему действительности. Комбинация коронных и выборных властей в строе областной администрации, сословный характер выборных учреждений, разделение судебных и полицейских функций — все это начала, уже осуществленные в губернских учреждениях 1775 г. Но наряду с этим Щербатов делает и крупный шаг вперед сравнительно с действующими в его время порядками. Он смело продвигает выборное начало и в сферу центральной администрации, последовательно проводя его до самых верхних ступеней последней. Вместо той глубокой бездны, которая разделила областное и центральное управление России со времени екатерининской административной реформы, Щербатов связывает эти две сферы единой цепью однородных, тесно примыкающих друг к другу учреждений. Все они построены по одному типу и проникнуты одним началом замены коронной бюрократии общественным представительством. Кое-какими чертами щербатовская схема напоминает нам изящно-стройную схему Сперанского, развитую в его знаменитом плане государственного преобразования.

Рассматривая эту часть щербатовской утопии, интересно следить за тем, как постепенно умеряются излюбленные автором олигархические тенденции. Заплатив им щедрую дань проектированием верховного совета, Щербатов распространяет затем требование общественного самоуправления на все без различия свободные слои населения, одинаково включая сюда и рядовую дворянскую массу, и купечество, и мелкое мещанство. Требуя крупных привилегий для родовитых вельмож, Щербатов в то же время мечтает о создании граждан, сильных не своим происхождением, но своим политическим воспитанием, сознанием своих законных прав, присущих каждому члену правомерного государственного союза, помимо всяких сословных перегородок. Щербатов имеет здесь в виду всю совокупность свободного населения. В офирском государстве существует обязательное — и притом даровое — обучение. Правда, каждое сословие имеет свои особые школы (с. 922 и след.), но при этом там "нет ни единого гражданина, которого бы в школах не учили правам и законам их страны". "Вздохнул я, — пишет автор утопии от лица своего героя, — слыша сие, подумав: знать, что в Европе находит сие естественно, где разве тысячная часть токмо знает свои права и законы страны, под которыми они живут" (с. 854). Так "вздохнул" Щербатов, составляя сто лет назад свою утопию, и не приходится ли нам, вступающим в XX столетие, только повторить этот тяжелый вздох? Теоретическое ознакомление с отечественными законами дополняется затем непосредственным наблюдением за деятельностью государственных учреждений, чему способствует широкая гласность их заседаний. В каждом присутственном месте, включая сюда и само "вышнее правительство", устроены скамьи для посторонней публики, на которых шведский дворянин при осмотре офирских учреждений видел "множество людей обоих полов и даже юношей сидящих". "Сии суть любопытные слушатели, — объяснил ему его руководитель, — премудрым нашим императором Сабакулом было узаконено, чтобы все дела, окроме некоторых тайных государственных, без закрытия пред народом исправлялись. Мне многие старые и добродетельные судьи признавались, что случалось им иногда некою слабостью подвергнутым быть дать мнение свое не по сущей справедливости, но зрением толиких свидетелей удержаны были... к тому же как везде у нас находятся таковые зрители, то самым сим не токмо мужья, но и самые жены и дети с юности своей научаются законам и обрядам судебным и тем самым лучшие и полезнейшие граждане становятся" (с. 1042-1043). Пройдя эту двойную теоретическую и практическую школу политического воспитания, офирские граждане деятельно поддерживают затем всю свою жизнь сознательно ценимые ими гарантии правового порядка. Они лично участвуют в государственной жизни родины, проходя различные выборные службы, они энергично защищают свои права от всякого рода посягательств, опираясь на законы, ограждающие личность гражданина. Так, например, для производства разного рода полицейских дознаний в законах установлены точные сроки. За всякое промедление сверх этих сроков полиция обязана выплачивать известную сумму потерпевшему от ее действий гражданину (с. 814).

Таков щербатовский идеал правового государственного порядка. В нем причудливо совмещены требования сословных дворянских привилегий с провозглашением общегражданских политических прав. Во главе государства поставлены родовитые олигархи, но они правят не безгласной, порабощенной им, массой, а свободными полноправными гражданами, что не мешает, однако, низшему слою населения пребывать в состоянии полного рабства. Боярская аристократия допетровского прошлого, крестьянское рабство екатерининского настоящего и правовой гражданский порядок далекого туманного будущего — все это совокуплено в одну общую схему фантастического офирского государства. Ни один из этих трех элементов не представлял сам по себе ничего утопического, но нельзя не сознаться, что совмещение всех их в одно нераздельное целое являлось действительно довольно несбыточной утопией. На какой же почве могла возникнуть подобная утопия в воображении русского писателя XVIII столетия?

Кто привык видеть в Щербатове исключительно апологета привилегий родовитой знати, соединенных с порабощением низшей массы, того должна несколько удивить та пестрая комбинация идей, которая вскрывается в рассмотренном нами трактате. Однако этот трактат не стоит одиноко среди произведений Щербатова в указанном отношении. В высшей степени интересно сопоставить его с другим сочинением Щербатова — "Примечания верного сына отечества на дворянские права на манифест" (сочинения, I, с. 269-334). т.е. на жалованную грамоту дворянству 1785 г. Как известно, названный законодательный акт подвел окончательный итог завершенной к концу XVIII столетия дворянской эмансипации. Казалось бы, кому как не Щербатову, этому признанному и пылкому апологету дворянских привилегий, надлежало радостно приветствовать закон, открывший собой "дворянскую эру" в нашей истории? И однако все Щербатовские "примечания" на дворянскую грамоту пропитаны духом самой едкой и злобной критики. Весьма важно выяснить, с каких точек зрения Щербатов нападает на указания Екатерины II о дворянских правах и привилегиях.

Перебирая поочередно все статьи дворянской грамоты, Щербатов встречает одобрением не более 4-5 статей (ст. 23, 32, 35, 70 вызывают его одобрение). Все остальное вызывает с его стороны сплошную отрицательную критику. Некоторые статьи он не одобряет за неясность и небрежность их редакции (например, статьи 6, 57, 64), могущую отразиться неблагоприятно на интересах дворян при практическом применении этих статей. Далее идут возражения иного рода: Щербатов находит, что многие узаконения грамоты ни на шаг не подвигают развития дворянских привилегий сравнительно с предшествующим положением вещей. В целом ряде статей он видит не провозглашение какого-либо нового права дворян, а лишь воспроизведение старинных, давно признанных за ними, преимуществ (см. его примечания на статьи 2, 3, 4, 13, 15, 18, 19, 20, 22, 26, 28, 29, 33, 36, 40-45); некоторые, действительно новые, узаконения кажутся ему лишенными практического значения (21). Наконец, против некоторых установлений он возражает по существу, находя их несогласными со своими воззрениями. Так, весьма сочувствуя введению сословного дворянского самоуправления, т.е. установлению дворянских обществ, наделенных известными корпоративными правами, Щербатов негодует по поводу сильного подчинения дворянских собраний наместничьей власти. Он убежден, что эта власть совершенно убьет самодеятельность дворянского сословия. Разбирая 62-ю статью, он опять-таки с негодованием протестует против ограничения участия дворянина в службах по выборам имущественным цензом. Это идет вразрез с его взглядами на сущность дворянского достоинства, зависящего от доблести и чести, а не от материального достатка. Ряд замечаний с его стороны вызывает и статья 76 о разделении родословной книги на шесть частей. Он критикует деление дворянства на разряды и тот порядок, в котором эти разряды размещены, выставляя при этом свою излюбленную идею о превосходстве дворянства родовитого над дворянством чиновным. До сих пор все это — замечания, вызванные чисто сословными, дворянскими, соображениями. Щербатов недоволен грамотой или потому, что она не дает дворянству ничего существенно нового, или потому, что она дает дворянству не то, что согласовалось бы достодолжным образом с существом дворянского достоинства — одним словом, потому, что содержание грамоты не отвечает процессу создания дворянской привилегии, как его понимает Щербатов. Но вот, вперемежку со всеми этими замечаниями чрез всю статью проходят и другие, вскрывающие перед нами совершенно иной уголок общественного миросозерцания Щербатова. Например, в 5-й статье дворянской грамоты говорится: "Да не лишится дворянин или дворянка дворянского достоинства, буде сами себя не лишили оного, преступлением, основаниям дворянского достоинства противным". По поводу этой статьи Щербатов заметил: "Чтоб лишить чести человека, то должно, чтобы он какое злодеяние соделал следственно, сие есть право всеобщее, а потому и есть не милость, не право особливое".

Статьи 8, 9, 10 и 11, в которых сказано: "Без суда да не лишится благородный дворянского достоинства, чести, жизни и имения", — вызвали со стороны Щербатова замечание: "Несть какое особенное право, ибо нигде и самый подлейший злодей без суда не наказуется". Против статьи 24. которою запрещалось самовольно отбирать у благородного имение без суда и приговора, Щербатов пишет: "Не есть право особливое, но право благоустройства, чтобы суды не были разбойничьи притоны, но все бы по законам делалось". О статье 55: "Да не взыщется на дворянстве вообще личное преступление дворянина" — Щербатов отозвался: "Не право, ибо еще не слыхано, чтобы общество за личное кого одного преступление наказывали..." Наконец, относительно статьи 48: "Подтверждается собранию дворянства дозволение делать представления и жалобы чрез депутатов их как сенату, так и Императорскому Величеству на основании узаконений" — у Щербатова читаем: "Право весьма полезное, однако такое, которого и каждого человека лишить не можно, чтобы он, в случае крайнего ему притеснения, к высшему правительству прибежища не имел..."

Вот — замечания, весьма знаменательные в устах апологета исключительных дворянских привилегий! Целым рядом постановлений грамоты Щербатов недоволен потому, что они сообщают дворянству в виде сословных привилегий такие преимущества, которые, с точки зрения Щербатова, должны быть распространены на всех свободных граждан как общеобязательные нормы благоустроенного общежития. Считая необходимым и справедливым оставить за родовитым дворянством привилегированное положение в государстве, Щербатов сильно повышает в этом отношении свои требования, но он повышает их лишь в силу того, что уровень самих общегражданских прав, над которыми должны возвыситься сословные привилегии, сам по себе рисуется ему весьма высоким сравнительно с действительным положением вещей в России того времени. Так, программа дворянских привилегий, сложившаяся в уме Щербатова, неуловимо вызывала вслед за собой переход к более широкой программе реформы общегражданских отношений на основах правового порядка. Эта своеобразная комбинация идей, составившая отличительную особенность политического мировоззрения Щербатова, легла в основу и разобранной выше его утопии.

Теперь мы можем определить, в чем и насколько эта утопия соприкасалась с реальными задатками дальнейшего исторического развития России и в какой мере она входила в область беспочвенной фантастики. Дворянская привилегия в действительности явилась у нас временным переходным звеном от закрепощенного режима, завещанного старым московским царством, к установлению общегражданских прав, легших в основу современного нам порядка. Те самые преимущества, которые в XVIII столетии были провозглашены в качестве сословных привилегий дворянского класса, превратились в течение XIX столетия в общегражданские права, и запоздалые мечты некоторых общественных групп снова вернуть этим правам значение сословных привилегий свидетельствуют только о глубоком невежестве названных мечтателей по части отечественной истории.

Как бы предугадывая этот процесс превращения сословных привилегий в общегражданские права, Щербатов обнаружил трезвое чутье исторической действительности. Но — и тут уже начиналась область фантастики — Щербатов предполагал, что расширение общегражданских прав всех свободных членов государственного союза совместится с двумя условиями: 1) с дальнейшим ростом исключительных привилегий знати, всегда долженствующей, с его точки зрения, первенствовать над прочими классами; по мере того как ее прежние преимущества будут превращаться в общегражданские права, она получит взамен того еще более высокие прерогативы, которые обеспечат ей истинно властное положение в государстве; 2) с незыблемостью крепостного права на крестьян, которое Щербатов готов был отождествить с полным порабощением. Действительность не оправдала жизнеспособности этой уродливой комбинации. Развитие общегражданских прав потрясло и свалило опорные столбы старого здания: дворянская привилегия и крестьянская крепостная зависимость невозвратно отошли в мир исторических теней.

Утопия Щербатова сплелась из предчувствия новых жизненных форм и безотчетного пристрастия к некоторым привычным фактам, завещанным екатерининской России историческим прошлым. Совмещение этих предчувствий и пристрастий должно было неминуемо привести к ряду внутренних противоречий. И действительно, в основе всей политической теории Щербатова лежало одно коренное внутреннее противоречие, из которого проистекали и все прочие частные его выводы. Основание и оправдание дворянских привилегий Щербатов находит в особенностях самой духовной природы дворянина, в свойствах дворянского ума и сердца, отличающих дворянство как особую породу людей, от прочих общественных состояний. Но эти особенности Щербатов считает не прирожденными, а благоприобретенными путем передаваемого от поколения к поколению векового навыка в благородных чувствованиях и поступках. От рождения все равны — с этим соглашается и Щербатов: "Все люди от единого нашего праотца Адама и потом от Ноя произошли, и потому все суть братья и все суть равно благородные". Он идет и еще дальше и признает, что всем людям, без различья их сословного происхождения, одинаково могут быть свойственны не только задатки одних и тех же дарований, но и способность давать этим задаткам надлежащее дальнейшее развитие. "Не лишен от природы ни единый человек способов приобрести все нужные знания, и может статься, что между пахарей мы многих бы Александров и Цезарей нашли, но они, родясь с сохой, с сохой и умирают, никогда не подозревая такие дарования иметь". (Размышления о дворянстве.) Итак, все дело не в происхождении, а в условиях жизненной обстановки, воспитывающих в людях те или другие свойства. Но условия жизненной обстановки могут изменяться, и в таком случае не было ли со стороны Щербатова самопротиворечием делать из своих посылок тот вывод, что привилегированность дворянства должна явиться не временной исторической категорией, а незыблемым и вековечным устоем правомерного государственного порядка? Мы видим, что наиболее страстный апологет дворянской привилегированности строил ее защиту на очень зыбком теоретическом фундаменте.

В самом деле, те самые учреждения, которые проектировал Щербатов для своего идеального государства в целях гражданского воспитания всего народа, не должны ли были уравнять в конце концов природные свойства людей всех состояний и тем самым уничтожить ту основу дворянских привилегий, которая в глазах Щербатова оправдывала их существование? Щербатов не задавался подобными вопросами и, поделив свои идеалы поровну между будущим и прошедшим, создал себе мировоззрение, оказавшееся действительно неосуществимой утопией. Но неосуществимость этой утопии обусловливалась не теми ее элементами, которые были обращены к будущему, а как раз теми, которые представляли собой сделку между будущим и прошедшим.

И нам невольно приходит на мысль другой благородный утопист екатерининской России, смелее смотревший в будущность своей родины. Радищев, конечно, не менее Щербатова ценил блага законности и правового порядка. Один знаменитый "Сон" в его "Путешествии из Петербурга в Москву" достаточно свидетельствует об этом. Но Радищев признавал возможным разрешение политического вопроса лишь в связи с разрешением великой социальной проблемы уничтожения крепостного права. Подобно Щербатову, Радищев требовал распространения общегражданских прав на всех свободных граждан, но лишь при том непременном условии, чтобы свободными были все граждане. История показала, кто из двух утопистов был ближе к исторической правде; история показала, что более радикальная утопия была наиболее дальновидной, а потому и наименее фантастичной.

Опубликовано: Кизеветтер А.А. Русская утопия XVIII века // В помощь евреям, пострадавшим от неурожая. Литературно-художественный сборник. СПб., 1901.

Кизеветтер Александр Александрович (1866-1933) — историк, публицист, профессор Московского университета и член ЦК партии кадетов. В 1922 г. эмигрировал в Прагу.