А.Ф. Кони
Константин Константинович Арсеньев (1837—1919)

«Жизнь прожить — не поле перейти» — говорит старая русская пословица. И действительно, как бы заурядна ни была жизнь человека, но если он может оглянуться на полвека своего сознательного существования в качестве взрослого, то и в последнем найдутся годы, периоды, дни и часы, которые все-таки заслуживают некоторого воспоминания. К сожалению, всеразрушающая рука времени не щадит не только физической оболочки, но и душевных свойств большинства людей, из которых, по выражению Талейрана, «годы обыкновенно не делают мудрецов, а лишь старцев». При этом нередко стареющие люди не без умиления приветствуют в себе тот мимолетный подъем жизненной энергии, который принято называть «второю молодостью», и никогда не обращают нужного внимания на явные и печальные признаки того, что справедливо назвать «вторым детством», ко всему относящимся с эгоистическим благодушием и стремлением к спокойствию во что бы то ни стало. Недаром Белинский, считая труд задачей всей жизни до гробовой доски, советовал бояться преждевременной старости, первыми страшными предшественниками которой считал «довольство тем, что есть, без потребности в том, чего нет, но без чего, однако, не для чего жить», а также «примирение с окружающей действительностью и терпимость к посредственности». Цельность нравственного образа и последовательность в слове и в деле не составляют, как известно, частого явления в нашей жизни. Под влиянием историко-бытовых условий и при полном отсутствии воспитания личности мы были всегда богаты людьми, метко характеризуемыми в русских грамотах XVI столетия, как «духом перегибательные». Редкий из них мог бы, без краски запоздалого стыда, вспомнить завет великого поэта: «Fur die Traume seiner Jugend Achtung tra gen wenn er Mann wird!» [Уже будучи взрослым, сохранить уважение к мечтам своей юности (нем.)] Такими людьми бывают не только лишенные всяких убеждений, угодливые искатели тех мест и положений, где в данное время и лишь на данное время, согласно поговорке, «глубже и лучше», но и убежденные отрицатели своего прошлого, «сожигающие то, чему поклонялись», и без оглядки решительно переходящие из Савлов в Павлы или, к сожалению, чаще всего, наоборот. Отсутствие цельности и последовательности, однако, сказывается нередко и на людях, за которыми есть долгие годы сознательной деятельности в строго выдержанном направлении и которые вдруг «sans crier gare!» [«берегись!» (фр)] в приступе малодушия, под влиянием скоропреходящих неблагоприятных обстоятельств или из суетного опасения утраты житейских удобств, кладут, иногда ввиду уже близкой могилы, крест на свое прошлое и идут туда, где их встречают с радостью, но принимают без уважения, восклицая им внутренне: «Да воспляшет Исакий с нами!».

Чем печальнее последнее явление, тем ценнее возможность отметить существование в нашей общественной среде деятеля, оставшегося неизменно и несмотря ни на что верным себе во всех фазисах своей жизни, отданной неуклонному служению идеалам личной и общественной нравственности. Таким деятелем представляется К.К. Арсеньев. Родившийся 24 января 1837 г., он был младшим сыном известного статистика и историка Константина Ивановича Арсеньева (1789—1865), и если справедливо изречение, что «дитя — отец взрослого», то некоторые черты деятельности Арсеньева должны были быть посеяны еще в его детстве. Отец его был жертвой известного разгрома Петербургского университета, произведенного в 1821 году Руничем, усмотревшим «обдуманную систему неверия и правил зловредных и разрушительных в отношении к нравственности, образу мыслей и духу учащихся» в том, что молодой профессор в своих «Начертаниях статистики» находил землю, возделанную вольными крестьянами, дающею обильнейшие плоды против обработанной крепостными, считал гражданскую личную свободу истинным источником величия и совершенства всех родов промышленности и указывал на запутывание в сетях ложного толкования законов невинных и неопытных людей «знающими», руководящимися не беспристрастием, а лихоимством. Осуждение крепостных отношений, бессудия и бесправия, подмеченное Руничем во мнениях Арсеньева, без сомнения, нашло себе место в уроках, даваемых последним наследнику престола, будущему Александру II, отразившись и на его великих реформах. Этим же осуждением проникнуты были и руководящие начала деятельности К.К. Арсеньева. Училище правоведения, в стенах которого пробыл молодой Арсеньев с 1849 по 1855 год, не оставило в нем особенно теплых воспоминаний. Через тридцать лет по окончании курса («Русская старина», 1886) ему вспоминались, на общем тусклом фоне рутинного преподавания и формалистической дисциплины, лишь два профессора, обладавшие способностью оживлять свой предмет, и выделялся, возбуждая благодарное чувство, образ П.Д. Калмыкова, всегда серьезного, почти мрачного, но изысканно-вежливого и деликатного, поражавшего сдержаннострастным отношением к своему предмету (уголовному праву), выражавшимся во всем — в голосе, тоне, образной речи и пафосе, с которым он говорил об излагаемых им учениях или восставал против смертной казни, телесных наказаний и наложения клейм, что было, по тогдашним временам, не совсем безопасно для профессора. Весной 1855 года молодой Арсеньев окончил курс и вступил в общественную жизнь, под далекий гул Севастопольской канонады, в которой уже слышался погребальный салют проникнутому удушливой и сгущенной тьмой крепостному строю государства. Хотя Иван Аксаков еще писал в это время своему отцу, что «каждый мыслящий русский имеет право на мученический венец», и спрашивал его: «Чего можно ожидать от страны, создавшей и выносящей такое общественное устройство, где надо солгать, чтобы сказать правду, надо поступить беззаконно, чтоб поступить справедливо, надо пройти всю процедуру обманов и мерзости, чтобы добиться необходимого законного?» — но заря новой жизни в других условиях уже чувствовалась. Первые годы деятельности прошли для Арсеньева в службе по центральному управлению Министерства юстиции, в участии в редактировании основанного в это время журнала этого министерства и в мечтах о кафедре всеобщей истории в университете, для чего он готовился к экзамену на кандидата историко-филологического факультета и слушал лекции в Бонне. Мечта эта, однако, не осуществилась, хотя Арсеньев к ней возвращался не раз. Невозможность остаться за границей необходимое время и журнальная работа, затягивавшая его по мере расширения горизонтов, задач и фактических прав печати, заставили его отказаться от мысли о кафедре. Результатом этого периода жизни его явился ряд этюдов по политической экономии и государственному праву, множество статей в отделе иностранной политики в «С.-Петербургских ведомостях» Корша и перевод «Истории французской революции» Минье, с предисловием к нему.

Все эти труды отразили на себе громадную эрудицию, которой обладал автор, и ту точность и, так сказать, изящество анализа общественных учений и явлений, которыми затем неизменно отличались его работы, написанные всегда тем простым и убедительным языком, который свидетельствует прежде всего о глубокой вдумчивости автора. Эти статьи особенно были ценны для выражения общественного настроения и той жажды обновления, которыми была проникнута русская жизнь в годы реформаторской деятельности Александра II, направленной к резкому изменению «устройства», с такой горькой правдой обрисованного Иваном Аксаковым. В основе этого настроения и этой жажды лежал идеал более разумной и достойной личной и общественной жизни, средствами для достижения которого являлись — политическая свобода, веротерпимость в истинном ее значении, отсутствие стеснительного произвола над полетом и выражением мысли и искреннее уважение к человеческой личности вне всяких племенных или религиозных «межевых знаков»... Идеал разделяли многие, средства с полной ясностью сознавали не все, но верность служению первому, по мере замедления преобразовательной деятельности правительства и замены ее застоем, а потом и решительным попятным движением, сохранили очень немногие. Но для Арсеньева все это составило неразрывное «principium movens» [движущее начало (лат.)] его духовного мира и его практического действования. Из каждой страницы его многочисленных произведений звучит призыв к тем началам, без которых жизнь общественного организма представляется ему медленным разложением, ведущим к смерти. Это отражается и на его публицистической аргументации: для него просветительные и общечеловеческие основы общежития не только не подлежат сомнению, но и непоколебимы никакими внешними обстоятельствами. Все, что их извращает или затуманивает правильную их оценку и понимание, пройдет, должно пройти! Поэтому вся его публицистическая деятельность, несмотря на его всегда уравновешенный тон и умеренный язык, есть в сущности восторженное исповедание непреложных начал добра, справедливости и нравственной красоты. Если бы пришлось выбирать девизы для ее символической характеристики, то, конечно, «eppur se muove» [а все-таки она вертится (итал.)] и «Carthago delenda est» [Карфаген должен быть разрушен (лат.)] были бы самыми подходящими. С этой точки зрения Арсеньев представляется оптимистом, притом весьма упорным. Он был им, когда волна общественного настроения несла его с собою, он оставался им в эпоху малодушных сомнений и колебаний, он пребыл тверд в своей вере и тогда, когда круг людей, верных традициям шестидесятых годов, стал делаться маленьким. Брезгливо уклоняясь от задора полемических споров, Арсеньев не избег, однако, разнообразных и всегда беспочвенных нападений в печати. Между ними было, однако, одно, повторявшееся с торжеством и с «покиванием глав», которое было вполне верным и имело значение, неожиданное для бросавших его с укором. Да! Арсеньев всегда оставался «прямолинейным либералом». В проведении своих взглядов на основы гражданской свободы и на условия ее осуществления он не допускал компромиссов и приспособлений, не признавая — ни чтобы цель могла оправдывать средства, ни чтобы желанный и светлый исход мог быть достигнут нечистыми способами. Нравственный компас в его статьях, речах и других работах постоянно и неуклонно показывал на север в то время, когда все румбы смешались в глазах у большинства и почти все вопросы сводились к тому — как бы не выйти случайно из гавани, в стоячей воде которой приходилось так уютно, безмятежно гнить, или как бы поскорее в нее вернуться, если мимолетный ветер из нее вынес.

Основные и руководящие начала каждого научного и политического мировоззрения просты и несложны, и благо тому обществу, в котором есть люди, умеющие указывать тем, кто постоянно вращается среди житейской путаницы понятий, противоречивых настроений и низменных инстинктов, на ясный и прочный символ своей веры в лучшее будущее, неустанно отражая нападения прозаической повседневности на то, что, по их мнению, должно быть общественным идеалом. «В своей писательской деятельности,— говорил Гёте Эккерману.— я никогда не спрашивал, чего хочет обширная масса и как я удовлетворю ее: я всегда думал только о том, чтобы стать по возможности более проницательным и выражать то, что сам признал за доброе и справедливое». Так поступал и «прямолинейный либерал» Арсеньев, никогда не стараясь применяться к господствующим вкусам и течениям. Это его свойство нисколько не оправдывало и другого упрека, подчас делаемого ему даже людьми, далекими от отрицания чистоты и возвышенности тех начал, от которых он отправлялся в каждом своем труде,— упрека в отрешении от жизни и в некоторой утопичности своих взглядов, не желающих считаться с могущественными, будто бы, факторами действительности. Глубокое знание истории, во всех ее видах, привело Арсеньева к признанию, что последние факторы очень часто лишь кажутся прочными и неустранимыми. Перед холодным взором истории постоянно повторяется стих Вергилия: «multa renascentur quae jam cecidere — cadentque quae sunt in honore...» [многое может возродиться из того, что умерло и что умирает и поныне в почестях (лат.)], и то, что сегодня считалось чуждым и навязываемым жизни, завтра оказывается ею-то именно и порожденным, и властно требуемым. При поступательном движении человечества вперед, несмотря на отдельные периоды остановок и даже обращения к уже пройденным этапам, те, которые презрительно обзывают носителей пытливо смотрящей в будущее мысли утопистами, похожи на людей, смотрящих назад с задней площадки последнего вагона в поезде, не замечая, что и они мчатся вперед, но только задом. Разбирая всегда с чрезвычайной подробностью и обстоятельностью каждый представляющийся ему общественный вопрос, Арсеньев, обладая удивительной памятью, снабжал свои выводы вескими доказательствами, почерпнутыми из истории и проверенного житейского опыта, и всегда старался опровергнуть заранее все возможные возражения или столь излюбленные у нас искажения и подтасовку того, о чем идет речь, как бы соглашаясь с Кондильяком, что «quand on travaille sur les questions et connaissances humaines, on a plus d’erreurs a detruire que de verites a etablir» [Когда мы занимаемся человеческими проблемами и познаниями, приходится не столько устанавливать истины, сколько разрушать заблуждения (фр.)]. Вообще надо заметить, что трудно решить — не являются ли «отрешенными от жизни» не те, кто упорно стремится к нравственному и политическому преобразованию человеческого быта, а те, которые, в своей духовной близорукости, считают возможным остановить ход истории и властно сказать ей: «До сих пор!». Будущее, рано или поздно, покажет, насколько жизненно и жизнеспособно бывает то, что писатель рисует как достижимый идеал. Важно лишь, чтобы он был правдив с самим собою и со своими читателями, чтобы он искренне считал за истину то, что он рисует, как таковую. «Истину нельзя урезывать по действительности,— писал граф Л.Н. Толстой Страхову,— уж пускай действительность устраивается по отношению к ней, как знает и умеет...»

В разнообразном применении своих духовных сил Арсеньев является публицистом, критиком, юристом и общественным деятелем.

Когда было начато осуществление судебной реформы в 1866 году, он поступил в присяжные поверенные округа Петербургской судебной палаты и пробыл в этом звании восемь лет, почти постоянно занимая место председателя Совета. Первые годы существования у нас адвокатуры ставили перед лучшими представителями этого сословия обширную, трудную и нравственно ответственную задачу. Им приходилось сразу стать между соблазном быстрого обогащения и легко возбуждаемым недоверием непривычного к новому учреждению общества — перед необходимостью вырабатывать одновременно и приемы адвокатской техники, и правила адвокатской этики. Между людьми, понявшими эту задачу и разрешившими ее так, «чтобы другим, на то глядучи, повадно было так делать», бесспорно, первое место принадлежит Арсеньеву — и не только в практической его деятельности — как защитнику в делах уголовных и поверенному на суде гражданском, но и в теоретических основоположениях этой задачи, как руководителю занятий Совета и автору «Заметок о русской адвокатуре» (СПб., 1875). В свою личную адвокатскую деятельность он внес глубокое благородство и чистоту приемов и такое безусловное стремление к изысканию и разъяснению прежде всего истины в деле, что светлое воспоминание об этом до сих пор не изгладилось у тех, кто имел случай или обязанность состязаться с ним в судебных прениях или быть их свидетелем. Полное спокойного достоинства отношение к суду, к свидетелям и экспертам во время судебного заседания сменялось у него сдержанным одушевлением во время судебных прений, причем быстро льющаяся речь его (по отзывам стенографов, он говорил скорее всех других судебных ораторов) чужда была всяких эффектов, но производила всегда сильное впечатление. Глубокие юридические познания его, изящная простота его приемов и поучительная чистота в исполнении им своих адвокатских обязанностей обращали судебные заседания с его участием в своего рода нравственное и вместе с тем часто богатое по научной разработке юридическое поучение. Недаром ему всегда приходилось, по старой французской поговорке, «avoir l’oreille du tribunal» [пользоваться доверием суда (фр.)] Изустное слово всегда плодотворнее писаного: оно живит слушающего и еще более — говорящего. Личный темперамент настойчиво и властно выражается в способе говорить. «Parler,— по верному замечанию Анатоля Франса,— c’est se donne; bien parler — c’est se donner genereusement et tout entier» [Говорить — значит отдавать себя; говорить хорошо — значит отдавать себя щедро и всецело (фр.)]. И Арсеньев отдавался своим блестящим словом вполне и нераздельно тому высокому, по назначению своему, делу, которому он служил. Прилагая к исполнению своих обязанностей соединенную силу трудолюбия и самой строгой добросовестности, он дал возможность гласному суду в Петербурге, в первые годы его существования, явить пример вполне устного суда, и притом по самым сложным делам. Его участие в больших уголовных процессах, разбиравшихся с присяжными, дало впервые прокурорам, дорожившим, в те незабвенные для судебного ведомства годы, действительным осуществлением начал устности и непосредственности в изучении и разработке доказательств, возможность почти совершенно упразднить утомительное и бесцветное чтение протоколов осмотров, показаний отсутствующих свидетелей, различных документов, писем и т.п., заменив это живым изложением лишь того, что прямо относилось к делу. Память и внимание Арсеньева, в связи с его отношением к обязанностям защитника, обеспечивали вполне верность такого изложения и им и его противником по судебному состязанию. Быстрота в производстве дела, исключавшая излишнюю утомляемость присяжных, и взаимное уважение сторон от этого только выигрывали, а существо дела становилось ярче и нагляднее.

Под его председательством Совет стремился создать из адвокатуры общественную силу, достойную быть дополнением и опорой магистратуры, предъявил ряд настойчивых ходатайств об исполнении требований Судебных уставов относительно организации сословия присяжных поверенных, боролся, как мог, против введения вредного и понижающего правильное понятие об адвокатуре учреждения частных поверенных и выработал целый ряд постановлений, устанавливающих этические требования, тесно связанные с существом деятельности адвокатуры как представительницы общественного служения. В связи с этим Совет, при деятельном участии и труде Арсеньева, определил свои судебные и административные функции, объем своей подсудности и характер тех отдельных поступков и целого поведения, которые исключают возможность пребывания в составе организованной адвокатуры лиц, не соответствующих ее задачам или нравственному строю. За время пребывания его в составе Совета по нравственным соображениям было отказано в приеме в присяжные поверенные 24 лицам, но и по отношению к уже принятым в сословие Совет высказал, что самый факт принятия кого-либо в присяжные поверенные еще не накладывает на все его предшествовавшие деяния «покров забвения», и если впоследствии откроется что-либо, бывшее неизвестным Совету и возбуждающее основательное сомнение в добросовестности принятого и в правильном понимании им обязанностей своего звания, то на Совете лежит долг удалить такое лицо из среды, с которой оно нравственно не может иметь ничего общего. «Заметки о русской адвокатуре» не утратили своего значения и ценности и до настоящего времени. Они содержат в себе прочно мотивированные указания на такие реформы в адвокатуре, которые осуществлены лишь недавно и отчасти (например, повсеместное открытие Советов присяжных поверенных при всех судебных палатах) или еще вовсе не осуществлены (например, упразднение частной адвокатуры, уменьшение срока занятий для права быть присяжным поверенным, безусловное требование от адвоката высшего юридического образования). В них выставлены и развиты необходимые устои деятельности русского адвоката, с богатыми справками из судебной жизни и организации адвокатуры в Западной Европе и со ссылками на взгляды выдающихся иностранных юристов-практиков. Ратуя за корпоративное устройство адвокатуры, доказывая, что сословие присяжных поверенных имеет такое же преимущество перед совокупностью частных ходатаев, как органическое целое перед отдельными частицами, ничем не соединенными между собою, автор дает верную и справедливую оценку всем нападкам на «софистов XIX века» и сатирическому над ними глумлению, предпринятым в середине семидесятых годов в забвении той постоянной и бескорыстной работы, которую, нередко с большим напряжением сил, приходилось и приходится нести русской адвокатуре, защищая подсудимых по назначению от суда в огромном числе дел, между которыми политические процессы не могли не отражаться сильнейшим образом даже на здоровье и нервах защитников. Блестящей аргументацией опровергает он все нарекания на якобы узурпаторскую власть, а в сущности лишь самодеятельность Совета присяжных поверенных (стоит указать в этом отношении на мастерскую защиту права Совета подвергать ищущих звания практическому экзамену, против чего заявлялось, что такие испытания незаконны, излишни, неприличны, унизительны и вредны),— твердо устанавливает как принцип ответственности адвоката перед корпорацией не потерю доверия в каком-либо отдельном случае, а потерю права на доверие,— разбирает множество сложных вопросов адвокатской этики (между прочим, жгучий в половине семидесятых годов вопрос о дозволительности адвокату, под видом акционера, выступать в качестве оратора за большинство или меньшинство в общих собраниях акционерных обществ), указывая условия, при которых из адвокатов могут выработаться общественные деятели в лучшем смысле слова, а не риторы, софисты и говоруны, роняющие авторитет судебного слова,— и, наконец, преподает ряд в высшей степени важных,— ныне, быть может, еще более необходимых, чем во время появления в свет «Заметок»,—правил о способах и приемах ведения судебного состязания. Проникнутые возвышенным взглядом на условия отправления правосудия и преобладанием нравственных начал, опирающиеся на примеры, взятые из вдумчивого опыта восьмилетней деятельности, яти правила служат не только руководящим напутствием лицам, посвящающим себя адвокатуре, но и практическим комментарием к Судебным уставам для всех, идущих на служение последним. Приложенный к «Заметкам» обзор деятельности петербургского Совета присяжных поверенных за восемь лет его существования, послуживший драгоценным материалом для трудов Васьковского, Макалинского и др. по изучению основ деятельности русской адвокатуры, наглядно показывает, какая тесная связь существовала между взглядами Арсеньева— юриста-мыслителя и председателя центрального корпоративного органа.

Любя адвокатуру и стремясь упрочить в сознании читателей взгляд на нее как на общественное служение, в ряде статей Арсеньев указывал на достоинства и недостатки иностранных адвокатур («О современном состоянии французской адвокатуры», «Преобразование германской адвокатуры», «Французская адвокатура, ее сильные и слабые стороны»). Но и уголовный процесс вообще привлекал его особое внимание. Его книги «Предание суду и дальнейший ход уголовного дела» (1870) и «Судебное следствие» (1871) под скромным названием «практических заметок» представляют собой первое по времени и чрезвычайно полезное до сих пор — по ясности, последовательности и твердости проводимых в нем начал истинного правосудия — руководство для всякого судебного деятеля, которому покажется недостаточным замкнуться в тесный круг статей Устава уголовного судопроизводства, разъясняемых краткими тезисами из кассационных решений. Да и последние решения встретили в нем чуткого и отзывчивого толкователя. Внутренняя хроника «Вестника Европы» содержит множество отзывов и замечаний его по всем выдающимся вопросам уголовного процесса, возникавшим в практике нашего кассационного суда. И в них и в книгах своих Арсеньев не является исключительно панегиристом Судебных уставов, ослепленно держащимся за каждую их букву, за всякую в них «опечатку», нарушающую проникающий их дух или идущую вразрез с справедливыми требованиями жизни. Поэтому он зачастую, как и в специальной области адвокатуры, предлагает такие необходимые улучшения в уголовном процессе, до которых наше тяжкодумное законодательство не додумалось до сих пор или которые оно осуществило гораздо позднее и односторонне, и горячо вооружается против мертвящего применения узкого смысла статей Устава, в забвении животворящего их духа уважения к человеческому достоинству и милосердия. Заботой об ограждении обвиняемого от ненужных страданий, от праздного и вместе властного любопытства судебных органов, дающего пищу больной и злорадной любознательности толпы, желанием широкого предоставления ему защиты и средств оправдания, убежденным отстаиванием действительной и ненарушимой, по произвольным распоряжениям, публичности отправления правосудия проникнуты проводимые Арсеньевым, настойчиво и неизменно, взгляды. Ни одно из явлений судебной жизни, затрагивающее в каком-либо отношении общественный интерес, не пройдено им молчанием, не будучи разобрано подробно и отмечено в своей «девиации» от закона и нравственных требований Судебных уставов. Приемам народившегося в 1866 году русского судебного красноречия посвящено им в 1888 году критическое исследование, весьма ценное, особливо в наше время, когда труд и ораторское саморазвитие стали у нас нередко заменяться развязным усердием и самолюбованием и когда забывается, что нравственный долг судебного оратора состоит прежде всего в осторожном и умеренном обращении со словом, делая последнее слугой лишь глубокого убеждения, а не красивой формы. Оставив адвокатуру в 1874 году и сделавшись товарищем обер-прокурора гражданского кассационного департамента, Арсеньев, приняв деятельное участие в 1880 году в ревизии сенатором Шамшиным Саратовской и Самарской губерний, в 1884 году вновь вступил на самый краткий срок в присяжные поверенные, чтобы поддерживать иск города Петербурга к обществу водопроводов, уклонявшемуся от устройства фильтра. Дело касалось существенных интересов населения и возбуждало оживленные споры в общественных и юридических кружках. Одержав вместе с М.М. Стасюлевичем победу, Арсеньев навсегда сошел с арены практической судебной деятельности. Но ему пришлось еще послужить судебному делу в неоднократных докладах своих в Петербургском юридическом обществе, где он долгое время был товарищем председателя, а также в качестве члена комиссии о пересмотре законоположений по судебной части, созванной статс-секретарем Муравьевым и очень быстро, вопреки первоначальному плану, обратившейся в послушное орудие для перестройки Судебных уставов в смысле искажения их основных начал с внешним улучшением некоторых частичных подробностей. В этой комиссии Арсеньев присоединил свой голос к немногим сторонникам старых Судебных уставов и, где мог, поддержал их своей эрудицией и убедительным словом в защите одного из благороднейших приобретений русской гражданственности, перенеся затем эту поддержку на страницы «Внутреннего обозрения» «Вестника Европы». Здесь поместил он, между прочим, в 1896 году горячую защиту суда присяжных против развязных и раздутых нападений на него, шедших от лиц судебного ведомства — господ Дейтриха и сенатора Закревского, вдруг ставшего противником этого суда в забвении своего прежнего служения ему пером и словом. Веское слово Арсеньева, без сомнения, не осталось без влияния на решение комиссии статс-секретаря Муравьева, состоявшееся, в конце концов, в пользу суда присяжных.

С марта 1880 года Арсеньев действовал неизменно и неустанно, в качестве публициста в самом широком смысле слова, разделяя тревоги, упования и «упрямство» редакции «Вестника Европы», которая столько лет, каждый месяц, клала свою темно-красную книжку, как маленький кирпич, в медленно и трудно воздвигаемое здание общественных прав и самосознания. Ему главным образом пришлось составлять «Внутреннее обозрение» и значительную часть «Общественной хроники» в те годы, когда в руководящих общественных сферах и во влиятельных органах печати великие реформы Александра II были провозглашены пагубным заблуждением с его стороны и когда целью всех мероприятий и законодательных актов рекомендовалось поставить усиление власти как таковой, без всяких соображений об ее источнике и назначении. В эти именно времена началось у многих поспешное отречение от вынесенных из шестидесятых годов взглядов, сопровождаемое ироническим отношением к последним и услужливым проведением в жизнь учреждений, заимствовавших из времени реформ лишь название или скорлупу, наполненную совершенно иным содержанием. Можно было, конечно, ввиду крушения того, что было дорого, отдаться специальным исследованиям, уйдя в область искусства и критики или в «даль времён» и довольствуясь сознанием, что не участвуешь в походе против недавнего прошлого и в торжествах по поводу совершаемых над ним «побед и одолений». Но Арсеньев всей своей работой в «Вестнике Европы» показал, что стих поэта: «Не иди в стан безвредных, когда полезным можешь быть»—для него не пустое слово. Не было общественного явления или нового закона, не было проекта или статьи, отражавших на себе веяние времени, которые не встретили бы спокойной по тону и глубоко содержательной по смыслу критики и отповеди с его стороны. Как опытный хирург, не волнуясь и веруя в верность своего диагноза, рассекал он здоровые по виду оболочки того, в чем хотели видеть salus rei publicae [благо государства (лат.)], и блестящий, острый нож его анализа обнаруживал под ними гнилые места и язвы своекорыстных и грубых побуждений или лицемерных вожделений. Нет возможности перечислить в кратком очерке, хотя бы и в общих чертах, те вопросы, которых он касался в течение более чем тридцати лет, но можно с полной уверенностью сказать, что за это время многочисленные читатели «Вестника Европы» привыкли встречать каждый месяц в его лице испытанного друга, который разъяснит им многое в пестрой и обманчивой действительности, удержит их от той распространенной у нас лени ума, которая зовет к примирению со многим в этой действительности по неохоте или непривычке к напряженному анализу, поддержит своими неизменными напоминаниями о вечных требованиях человеческого духа и справедливости sursum corda [выше сердца (лат.)] в их душе по отношению к вопросам свободы совести и слова, земского и городского самоуправления, справедливых потребностей иноплеменников, народного хозяйства, просвещения и законодательства. Обширные его знания, воспоминания, вынесенные из судебной деятельности, и данные, собранные при ревизии, нашли здесь особенно плодотворное применение. Сознавая, что одно утверждение, хотя бы и весьма красноречивое, не есть еще доказательство, он все, что утверждал, всегда подкреплял рядом доказательств, в которых история, статистика и политические науки подают друг другу руку на защиту лучших помыслов и приобретений человечества в практическом их применении к России. Некоторые статьи Арсеньева, бывшие вместе с тем предметом докладов в Юридическом обществе (например, «Вопрос о слиянии властей на низшей ступени государственного управления» — в 1886 и 1887 гг., «Сословное начало в местном самоуправлении» — в 1887 г.), представляют, помимо жизненного содержания, своего рода исторические исследования, из которых слышится не только справедливый голос судьи, но и вещий голос вдумывающегося в будущее своей родины гражданина. С научными и историческими данными в руках выступал он против тех невежественных и близоруких политиков, которые с настойчивой самоуверенностью думают, что история начинается с ними, и забывают прекрасное изречение Бисмарка о том, что разрушительные перевороты, глубоко потрясающие общественный быт, почерпают свою силу не в отвергнутых крайних требованиях меньшинства, а в неудовлетворенных справедливых желаниях большинства.

Всесторонние исследования Арсеньева по отношению к свободе печати, между прочим и обширная статья «Русские законы о печати», и настойчивые призывы к замене истинною веротерпимостью формальной, подставляемой на место свободы совести, вошли в составы двух изданных им сборников: «Законодательство о печати» (1904) и «Свобода совести и веротерпимость» (1905). Первый из них — систематический обзор положения печати, мер к ее «обузданию» и законов о ней за сорок восемь лет, считая с 1855 года, снабженный богатыми справками о том, как, по выражению Горация, «vexat censura columbas — dat veniam corvis» [цензор терзает голубя, но милует ворона (лam.)]. Он проникнут одной руководящей идеей, которую, до появления сборника, автор стремился осуществить в бесплодных, к сожалению, трудах избранной Академией наук комиссии по разработке вопроса об облегчении научной печати от цензурных стеснений,— и уже после появления сборника — в трудах совещания, образованного под председательством члена Государственного совета Кобеко, вследствие известного постановления Комитета министров 12 декабря 1904 г., признавшего положение русской печати во многих отношениях совершенно ненормальным. Эта идея нашла себе выражение в следующем послесловии к сборнику: «Свобода печати, свобода совести, личная неприкосновенность: вот три блага, потребность в которых чувствуется все больше и больше по мере того, как растет вширь и вглубь, с одной стороны, уважение к человеку, к его достоинству, к его праву на самостоятельную мысль, с другой — сознание солидарности между гражданами. Свобода печати играет такую же роль в общественной жизни, как свет — в жизни органического мира. Нарушая обманчивую тишину, приподнимая завесу, отделяя правду от лжи, реальное от кажущегося, проникая во все концы страны и во все сферы деятельности, она является незаменимым двигателем прогресса, неоценимой охраны всякого права, всякой другой свободы». Второй сборник есть ряд соединенных общим направлением статей по одному из самых больных вопросов русского государственного быта. Совокупность наших законов и «ограждающих веру» постановлений, полицейских распоряжений и даже судебных приговоров, в связи с готовностью поставленного над церковью ведомства охотно и поспешно обращаться к «мечу светскому», оставляя «меч духовный» ржаветь и покрываться паутиной формализма и рутины, еще недавно, до 17 апреля 1905 г., представляла собою и подчас представляет и теперь тяжелое иго над святейшими потребностями человеческой души. Раскрепощение совести подданных русской державы столь же необходимо, как 63 года назад было необходимо раскрепощение человеческой личности. Но глашатаями этой необходимости были у нас, по разным и иногда прямо противоположным побуждениям, немногие. Редко проникавшие в печать случаи насилия над совестью в делах веры, почти всегда лишенные настоящей оценки, не у всех читателей вызывали краску жгучего и вполне заслуженного стыда. Одним из таких видных и стойких глашатаев являлся в течение многих лет Арсеньев. Зорко следя за всеми явлениями в «ведомстве» церкви, установляя правильные и широкие взгляды на веротерпимость и свободу совести и разоблачая софистическое лукавство «ревнителей», утверждающих, что допущение существования инославных храмов на улицах столицы государства, присоединившегося к европейскому международному общению, служит, будто бы, явным доказательством широкой веротерпимости его законодательства, он шаг за шагом разбирал официальные отчеты об успехах в борьбе с иноверием и инославием, призрачность коих была затем установлена Комитетом министров. Указывая, с фактами в руках, на ложность несправедливого и насильственного пути, на который давно вступила и с которого упорно не желала сходить наша внутренняя политика по отношению к расколу и сектантству, он подвергал суровой критике наши карательные законы, дававшие опору бездушному судейскому формализму и заставлявшие страдать душевно людей, которым формула «dura lex sed lex!» [суров закон, но это — закон (лат.)] не приносит ни утешения, ни успокоения. Горячее сочувствие к теснимым за свои религиозные убеждения сквозит во всех статьях его о насаждении и ограждении веры административным воздействием. В них он даже несколько изменяет себе, и в спокойный тон его полемики врываются подчас ноты возмущения и негодования. В своей защите свободы совести он — убежденный и «неисправимый» западник — явился союзником старых славянофилов, лучшие из которых находили, что «истинная церковь гнушается принужденного единства или вынужденного послушания, ибо в деле веры такое единство есть ложь, а такое послушание есть смерть» (Хомяков), что «церковь немыслима вне свободной совести, свободно восприявшей свет любви и свободно приведенной в свободный плен истины и любви» (Константин Аксаков), и утверждали, что «костер мученика — торжество веры; крестовый поход — ее могила» (Хомяков). Но голос корифеев славянофильства не проникал в широкие круги общества и звучал лишь для немногих, статьи же «Внутреннего обозрения», из которых составился сборник Арсеньева, постоянно обращали внимание именно этих кругов на пагубный недуг в нашем внутреннем организме... Одна эта сторона деятельности его, даже если бы последняя не заключала в себе никаких других видов служения правосудию и нравственному развитию общества, заслуживала бы особого признания и уважения.

Несмотря на объективный характер и вполне спокойный тон статей Арсеньева и тщательное направление им неизбежной в некоторых случаях полемики на взгляды, а не на личности и, быть может, именно вследствие этого, статьи эти вызывали нередко ожесточенные нападения на автора. Но это его не смущало. Он неизменно, без малейших отступлений и сделок с «независящими обстоятельствами», в течение четверти века продолжал свою проповедь обозревателя общественной жизни родины. Он не смущался тем, что по временам его «прямолинейность» не нравилась большинству, зная из уроков истории, что пагубные для народного блага болезни — не всегда те, на которые слышатся громкие жалобы, а часто те, привычка к которым даже устраняет желание исцеления. Поэтому он продолжал верить, что настойчивые, из месяца в месяц обращения к лучшим чувствам в людях не могут, не должны пройти бесследно. Вдумываясь во всю эту многолетнюю и трудную работу и вспоминая прекрасные слова Чаннинга о том, что бывают времена, когда лучшая услуга обществу состоит в защите великих принципов и спокойном провозглашении их в духе искренней любви к людям и к справедливости, нельзя не признать, что именно такую услугу оказал нашему обществу Арсеньев.

Жадная к познаниям, восприимчивая к впечатлениям и неустанная в проявлении своей удивительной, не трогаемой временем работоспособности, натура Арсеньева не могла удовлетвориться кабинетным трудом мыслителя и публициста. Ей нужно было приложить к живому делу то, что выросло и наболело в многолетней работе души. Отсюда жажда общественной деятельности и приступ к ней при первой возможности, с начала восьмидесятых годов, в качестве гласного Лужского земского собрания, гласного Петербургского губернского земства, почетного мирового судьи и председателя местного училищного совета. Земской службе он отдался с увлечением, не жертвуя ею никаким другим многосложным занятиям, изучая и разрабатывая мелкие и дробные вопросы местного самоуправления и хозяйства с тем же вниманием, какое подмечается в его отношении к самым серьезным судебным процессам и к обширным и многозначительным вопросам права, морали или политики. Как для юриста в истинном смысле слова, для него, конечно, не существовало во всех сферах его деятельности дел важных и неважных, обязанностей серьезных и несерьезных, а были лишь трудные и легкие, выполняемые с совершенно одинаковой добросовестностью и точностью. Глубокий интерес к земской деятельности и живое участие к ней Арсеньева оставили свой ясный след в статье его «По поводу реформы земских учреждений», напечатанной в 1888 году, когда, к сожалению, назревало, осуществленное впоследствии, преобразование их в бюрократическом смысле. Картина деятельности и заслуг русских земских установлений, нарисованная любящей рукой на фоне точных данных и заставляющая автора признать Положение 1 января 1864 г. одним из важнейших актов царствования Александра II, сменяется в ней беспристрастной оценкой нападений на эти учреждения, провозглашенные в эпоху «реформы реформ» ошибкой этого царствования. Нападения эти, однако, сделали свое дело, и бессословное земство, в котором сознание права на свободную от административной опеки деятельность вызывало чувство обязанности и служило стимулом для плодотворной работы, обращено было в сословное безвластное юридическое лицо, не причастное к государственной жизни, подчиненное иерархической лестнице начальств, облеченное, в лице представителей своих исполнительных функций, в вицмундир, согреваемое лучами из капитула орденов и угрожаемое знаменитым третьим пунктом... Страницы, посвященные борьбе против такого перерождения земства, принадлежат к лучшим публицистическим работам Арсеньева. Посвятив лучшие годы жизни служению Судебным уставам, Арсеньев продолжал им служить не только словом, но и делом и в позднейшие годы, когда возникали проекты, угрожавшие их целости и чистоте. Когда руки, вскормленные этими Уставами, дерзновенно поднялись на них и, под предлогом ремонта, предприняли их разрушение, отдавая следствие в руки полиции, оставляя ближайший к народу суд в распоряжении земских начальников, уничтожая единство кассационного суда, не допуская несменяемости местных судей, колебля без всякой нужды представление об устойчивости суда присяжных и низводя судью в служебное положение обыкновенного чиновника, Арсеньев был призываем украсить своим именем комиссию, в которой разрабатывалась эта почтенная задача. Он принес в нее, однако, не только свое имя, но и твердое исповедание веры старого судебного деятеля и тем облегчил и укрепил омраченную душу тех, к сожалению, немногих, которые оставались, без надежды на успех, верны старому чувству ясных дней первых годов судебной реформы.

Когда среди неустанной работы наступил для Арсеньева день пятидесятилетия его общественно-литературной деятельности, почитатели его, вопреки и в нарушение его всегдашней скромности, решили почтить его особым торжеством, на призыв к которому откликнулись, забывая разделяющие их оттенки политических убеждений и взглядов, весьма и весьма многие. Перед юбиляром, душевная бодрость которого осталась нетронутой, несмотря на седину и следы усталости на бледном лице, предстали со своими приветствиями представители Академии наук и Разряда изящной словесности, Петербургского и Московского университетов, губернского и Лужского уездного земств, Петербургской городской думы, Юридического и Вольно-экономического обществ, столичного мирового съезда и Совета присяжных поверенных, литературного фонда и ряда просветительно-благотворительных обществ, а также различных журналов и изданий. Петербургский университет возвел его в степень доктора государственного права honoris causa [во внимание к заслугам (лат.)], Московский — выбрал своим почетным членом, а Лужское уездное земство постановило открыть два училища имени юбиляра в ознаменование его плодотворной деятельности в своей среде. Во всех приветствиях и адресах звучала одна безусловная нота уважения к личности и трудам Арсеньева и благодарное воспоминание о последних. При словесных приветствиях сын одного из деятельнейших создателей Судебных уставов, Сергея Ивановича Зарудного, высказал Арсеньеву «по праву представления» сердечное приветствие от своего давно умершего отца, в остроумной форме изобразив, как благодарил бы его последний, если бы мог участвовать в торжестве по поводу плодотворной деятельности юбиляра на почве, созданной Судебными уставами 1864 года. Оратор вспомнил, что на вечер, данный его отцом в день десятилетия этих Уставов, были приглашены одни участники этой великой законодательной работы и, в виде исключения, лишь двое из сравнительно молодых судебных деятелей, в которых благородный участник судебной реформы видел товарищей по духу и практических продолжателей своего дела. Это были Арсеньев и пишущий эти строки, тогда молодой прокурор Петербургского окружного суда.

Опубликовано: А.Ф. Кони, Отцы и дети судебной реформы (к пятидесятилетию судебных уставов), Издание т-ва И.Д. Сытина, 1914.

Анатолий Федорович Кони (1844-1927) русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, выдающийся судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права Харьковского университета (1890), профессор Петроградского университета (1918-1922).