А.Ф. Кони
Каролина Павлова

Не раз и верно было сказано, что в нашей общественной и духовной жизни "нет вчерашнего дня", что люди, дела и явления, даже недавнего прошлого, забываются самым прочным образом и неизбежные иногда упоминания о них вызывают недоумевающие вопросы. Это относится ко всем сферам деятельности, не исключая и литературной, в которой, казалось бы, звенья цепи воспоминаний должны быть особенно крепко спаяны. На деле это не так. Есть имена, по отношению к которым забвение является прямой несправедливостью. Личность и деятельность носительницы одного из таких забытых имен были предметом доклада моего в литературно-художественном кружке имени Полонского в январе 1903 года. Приближается 25-летие ее кончины, и хочется снова напомнить о ней.

2 декабря 1893 г., в маленьком местечке, вблизи Дрездена, скончалась в полном одиночестве и материальной нужде, под грубым надзором суровой служанки, давно уже больная, покинутая и забытая всеми, когда-то приехавшая из России, 85-летняя старушка... Ее похоронили на счет местной общины, продав для покрытия расходов ее скудное имущество и два больших сундука с письмами и какими-то рукописями... А рукописи эти несомненно были интересны и содержательны, так как умершая — Каролина Карловна Павлова, урожденная Яниш — занимала в московском обществе сороковых и первой половины пятидесятых годов выдающееся положение и была автором ряда поэтических произведений, превосходных переводов и глубоко прочувствованных бытовых повестей. Пятилетним ребенком, при побеге родителей от наступавшей Наполеоновской армии, она видела зарево над пылающей Москвой, в жизнь которой вступила затем в расцвете молодости, ума и редкой, по тому времени, образованности.

Встреча с Мицкевичем в 1826 году оставила неизгладимый след на всей ее душевной жизни. Высланный в Москву и побывавший перед тем в тюрьме за участие в "Обществе филаретов", автор "Дзядов" и "Конрада Валленрода", любимый посетитель салона княжны Зинаиды Волконской, пылкий и впечатлительный поэт-импровизатор увлекся выходящей из ряду девушкой, которой давал уроки польского языка, и встретил в ней глубокое чувство, не покидавшее ее до гроба.

Временные переезды в Петербург, обширные литературные связи, жаждущая новых впечатлений душа и страстное желание свободно расправить свои крылья за суровой границей России постепенно охладили его чувство. Слова любви обратились у него в уверения в дружбе и в написанную в альбом покидаемой девушки поэтическую просьбу не забывать его, созерцая полет влекомых вдаль светом и теплом птиц ("Пшелетны птахи"). Но в душу Каролины Яниш образ любимого человека внедрился навсегда и неизгладимо. Не только ее первые стихотворения проникнуты трогательным обращением к нему, но и в последующие десятилетия она не раз, стараясь то переселить свои воспоминания, то снова вызывать их с особой силой, обращается к этому образу. Она, конечно, безответно, спрашивает Мицкевича в годовщину вечера, когда "при шуме бала безмолвно я назвалася твоей", не забыл ли он дня, "когда она ему навек без страха обреклась — в тот миг святой пред Божьим провиденьем, — когда душа глубоко полюбя, с невольным скажет убежденьем — душе чужой: я верую в тебя?"

А вспоминая последнее свидание с Мицкевичем, она спрашивает себя: "Ужели я теперь готова — чрез двадцать лет заплакать снова, — как в тот весенний грустный день, — ужели утолять я рада — былого кубком, полным яда, — все жажды тщетные души?" И через 35 лет после смерти Мицкевича, за четыре года до своей смерти, она пишет его сыну: "Воспоминание о моей любви к вашему отцу и до сих пор является счастьем для меня. Время, вместо того, чтобы ослабить, лишь укрепило мою любовь. С благодарностью вспоминаю о том благословенном дне, когда он спросил меня, желаю ли я быть его женой. Он всегда стоит передо мною, как бы живой. Для меня он не перестал жить. Я люблю его теперь, как не переставала любить все время".

Покинутая любимым человеком, Каролина Яниш не замкнулась, однако, "в немом бездействии печали", а постаралась, хоть отчасти, заглушить свою тоску живой литературной деятельностью. Ее личность, блеск ее ума, разнообразие ее сведений привлекли к ней симпатии многих выдающихся людей. Среди них были славянофил Киреевский, поэты Баратынский и Языков и Александр Гумбольдт, очарованный ею при проезде его через Москву на Урал. Жизнь, однако, брала свое. Сердечная рана Каролины Яниш казалась ей зажившей, и она решилась променять вызывавшее в те времена обидное сострадание положение покинутой старой девы на возможность иметь семейный очаг, у которого сходились бы люди, преданные умственным интересам, обретавшимся вообще "не в авантаже". Избранником ее оказался остроумный и смелый по тому времени писатель Николай Филиппович Павлов, автор трех повестей, в которых прозрачно выражался протест против крепостного права и появление которых в печати вызвало взыскание с цензора и многозначительную для автора резолюцию императора Николая I о том, что автору лучше было бы употребить свой талант на описание природы Кавказа. Семейная жизнь Павловой не залечила, однако, раны ее сердца и в общем не была счастлива. Оскорбленная как супруга легкомысленным поведением своего мужа, она была справедливо встревожена и за имевшиеся у нее средства для воспитания и обеспечения единственного любимого сына, так как Павлов необузданно предавался, несмотря на все даваемые им обещания, карточной игре и безоглядно выдавал векселя, прося ничего не понимавшую в этом жену ставить на них свои бланки.

Тем сильнее работала она в области поэзии, в которой, по признанию такого ценителя и знатока ее, как Валерий Брюсов, ее стихи достойны занять место наряду с произведениями наших лучших поэтов. Кроме чисто лирических, она оставила ряд произведений, свидетельствующих о ее живом отношении к современным ей общественным движениям и о горечи, с которой она смотрела на нашу способность быстро нагреваться и скоро остывать. В последнем отношении замечательны два ее стихотворения. Одно — каждая строка которого оканчивается язвительными словами: "нам некогда было", — обращено к памяти поэта-самоучки Милькеева, с которым московское общество носилось, превознося его выше меры, а затем совсем забросило недавнего любимца без помощи и сочувствия, так что он покончил самоубийством. Другое — исполненное иронии — начинающееся словами: "Средь зол земных, средь суеты житейской — нам уцелел Божественный завет" — рисует, как этот завет, воспринятый, как будто с восторгом, быстро разменивается на мелочь и наконец обращается в ничто.

По убеждениям своим и дружеским связям Павлова склонялась к славянофилам. Но в распре их с западниками, вызванной публичными лекциями Грановского, она не стала на их сторону и с негодованием отнеслась к Языкову, который, в звонких стихах ее часто и усиленно воспевавший, указывал с "покиванием головы" на Чаадаева, Герцена и Грановского, как на "люд заносчивый и дерзкий — опрометчивый оплот ученья школы богомерзкой", — которому "чужд и дик родной закон, родной язык не понятен, для кого родная земля иль безответна, иль смешна, чей ум развратен, а совесть прокажена". Обиженный ее отрицательным отношением к себе, Языков обратился к ней с посланием, в котором удивлялся, что она "поразила его — беззащитного неприязнью небывалой" за то, что его "русский стих восстает на нехристь злую за родную старину и долефортовскую Русь". В ее ответе сказалась высота ее нравственного развития и человечность ее взглядов, чуждых зоологическому патриотизму Языкова. Она писала: "Нет, не могла я дать ответа — на вызов мирный, как всегда, — мне стала ныне лира эта и непонятна и чужда. Не признаю ее напева — не он в те дни пленял мой слух, — в ней крик языческого гнева, — в ней злобный пробудился дух. Не нахожу в душе я дани — для дел гордыни и греха — нет на проклятия и брани — во мне отзывного стиха. Во мне нет чувства, кроме горя, когда знакомый глас певца — слепым страстям безбожно вторя, — вливает ненависть в сердца. — И я глубоко негодую, — что тот, чья песнь была чиста, — на площадь музу шлет святую, — вложив руганья ей в уста. Мне тяжко знать и безотрадно, — как дышит темной он враждой, — чужую мысль карая жадно и роясь в совести чужой. — Мне стыдно за него и больно, — и вместо песен, как сперва, лишь вырываются невольно — из сердца горькие слова".

Особенно выделяется между произведениями Павловой написанный в 1848 году "Разговор в Трианоне", в котором блестящий стих соединяется с глубиною мысли, яркостью образов и богатой исторической эрудицией. В беседе графа Мирабо и знаменитого авантюриста Калиостро в саду Трианона, где "в толках о своих затеях гуляли в стриженых аллеях толпы напудренных маркиз", проведена, подкрепленная рядом примеров, мысль о том, что выдающиеся события истории народов представляют собою смену проявления двух видов насилия: или одного над безответною толпой, или разъяренной толпы над стоящим нравственно выше ее. Беспощадный гнев Моисея, бой гладиаторов, суд над Христом, Нерон, любующийся пылающим Римом, Колоди-Риенци, казнь Тамплиеров, Жанна д'Арк, Варфоломеевская ночь, казнь Карла I и развратный пир Карла II проходят перед читателем в ряде ярких картин, оканчиваясь предсказанием, что и грядущая революция, которую так жадно ждет Мирабо, окончится после "взрыва сил сердитых" массою темных дел и разбитых надежд — и самовластьем одного над всеми. Можно смело сказать, что одного такого стихотворения было бы достаточно в Западной Европе, чтобы отвести автору почетное место в истории литературы. А многие ли у нас читали "Вечер в Трианоне" и на произнесенное имя Каролины Павловой не отвечают удивленным: "А кто это?"

В конце пятидесятых годов пребывание в Москве сделалось для Павловой очень тягостным. Азартная игра мужа вызвала процесс между ними, окончившийся признанием его несостоятельным должником и кратковременным заключением в долговое отделение — так называемой "яме", что подало повод к ядовитым шуткам и беспощадным остротам насчет бедной матери, прибегнувшей к крайним мерам борьбы для защиты достояния сына. А затем, в начале шестидесятых годов, во влиятельной петербургской журналистике началось отрицательное отношение к поэзии вообще, доходившее до утверждения, что "маленький, миленький Пушкин — поэт для юнкеров" и что "хорошие сапоги лучше Шекспира". В гекатомбу избиваемых поэтов попала и Каролина Павлова, стихи которой, вышедшие к этому времени неряшливым изданием, представляли собою, по мнению "Современника", "мотыльково-чижиковую поэзию дворянской галантерейности"... Особенно глумился над нею в этом журнале "Новый поэт", т.е. И.И. Панаев, этот, по злому, но верному замечанию Щербины, "коленкоровых манишек беспощадный Ювенал".

Все это, вместе взятое, повеяло таким холодом на душу 56-летней Павловой, что она решилась уехать жить за границу, чтобы там, в тишине неизвестности, предаться "ежедневному труду", который своей "неумолимой суровостью" может заставить ее на время "позабыть то погибшее, во что она верила, чем жила и пред чем благоговела".

Но здесь, на чужбине, судьба ей, быть может, впервые улыбнулась, послав ей встречу и искреннюю дружбу с графом Алексеем Толстым, переводом драматических произведений которого на немецкий язык (одно из них, в ее переводе, было поставлено в Веймарском театре) она занялась с особым жаром. Свои отношения к Толстому она сама выразила в посвященном ему стихотворении. "Спасибо вам, — говорит она, — за дивный мир средь мира прозы, за вдохновенья благодать, — за прежние святые слезы, — в глазах сверкнувшие опять, — за все, что вновь мне грудь согрело, — за счастье предаваться снам, за трепет дум, за жажду дела — за жизнь души — спасибо вам!" В 1875 году граф Алексей Толстой умер, и жизнь Каролины Павловой, так ярко вспыхнувшая в общении с этим прекрасным человеком и истинным поэтом, в сущности прекратилась, обратившись в безрадостное существование. По иронии судьбы ей пришлось протянуть доживание этого существования еще 18 лет вне всяких связей с родиной, так как и сын ее, за которого она так печально для себя боролась, давно умер... Те очень немногие, которым, быть может, она иногда и приходила на память, считали и ее давно уже умершей, а стихотворения ее сделались большой библиографической редкостью. Новое их издание, вышедшее перед самой мировой войной, под редакцией Брюсова, поэтому тоже не могло обратить на себя должного внимания. На этот раз не без основания "нам некогда было!.."

Впервые опубликовано: Европа. 1918, № 4-5.

Анатолий Федорович Кони (1844-1927) русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, выдающийся судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права Харьковского университета (1890), профессор Петроградского университета (1918-1922).