| ||
|
(Отзыв на сочинения Ю.Ф. Самарина. Т. 2. "Крестьянское дело до высочайшего рескрипта 20 ноября 1857 г.") Весь этот том, несмотря на внешнее разнообразие помещенных в нем статей, отличается внутренним единством и цельностью. Издатель Ю.Ф. Самарин соединил в нем сочинения покойного своего брата по крестьянскому делу, написанные до рескрипта 20 ноября 1857 г., следовательно, в ту еще пору, когда вопрос об отмене крепостного права оставался человеколюбивым мечтанием немногих или только что — и притом весьма негласно — начинал подготовляться к законодательному разрешению. Кроме довольно обширного и уже прежде известного исследования об упразднении крепостного права в Пруссии, составленного в 1856-1858 гг., все остальные статьи этого тома являются в печати впервые. Здесь прежде всего заслуживает внимания большая, продуманная и обработанная записка "О крепостном состоянии и о переходе из него к гражданской свободе"; автор работал над ней года три, несколько раз переделывал, переписывал и пустил в рукописное обращение к осени 1856 г. В тесной связи с ней находятся четыре записки о некоторых частных вопросах, возбужденных крестьянской реформой, и еще пятая записка — "О мерах для смягчения и облегчения крепостного состояния". Все эти записки составлены были в 1857 г. и вызваны постановлениями открытого тогда еще в С.-Петербурге секретного комитета по крестьянскому делу, работами которого началось практическое разрешение этого трудного и великого вопроса. Здесь находим также неоконченную "программу сведений, необходимых для определения законодательным порядком отношений помещиков к крестьянам", предназначавшуюся для того же комитета, и несколько других разновременных заметок и отрывков по крестьянскому делу. Том начинается отрывочными заметками об инвентариях, введенных в юго-западных губерниях в 1847 и 1848 гг. Все эти статьи изданы большею частью по черновым рукописям автора и пояснены примечаниями издателя со всей внимательностью, какой заслуживают труды такого писателя. Итак, по всему тому проходит одна тема, с первой страницы до последней проведена одна мысль, которая не покидала автора даже при изучении им судьбы прусского крепостного права. В набросанных наскоро заметках и трудолюбиво обработанных трактатах читаем размышления, наблюдения и проекты образованного и умного помещика, который задолго до законодательного разрешения крестьянского вопроса много передумал о том, как лучше разрешить его. Эта дума стала задачей его жизни; для нее собирал он наблюдения и указания на службе в комитете по устройству быта лифляндских крестьян, и в истории прусского землевладения, и в крепостной самарской деревне, она заставляла его, философа и богослова, сделаться сельским хозяином. Издатель привел в предисловии любопытные слова из письма Ю.Ф. Самарина. "Мы должны, — писал он из деревни еще в 1853 г., — свое дело сделать, т.е. освободить труд; все мои занятия направлены к этой отдаленной цели. Теперь я составляю подробную статистику имения; мне хочется до возможной точности определить сумму вынуждаемого труда и вывести его несоразмерность". Благодаря этому книга читается с напряженным интересом. Люди, которым она только напоминает, что они думали в те годы, может быть, удивятся такому запоздалому действию мыслей, давно ими передуманных и частью забытых, но те, кто едва успел прочитать Корнелия Непота, когда был учрежден секретный комитет 1857 г., найдут в записках Самарина много нового и даже совсем неожиданного. Исторический веред, каким было крепостное право на теле русского общества, созрел и готов был прорваться социальной катастрофой. Просвещеннейшее меньшинство дворянства сознавало необходимость предупредить беду своевременным отречением от того, что опасно было отстаивать долее. Это сознание выразилось в появлении множества "записок об упразднении крепостного права", которые в 1856 и 1857 гг. ходили по рукам в Москве и Петербурге и оттуда распространялись по всей России. Большая записка самого Самарина "о крепостном состоянии" принадлежала к этой же рукописной литературе, подготовлявшей общественное мнение к неминуемому факту. Автор ее писал в октябре 1856 г.: "Записка моя пошла в ход и имеет большой успех". И вот что прежде всего неожиданно для тех, чьи общественные воспоминания начинаются позже тех лет; в этом глубоко взволнованном обществе не только не знали, какой путь изберет законодательство для разрешения занимавшего всех вопроса, но не могли сказать наверное, будет ли возбужден вопрос законодательным порядком. В записке Ю.Ф. Самарина и примечаниях издателя рассеяны указания на это, любопытные в высокой степени. В 1856 г. взгляд правительства на вопрос о крепостном праве еще не был заявлен, его намерения для большинства были еще "предметом сомнения"; "самое робкое слово, замолвенное в пользу освобождения крестьян", подвергало того, кто его произносил, двойной общественной опале: с одной стороны, его клеймили "как человека, правительством подкупленного и угождением прокладывающего себе дорогу", с другой — на него указывали "как на врага правительства и порядка". В 1857 г. еще запрещено было печатать что-либо по крестьянскому вопросу. Только в этом году возник комитет по этому вопросу, и только в следующем году он перестал быть секретным; журналом 18 августа 1857 г. этот комитет только еще решил собрать материалы и сведения, "необходимые для постановления тех мер, кои должны быть впоследствии приняты к освобождению крепостного сословия", и ровно через три года шесть месяцев после того огромный закон, которым разрешался коренной, многими веками запутанный вопрос нашей внутренней жизни, был готов вполне и совершенно. Если бы понадобилось доказать, что люди 1850 — 1860-х годов были способны к напряженной, ускоренной работе и не были лишены отваги, достаточно указать на Положение 19 февраля. Далее опыт 18 лет научил нас не только ценить совершенную этим Положением реформу, но и внимательно считать затруднения, которыми она сопровождалась. Разбирая эти затруднения, находим, что они не политические, а экономические. Реформа прошла, не нарушив революционным образом ничьего права, признанного законом, не поколебав основания государственного порядка и общественной безопасности. Но, пока она входила в жизнь, развитие освобожденного народного труда запуталось столькими узлами, что наша экономическая будущность остается под сомнением и изучающий сметы государственных доходов над графами прямых налогов с тревогой ставит знак вопроса. Изучая источники этих затруднений, находим, что они не вызваны Положением 19 февраля, а скорее всего развились оттого, что недостаточно были предусмотрены его составителями. Довольно известно, что по всему акту 19 февраля проходят две струи, заметно несогласные между собой. С одной стороны, план устройства мирского крестьянского самоуправления отличается заботливым вниманием к интересам крестьян; как бы не доверяя достаточной зрелости их, чтобы распоряжаться разумно самими собой, составители Положения старались дать им простые и ясные, подробные наставления и предписания, оградить их мир от всяких сторонних вторжений и влияний, не дать ему сойти с прямого пути и, так сказать, принудительно воспитать в нем привычку к самостоятельности. С другой стороны, как бы считая их одинаково с помещиками созревшими для понимания и устройства своих хозяйственных дел, они предоставили обоим разлучившимся сословиям, которые сцеплены были друг с другом так долго и так насильственно, рассчитаться между собой полюбовно, стараясь возможно менее стеснить договаривающиеся стороны, боясь охладить их взаимную уступчивость излишней регламентацией, на это указывают и менее заботливая разработка практических подробностей, и меньшая настойчивость в проведении основной мысли. Смотря надело не как на вопрос законодательства, а как на факт, уже совершившийся, с точки зрения почти 20-летнего опыта мы готовы спросить: отчего произошло это различие во взглядах творцов Положения на "сельское общественное управление" и "на земельное устройство" крестьян, как случилось, что они легче относились ко второй, несравненно более тяжелой половине своей задачи и никто не указал им, людям несомненно доброжелательным, на риск, какому они подвергают экономическую будущность народа, открывая слишком широкое участие в ее устроении всяким случайностям. В заметках, наблюдениях и проектах Ю.Ф. Самарина находим, может быть, лучшее, что было говорено и писано о крепостном праве у нас, и, читая их, начинаем понимать, как это случилось, откуда возникли несбыточные опасения и неоправдавшиеся надежды. В большой записке о крепостном состоянии автор старался соединить все, что могло склонить людей его сословия к убеждению в необходимости и возможности отмены этого состояния. В первой половине записки он размышляет о влиянии, т.е. вредных последствиях крепостного права, во второй предлагает меры к замене его гражданской свободой. Первая часть не имеет практического интереса для нашего времени, но она любопытна как исторический памятник, в котором отмечены факты общественного и нравственного сознания того времени, указаны понятия, тогда державшиеся еще на поверхности общественного мнения, а теперь погрузившиеся на дно общества и донашиваемые где-нибудь в забытом углу старой усадьбы. Значит, думаешь невольно, читая записку, в 1856 г. еще надобно было доказывать людям вред крепостного права. Мы начали было — и очень охотно — забывать о существовании такой надобности в то время, хотя не далее как в 1852 г. издана была инструкция для женских учебных заведений, в которой предписывалось внушать воспитанницам на основании Св. Писания, что крепостное право следует беречь как учреждение Божественное, как одну из заповедей Божиих. Искренно и последовательно, иногда с мастерской диалектикой автор раскрывает вред крепостного права для общественной нравственности, для государственного благоустройства и народного хозяйства. Он отметил и внешний толчок, возбудивший в обществе помыслы о внутреннем неустройстве и, следовательно, о крепостном праве после продолжительного самообольщения мыслью о внешнем могуществе и внутреннем порядке государства: этот толчок дан был исходом Восточной войны, т.е. "утратой нашего политического и военного первенства". Автор указывает на суровое побуждение разрешить как-нибудь крепостной вопрос: он предвидит насильственное и кровавое его разрешение самими крепостными в случае дальнейшей его отсрочки правительством и призывает свое сословие к чистосердечному содействию ожидаемым мерам правительства, чтобы подготовить мирную развязку. Гораздо важнее для нас вторая половина записки, где автор развивает свой план, выходя из крепостного состояния к гражданской свободе. Основная его мысль — предоставить определение условий этого выхода добровольному соглашению помещиков с крепостными. Так, автор возвратился к мысли указа 2 апреля 1842 г. об обязанных поселянах, которым помещику разрешалось освобождать своих крестьян от крепостной зависимости, полюбовно договорившись с ними о поземельном наделе и о размерах повинностей за уступленную им землю. Так как этот указ страдал неполнотой, неясностью, торопливостью обработки и сопровождался распоряжениями, стеснявшими его действие, то он не имел успеха. По плану Самарина его нужно было разъяснить и дополнить и в исправленном виде издать вновь под новым названием. Новый закон должен был определить в общих чертах только юридические отношения помещиков к освобождаемым крестьянам и обеспечить казенные интересы при заключении сделок; затем "все хозяйственные условия, касающиеся до надела землею и угодьями, до числа рабочих дней, способа производства работ, количества оброка и т.п., следует предоставить обоюдному соглашению договаривающихся сторон в том убеждении, что выгоды их оградятся их собственною о себе заботливостью гораздо действительнее, чем контролем чиновников". Отдельные лица могли выходить на волю без согласия помещика и без земли, уплатив определенный законом выкуп; но целые сельские общества выходили из крепостной зависимости в положение обязанных крестьян; не иначе как с землей и по соглашению с помещиком; это условие ставилось для сохранения общинного крестьянского владения землей. В ожидании, пока помещики решатся воспользоваться законом, автор предлагает ряд мер для прекращения дальнейшего развития крепостного права, запрещение переводить крестьян с пашни во двор, с оброка на барщину. Для первых крестьян, которые станут в положение обязанных, он проектирует временный порядок управления, в котором — надобно это отметить — помещик удерживал больше власти над крестьянами, чем сколько оставило за ним Положение 19 февраля, ему предоставлялась не только вотчинная полиция, но и суд над крестьянами в известных пределах с правом применять наказания, определенные в сделке с обоюдного согласия, лишь бы они не превышали законом установленной меры; точно так же право помещика удалять из сельского общества вредных и неисправимых членов в проекте Самарина шире и применение его легче, нежели в Положении 19 февраля. Такова сущность плана добровольных сделок. Верил ли сам автор в успех этой своей реставрации закона 1842 г., который, в свою очередь, был новой редакцией закона 20 февраля 1803 г.? Едва ли. Он сам признается, что имеет в виду "немногих и лучших из сословия поместного дворянства", и тут же оговаривается, что это еще вопрос, воспользуются ли они предлагаемой мерой. Потом он предлагает несколько вспомогательных средств для поощрения к добровольным сделкам: пример сверху от владельцев удельных имений, разрешение капиталистам-недворянам приобретать населенные имения с обязательством представлять при купчей проект добровольной сделки с крестьянами приобретаемого имения, также разрешение увольнять крестьян по духовным завещаниям ради спасения души; но в этих мерах, если нет иронии, гораздо больше уныния, чем надежды на успех проекта. Самарин был слишком умен, чтобы верить и во внутреннее достоинство своего плана, не только в его практический успех. На возражение, что крестьяне, обрадованные небольшим облегчением, не будут в состоянии при заключении сделки соблюсти свои выгоды на будущее время, он отвечает только патологической вероятностью: ожидание лучшей будущности так укоренено в крестьянах, и они так дорожат этой надеждой, что не согласятся променять ее на ничтожное облегчение в настоящем. Что заставляло его так настойчиво доказывать преимущество добровольных сделок перед введением принудительных отношений законодательной властью, это у него не совсем ясно: может быть, боязнь испугать помещиков решительными мерами, может быть, недостаток собственной решимости, всего вероятнее — взгляд на положение дела, не соответствовавший действительности. По крайней мере через год, после того как записка о добровольных сделках была пущена в ход, при первом соприкосновении с действительным положением дела, как только вопрос в комитете стал на путь практического разрешения, произошла значительная перемена во взгляде Самарина. "Признавая, — пишет он в другой записке, предназначавшейся для комитета, — необходимость, справедливость и пользу указа, имеющего цель облегчить и поощрить заключение добровольных сделок, надобно заранее убедиться, что этим путем Россия не выйдет из крепостного состояния". Благодаря этому взгляду и несмотря на предвидение катастрофы от дальнейшей отсрочки развязки крепостного вопроса, Самарину не было, по-видимому, страшно протянуть операцию слабо понуждаемых добровольных сделок на неопределенно продолжительное время. У него незаметно сознания неотложности развязки дела: он нигде не останавливается даже на приблизительном определении желаемого срока, к которому вся масса крепостных путем сделок перешла бы в положение обязанных поселян, и как будто не видит надобности ускорить превращение обязанных в полных собственников. В одной из четырех записок, составленных для комитета в 1857 г., возражая на мнение, по-видимому довольно распространенное в то время, что освобождение крестьян без пашни, только с усадьбой и выгоном, дало бы средство развязать узел без экспроприации и, следовательно, без вознаграждения помещиков, невозможного будто бы при тогдашнем состоянии государственных финансов, Самарин находит в этой мысли только недоразумение, потому что можно и пашню укрепить за крестьянами без финансовой операции: помещик, сохраняя право собственности на эту пашню, уступает ее крестьянам в вечное владение и распоряжение за известный постоянный доход в виде барщины или оброка. Как бы соглашаясь молчаливо с мыслью о невозможности вознаграждения, он здесь и возбуждает вопрос о выкупе. Между тем еще прежде, в конце своего проекта о добровольных сделках, развивая взгляд на дальнейший ход освобождения крепостного сословия, он предвидит только в неопределенном будущем необходимость и назначение последнего срока для сделок и обязательных положений для запоздавших и выкупа крестьянских повинностей посредством внутреннего или внешнего займа. По некоторым намекам Самарина можно заключить, что перед открытием губернских комитетов утверждался такой взгляд на дело: у правительства недостанет средств для выкупа наделов и нет "никаких" данных о настоящем положении крепостных отношений, чтобы развязать их принудительно посредством готового и во всех подробностях разработанного плана; потому остается ограничиться переходом крепостных в положение обязанных, а определение условий перехода предоставить полюбовному соглашению заинтересованных сторон. Отсюда выходил такой политический и культурный софизм: правительство еще не знало, как развязать крепостные отношения, значит, это уже знали и могли сделать сами помещики и крестьяне без указаний правительства. Для нас этот софизм изощряется еще указанием опыта: в 1861 г., давая крестьянам и помещикам в руководство при добровольном соглашении подробное Общее положение, законодатель нашел необходимым присоединить к нему длинный ряд дополнительных правил и местных положений, предостерегая, что "во всех тех случаях, когда добровольные соглашения между помещиками и крестьянами не состоятся, надел крестьян землею и отправление ими повинностей производятся на точном основании местных положений"; и четыре года назад думали, что дело пойдет серьезно без таких дополнений и предостережений, по одному простому слову: уговаривайтесь полюбовно, как знаете! Все черты этого взгляда, вскрывающиеся в суждениях и намеках Самарина, любопытны для истории великого факта, закрепленного законом 19 февраля. Теперь поздно полемизировать против этого взгляда, и было бы неблагодарностью порицать за него людей того времени, подобных Самарину, по мере разумения старавшихся помочь разрешению труднейшего вопроса, какой когда-либо разрешался в нашем народе и во всем пространстве пережитых им столетий. Но происхождение этого взгляда, кажется, есть простая научная задача, разрешить которую может попытаться всякий желающий уяснить себе факты своего времени, никого не порицая, и задача тем более обязательная, что только ее решением можно объяснить себе многое в том порядке вещей, какой стал складываться после 19 февраля. Кажется, дело шло таким образом. Прежде всего важно соображение, заставившее Самарина отвергнуть применимость инвентарной системы юго-западных губерний к разрешению крепостного вопроса в остальной России. Инвентарные правила, по его мнению, — это контракт, которому недостает только одного добровольного согласия связанных им сторон, т.е. именно того условия, на котором основывается внутренняя законность и прочность всякого договора, а вся сила в том, что в области гражданских отношений предписанию начальства только подчиняются, тогда как "добровольная же сделка... связывает совесть, возбуждая сознание гражданской свободы и нравственного долга". В своем проекте он представляет помещиков и крестьян сторонами, свободно договаривающимися для заключения частной сделки. Хотя, рассуждая о праве крестьян на землю, он, по-видимому, не согласен видеть в них простых постояльцев, а в помещике — хозяина дома, однако легко заметить, что его план добровольных сделок построен именно на таком взгляде, и если правительство подходит ближе к этим сделкам, чем к отношениям домовладельцев и постояльцев, то лишь потому, что сделки касаются судьбы многомиллионного класса, чрезвычайно важного для интересов государства и малообеспеченного. Итак, помещики и крестьяне — гражданские стороны, заключающие простые сделки, не выходящие из сферы гражданского права. Разделял ли сам Самарин такой образ мыслей или только хотел основать свой проект на взгляде, тогда господствовавшем в дворянстве, в том и в другом случае этот взгляд не более как ученое предположение, которое довольно трудно доказать. Это предположение основано на мнении, что помещик есть простой частный землевладелец, а его земля — простая гражданская собственность. Трудно разобрать, каким образом это мнение всплыло наверх, когда возбужден был вопрос об отмене крепостного права, только оно было юридическим недоразумением, потому что русский помещик вплоть до 19 февраля 1861 г. владел своей землей не на гражданском, а на политическом праве, потому что это владение неразрывно связано было с такими обязанностями, которые по действовавшему гражданскому праву не связаны были с простой поземельной собственностью. Эти обязанности впервые отменены были законом 19 февраля. Исторический ход развития такого землевладения довольно известен. К концу XVII в. и вотчины и поместья одинаково стали землевладением, обусловленным государственной службой землевладельцев, впрочем, между ними оставалась юридическая разница: одни наследовались по праву завещания, другие только фактически переходили к сыновьям или родственникам. В начале XVIII в., в эпоху страшной путаницы понятий и отношений, закон 1714 г. о единонаследии, уста-новляя одинаковый порядок наследования для вотчин и поместий, забыл отличить действовавшее право от действовавших фактов: тогдашний законодатель был вообще равнодушен к такой юридической метафизике и смешал поместья с вотчинами. Закон 1731 г., отметив этот порядок наследования, подтвердил это смешение. Однако они не утратили характера владения на политическом праве: государственные обязанности, под условием которых они были утверждены за владельцами, не только не были сняты с последних, но еще усложнились после первой ревизии податной и полицейской ответственностью за крепостных, приписанных к владельцу. Закон 18 февраля 1762 г. о вольности дворянской снял с дворян-землевладельцев служебную, военную повинность, но повинности правительственные, обязанности по управлению крепостными и их продовольствию и призрению, как и ответственность за них в известных отношениях, не были ослаблены, а расширены, точнее, формулированы позднейшим законодательством. Вся перемена, произведенная законом 1762 г., состояла в том, что из обязательного гвардейского рядового или армейского офицера, наделенного за это землей с крестьянами, помещик превратился в участкового помощника уездного исправника, стал правительственной особой в своем поместье. Он поддерживал общественный порядок между своими крестьянами и дворовыми, судил их и наказывал, отдавал в рекруты и ссылал в Сибирь неисправимых, устроял средства и порядок продовольствия крепостных и обсеменения их полей, отвечал за них по взносу податей и всех казенных взысканий, был их попечителем, ходатайствовал за них в суде по делам гражданским и уголовным. Одним словом, в его лице гражданское право поземельной собственности слилось с властью и обязанностями правительственного агента: дело само по себе простое и бывалое как в Европе, так и в древней России, хотя не совсем своевременное в век Монтескье и Вольтера, книжки которых были настольными у русских правительственных лиц того времени. Здесь, впрочем, важен не политический анархизм, а то, что только под условием этих правительственных обязанностей помещик удержал за собой право поземельной собственности с прикрепленными к ней крестьянами, после того как избавлен был от служебной повинности, которая создала ему эту собственность. Если дворянство, принимая такой условный дар, не протестовало против его условий, то лишь потому, что видело в них скорее заманчивые права, чем обязанности, которые могли стать тяжелыми. В нынешнем столетии помещики, пытавшиеся понять свое владельческое положение не помощью тонких соображений цивилиста, а на основании непосредственных фактов действительности, приходили к заключению, одинаковому с мнением императора Павла, что они не столько простые собственники своих имений, сколько их политические управители. Сам Самарин приводит несколько таких определений. Так, в "Земледельческом журнале" за 1821 г. напечатано было: "Помещиком я разумею наследственного чиновника, которому верховная власть, дав землю для населения, вверила через то и попечение о людях населенных; он есть природный покровитель сих людей" и т.д. Самарин с негодованием восстает против такого определения, и мы с ним согласны, что оно не имело никакого основания, кроме... закона. Такое значение владельца крепостных душ не осталось в кругу политических идей, но пошло дальше учебников русского государственного права: оно решительно подействовало на характер и приемы помещичьего хозяйства. Сельское хозяйство помещика в нынешнем столетии все больше усвояло себе приемы сельской администрации, и сам он из землевладельца-агронома все более превращался в крепостного душеправителя. Этот факт слишком еще памятен, чтобы его надобно было доказывать, и Самарин в своих записках не раз подтверждает его. Рассматривая в записке 1856 г. влияние крепостного права на народное хозяйство, он показывает, как постепенно вопросы о почве, удобрении и т.п. уступали место в помещичьем хозяйстве выдвинутому на первый план вопросу "об управлении крестьянами, как рабочим механизмом, заменяющим у нас оборотный капитал", и здесь же приводит характеристический отзыв секретаря Общества сельского хозяйства в 1835 г.: "Многие помещики жалуются, что опытность хозяина должна состоять теперь более в умении управлять самими крестьянами, нежели их работами". Еще в прошедшем столетии возник взгляд на крепостное право, прямо противоположный действовавшему законодательству и понятиям, господствовавшим в дворянстве; в царствование Александра I из него вышел целый ряд освободительных проектов, которые даже обсуждались в правительственной среде. Этот взгляд, нападая на крепостное право как на государственное установление, видел в утвержденной законом власти помещика над крестьянами великую неправду, но этот протест возбуждался, собственно, злоупотреблением помещичьей власти, проявлениями дикого и грязного произвола со стороны владельцев. Такой взгляд привел к практическому заключению, что для прекращения зла достаточно законодательным порядком уничтожить личную власть помещика над крепостными, дать последним личную волю, подарив им усадьбы или просто пустив их на все четыре стороны, как в древнее время отпускали холопов перед смертью, лишь бы не было этого ежедневного постыдного жертвоприношения возмутительному помещичьему произволу. В этом воззрении было много идиллического чувства и очень мало практической сообразительности; его проповедовали люди, которые, подобно императору, проникнуты были гуманными идеями просветительного века и никогда близко не присматривались к быту русской деревни. Плохие хозяева не могли понять, что в занимавшем их деле есть сторона, несравненно более важная и тяжелая, чем негодяи-управляющие из своих или немцев, розги и похождения с крестьянками: экономическая, поземельная сторона вопроса совсем ускользала от их внимания, возмущенного чувством скорби и стыда за крепостное отечество. Любопытно читать откровенный рассказ одного из этих неопытных энтузиастов о том, как он хотел освободить своих крестьян. Возмущенный слухами о неистовствах помещиков, он решил, что необходимо прежде всего поставить крестьян в совершенно независимое положение от помещиков. Он составил очень простой план освобождения без тяжелой операции выкупа: крестьянам отдавались даром в полную собственность дворы их со скотом и всем имуществом, с усадьбами и выгоном, остальную землю помещик удерживал за собой, предполагая половину обрабатывать вольнонаемными рабочими, а другую отдавать внаем своим крестьянам. Когда в 1819 г. он предложил этот план крестьянам своей смоленской деревни и на их вопрос о пахотной земле ответил, что она будет принадлежать ему, а крестьяне будут властны нанимать ее, они, несмотря на худое качество этой земли, прямо объявили доброму барину: "Ну так, батюшка, оставайся все по-старому: мы ваши, а земля наша". А это был человек бескорыстный, руководившийся только желанием добра крестьянам: вскоре он сам убедился и признался в негодности своего плана. Этот взгляд или, говоря точнее, весь круг понятий, из которого он вышел, имел более важное практическое значение, чем обыкновенно думают: он действовал и тогда, когда уже покинули мысль об осуществлении какого-либо основанного на нем плана эмансипации. Он утвердил или по крайней мере поддержал одностороннее отношение к делу. Вопрос о крепостном праве решительно превратился в вопрос о власти помещика над крестьянами; перед лицом законодательства и общественного мнения остался правитель ревизских душ и исчез землевладелец, на земле которого жили миллионы государственных плательщиков. Эту односторонность легко заметить в законодательстве текущего столетия о крепостном состоянии и в мнениях той среды, где формулировались законы. Сперанский, например, в исторической записке о землевладении и крестьянах, составленной в 1836 г., признавая крепостное состояние "столь же законным, как и все другие" по его происхождению, восстает только против злоупотреблений законным правом, но возлагает надежды, во-первых, на смягчение нравов и развитие лучших понятий о распределении труда при содействии "простого расчета обоюдных выгод" и, во-вторых, на то, что самый закон со временем путем благоразумного дополнения "может быть приведен в такую ясность и полноту, что отступления от него сами собою должны будут прекратиться": это та же сельская идиллия, какая господствовала в царствование Александра I, с присоединением самоуверенности кодификатора. Проект Перовского, разбиравшийся 10 лет спустя после этой записки, также основан только на постепенном законодательном ограничении правительственной власти помещиков. Известно, как законодательство 40-х годов оправдало надежды Сперанского. Самарин горько жалуется на непоследовательность и колебание этого законодательства; но жаловаться можно только на его последовательность и верность традиционному направлению. Достаточно перечислить важнейшие из законов того времени: закон о праве крепостных быть заключенными по требованию помещика в мирительных и рабочих домах не долее 3 месяцев, закон о праве крестьян приобретать недвижимые имущества с дозволения помещиков, закон о праве крепостных выкупаться на волю с землей при продаже имения их помещика с аукциона и т.д. Все права и права, и нигде нет мысли о факте, о возможном и необходимом: недоставало только закона о праве крепостных воспитывать своих дочерей в заграничных пансионах или открывать банки с основным капиталом не меньше 5 млн. Дали право выкупиться при продаже имения с публичного торга и ничего не сделали, чтобы помочь крестьянам добыть нужные для выкупа деньги в назначенный законом 30-дневный срок. С конца прошедшего столетия изданы были сотни распоряжений о разных правах и пределах власти, и во всей этой массе, если не ошибаемся, было только два закона, прямо и близко входивших в хозяйственные, поземельные отношения крестьян к помещикам, пытавшихся установить обязательные нормы этих отношений: разумеем закон 1797 г. о трехдневной барщине и постановление 1827 г. о том, что помещик не может продать свою землю, не оставив крестьянину, на той же земле водворенному, до 4,5 десятин земли. Так вопрос о крепостном праве перенесен был из области экономической политики, где и родилось оно, в чуждую ему область юридической диалектики. Несмотря на возражения, которые можно предвидеть, мы думаем, что такое преобразование вопроса совершилось описанным выше процессом. Имение русского помещика, населенное прикрепленными к земле крестьянами, никогда не было простой полной собственностью на гражданском праве. Помещичье землевладение возникло под влиянием экономических потребностей государства из сочетания служебных обязанностей помещика с податными повинностями крестьян как порядок их взаимных поземельных отношений, обязательно установленный законом, но не определенный в подробностях. После отмены обязательной службы дворян из обязанностей помещика, происходивших от возложенной на него законом ответственности перед правительством за своих крестьян в известных отношениях, возникла землевладельческая и судебно-полицейская власть его над крестьянами. Дальнейшее законодательство, собственно, определяло свойство и пределы этой власти, а не регулировало созданный временными нуждами государства порядок поземельных отношений крестьян и помещиков, видоизменяя его согласно с потребностями своего времени. Благодаря этому помещик стал сознавать себя не столько землевладельцем, сколько наследственным вотчинно-полицейским правителем поселенных на его земле крестьян; этот взгляд отразился и на приемах его сельского хозяйства. Либералы, восставшие против этой власти за злоупотребление ею, не стали на одну точку зрения с законодательством, ее создавшим: они видели в помещике только правителя, облеченного по закону властью, которой он не умеет пользоваться. Это — столкновение либерального образа мыслей с направлением законодательства, оно преимущественно, хотя не оно одно, утвердило в умах мнение, что узел крепостного вопроса заключается главным образом в личной власти помещика над крестьянами в этом "правительственном установлении", как она названа в ст. 288 Уложения о наказаниях, а не в поземельных отношениях обеих сторон: лишь бы удалось развязать этот узел, а поземельные отношения можно было бы свести тогда на почву гражданского права и разверстать простой полюбовной сделкой землевладельца с нанимателем земли и продавца с покупщиком. Люди 1850-х годов, заговорившие о необходимости отмены крепостного права и сообщавшие мнение и сведения комитету 1857 г., не были вполне свободны от такого взгляда на дело. Весь рассматриваемый том сочинения Самарина доказывает это. Самарин лучше предков знал действительное положение крепостных крестьян, он даже очень хорошо знал его и, несмотря на то, думал, что задача законодательства может ограничиться при разрешении вопроса определением юридических отношений между помещиком и крестьянами, приведением власти первого над последними в должные границы, поэтому, составляя план управления крестьянами, перешедшими в положение обязанных путем добровольной сделки с помещиками, он замечает, что вопрос об окончательной организации сельских обществ, "которого самое возбуждение было бы преждевременно, по важности своей едва ли имеет равный себе". Затем поземельное устройство крестьян он считал возможным предоставить соглашению между ними и помещиком как двумя равными гражданскими сторонами. Во второй половине XIX столетия было бы поздно доказывать, что отмена правительственной власти помещика над кресгьянами еще не снимала с него государственных обязанностей, на которых она основывалась, так как эти обязанности давали оправдание не одной этой власти, но и самому праву собственности над землею помещика. Но любопытно то, что ряд вопросов, который и после того предстояло разъяснить и который, на наш взгляд, должен был бы пойти впереди при обсуждении дела, в записках и проектах Самарина не затронут. Так, добровольная сделка предполагает две свободно договаривающиеся гражданские стороны. Но ведь помещик не мог отказать в земле своим крестьянам, заменив их приглашенными вольнонаемными рабочими, и не захотел бы, если бы даже мог, а крестьяне не могли переселиться на другую землю; таким образом, добровольная сделка между ними без подробных указаний законодательной власти была бы похожа на договор сиамских близнецов о том, как им относиться друг к другу. Притом план освобождения, основанный на юридической фикции свободного гражданского договора двух вовсе не свободных и не гражданских сторон, при последовательном своем проведении вел к таким последствиям, которые могли бы далеко разойтись с действовавшей системой государственного хозяйства и даже затруднить ее преобразование. Люди 1850-х годов, добросовестно передумавшие такое количество мыслей об освобождении и устройстве крепостных крестьян, никак не хотели остановиться на скромном заключении, что им прежде всего предстояло решить очень сложную, это правда, но только статистическую задачу: надобно было определить с возможной тогда точностью, какое количество земельных средств требовалось в данной местности труду наличных рабочих сил для удовлетворения как их собственным необходимым потребностям, так и государственным требованиям, какие падали на представляемое ими количество ревизских душ. Каждая точно высчитанная цифра в ответ на этот вопрос дала бы законодательству более твердое основание для решения дела, чем любой проект управления обязанных крестьян. Если бы оказалось, что наличное количество помещичьей земли, находившейся в крестьянском пользовании, не давало возможности установить равенства между обеими найденными величинами, тогда было бы гораздо легче изыскать и привести в действие вспомогательные средства, например правильно устроенный порядок переселений, чем стало теперь. В числе этих средств могла бы быть и добровольная сделка, но не как юридический принцип, а только как вспомогательное практическое средство, призванное для определения подробностей, недоступных законодательной регламентации. Самарин также, по-видимому, не хотел признать всей суровой серьезности этой задачи и остался на точке зрения, в которой нельзя не заметить смелого оптимизма. В одной из составленных для секретного комитета в 1857 г. записок, отстаивающей освобождение крестьян с землею в количестве, необходимом для их пропитания, он оправдывает возможность предоставить определение этого количества добровольному соглашению сторон, указывая на то, что, "конечно, никто лучше самих крестьян не знает меры действительной их потребности", и вслед за тем читаем строки, имеющие значение исторического документа: "Поэтому, до тех пор пока добровольное их согласие почитается необходимым условием всякой сделки с помещиком, правительство может безопасно допускать заключение и таких договоров, по которым они должны остаться при одних усадьбах и огородах или с малой частью прежних своих полей; где крестьяне откажутся от всей пашни или от некоторой ее части, смело можно поручиться, что там они точно в ней не нуждаются". Не мешало ему в той же записке ставить целью законодательства создание состояния вольных крестьян-собственников, так как земля составляет "необходимое условие материального существования крестьян как самостоятельного сословия". В другой записке, отвечая на вопрос комитета о мерах для более точного определения повинностей крепостных крестьян их помещикам, он высказывает уверенность, что в этом вопросе — и будто бы только в этом — заключена вся сущность вопроса о крепостном праве. Кто знает, может быть, если бы люди 1850-х годов не стояли на этой точке зрения, теперь бы не было обоюдных жалоб и затруднений, при которых обыкновенно ссылаются на статьи 122 и 123 местного Положения для великорусских, новороссийских и белорусских губерний. Издатель обещал в скором времени выпустить третий том, куда войдут дальнейшие труды Ю.Ф. Самарина по крестьянскому вопросу, когда последний был уже возбужден открыто; сверх того, в предисловии к этому тому издатель намерен "представить краткий очерк общественной и литературной деятельности его [Ю.Ф. Самарина] по освобождению крестьян от крепостной зависимости в связи со всем ходом крестьянского дела в России". То и другое в высшей степени любопытно, тогда можно будет если не оправдать, то истолковать некоторые черты его взгляда на дело, которые во втором томе остались не вполне развитыми, потому что автор не имел случая или побуждения извлечь из них все практические последствия. Так, для истории реформы любопытно знать, нашли ли место в дальнейшей разработке вопроса Самариным исторические заключения, высказанные им в записке 1857 г. "О праве крестьян на землю". Тогда обозначаются яснее и самые основания его первоначального взгляда на крестьянское дело вместе со всем кругом его исторических и политических понятий. Можно предвидеть, что принятое Самариным после 20 ноября 1857 г. практическое участие в разрешении вопроса уяснило ему самому одни из его прежних мнений и изменило другие; признаки этого изменения показываются уже во втором томе. Самарин был одним из последних представителей цельного, законченного образа мыслей, воспитанного идеями и событиями первой половины нашего века; один из немногих, он спас свой умственный и нравственный груз от крушения среди качки, какая началась во второй половине и от которой разбилось столько надежд и убеждений. Любовь к отечеству заставляла этих людей покидать их любимую сферу отвлеченных идей и нисходить в мир грубых печальных явлений действительности. Сюда они приносили приемы размышления, к которым привыкли на своей метафизической высоте: они ставили нравственные принципы и юридические тезисы там, где действовали статистические цифры и экономические факты. Читатель, обсыхающий на берегу после тревожного 18-летнего плавания, с эстетическим наслаждением читая Самарина, с удивлением замечает, что на том берегу еще господствовало такое настроение духа, при котором можно было углубиться в психологический и патологический анализ крепостных отношений и вырабатывать формулы гражданского права для разрешения этих психологических и патологических отношений. Очень жаль, но можно и опасаться, что, когда практические последствия этих возвышенных, но несвоевременных упражнений обозначатся еще яснее, они подадут повод к такому приговору: эти люди были слишком философы и эстетики, чтобы стать деловыми устроителями народного хозяйства; они так много занимались познанием сущности вещей, что для их абстрактной мысли исчезали конкретные различия между камнем и куском хлеба, и, когда у них попросили последнего, они в философской рассеянности взялись за первый. Такое суждение было бы слишком искусственно и не совсем справедливо. Можно объяснить дело проще и вернее: эти люди были таквоспшпаны; вера спасла их благодушную и иногда, как в Самарине, сильную мысль от уныния, потому что какая же другая сила, кроме веры во что-то, не то в русский здравый смысл, не то в русское "авось", могла внушить им надежду на успех простой добровольной сделки без прямого законодательного регулирования и понуждения или подсказать слова, написанные некогда Я.И. Ростовцевым: "Исход крестьянского вопроса представляется мне в радужном свете: крестьяне получат свободу полную; зачнут они богатеть" и т.д. Впервые опубликовано в журнале "Критическое обозрение", 1879, № 3, стр. 1-14.
Ключевский Василий Осипович (1841-1911). Российский историк, академик (1900 г.), почетный академик (1908 г.) Петербургской Академии Наук. | ||
|