| ||
|
Мне хочется сказать несколько слов по поводу блестящего доклада, который мы сейчас выслушали. Николай Николаевич с чрезвычайною силою и яркостью изобразил не только фабулу и отдельные характеристики из «Маскарада», но обрисовал нам и Лермонтова в главнейших чертах его природы. Это был, собственно говоря, синтез личности Лермонтова, я попробую сделать маленький анализ его личности, и, как всегда при анализе, широкие черты сглаживаются и образуется маленькая картинка из мозаики, где каждый кусочек не имеет значения, но вместе нечто дает. Это будет анализ Лермонтова в противовес синтезу, который мы слышали. Прежде всего будет вопрос о том месте, которое занимает Лермонтов в русской литературе. Долгое время он считался преемником Пушкина, даже его дофином. Однако это совершенно неверно. Лермонтов стоит от Пушкина отдельно, и если в первых его произведениях иногда видно повторение пушкинских мотивов (у Лермонтова есть описание ночи, в котором очевидно влияние «Полтавы»), то затем он развивается самостоятельно, независимо, раскрывает свои широкие крылья и летит к совсем другим горизонтам. И с этой стороны их интересно сравнить как величины, имеющие свою собственную отдельную физиономию. И в этом отношении наши писатели делят свои симпатии между ними двумя. Я участвовал в кружке, собиравшемся у Стасюлевича, где я имел счастье видеть и слышать Тургенева, Гончарова, Кавелина. И вот Тургенев восхищался Пушкиным, в нем его пленяла его художественная сторона, но Кавелин был более публицист, его более интересовал протест, который слышался в стихах Лермонтова. И между этими двумя величинами представители нашей науки и искусства горячились, спорили и разошлись недовольные друг другом. Я помню, как Тургенев говорил, что Пушкин сказал такие слова, которые мог сказать только величайшим поэт: когда поэта посещает вдохновение, он бежит в «широкошумные дубровы, и звуков, и смятенья полн». Не всякий знает, что это за «смятение», когда налетает вдохновение, которое и пугает и смущает... Раз существует такой разный взгляд на Пушкина и Лермонтова, то позволительно и анализировать их во взаимном отношении. Прежде всего необходимо посмотреть, как каждый писатель должен оцениваться, во-первых, по отношению к людям, к Богу и к общественному устройству. Тут он высказывается как политик, поэт и мыслитель, и если сравнивать Пушкина и Лермонтова в этом отношении, то мы находим большую разницу в отношениях их к человеку и к Богу. Миросозерцание земное у них совершенно различно: у Пушкина в отношениях его к людям и к окружающему господствовал большой оптимизм. Он смотрит на все ясно: на то тяжелое, что было, он не закрывает глаз, но он утешается тем, что существует много и хорошего: искусство, природа никогда не оставят человека, как бы ему плохо ни жилось. Достаточно указать на «Моцарта и Сальери». Пушкин всегда с природой. Даже когда ему тяжело живется в обыкновенной жизни, жизнь ему представляется светлой. Он готов жить, «чтоб мыслить и страдать». Если он умрет, для него прежде всего представляется природа вечная, прекрасная: «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть, и равнодушная природа красою вечною сиять». С другой стороны, он сходится с людьми в тех общепринятых формах жизни, в которых люди ищут и не всегда находят счастье. Его тянет к семейной жизни. Он писал одному из своих друзей: «Il n’y a pas de bonheur, que dans la vie commune» [Счастье можно найти только в обыденной жизни (фр.)] или «Пожалуйста, жени меня». Ему казалось, что надо искать счастья, все ему представлялось в радужном свете: «И всюду страсти роковые...» Даже когда ему приходилось вспоминать что-то тяжелое в своей жизни, он говорит: «И с отвращением читаю я жизнь мою... но строк печальных не смываю». Тут опять звучат звуки примирения с жизнью, любви к жизни и уменья брать ее блага. Посмотрите, рядом с этим, на Лермонтова. В Лермонтове нет ясности. Лермонтов — характер страстный, опасный, в нем сказывается бурная натура поэта. Говорят, это демонизм. С точки зрения синтеза это верно, но словом демонизм в текущей литературе у нас злоупотребляют: и Байрон — демонизм, а теперь находят, что и Вильгельм, обуянный враждою против нашей родины, — тоже демонизм. У Тургенева в одной повести — в «Гамлете Щигровского уезда» есть рассказ о том, как он был несчастлив в семейной жизни, несмотря на то, что его жена была прекрасная и добрая женщина и он ее любил, но она напоминала ему птицу, которая когда-то побывала в когтях у кошки. У нее в душе была рана, которая сочилась и отравляла ей жизнь. По-видимому, у Лермонтова случилось что-то в молодости, что отравило ему жизнь. Это доказывается тем его стихотворением, которое написано им в 18 лет. Лермонтов имел в себе эту сочащуюся внутреннюю рану — чем и когда нанесенную, определить нельзя, потому что то, на что указывал Николай Николаевич, то, что Лермонтов заклеймил в своих стихах, поэт узнал позже, а между тем у него уже в 18 лет слышатся эти негодующие, проклинающие звуки. Это, очевидно, был человек, которого жизнь с самого начала обманула. Он не то ожидал от жизни, и он этой жизни мстил, потому что в частной жизни — как бы ни смотреть на его образы — он был человеком вредным, опасным, встреча с которым была роковою, в особенности для женщин. Правда, и у него есть нежные звуки (например, «Прелестное дитя»), но в большинстве случаев— это все вопросы о городских красавицах, у которых «давно бестрепетные руки». И это сказывается в других характерных вещах. Есть такие воспоминания, которые характеризуют человека, как живого. Таковы напечатанные записки госпожи Вульф. Она была той, с которой была написана Татьяна Пушкина. У ней в имении гостил Пушкин, он жил во флигеле, ездил верхом и до 4 часов не приходил к ней. Но ровно в 4 часа она привыкла слышать, как он быстро шел по нижним комнатам, где звучали побрякушки люстр, входил к ней и говорил последний стих, который он написал. И вот однажды —4 часа, четверть пятого, наконец половина пятого, — а Пушкина все нет. Она стала тревожиться; потом слышит, как кто-то бежит по комнатам, люстры звенят, дверь распахивается — и появляется Пушкин, оживленный, взволнованный и говорит: «И грянул бой. Полтавский бой!». И рядом с этим — Лермонтов. Когда он был еще мальчиком, он влюбился в девушку Хвостову, ухаживал за ней, она относилась к нему свысока, потому что ей, девушке, которая «заневестилась», Лермонтов не мог ничего иного представлять собою, как мальчишку, юнкера. Для нее он написал стихотворение: «У врат обители святой стою с поникшей головой». Но прошли годы; Хвостова выезжала в свет, бывала в обществе — и неожиданно для нее там появился лейб-гусар Лермонтов, которого окружала громкая слава поэта. Он, конечно, очень быстро зажег ее сердце, и в своих воспоминаниях она трогательно рассказывает, как она по целым часам просиживала у окна, чтобы видеть, как его кучер закричит «пади», как она ждала, чтобы он приехал entre chien et loup [в сумерки (фр.)], чтобы повернуться, выпить чашку чая, как она потом допивала недопитый поэтом чай. У нее был жених Лопухин. (Лермонтов жил вместе с ним на квартире.) Поэт потребовал, чтобы Хвостова отказала жениху, требовал настойчиво и упорно. Она очень страдала, это были тридцатые годы, когда не так-то легко отказывали в руке, она боялась гнева своих родителей, общества, но он настаивал и однажды сказал, что он вызовет Лопухина на дуэль и, конечно, будет им убит, так как Лопухин — известный стрелок. Она провела несколько тяжелых часов и потом на балу сказала ему: «Зачем вы меня так мучаете? Вот здесь огни, блеск, а мне кажется, что вы лежите один, раненый, из груди вашей сочится кровь». Он ответил: «Как это хорошо, я этого не забуду». И написал «В полдневный жар в долине Дагестана...» Но когда она отказала Лопухину, Лермонтов перестал к ним ездить, а ее родители получили анонимное письмо против Лермонтова; это письмо приписывают самому Лермонтову. Между тем жениху было отказано, Хвостова страдала, с ней сделалась нервная болезнь, ее увезли в деревню — и только через год она поправилась и стала опять выезжать. В первой же мазурке она встретила Лермонтова, который, злобно смотря на нее, спросил: «Haine, mepris ou vengeance?» [«Ненависть, презрение или месть?» (фр.)]. Она выбрала «haine». Будучи уже замужем, она послала ему свой портрет, но он разрезал его и отослал ей. Так Лермонтов отмстил за отвергнутую детскую любовь свою, так непримирим и жесток был он. Таков был Пушкин с его открытым «И грянул бой», и таков Лермонтов с своей утонченной жестокостью, мрачным сном и разрезанным портретом. Я не хочу ставить ему этого в вину, потому что это было: «Не я кричу, а боль моя кричит», потому что не он так мучил окружающих, а мучила и его самого и через него других — боль в его душе. Но тем не менее встречи с ним были роковыми и тяжкими и даже его смерть была жестоким по отношению к нему самому самоубийством, потому что он жадно искал случая быть вызванным Мартыновым на дуэль, и все обстоятельства показывают, что Мартынов был вынужден принять его вызов. В этом отношении интересно проследить у обоих поэтов понятие о загробном мире. Пушкин — этого нельзя отрицать — в сущности, был язычник, понятие о Боге сливалось у него с понятием о природе, у него был красивый пантеистический взгляд. О вере он говорил, что «ум ищет, сердце не находит», он был христианином в жизни, был добрейшим человеком, не знавшим эгоизма, воспевавшим идеалы доброты и самоотвержения, но, будучи христианином в практической жизни, в верованиях своих он далеко им не был: сначала жизнь, яркая, цветущая, идущая вечным праздником, затем гробница, грань, а затем: «Равнодушная природа будет красою вечною сиять» — вот религия Пушкина. Лермонтов был человек верующий. Я не встречал, чтобы критики это отметили. Лермонтов, не любя жизни и относясь к ней с мстительным чувством, веровал глубоко и веровал в личного бога. У него была что называется «lа foi d un charbonnier» [простодушная игра (фр.)], та вера, которая так чудно изображена Толстым, когда Николай Ростов на охоте ждет, что волк выскочит на него и ему удастся убить зверя, а волк уходит в сторону. И тогда Николай начинает молиться Богу: «Господи, сделай так, ну что Тебе стоит?» Лермонтов глубоко верует подобной же, наивной, но непоколебимой верой, когда человек сознает, что он не один, что всегда с ним другой свидетель его жизни. Достаточно вспомнить, во-первых, знаменитое стихотворение «Благодарю тебя». Сначала думали, что оно относится к какой-нибудь женщине, но исследования Пыпина показали, что «Тебя» написано с большой буквы: «За все, за все Тебя благодарю я:
Это обращение к Богу, и притом именно к личному богу (как у Николая Ростова), к тому Богу, на которого ропщет Иов, но тем, что ропщет, признает Его существование, «Венец певца — венец терновый». Это, если хотите, спор с Богом, но самая возможность подобного спора указывает на глубокую религиозность Лермонтова. И, наконец, третье — это отношение Пушкина и Лермонтова к государству. В 1832 году, когда Лермонтову было 18—19 лет, у него уж было разочарование в жизни, знание и отрицательных ее сторон. По отношению к государству и Пушкин сознавал все дурные и печальные стороны русской жизни и отметил их. В его письмах и дневниках есть горячие строки против зла, но вне этого он утешался существованием многого хорошего в России, например Петром, который, действительно, вместе с Пушкиным, может примирить с Россией. Петр для Пушкина прекрасен и ужасен одновременно, «он весь, как божия гроза», —все Петровское, весь Петербург чарует Пушкина. Что же чарует его в Петре? То, что это царь-работник, труженик, который всем делится со своим народом, который Россию вдвинул в Европу. А Лермонтов? Вот, как Лермонтов смотрит в «Измаил-бee» на задачи правителя. Это строки, на которые мало обращали внимание: «Легко народом править... Не должно мыслей открывать своих, старайся первым быть всегда... Страшись народ к победам приучать. Народ — ребенок». И чего этот ребенок «не хочет дать, — на то не покушайся, но украдь». Вот разница, и очень большая, в миросозерцании двух великих русских поэтов. Если они внесли каждый свои сокровища в русскую литературу и если каждый из них показал, до какой красоты может дойти дарование русского человека, то каждый из них дошел до этого самостоятельно. При этом надо сказать, что если стихи Лермонтова равносильны стихам Пушкина, то проза Лермонтова есть самая совершенная проза, какую только можно встретить. Дальше и выше «Тамани» по языку ничего, мне кажется, в русской литературе не существует. Приближается к ней «Песнь торжествующей любви» Тургенева, но по яркости картины, по необыкновенному развитию рассказа, причем читатель волнуется с каждой строкой, «Тамань» — одно из величайших произведений русской литературы. Текст выступления 12 октября 1914 г. на юбилейном заседании литературно-художественного кружка имени Я.П. Полонского, посвященном 100-летию со дня рождения Лермонтова.
Анатолий Федорович Кони (1844—1927) — русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, выдающийся судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права Харьковского университета (1890), профессор Петроградского университета (1918-1922). | ||
|