| ||
|
В заметке об «изучении Достоевского» Д.А. Лутохин («Вестник литературы» 1922 г. № 1) указывает на необходимость организовать общество изучения Достоевского, сходясь в этом отношении с высказанной о том же и моей мыслью. Действительно, учреждение такого общества представляется не только своевременным, но и необходимым. У нас существуют общества, труды которых посвящены Тургеневу и Некрасову; еще три года назад был возбужден вопрос об организации общества, посвященного памяти Салтыкова-Щедрина, и были приняты меры к первоначальному его устройству, к сожалению не получившему дальнейшего осуществления, тогда как именно по отношению к нашему выдающемуся сатирику существование такого общества представляется особо желательным. Значительная часть произведений Салтыкова и в особенности его сатиры теряют свою бытовую и общественную подкладку, по мере того как сходят со сцены очевидцы и современники тех реальных явлений русской жизни, которые вызвали негодование автора и заставили его поднять свой сатирический бич. Достаточно, например, в этом отношении указать хоть на «Дневник провинциала в Петербурге», комментарии и объяснения к которому может дать лишь тот, кто помнит и живо представляет себе обстоятельства, вызвавшие к жизни эти сатирические очерки, для читателя нынешнего времени во многом непонятные и лишенные того жала, которое Достоевский правильно называл «остроумием глубокого чувства». С не меньшим основанием то же можно сказать про изображение характера судоговорения, «журнального пенкоснимательства» и кажущихся сказочными фигур градоначальников, из-за которых для сверстников Щедрина нередко сквозят черты и свойства действительно существовавших лиц. Обращаясь к Достоевскому, приходится встречаться с самыми разнообразными и противорчивыми оценками его личности и творчества, иногда крайне односторонними и нередко бездоказательными, причем сам Достоевский отходит на задний план, а на первый выступает мировоззрение самого критика. Нельзя не признать, что в смысле анализа таланта Достоевского сделано довольно много, хотя отрывочно и больше не «по существу», а «по поводу», но не пора ли попробовать приступить к серьезному синтезу, разработав пред этим некоторые до сих пор не затронутые стороны жизни Достоевского, отразившиеся на его творчестве. Мы знаем о блестящем успехе «Бедных людей» и о первоначальном отношении Белинского к их автору, но почти не имеем сведений о постепенном измельчании проявлений его так ярко блеснувшего таланта, измельчании, давшем основание великому критику называть некоторые из позднейших произведений Достоевского «нервической чепухой». У нас нет серьезного разбора «Униженных и оскорбленных» и в особенности «Села Степанчикова и его обитателей»,—нет серьезного исследования причин и условий того душевного переворота, который на место «нервической чепухи» поставил глубокие и знаменательные страницы «Записок из Мертвого дома»; у нас нет научно обоснованного труда о взглядах Достоевского на отличие больной души от одержимой определенной душевной болезнью, на вопросы криминологии и пеналогии и на раскол в его источниках и разветвлениях. Наконец, сколь многое в личной жизни Достоевского, поскольку она отразилась на его творчестве, не разработано по достоверным источникам объективного, а не исключительно субъективного характера. Нужно ли говорить затем, что до сих пор не вполне выяснено промелькнувшее в печати после смерти Достоевского известие, что, находясь на каторге, он был дважды подвергнут телесному наказанию, пагубно отразившемуся на его здоровье и усугубившему его эпилептические припадки. Все это и еще многое другое должно быть предметом занятий общества имени Достоевского. Думается, что для состава такого общества и руководительства его занятиями нашлись бы силы, как нашлись таковые, несмотря на трудность переживаемого времени, для Тургеневского и Некрасовского обществ. Присоединяясь всецело к заявлению Д.А. Лутохина, хочется в самых общих чертах еще раз вспомнить о писателе, личность и деятельность которого обещают в своем роде неисчерпаемый материал для будущих исследований. Мы знаем, каким успехом сопровождалось его выступление в литературе, — какие сомнения возбудила его дальнейшая деятельность в Белинском и с каким страданием и на какие страдания пошел он на сибирскую каторгу. Но судьба оберегла его талант от размена на мелкую монету и заставила его пережить муки предстоящей насильственной смерти, как бы сказала ему словами поэта: «Тебя иное ждет страданье, иных восторгов глубина». Он вернулся из каторги и военной службы, мрачной по своей обстановке и условиям, — не озлобленным на судьбу и людей, в которых, при всей глубине их падения, умел подметить «искру божию», — не убитым для жизни, но понявшим ее тайный смысл и значение, — не возгордившимся, как это было у некоторых, переживших гораздо меньше испытаний, но примиренным и просветленным. С тех пор трогательные ноты «Бедных людей» обращаются у него в глубокий по силе аккорд, и сострадание к людям звучит в его произведениях как доминанта. Он является в них как бы последователем и применителем к жизни великих заветов Канта и Шопенгауэра. Первый из них, выставляя как основу человеческих действий повелительное требование совести (категорический императив), требует уважения к человеческому достоинству и необращения своего ближнего в орудие для достижения каких-либо целей. Он вещает людям: будьте справедливы (seid gerecht)! Второй, отдавая должное справедливости, но находя, что жизнь исполнена горестных сторон и разочарований, признает необходимым глубокое сострадание к страждущим и несчастным и говорит: будьте не только справедливы, но и сострадательны (seid barmherzig)! Но разве не те же заветы звучат со всех страниц произведений Достоевского? Разве не о них говорят самые заглавия последних: «Бедные люди», «Униженные и оскорбленные», «Преступление и наказание», «Мертвый дом», «Честный вор», «Идиот» и т.д.? «Записки из Мертвого дома» без сомнения есть лучшее произведение о тюрьме и о создаваемых ею личных и бытовых условиях. Прославленные «Мои темницы» Сильвио Пеллико переполнены ощущениями и впечатлениями «втора и знакомят нас с душевными переживаниями трогательного узника, говорящего почти постоянно о самом себе, тогда как Достоевский все свое внимание обращает на окружающих и лично о себе говорит чрезвычайно мало. Его гораздо больше интересуют страдания и переживания товарищей по заключению, в которых он умеет видеть, хотя и надломленных, но не обезличенных людей, о которых он говорит правду, без преувеличений и умолчаний. Благодаря ему перед читателем возникает не серая масса, над которою бездушно проделываются карательные предписания закона, а живой организм со всем разнообразием своего внутреннего состава. Тут и настоящие мрачно молодечествующие злодеи, бредящие по ночам о крови и ножах, и незлобивые простые люди, и угрюмые изуверы, и гордо страждущие поляки, и детски доверчивые горцы, тоскующие по своим родным вершинам, и все они согреты любовью, облачены в плоть и кровь, на всех брошен луч примирения, обо всех сказано слово искреннейшего христианского участия. Жизнь каторжной тюрьмы развертывается широко, и неведомый большинству мир, ужасный извне, самобытный внутри, любопытный в начале и трогательный в конце, возникает у автора в освещении трезвой правды. Арестантские ссоры и похвальбы, работы и отдых, арестантская поэзия и театр, — все до каторжных животных включительно проходит перед читателем. Но не в одном этом достоинство «Мертвого дома». За много лет до робких сначала научных протестов против модного в то время одиночного заключения, осуществляемого среди безусловной тишины каменных могил Моабита и Брухзаля, автор «Мертвого дома» указал, что эта система «высасывает жизненный сок из человека, энервирует, ослабляет и пугает его душу и нравственно-иссохшую мумию с омраченным рассудком представляет как образец исправления и раскаяния». С глубокой вдумчивостью находит он, что тюрьма не должна отнимать у человека возможности временного уединения, что она не имеет права разлагать его физически и нравственно, навязывая ему одиночество или бессмысленность и бесплодность принудительной работы, столь любимой, к слову сказать, в некоторых тюрьмах Англии. С проповедью, звучащей со страниц «Мертвого дома», Достоевский вернулся на тяжелую личную жизнь в Петербурге. Его встретили и окружили бедность, нужда и тяжелые материальные испытания брата и семьи последнего. Пришлось работать, не покладая рук, и автор одного из величайших романов новой литературы «Преступление и наказание», создавая его, пишет: «Работа из-за денег задавила и съела меня... Эх, хоть бы один роман написать, как Тургенев и Толстой, — не наскоро и не наспех...» К этому присоединилась болезнь, особенно развитая Сибирью и отнимавшая у него после припадков на время память об уже написанном и о плане творимой работы. Присоединилась еще и холодность в отношении к нему редакций выдающихся журналов и высокомерие редактора того, который охотнее других давал ему у себя приют. Наш печальный обычай, против которого так горячо восставал Герцен, неразборчиво и поспешно навязывать клички и прилеплять ярлыки всем, чья самостоятельная мысль не подходит хотя бы к одному из многих пунктов партийного инвентаря и вытекающих из него «директив», сказался особенно чувствительно на Достоевском; он твердо держался своих убеждений и взглядов, выработанных в нем опытом жизни, и не обладал тем, что в старину характеризовалось «перегибательностью духа». В нем жила по отношению к общественным настроениям и течениям своего рода пророческая мысль, рисовавшая ему их отдаленный исход и не позволявшая отступать и уступать; отсюда отсутствие у него лести модным веяниям и сожаление к бессознательным молодым орудиям «самодовольных болтунов — охотников до споров модных», как называл их Некрасов. Достоевский как бы повторял слова старого цыгана, обращенные к Алеко: «Ты для себя лишь хочешь воли». Вообще критика долгое время относилась к нему не только с односторонним непониманием, но и с прямым недружелюбием, хотя его все-таки нельзя было «замолчать», как, например, Лескова. Когда вышло «Преступление и наказание», то появились намеки на то, что изображение студента, убивающего закладчицу в силу своеобразной теории о вредном существовании этой «вши», есть клевета на молодое поколение. В этом отношении Достоевскому пришлось разделить участь Тургенева, которого называли за «Отцов и детей» таким же клеветником, не понимая значения Базарова и отношения к нему автора. Процессы студента Данилова в Москве, убившего ростовщицу, и молодого офицера Ландсберга, лишившего в Петербурге жизни обладателя его векселей, блистательно опровергли эти наветы. Более серьезными и не лишенными внешнего основания были указания на то, что у Достоевского «жестокий талант», так как он заставляет при чтении страдать, описывая многоразличные житейские трагедии, нравственные падения и безысходные скорби своих действующих лиц с чрезвычайной подробностью и настойчивостью, как бы наслаждаясь мучительным чувством, развиваемым в душе читателя. Но эта характеристика таланта неправильна. Верный себе, Достоевский бестрепетно пошел на изображение той цепи горя и несчастий, из которой слагается в значительной степени человеческая жизнь, и не остановился перед правдивым описанием падений человека в борьбе с ними и со своей животной природой. Он не смотрел, однако, на эти стороны жизни с холодным вниманием созерцателя или со спокойной любознательностью исследователя, подходящего к печальному явлению с микроскопом или, как это у нас делается в последнее время, с увеличительным стеклом. Он умел разделять чувства страждущих, ужас впадающих в отчаяние и отвращение к себе падающих нравственно, но он жалел их, он «сострадал» и рисовал пути проявления совести в своих героях, обращаясь и к совести читателя, которому как бы говорил: «Дай руку и пойдем по всем ступеням скорби и несчастия современного человека и ты его пожалеешь». Некрасов, обращаясь к читателю, советует: «Иди к обиженным, — иди к униженным и будь им друг!». Это и делал Достоевский, тревожа и волнуя совесть своего спутника. С этой точки зрения только и можно было бы назвать его талант «жестоким», ибо когда же не бывает жестока совесть, этот «когтистый зверь, скребущий сердце, нежданный гость, докучный собеседник, заимодавец лютый?»*. ______________________ * Пушкин, «Скупой рыцарь» ______________________ Талант или, вернее, творчество Достоевского должно быть названо «смелым», ибо он не останавливался перед тем, что ему внушала его собственная искренность и говорила житейская правда, и доходил в этом отношении до крайних пределов, всегда, однако, останавливаясь у черты, за которой начинается прославившая некоторых из современных писателей порнография. Стоит посмотреть в этом смысле на его отношение к религии. Сам глубоко верующий, хотя и не церковник,— признававший в своих отзывах о самоубийстве необходимость веры в будущую жизнь, без которой нельзя и не стоит жить, — Достоевский представил в Алеше Карамазове и в старце Зосиме образ твердой, убежденной и восторженной веры, ничем не поколебимой и освещающей наше бытие внутренним смыслом и светом. Но тут же в противовес Алеше он изобразил в Иване Карамазове всю глубину сомнений, разрушающих веру в самом корне и заставляющих «почтительнейше возвратить назад свой входной билет» в предполагаемую загробную область гармонии и всепрощения. И посредине между этими двумя крайностями в лице великого инквизитора он поставил воинствующую церковь, заменившую свободный союз свободно верующих людей и устремившую свои силы господства и жестокости на исправление дела Христа снабжением людей авторитетом и тайной. Едва ли в этом отношении во всей литературе найдутся более сильные страницы, чем изображающие беседу великого инквизитора с заключенным по его приказанию в темницу Христом. Если Толстой может быть признан по своим произведениям «нравственным судьей», Тургенев — «искусным ювелиром», блестяще обрамляющим духовную и физическую красоту жизни, Гончаров, Писемский и Чехов — вдумчивыми созерцателями и наблюдателями, то Достоевского надо прежде всего признать глубоким психологом и нередко психопатологом, умеющим, как никто, буравить в душе читателя свой артезианский колодезь до последней глубины, до воды, т.е. до слез. Этот анализ с особой силой сказался в разборе возникновения колебаний, постепенного роста и осуществления преступной мысли, родившейся в уме Раскольникова и перешедшей в дело — как это всегда бывает — от внезапного толчка, повелительно указывающего на возможность перейти к последнему. Душевные переживания Раскольникова в связи с глубоко обдуманными приемами судебного следователя Порфирия Петровича изображены Достоевским с такой поучительной реальностью, что Бернар де Глайо в своей книге «Les pas sions crimlnelles» [«Преступные страсти» (фр.)] и известный французский криминалист-практик Атален постоянно ссылаются на них, а последний даже заключает свои лекции словами: «Surtout, messieurs,— lisez Dostouevski!» (в особенности, господа, читайте Достоевского!). Нужно ли говорить о его любящем или, выражаясь его словами, «проникновенном» отношении к детям, о понимании им детской души и о его требовании охранять ее от кажущихся мимолетными, но оставляющих глубокий след вредных впечатлений, — или говорить о проявлениях его «деятельного» участия к судьбе поставленных в тяжкие условия детей или неправильно осужденной женщины, — участия, требовавшего хлопот, просьб и потери времени для больного и нуждающегося писателя! Об этом подробно сказано в моей маленькой книжке «Некрасов и Достоевский», изданной по поводу столетия рождения обоих писателей. И когда думаешь о том, что Достоевского уже нет с нами, невольно приходят на память обращенные к нему стихи Андреевского: «Кто повторит слова любви несчастным, падшим, маловерным, кто им в пылу нелицемерном подымет взоры от земли?!» Впервые опубликовано: сб. «Утренники». Кн. 1 (апрель), под ред. Д.А. Лутохина. Пб. Изд. М.С. Кауфмана. 1922.
Анатолий Федорович Кони (1844—1927) — русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, выдающийся судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права Харьковского университета (1890), профессор Петроградского университета (1918-1922). | ||
|