| ||
|
Когда зима — кот белобрысый, линять начинала, лежанка-боковуша в сон уходила: — устье ее с тряпочкой для туга запиралось, а золу-поземок мамушка-родитель на дорожный крест в старом решете выносила — туда, где дороги крестом связались: одна на Лобанову гору, другая же в леса, к медведю-схимнику в гости. С вербных капелей, вместо лёжа ночного, божничный огонек живет. Божница наша в полтябла, двурядница: внизу Марья Ягипетская из гуленой девки святой становится, о стенку — крест морской соловецкий: припадешь ухом — море в нем шумит и чаицы соленые, что англичанку на Зосим-Савватия нападать отвадили, — стоном ветровым, карбасным, стонут. В верхнем тябле — Образ пречистый, Сила громовая, свят, свят, свят: четверка огненных меринов в новый, на железном ходу тарантасе, впряжены, и ангел киноварного золота вожжи блюдет. А в тарантасе Гром сидит — великий преславный пророк Илья. Помню, мамушка-родитель лампадку зажигала: одиннадцать поклонов простых, а двенадцатый огненный, неугасимый. От двенадцатого поклона воспламенялась громовая икона, девятый вал Житейского моря захлестывал избу, гулом катился по подлавочьям, всплескивался о печной берег, и мягкий, свежительный, вселяя в душу вербный цвет, куличневый воскресный дух, замирал где-то на задворках, в коровьих, соломенных далях... Огненное восхищение! Смерть пасет годы. Суковатым батогом загоняет их в темный, дремучий хлев изжитого. Не мычат годы — старые, яловые коровы: — ни шерсти от них, ни молока. От Миколы Черниговского, что с Пятницей-Парасковьей в один день именинник, мне тридцатый год пошел, — 1919-й. Слушаю свою душу: легкая она, нерогатая, телочкой резвой на сердечном лугу пасется. И Смерть-пастух с суковатым батогом в пятку ушла. Ступлю и главу ее сокрушаю... Коммунист я, красный человек, запальщик, знаменщик, пулеметные очи... Эй, годы — старые коровы! Выпотрошу вас, шкуры сдеру на сапоги со скрипом да с алыми закаблучьями! Щеголяйте, щеголи, разинцы, калязинцы, ленинцы жаркогрудые! В этот год Великий четверг, как и в изжитом, свечечкой малой за окном теплится — над мамушкиной пречистой могилкой, над деревенщиной, над посадчиной русской, над алмазным сердцем родины. Лежанку усыпить некому. И варится в ней конина — черный татарский кус. Слушаю свою душу — степь половецкую, как она шумит ковыльным диким шумом. Стонет в ковылях златокольчужный вить, унимает свою секирную рану; — только ключ рудный, кровавый, не уёмен... И за ветром свист сабли монгольской. Чисточетверговая свечечка Громовую икону позлащает. Мчится на огненном тарантасе, с крыльями, бурным ямщиком в воздухах, Россия прямо в пламень неопалимый, в халколиван каленый, в сполохи, пожары и пыхи пренебесные... Гром красный, ильинский полнит концы земные... Огненное восхищение! Красные люди любят мою икону, глядятся в халколиванную глубь, как в зеркало. "Куличневый дух и в нашем знамени", — говорят. Куличневый дух известен, шафран, мед, корица. Это грядущая Россия. И не быть слаще ее ничему на свете. Братья, братья, пребывайте в Огненном восхищении! <1919> Впервые опубликовано: Звезда Вытегры. 1919. 1 мая. Клюев, Николай Алексеевич (1884-1937) — русский поэт, представитель так называемого новокрестьянского направления в русской поэзии XX века. Обвинен в "составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений", расстрелян (1937), реабилитирован в 1957 г. | ||
|