Н.А. Клюев
Алое зеркальце

Нет счастья тому, кто себя не знает.

Другой по три часа перед зеркалом сидит, смотрит больше на нос -какой у него нос и сколько на коковке волосков, и пучком их или звездочкой Господь-Бог возрастил. И в рот себе часто глядятся люди, уже чего бы, кажется, во рту неизвестного? Четыре зуба сверху да три с половиной снизу и дух от них за последнее время какой-то скотский, — не то мочалкой, не то хомутом прелым разит. А глядятся люди.

Вот тоже и лысина, — каждый знает, что не нужно для нее ни гребенки аршинной, ни репейного флакона, ни тем более зеркала, да еще такого редкостного, какое в нашем советском театре в прихожей стоит: на поставце оно карельской березы уселось, как ибис какой хрустальный. — Не надо и хитростей, чтобы прозреть в его глубине столетней Бонапарта и пожар московский и жаркокудрый облик Пушкина, а пихнуто это чудо к вешалке, под державу Чеса Ивановича Задникова.

Не видят ничего те люди, которые больше солнышка, больше жаворонка свою лысину любят. И обзаводятся репейным маслицем, чтобы лицо свое узреть и другим его показать.

Ан лица-то и нет! Ушло оно к Чесу Задникову под номер.

Человек без лица в наше время никуда не гож. И пыжатся люди, из кожи лезут, чтобы показать свою личность. Кому показать? России, революции, всему роду человеческому. Только унывное это дело, сугубо постное. Какие "френчи" ты не напяливай, как под немецкого юнкера лака на себя не наводи, а нет лица, — и безголовый ты. И быть тебе у Чеса Задникова под державой.

Я, грешный человек, так же не без зеркала; только оно у меня особенное: когда смотришься в него, то носа не видно, а лишь одни глаза, а в глазах даль сизая, русская. — За далью курится огонечек малёшенек, — там разостлан шелков ковер, на ковре же витязь кровь свою битвенную точит, перевязывает свои горючие раны.

Уж, как девять ран унималися,
А десятая, словно вар, кипит.
С белым светом витязь стал прощатися,
Горючьими слезьми уливатися:
"Ты прости-ка, родимая сторонушка,
Что ль бажоная, теплая семеюшка!
Уж вы ангелы поднебесные.
Зажигайте-ка свечи местные,
Ставьте свеченьку в ноги резвые,
А другую мне к изголовьицу!..
Ты, смеретушка — стара тетушка,
Тише бела льна выпрядь душеньку!"
Откуль-неоткуль добрый конь бежит,
На коне-седле удалец сидит, —
На нем жар-булат, шапка-золото,
С уст текут меды-речи братские:
"Ты узнай меня, земнородный брат,
Я дозор несу у небесных врат.
Меня ангелы славят Митрием,
Преподобный лик — свет-Солунскиим!
Объезжаю я Матерь-Руссию,
Как цветы вяжу души воинов!
Уж ты стань, собрат, быстрой векшею,
Лазь на тучу-ель к солнцу красному,
А оттуль тебе мостовичина
Ко Маврийскому дубу-дереву.
Там столы стоят неуедные,
Толокно в меду, блинник масленый,
Стежки торные поразметаны,
Сукна красные поразостланы!"

Бабка Фёкла, нянюшка моя, пестунья и богомолица неусыпная, что до шести годов на руках меня носила, под зыбкой моей этот стих певала. Через тридцать лет стих пригодился. И бабкин голос зыбочный, запечный, про битвенную кровь голосящий, расплеснулся по русской земле.

Зеркальце-колдун за моей матерью приданым было дано, в келье моей на крестный, двоетёсный гвоздь повешено, и утиральником заонежским с рыбицами на концах шитыми обряжено. И никто не гляделся в него, окромя мамы в девушках, меня да жандарма. Был в наших местах жандарм такой: щеголь, чистяк и бессовестный.

Наедет, бывало, как снег на голову, гостить к нам — и перво-наперво к зеркальцу — усы крутить.

Мамушка-родитель белее печи лицом станет, а перечить боится, робеет сказать, что девушкой она в зеркальце живет, в жемчужной повязке, в душегрейке малиновой, бухарской, в сорочке из травчатой тафты, что зеркальце — душа чья-то...

Гость ломливый, куражливый; скрутит усы штыками, потом "страсти" сказывать начнет. "Что, Митриха, пирогов не пряжишь? Вот ты у меня где сидишь! Раскольники... цареубийцы!..".

Бывало каплют слезы на крупчатое пирожное тесто из старых, многоскорбных материнских глаз, а усатое самодержавие всё мне без лица кажется. Шпоры звякают, и от красных полицейских жгутов удушьем полнится изба, обглоданность какая-то костная, холодная, ползет по подлавочью, — а лица у гостя нет, как нет.

Через годы смертное гостибье припоминается. Гостило на Руси голштинское самодержавие, пряжила для него Россия из своего белого тела пироги, обливала их многоскорбными слезами, но зеркальце-душа выдало.

Пока разглядывало самодержавие только свои усы, закручивало их по-немецки, штыками — было Царское Село, митрополит Филарет, раскольники и цареубийцы.

Попыталась Голштиния в народную душу заглянуть, лицо свое увидеть, — глядь, одна шейная кочерыжка стоит! Головы-то и нет.

А в зеркальце алая душегрейка пожаром заполыхала, подожгла малиновым огнем вселенную. Травчатый же рукав — это убрус для Лика Нерукотворного, для "прощай, товарищ, — я иду умирать..."

Эх, вы, белые лебеди — товарищи смертные! Кличет вас солнце золотой трубой в глуби душевные, пламенные; — только в них глядитесь, чтобы лик свой соблюсти! Потянет вас к усам-штыкам да "френчам" — быть России без головы. — Черная шейная кочерыжка опять слезных мамушкиных пирогов потребует.

<1919>

Клюев, Николай Алексеевич (1884-1937) — русский поэт, представитель так называемого новокрестьянского направления в русской поэзии XX века. Обвинен в "составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений", расстрелян (1937), реабилитирован в 1957 г.