А.Ф. Кони
Об отмене существующего обряда предания суду

Вопрос о предании суду по важнейшим преступлениям представляется одним из самых серьезных вопросов в судебном строе государства. Он серьезен не только по отношению к деянию, к которому применяется обряд предания суду, но и по отношению к тому учреждению, месту или лицу, которому предоставляется по закону применять свою власть или свое право на предание обвиняемого суду. При составлении Судебных уставов составителям их представлялось несколько путей, которыми можно было идти для разрешения этого важного вопроса. Первый путь, который представлялся бы и в настоящее время, состоит в поручении прокурорскому надзору права самостоятельно, по собственному усмотрению, предавать суду каждое лицо, привлеченное к ответственности по обвинению в том или другом преступном деянии.

Составители Судебных уставов создали прокурорский надзор в двояком виде. В смысле деятеля в судебном заседании наш прокурор поставлен в такое положение, которому может завидовать всякое иностранное законодательство. Нигде с такою точностью и, я скажу, даже красотою, не проведена спокойная беспристрастная роль прокурора, как обвинителя на суде. В судебном заседании наш прокурор, по Уставам, обязан не извлекать из дела одни обстоятельства, служащие к обвинению, и не представлять дела в одностороннем виде. Он имеет право отказаться от обвинения, когда признает оправдания подсудимого заслуживающими уважения. Таким образом, наш прокурор на суде является, в сущности, говорящим судьею, однако таким, который обязан рассказать суду, почему по внутреннему глубокому убеждению, он находит, быть может даже со скорбью, что подсудимый действительно виновен, совершив сознательно то деяние, дерзкое и преступное, которое ему приписывается. Правда, на практике, эта трудная роль иногда искажается некоторыми преувеличениями, личною страстностью темперамента и некоторым самолюбованием, в особенности со стороны лиц, одаренных силой слова, но все это тонет в массе спокойного исполнения прокуратурою своего долга.

Иное положение занимает прокурор и его товарищи относительно вопросов, касающихся предварительного следствия. Здесь у прокурора совсем другая роль: достаточно вспомнить, что он имеет право сам возбуждать уголовное преследование, что он имеет право и даже обязанность наблюдать за производством следствия, требуя от следователя дополнительных действий по своему указанию, что он может предлагать применение той или другой меры пресечения обвиняемому способа уклонения от суда и следствия до содержания под стражею включительно и, наконец, что прокурору принадлежит право назначать дознания и руководить полицией при производстве их, причем полиция состоит в этом отношении в непосредственной от него зависимости и получает от него предостережения в случае неправильных с ее стороны действий. Не надо забывать, что такое деятельное вмешательство в следствие со стороны прокурорского надзора практикуется не над работою несменяемого судьи, каким должен быть судебный следователь по Судебному уставу и по французскому судоустройству, а в огромном большинстве случаев, по отношению к чиновнику министерства юстиции, командированному к исполнению должности следователя. Притом и товарищи прокурора и командированные для производства следствий зачастую люди молодые, мало еще знакомые с жизнью, а иногда с местными условиями. Они соединяют молодую энергию, очень желательную и симпатичную, нередко с молодою поспешностью и с молодым деловым задором и, следовательно, способны иногда вносить в сильной степени свои личные взгляды, вкусы и увлечения в производство предварительного следствия. Если вы, господа, при этом припомните, что самое следствие есть, в сущности, творческая работа, что там, где имеется труп убитого неизвестно кем, разрушенное помещение или сгоревшее здание, на следователе и товарище прокурора лежит воссоздать все, что неизвестно по делу, что надо еще найти, связать, осветить и оформить, то вы должны признать, что работа следователя и товарища прокурора в значительной степени сознательная. Но творческая работа всегда соединена более или менее с авторским самолюбием, и если к этому самолюбию присоединяется власть, — а она у следователя и товарища прокурора весьма большая, — то тогда это творчество, в соединении с властью, представляется в некоторых случаях довольно опасным, несмотря на добросовестность творящего, потому что здесь возможны большие увлечения предвзятым взглядом и сложившимся представлением. Есть такие случаи, которые знает наша практика, — к счастью, их не особенно много, но все-таки такие случаи есть, — когда при производстве следствия, под влиянием одностороннего взгляда, под влиянием обманчивой интуиции, при которой казалось, что вот в чем состоит преступление, вот кто виновный, следствие шло по неправильному пути, причем вино власти бросалось в голову людям, производившим следствие, а иногда и представителям высшего над ними надзора. Таким образом, едва ли возможно сказать, что можно оставить в руках прокуратуры, при всех ее достоинствах, которые я далек от мысли отрицать, самое предание суду. Не следует между возбуждением дела и скамьей подсудимых для обвиняемого ставить одно должностное лицо, от которого будет зависеть от начала до конца провести все дело собственным усмотрением или собственною властью. Мы знаем, что от увлечений на этом пути не охраняет иногда и высшее образование. Достаточно вспомнить, что первое время после введения земских участковых начальников, получивших большую и почти бесконтрольную власть, было немало случаев нарушения ими своих обязанностей, в смысле превышения власти, под влиянием увлечения ею, а между ними бывали люди с высшим образованием и которые ссылались на то, что они кандидаты прав, так что им приходилось ответить, что они кандидаты бесправия, а не кандидаты прав. Итак, вот что можно сказать о прокуратуре, как органе для предания суду.

Можно ли это дело передать суду? Я думаю, что нельзя, ибо суд слишком обременен своими прямыми обязанностями, да и стоит непосредственно близко к тому, что предстоит сделать уже по предании суду, чего с последним отнюдь не должно смешивать, т.е. к судебному рассмотрению. Кроме того, суд иногда, в глубине провинции, может не быть свободен от местных настроений. Необходимо отдалить вопрос о предании суду на некоторое расстояние от местного суда, состоящего из людей, могущих иногда быть слишком возмущенными преступлением, взволнованными его обстановкой. Поэтому необходим фильтр между судом и прокурорским надзором, т.е. учреждение, которое беспристрастно и спокойно стояло бы в известном отдалении, на известной высоте по своему составу и могло вдали от местных впечатлений разрешать вопрос о том, достаточно ли улик и доказательств, чтобы предать суду заподозренного. Ведь дело в том, что предание суду представляет не только возможность осуждения, но накладывает во многих случаях и несмываемый позор: пусть человека потом оправдают, пусть ему скажут, что он невиновен, но с ним будут всегда неразлучны страх и стыд и боль неопределенных подозрений, намеков и условий, похожих на старинное оставление в подозрении по суду. Такой именно фильтр и был признан необходимым составителями Судебных уставов. Позвольте привести их собственные слова. Они сказали: «С какой бы точки зрения ни смотреть на установление, облеченное властью предания суду или освобождения от оного, нельзя не признать, что главное его назначение состоит в том, чтобы противодействовать увлечениям обвинителей и необдуманным действиям следователей, и что устройство его должно быть таково, что установление это могло действовать с надлежащей энергией и самостоятельно, не подчиняясь ни местному, ни начальственному влиянию». Этот взгляд разделила и комиссия статс-секретаря Н.В. Муравьева по пересмотру законоположений по судебной части. Десять лет назад были закончены ее работы, причем при обсуждении вопроса о предании суду состоялось мнение большинства 19 членов против 7, признавшее необходимым оставить старый порядок предания суду через судебные палаты, несмотря на то, что собрание старших председателей и прокуроров судебных палат, в котором я имел честь председательствовать, и находило в лице некоторых из своих членов, что деятельность судебных палат представляется неудовлетворительной. Эта неудовлетворительность была, однако, 18 лицами, с большим судебным практиком Н.В. Муравьевым во главе, признана ничтожною сравнительно с принципиальным значением деятельности того учреждения, которое будет предавать суду. Затем, в 1901 году, когда была внесена в Государственный совет объяснительная записка к окончательному разработанному пересмотру Судебных уставов, это мнение 19 членов было оставлено втуне, и статс-секретарь Муравьев неожиданно для членов комиссии высказался за установление того порядка предания суду, который нам предлагается теперь. Я должен сознаться, что, отдавая полную справедливость трудовой энергии тогдашнего министра юстиции и предполагая, что, при переделке Судебных уставов, обратившейся в значительной своей части в их упразднение, он имел личные побуждения для того, чтобы круто отказаться от принятого мнения, но все же «Grossen und Ganzen» [в основном (нем.)] никак не могу согласиться с таким канцелярским изменением постановления самой комиссии. Мы не знаем, на чем это изменение было основано. В представлении Совету Муравьевым было сказано, что это изменение последовало на основании заключения ведомств, но какие ведомства могли столь коренным образом изменить вопрос о предании суду — мне представляется неясным. Не министерство же государственных имуществ так глубоко оказалось заинтересованно порядком предания суду, не управление же государственного коннозаводства или государственный контроль нашли нужным, чтобы предание суду, не касающееся притом должностных лиц, было организовано именно так?!

Теперь нам предлагается передать предание суду прокурорскому надзору с правом обвиняемого обжаловать судебной палате обвинительный акт прокурора, если с ним обвиняемый не согласен. Государственная дума, соглашаясь с докладом своей комиссии, находит, что современное построение суда этого требует — таково подлинное выражение— и что пора покончить с ревизионным порядком. Я, однако, думаю, что первое утверждение есть в сущности общее место, потому что сказать, что современная конструкция суда непременно требует такого порядка, невозможно уже потому, что порядок предания суду, независимый от прокуратуры и суда, существует в Англии, где предает суду большое жюри, существует во Франции, где этот институт весьма разработан и прочен, и, наконец, во всех романских странах, где принят французский кодекс судопроизводства. Поэтому, сказать, что современный порядок этого требует, я бы не решился. Что же касается того, что пора покончить с ревизионным порядком, то я думаю, что это выражение указывает на неясное представление о ревизионном порядке. О каком ревизионном порядке может идти речь при теперешнем положении предания суду? Ревизионный порядок в России введен был еще Екатериной Великой и принес огромную пользу. В нашем старом судопроизводстве важнейшие дела низшей судебной коллегии восходили на рассмотрение высшей коллегии в силу своего удельного веса, независимо от жалоб сторон на состоявшийся приговор. Но судебная палата по обвинительной камере никакого приговора не постановляет, и о ревизии здесь нет и речи. Приговор еще впереди. Судебная палата лишь рассматривает правильность производства следствия. Это не ревизия, а контроль, необходимый хотя бы ввиду тех соображений, которые я приводил в начале своей речи. Поэтому, обсуждая этот проект, нам приходится прежде всего остановиться на вопросе о том, желательна ли возможность его осуществления?

Господа, я думаю, что меня едва ли можно заподозрить в отсутствии уважения к судебному ведомству и любви, даже нежной любви, к порученному ему делу. Пребыванию в этом ведомстве я обязан светлыми минутами в своей общественной деятельности... Я имел счастье пережить медовый месяц новой судебной деятельности, т.е. введение Судебных уставов, такой месяц, который никогда в жизни не забывается. Поэтому я далек от того, чтобы разделять обычные близорукие, часто невежественные огульные нападения на судебное ведомство и на судебных деятелей, и знаю, что большинство этих благородных тружеников исполняет с достоинством и самоотвержением те тяжелые обязанности, которые на них лежат. Но я не могу отрицать, что с течением времени в судебное дело вкрались некоторые упущения, а иногда и большие шероховатости и резкие неправильности, закрывать на которые глаза значило бы действовать против очевидности. И если я на них укажу, то не для обвинения судебного ведомства, а лишь для указания на то, почему нужна судебная палата как обвинительная инстанция. Я в этом отношении позволю себе привести слова знаменитого духовного оратора, митрополита московского Филарета: «Язвы друга, наносимые по братолюбию, достовернее вольных лобзаний врага». Итак, вот эти язвы друга. Я спрашиваю себя и вас: разве судебное сословие со времени введения судебной реформы, когда считали необходимым учреждение обвинительных камер в судебных палатах, улучшилось? Стали ли суды лучше, стала ли молодежь, которая ведет судебное дело в первых стадиях, более сдержанной, более владеющей собой? Возможность увлечения односторонностью исчезла ли? Я думаю, нет! Судебные уставы ныне представляют собой наряд, на котором очень много заплат, пришитых часто неумелой и не всегда доброжелательной рукой. Такие же заплаты оказываются и в деятельности судебных чинов. Поэтому сказать, что ныне можно не опасаться того, чего опасались составители Судебных уставов, не представляется никаких оснований. Опасение может существовать и ныне, и несомненно даже большее, чем в светлые, радостные годы осуществления судебной реформы. Нам говорят, что является необходимость такой реформы. Посмотрим, существует ли эта необходимость, подкрепляемая притом основательностью того, что предлагается. Нам указывается на то, что в судебных палатах дела рассматриваются чрезвычайно медленно, что арестантские дела лежат в палате от 21 дня до 1 месяца и 24 дней и что отменяется в среднем палатами только 4% прокурорских актов, т. е. около 1080 из 27 тыс. в среднем, которые восходят на их рассмотрение. Но что же из этого? Разве отмена палатами и замена своими определениями обвинительных актов прокурорского надзора составляют исключительную функцию судебных палат? А сколько обвинительных актов, которые, рассмотрев и проверив, судебная палата признает правильными! Несомненно, что раз палаты отменяют акты по 1080 делам в год, а заменяют своими определениями, то уже по самому скромному счету надо признать, что в три раза больше таких дел, по которым они утверждают обвинительные акты сознательно и обдуманно. Нет никаких разумных оснований говорить, что судебная палата рассматриаает внимательно исключительно те дела, по которым состоялась отмена или изменение ею обвинительного акта прокурора, а остальные дела она не рассматривает. Ведь это была бы какая-то лотерея. Очевидно, она рассматривает и остальные дела, может быть, не всегда и не все достаточно подробно, но не надо забывать, что до доклада дела в палате обвинительный акт уже проходит через контроль прокуратуры палаты.

Затем можно ли сказать, что забота об ускорении производства должна быть приурочена именно к судебным палатам? Припомните, господа, как тянутся у нас предварительные следствия — годами и месяцами. Вот где лежит первоначальная и весьма важная причина отсутствия обвинительных приговоров присяжных заседателей даже при сознании обвиняемых. Припомните затем то, что даже когда предание суду будет весьма поспешным — суд по существу, в большинстве случаев, в 80% из 100%, должен будет слушать дела на выездных сессиях в уездах, а выездные сессии в каждый уезд бывают 4 раза в год, самое больше 6 раз в год, следовательно, во всяком случае между каждой сессией проходит 2 месяца, в которые дело, поступившее в суд, лежит, ибо его можно назначить к слушанию лишь в ближайшую сессию. Следовательно, если стремиться устранить медленность, то надо ее устранить в этом отношении, т.е. испрошением нового кредита на увеличение судебного состава, на увеличение числа судебных следователей. Указание на эти меры к сокращению медленности не расшатывает никакого принципа, тогда как нам предлагают затронуть начало отделения возбуждения следствия от предания суду, начало, которое всегда считалось одним из весьма серьезных. Нам скажут на это: «Да, но для этого нужны материальные средства». Что же делать, подождем, когда их дадут, но только будем ждать громогласно и нетерпеливо, памятуя слова Бентама, что дешевый суд дорого обходится народу.

Взглянем, затем, на целесообразность проектированного порядка. Очевидно, что после введения его будет два рода лиц, для которых будет возникать вопрос о предании их суду. Это, во-первых, будут те, кто не пожелает обжаловать обвинительный акт, и, во-вторых, такие, которые пожелают его обжаловать. Посмотрим на тех, которые не пожелают обжаловать обвинительный акт. Такими могут быть, по большей части, те темные люди, до сих пор встречаемые в нашем простом народе, которые считают, что суд есть кара Божия, которой надо безропотно подчиняться по пословице: «От сумы и тюрьмы не отказывайся», которые говорят судьям с поклоном: «Судите по правде, по Божью, — ваша воля!»—вообще те, кому суд представляется учреждением, с которым бороться нельзя, одновременно и стыдясь, и страшась пребывания «в таком месте». Какие же гарантии представляет им существующий ныне закон? На основании статей 531 и 532 Устава уголовного судопроизводства дело в палате слушается так, что член-докладчик излагает словесно повод, по которому возникло дело, и все следственные действия, причем обращает внимание на соблюдение существенных обрядов и форм и прочитывает в подлиннике протоколы, имеющие важное в деле значение; затем прокурор судебной палаты читает заключение местного прокурора и объясняет свой собственный взгляд на дело, предлагая при этом и окончательный свой вывод. Вероятно, по делам несложным, ясным и простым, может быть, кое-что из этой процедуры не исполняется, но, во всяком случае, по всем серьезным делам не только председатель обвинительной камеры, но и каждый член палаты могут потребовать, чтобы этот порядок был исполнен, для того, чтобы сознательно подать свой голос и постановить свое решение. При этом мы имеем два прокурорских заключения: местный товарищ прокурора написал обвинительный акт, его читает прокурор палаты и затем излагает свое мнение. Итак — два лица прокурорского надзора, высказывающих свои мнения, иногда взаимно противоположные и освещающие дело с разных сторон. Этот порядок заменяется по проекту тем, что окружной суд по обвинительным актам, внесенным в смысле предания суду, рассматривает, заключаются ли в деянии, приписываемом обвиняемому, признаки преступления, подсудно ли дело суду и направлено ли оно в надлежащем порядке. Спрашивается, где же проверка форм и обрядов судопроизводства, где же контроль над тем, правильно ли произведено само следствие, не были ли нарушены существенные права обвиняемого, не было ли невольного пристрастия, односторонности? Ведь можно приписать обвиняемому преступление на основании не только шатких и непроверенных данных, но и на основании неверных выводов, несогласных с истинным смыслом фактов. Судебная хроника всех стран богата такими примерами. Суд же теперь будет рассматривать лишь обвинительный пункт и решать, правильно ли подведена в нем статья Уголовного уложения, а до того, из чего выведен этот обвинительный пункт,— он и касаться не должен! А, между тем, это более чем важно, потому что следствие может представить большие нарушения не только прав обвиняемого, но и прав правосудия. Я, из моей 12-летней практики обер-прокурора уголовного кассационного департамента, мог бы привести не одно такое дело, где судебная палата должна была уничтожить известные, следственные действия для того, чтобы они никакого следа для судебного разбирательства не оставили и не могли пустить каких-нибудь ростков в судебном заседании, откуда их следует вырвать с корнем. Достаточно вспомнить дело несчастной девушки, на честь которой было сделано покушение одним нотариусом в Москве, причем, по свидетельству небрежного или преступного полицейского врача, она была признана давно уже знакомой с половыми сношениями и, следовательно, шантажисткой и чуть не проституткой. В отчаянии она застрелилась на паперти храма Спасителя, и, когда ее труп вскрыли, то оказалось, что она целомудренна и невинна. Когда началось следствие по этому поводу, оказалось, что эта девушка вступила в обстановку, где можно было с удобством покуситься на ее честь, под влиянием некоторого увлечения и восторга, вызванных ее успешным дебютом в спектакле любителей. Следователь вызвал трех московских артисток и в том числе знаменитую Ермолову и известную Глама-Мещерскую для того, чтобы допросить, что они чувствовали при первом своем дебюте и были ли бы после него в состоянии сопротивляться, оставшись лицом к лицу с человеком, обладающим предприимчивостью обвиняемого. На второй вопрос они со справедливым возмущением отказались отвечать. Судебная палата уничтожила все эти протоколы нелепого допроса. Вспоминается дело девушки, которая застрелила студента, с которым находилась в связи. Здесь, увлекаясь желанием разъяснить личность подсудимой всевозможными фактами из ее жизни, хотя она не отрицала ни того, что застрелила своего возлюбленного, ни того, что действовала сознательно, следователь произвел исследование о всех ее связях за 10 лет до совершения преступления, причем для того, чтобы уяснить, была ли она в корыстной связи с одним негоциантом в Одессе, были рассмотрены его торговые книги, которые составляют по закону торговую тайну. Судебная палата уничтожила всю эту часть производства, как совершенно не относящуюся к составу преступления и нарушающую положительное предписание закона. Таких дел можно указать немало. Бывали случаи, когда, в увлечении тем творчеством, о котором я говорил, у следователя и у прокурора являлось, сверх желания собирать данные о преступлении, желание воссоздать прежде всего образ преступника как человека, вырисовать его во всех его отношениях и, так сказать, приготовить его, извините за выражение, «в собственном соку» — и тогда предпринималось исследование всего его прошлого. У нас в Правительствующем Сенате было дело, где по обвинению женщины в присвоении якобы рожденному ею ребенку не принадлежащих ему прав состояния, судебный следователь, зная, что протоколы полиции не могут быть прочитаны на суде и читаются только протоколы осмотров, обысков и выемок, произведенные ими, рассмотрел в управлении сыскной полиции дела и переписки об этой женщине на протяжении 20 лет и составил протокол о рассмотрении этих дел с изложением их содержания, а затем на суде прокурор потребовал прочтения этого протокола, и женщина, которая сама по себе, вероятно, была виновата в ясно доказанном преступлении, в течение судебного следствия была обливаема грязью из такой области своего прошлого, которая не имела ничего общего с тем делом, по которому она судилась. Такие увлечения возможны, и не надо думать, что они делаются с дурным намерением. Здесь является творчество, а так как на помощь творчеству приходит власть, возможность потребовать, возможность привлечь, заставить, принудить, то это становится для правосудия опасным. Что же предлагает новая ст. 527? Она контроль обвинительной камеры над правильностью действий судебного следователя устраняет, и его не будет существовать для лиц, которые не жалуются, а поэтому эти нежалующиеся явятся обездоленными и в правовом, и в житейском смысле. Напомню еще раз о том, что двойное заключение прокуратуры здесь тоже исчезает, а между тем ведь это в высшей степени важно. Надо заметить, что обвинительные акты товарища прокурора окружного суда рассматриваются товарищами прокурора палаты, и всякий судебный деятель знает, какая масса обвинительных актов поступает в палату с обвинительным пунктом, изменяемым рукою товарища прокурора палаты.

Наконец, нельзя упускать и местных условий. В этом отношении важны мотивы самой Государственной думы, которая говорит следующее: «Наконец, возложение предания суду на прокурорский надзор встречает серьезные препятствия в наших бытовых условиях. Близость прокурорского надзора к местной жизни, в особенности в провинции, с присущей ей борьбой партий и страстей может сама по себе поставить должностное лицо в крайне затруднительное, а нередко, в весьма щекотливое положение при осуществлении важной обязанности предания суду». Что же можно к этим словам добавить еще? Наконец, необходимость сознания товарищами прокурора, что есть начальство, которое проверит их работу, и этого не минует ни один обвинительный акт, должна действовать весьма спасительно на правильность их деятельности. По этому поводу в нашей комиссии законодательных предположений было сказано, что от суда всегда зависит исправить неправильную квалификацию товарища прокурора. Я не могу с этим согласиться. Ведь, по ст. 754 Устава уголовного судопроизводства, суд обязан поставить главный вопрос по обвинительному акту и может лишь второй вопрос поставить измененным, но первый вопрос всегда ставится согласно обвинительному акту. Если мы прибавим, что дело может слушаться в среде, где юридические понятия недостаточно развиты, а руководящее напутствие председателя недостаточно вразумительно, то станет очевидным, что первый вопрос может играть огромное значение. Что же касается ошибок прокуратуры в квалификации, то я опять сошлюсь на свою практику в Правительствующем Сенате. Те из присутствующих здесь лиц, с которыми я имел честь делить трудность кассационной деятельности, конечно, припомнят дело, где товарищ прокурора, поддерживавший обвинение и требовавший наказания для воронежского помещика Лутовинова, обвинявшегося в том, что он печатал свои собственные кредитные билеты и раздавал их местным рабочим для уплаты в содержимую им потребительную лавку, где эти билеты принимались с учетом 20% , — когда состоялось обвинение, принес кассационный протест, в котором беззастенчиво доказывал, что в деянии Лутовинова нет признаков преступления. Поэтому я думаю, что те, которые согласятся не жаловаться на обвинительный акт, не требовать переноса его в судебную палату, будут рисковать многим, да и правосудие будет рисковать не малым. Говорят, что это будут сознающиеся в преступлении, ибо на суде сознается, как известно, одна треть. Но, господа, прежде всего нам неизвестна цифра тех, которые сознаются на предварительном следствии. Следовательно, цифра сознавшихся на суде нам ничего не говорит. Кроме того, сознание подсудимого на суде вовсе не есть признак, по которому можно сказать, что нечего предварительно разбирать вопрос о виновности в целях решения— предавать ли суду? Я, как старый судебный деятель, по опыту, скажу, что именно при собственном сознании и следует искать улик и доказательств преступления. Когда я был прокурором окружного суда, — а был я им долго, — если мне приходилось обвинять человека сознавшегося, я всегда говорил присяжным заседателям, что не буду касаться этого сознания и буду доказывать виновность подсудимого другими доказательствами, независимо от его сознания. Делал я это потому, что, зная жизнь, я понимал, что сознание подсудимого имеет целый ряд видов: человек может сознаться в меньшем для того, чтобы избегнуть ответственности за большее, например, обвиняясь в умышленном убийстве, говорить, что он признает себя виновным в убийстве, совершенном в запальчивости и раздражении; он может сознаться в преступлении и для того чтобы спасти близких и дорогих лиц, которые в действительности являются виновными; он может сознаться в преступлении под влиянием религиозного фанатизма. Мы знаем целый ряд случаев, когда последователи мрачных сект сознавались в не совершенных ими преступлениях, для того, чтобы «принять страдание» и этим самым получить венец мученический. Припомните громкий процесс Мироновича, обвиняемого в убийстве Сарры Беккер, в котором Семенова меняла четыре раза свое сознание, или недавний парижский процесс госпожи Стенель, тоже три раза существенно менявшей свои показания. Наконец, нередко сознание направлено на то, чтобы толкнуть судебную власть на ложный путь, заставить ее уйти с верной дороги и потерять нить правильно начатого исследования. Указывается на Венгерский кодекс и на два случая, когда дело безусловно идет без обряда предания суду, а именно, когда сознание согласно с обстоятельствами дела и когда человек застигнут на месте совершения преступления. Но, господа, это теоретические положения. Во-первых, что значит — согласно с обстоятельствами дела? Простите, если я припомню нашего знаменитого сатирика Щедрина, у которого человек, обвиняемый в краже, услышав, что присяжным ставится вопрос — согласно ли с обстоятельствами дела он совершил кражу — восклицает: «Боже мой! Да когда же можно украсть не согласно с обстоятельствами дела?» А что касается до застигнутого на месте преступления, то недаром надпись в старом венецианском суде гласила Recordatevi del povero fornaro (вспомните о несчастном мельнике), вызванная тем, что на месте преступления был найден мельник, с окровавленным ножом, осужден и казнен, а затем оказалось, что преступление совершил не он, но что, увидев умирающего, он выхватил из раны нож, думая помочь, и затем был схвачен и, невзирая на все свои оправдания, осужден. Но нам не предлагают и того, что есть в Австрийском кодексе. Нам говорят, что Пройти через обряд предания суду будет зависеть совершенно от обвиняемого, т.е. от усмотрения обвиняемого: захочет он — пойдет в судебную палату, не захочет — не пойдет, на то его добрая воля. Господа, я думаю, что нельзя объем деятельности целого учреждения регулировать желанием отдельной личности, личным усмотрением частного лица. К чему же приведет этот проект при его практическом осуществлении, когда мы не будем никогда впредь знать даже приблизительно, даже по статистическим данным, сколько дел пойдет в судебную палату, т.е. сколько обвиняемых захотят, чтобы дела их разбирались в обвинительной камере, и сколько не захотят? Очевидно, что деятельность целого учреждения, и притом такого важного, по взгляду Судебных уставов, учреждения ставить в зависимость от такого колеблющегося начала, едва ли возможно. Предположим, однако, что обвиняемые, сознавшиеся или желающие сознаться на суде, не будут возражать, но ведь таких одна треть. Итого, из 27 тыс. дел рассмотрению палаты будет все-таки подлежать 18 тыс. Взяв всю сумму в 18 тыс., разделив все между 9 палатами, где есть обвинительная камера, считая в каждой пять докладчиков, мы возложим по 33 дела в месяц на каждого. Но это не такой Труд, чтобы они не могли внимательно и серьезно рассмотреть эти дела. Сошлюсь на уголовный кассационный департамент Сената. В кассационном департаменте каждый из нас докладывал и теперь, вероятно, докладывает по 12 дел в неделю, следовательно, 48 дел в месяц, не считая департаментских и апелляционных дел, и мы, слава Богу, остались живы и не особенно плакались на свою судьбу.

Теперь возьмем вторую категорию предаваемых суду— тех, которые обжалуют обвинительные акты. Во-первых, для них срок их постановки пред судом увеличивается на одну неделю или более. Почему— это, вероятно, при постатейном обсуждении скажет Н.Н. Шрейбер, так как у него этот вопрос подробно разработан, и я не буду утруждать им вашего внимания. Те же прокуроры палат и старшие председатели, которые собирались в 1895 году в Петербурге, чтобы рассуждать о деятельности судебных палат, говорили, что такой порядок разовьет ябедничество, особенно в тех местностях, где народ привык к сутяжничеству, как, например, в Западном крае, где всякий непременно будет жаловаться, так что новый закон будет, в сущности, тщетным и цели не достигнет. Нельзя не принять во внимание этих соображений, тем более, что мы имеем пример этого: в Судебных уставах было установлено заявление неудовольствия на приговоры мировых судей, заявляемое на словах, без всяких мотивов. В 1886 году, согласно с моим представлением министру юстиции, Государственный совет отменил это право заявлять неудовольствие, и число дел, поступающих в мировые съезды по апелляции, в значительной степени уменьшилось. Теперь это сводится в сущности к тому же: мы опять даем право заявлять неудовольствие только не на приговор мирового судьи, а на обвинительный акт прокурора окружного суда. Затем, если стоять на житейской точке зрения, припомним и следующее. Ведь дело идет, конечно, о подсудимых, содержащихся под стражей, потому что для тех, которые не содержатся под стражей, эти якобы лишние 22—24 дня, в сущности, составляют неважную вещь. А вот содержащийся под стражей, ввиду свойства наших мест заключения, пребывает в особого рода академии, которую можно назвать и академией наук и академией искусств, потому что его здесь научат, и как следует действовать, чтобы избежать кары, и научат искусству, с каким нужно действовать. Опытные преподаватели, сотоварищи по заключению, конечно, будут говорить: «Жалуйся на обвинительный акт, пусть он пойдет в судебную палату; ты из-за этого просидишь самое большее месяц и 24 дня, но не забудь, что ведь это засчитается в приговор; следовательно, ты ничего не потеряешь, если тебя осудят, а если тебя не осудят, то тогда, конечно, это в значительной степени будет зависеть и от указаний твоего защитника; зачем же из-под него вынимать такое хорошее седло, такого борзого коня, как возможность ездить перед присяжными заседателями на том, что вот, мол, этот несчастный обвиняемый просидел напрасно много времени в предварительном заключении, значит он, во всяком случае, уже отбыл наказание, отстрадал. Так что, и так и этак — тебе будет выгодно жаловаться; пусть дело идет в судебную палату». Вот что будет практиковаться. Нельзя отрицать того, что едва ли кто-нибудь охотно согласится сказать: «Ну, судите меня, я не буду возражать». Ведь дело в том, что еще наш известный криминалист Спасович говорил, что надежда никогда не покидает обвиняемого: когда он совершил преступление, он надеется скрыть следы; когда следы открыты, он надеется, что его не заподозрят; когда его заподозрели, он надеется, что его не отдадут под суд; когда его предадут суду, он надеется, что его оправдают; когда его не оправдали, он надеется, что он будет помилован. И одно из звеньев этой цепи надежд есть надежда на то, что его не предадут суду. Притом что значит, собственно говоря, сознание на суде? Из английской практики, которая, конечно, для вас служит все же руководящим примером, мы знаем, как это надо понимать. Знаменитый английский судья, барон Поллок, обращаясь к подсудимому, спросил его: «Признаете вы себя виновным?» Тот сказал: «Да, признаю». Тогда этот настоящий типичный английский юрист сказал ему: «Постойте, я вас спрашиваю не о том, считаете ли вы себя, в глубине своей души, виновным, а о том, признаете ли вы все собранные против вас доказательства настолько неопровержимыми, чтобы не иметь возможности возражать на них? Подумайте!» Подсудимый подумал и сказал: «Нет, я себя в таком случае виновным не нахожу». Он был судом оправдан, и тогда судья сказал ему: «Вы оправданы, но советую вам в другой раз не садиться на эту скамью»... Значит, улики, доказательства важны, а не собственное признание. Палаты будут, в сущности, обременены по-прежнему, во всяком случае в них будет не менее двух третей дел, поступающих ныне. Поэтому едва ли можно говорить о необходимости изменения порядка предания суду, установленного Судебными уставами, только для того, чтобы облегчить судебные палаты. Что значит обременение судебных палат? Я позволю себе вам указать, что судебные палаты находятся накануне реформы и притом не принципиальной реформы, а реформы внутреннего судопроизводства, которая весьма желательна и которую надо будет приветствовать. В проект, который представлен был статс-секретарем Муравьевым Государственному совету, вводятся присяжные особого состава, которые будут при окружных судах обсуждать все те дела, которые рассматриваются теперь в судебных палатах с сословными представителями. Таким образом, от судебных палат отпадет сразу огромная масса дел, и деятельность их облегчится. А затем, будем надеяться, что, наконец, мы будем иметь закон о печати, и этот закон будет основан на разумных началах, на том, что немцы называют objektiv-ver-fahren, т.е. будет судиться не человек за идею, которая им высказана, а книга, за то, что в ней высказано, и, следовательно, опять-таки производство упростится до крайности. Поэтому обременение судебных палат в будущем может измениться и помимо той радикальной реформы, о которой мы говорим.

Мне остается сказать последнее, а именно о допущении защиты. Я должен сознаться, что принципиально я этому сочувствую и думаю, что защита, допускаемая в разных стадиях процесса, желательна для самого правосудия. Зачатки ее уже есть у нас: ст. 504 Устава уголовного судопроизводства говорит, что обвиняемый, который недоволен действиями следователя, имеет право на его действия и постановления принести жалобу в окружной суд, и тогда суд, при рассмотрении его жалобы, обязан его вызвать и выслушать его объяснения. Вообще говоря, при разрешении вопроса о предании суду, защита уместна. Достаточно указать на то, что лет 10 тому назад в судебном ведомстве господствовала практика весьма нежелательная. Судебные следователи по серьезным делам производили дело так: они привлекали человека как обвиняемого только в самом конце производства, состоящего иногда из четырех-пяти томов. Допрашивалась масса свидетелей, производились допросы, осмотры, экспертизы, а обвиняемый все не привлекался и, наконец, ему сразу предъявлялись целые томы, которые поражали его своим содержанием, он терялся, не мог сразу сообразить, что надо представить в свое оправдание, а затем колесо поворачивалось, и дело шло к прокурору окружного суда, который даже и копий с протоколов следствия выдавать не обязан. Ввиду этого весьма желательно, чтобы к судебному производству были привлечены лица, которые, спокойно рассмотрев дело, могли бы сказать: вот чем надобно это дело дополнить, вот какие действия были произведены без обвиняемого, и он ничего не знал о них и не мог представить своевременно своих объяснений, своего оправдания. Но если вводить защиту в судебную палату, то надо, во всяком случае, разработать проект о ней иначе и более обстоятельно, чем это сделала Государственная дума, и именно: во-первых, надо его разработать более подробно и, во-вторых, более справедливо, потому что, например, согласно со второй частью ст. 529 проекта, участвующим в деле лицам или их поверенным посылается объявление о дне слушания дела в судебной палате по адресу, указанному в месте постоянного пребывания палаты. Господа, ведь это привилегия для богатых, очевидная привилегия для тех, которые могут пригласить защитника и послать его в местопребывание палаты. Но масса, но 99% обвиняемых людей не богатых, а часто нищих, голодных и холодных, этой возможности не имеет. Очень красиво звучит правило о защите в судебной палате, но оно ничего не говорит тому обвиняемому, которого наш народ привык называть «несчастным»: он остается несчастным, обездоленным и при красивом правиле. Затем мне кажется, что тут возникнут многие практически очень трудные вопросы. Что предпринять для всех тех, которые не имеют защитника, а сами пожелают представить свои объяснения в палате и содержатся притом под стражею?— Представлять их в судебную палату всех, со всего округа, наполнять и переполнять местные тюремные замки, для того, чтобы эти обвиняемые могли представить свои объяснения в обвинительной камере? Это большое затруднение, это вопрос очень серьезный, и надо обдумать его серьезно. Я не говорю, что этого совершенно невозможно сделать, но это надо сделать в особом проекте, весьма внимательно разработанном. И, наконец, допущение защиты в судебной палате должно быть связано органически с допущением защиты и на предварительном следствии, потому что иначе это будет, так сказать, кусок, вырванный из процесса, не связанный ни с чем другим. Это нужно сделать последовательно, т. е. чтобы была защита на предварительном следствии при заключении следствия, а затем тогда естественно может явиться защита и в судебной палате. В том виде, как это ныне предлагается, мне кажется, оно недостаточно обосновано и не представляет собой таких твердых начал, чтобы можно было себе ясно представить и этот новый порядок, вводящий известного рода неравномерность по отношению к большинству населения. Вот, господа, все, что я имел сказать по этому поводу, извиняясь, что вас так долго задержал, но нас, старых судебных чинов, вопрос о Судебных уставах касается самым живым образом. Судебные уставы — кусок нашей жизни, это — надежды нашей юности, это — утешительное воспоминание в наши преклонные годы. Думаю, что проект этот, несмотря на побуждения, которые его вызвали, едва ли может быть принят; к нему опять применимы слова митрополита Филарета, сказавшего, что «не надо обращать перестроение в разрушение». Мне кажется, что это именно такое перестроение, которое грозит разрушением одному из основных принципов Судебных уставов. Поэтому я предлагаю этот проект отклонить.

Считаю нужным сделать несколько замечаний по поводу выслушанной нами защиты законопроекта со стороны Н.С. Таганцева. Наша культура во многом, действительно, отличается от западной. Поэтому наш порядок предания суду, как думается оратору, должен быть не тем, каким он является на Западе. Климатические, географические, исторические и политические условия наши и Западной Европы весьма различны. Да! Я с этим совершенно согласен, но не надо забывать, что географические различия с каждым днем движения человечества вперед в культурном смысле уменьшаются; железные дороги распространяют свою сеть, и средства сообщения и сношений становятся более удобными. Что касается до условий бытовых и исторических, то на Западе личность отдельного человека давно привыкла бороться за свои права, и ни один англичанин, француз и даже немец не остановится в немом бессилии перед своим преданием суду, если он имеет возможность обжаловать предположения обвинения и защищать свои права. Совсем не то у нас. В нашей исторической жизни сложились известного рода бесправие и юридическая беспомощность русского человека, и поэтому уже само государство должно заботиться о том, чтобы приходить к нему своевременно на помощь, обставляя его такими гарантиями, чтобы и помимо его собственного желания можно было ограждать его права и указывать способы для их защиты. История основных положений Судебных уставов по вопросу о предании суду действительно представляет большинство всего 15 голосов против 14. Но дело не в количестве, а в том, что именно говорили те 15, которые одним голосом составили большинство. Они говорили, что в случаях, не подлежащих сомнению, дело не должно идти в обвинительную камеру. Но кто же решает, возбуждает ли известный случай сомнения или нет? Очевидно, это прокурорский надзор, т.е., следовательно, то лицо, которое начинает преследование и ведет его под своим надзором; оно же должно решать и вопрос — возбуждает ли в нем то, в чем оно само участвовало, что оно создавало и разрабатывало, серьезные сомнения. Уже с этой точки зрения — установлять такой порядок было бы непрактично. Затем, в палату, согласно тому же мнению, не должны были итти дела, по которым существуют доказательства, документы и собственное сознание. Я уже говорил о значении собственного сознания. Что значат документы и доказательства? Ведь это, так сказать, отзвук старого судопроизводства, которое делило доказательства на совершенные и несовершенные, требовало формальных доказательств и устраняло безусловно свидетельство явных прелюбодеев, людей, портивших тайно межевые знаки, и иностранцев, поведение которых неизвестно. Вот с какими доказательствами приходилось иметь дело суду. Во всяком случае существование объективных оснований для предания суду должно быть признаваемо не одним человеком, а целой коллегией. Пятнадцать человек находили, что предание суду через обвинительную камеру повлекло бы за собой отягощение земств, обязанных содержать тюрьмы. Но в настоящее время это уже отягощение казны, а не земств. Мне кажется, что это отягощение, в сущности, совершенно фиктивное, ибо, если бы нам говорили, что уничтожение обвинительной камеры уменьшит число обвиняемых, которые содержатся под стражей, тогда можно было бы говорить, что действительно отягощение казны уменьшается, но так как число возбуждаемых дел останется то же самое, независимо от упразднения обвинительных камер, то и небольшое количество освободившихся в довольно отдаленном будущем камер для арестантов будет столь незначительно, что о нем не стоит и говорить. Были названы, затем, имена тех, кто стоял за предлагаемый нам порядок. Я чту глубоко некоторые из этих имен, но должен сказать, что Буцковский в своей практической кассационной деятельности строго соблюдал начало коллегиального предания суду и посвятил этому вопросу даже одно из своих печатных исследований; Книрим же был выдающимся цивилистом, но вопрос о предании суду был для него вопросом весьма чуждым и отдаленным; наконец, указания на Спасовича тоже, по моему мнению, не имеют в данном случае надлежащей силы. Я не менее моего уважаемого предшественника на этой трибуне, Н.С. Таганцева, преклоняюсь перед талантом, необыкновенным образованием и своеобразною силою слова Спасовича и отношусь к нему, как к своему профессору и неоднократному противнику в судебных битвах с благодарным воспоминанием, но в вопросах судоустройства он не был для меня авторитетом, ибо мнения его отличались значительным оппортунизмом. Достаточно припомнить, что он возражал в свое время в публичных лекциях против введения суда присяжных в России, признавая наш народ недостаточно для этого зрелым в своем гражданском развитии, а в комиссии статс-секретаря Муравьева, когда последним был возбужден в высшей степени опасный вопрос (надеюсь, что он никогда не получит осуществления) о передаче производства следствия в руки полиции, почти без всякого участия судебного ведомства, он не возражал против такого замысла, увлекаемый соблазнительною перспективою скорости. Наконец, в речах защитников проекта есть еще указания на переполнение тюремных замков... Итак, задняя мысль этого проекта состоит в установлении гораздо большей, чем в других подобных же проектах, возможности освободить тюрьмы от сидельцев. Но такая мера, как разрежение тюремного населения, есть мера, вызываемая временными условиями, и она не может и не должна осуществляться посредством коренных изменений судебного строя. А нам предлагается коренное изменение этого строя. Повторю то же, что уже говорил по этому поводу, необходимо настойчиво, так сказать, громогласно, энергически, неустанно, неотступно вопиять о том, чтобы тюремному ведомству были даны средства для того, чтобы расширить тюрьмы, привести их в хорошее состояние и содержать их в настоящем порядке. Это так же необходимо, как необходимо радикальными мерами вывести судебных чинов из их печального материального положения и увеличить их состав сообразно действительной потребности в рабочих силах. Вот как надо исправлять изъяны и печальное настоящее, а не путем изменения порядка предания суду. Говорят, что палата только 4% отменяет из обвинительных актов, и в этом вся ее деятельность. Да, 4% действительно она отменяет, т.е. заменяет своими определениями, но значит ли это, что во всех остальных случаях она не рассматривает обвинительных актов. Позвольте по этому случаю привести довод, относящийся к нашей деятельности: мы не соглашаемся иногда, не без сожаления, с законопроектами Государственной думы, но неужели кто-нибудь может сказать, что Государственный совет в течение своей сессии рассмотрел, как следует, только тот процент дел, по которому он не согласился с проектами Государственной думы, а по всем остальным он никакой работы не делал, а прямо их принял, так сказать, в кредит? Конечно, нет! Целую массу дел, по которым мы согласны с Государственною думою, мы рассматриваем и разрабатываем серьезно и самостоятельно. Я напомню хотя бы только вопрос об Амурской дороге. Сколько труда, нравственного и физического напряжения положено было, чтобы, к великому моему сожалению, притти к согласию с решением Государственной думы, чреватом, по моему мнению, самыми печальными последствиями! И к судебным палатам применимо то же соображение. Ведь не в лотерею же идут обвинительные акты, не вынимаются же по жребию? Очевидно, они идут в общем порядке и, следовательно, рассматривается гораздо большее число дел, чем то, на которое указывается. Мне остается сделать последнее замечание по поводу упрека в том, что я ссылался не на опыт, а на психологию. Да, я ссылался на психологию русского человека, русского арестанта и русского обвиняемого, в особенности в глухих углах России, где сознание своих прав далеко не ясно, а подчас и не признано. Я не могу Сослаться на опыт: ведь этот новый порядок еще не введен, следовательно, на какой же опыт можно ссылаться? Я думаю, однако, что на психологию следует ссылаться потому, что там, где мы рассуждаем о каких-нибудь вопросах финансовых, о вопросах таможенных и, вообще, о вопросах, касающихся материальной стороны жизни, мы можем рассуждать на основании логики и опыта, но там, где мы рассуждаем о предоставлении человеку сказать «хочу» или «не хочу», там мы входим в область психологии и должны основываться на психологических соображениях, насколько они нам доступны из знакомства с народом и нашего личного или коллективного житейского опыта. Чтобы закончить, я скажу еще следующее: в Уставе уголовного судопроизводства предусмотрен ряд случаев, где подсудимому или обвиняемому следует объяснить его права, — например, когда подсудимого удаляют из зала заседания, вследствие его буйства или болезни, председатель обязан ему по возвращении объяснить все, что происходило в его отсутствие. Как же это делается? В большинстве случаев ему говорят: без вас были допрошены свидетели такой-то, такой-то и такой-то, прочтены такие-то протоколы, затем произведена экспертиза; садитесь! А следует это делать не так; надо рассказать ему существо всего, что было без него; — иначе это напрасная трата времени, совершенно бесполезная для подсудимого, которому важно знать не то, кто говорил в его отсутствие, а что он говорил. Теперь, если вы разъяснения относительно обжалования обвинительного акта передадите представителям местного суда, а гораздо чаще полиции, то где у вас ручательство, что темному обвиняемому в глухой местности подробно все объяснят? В практике и условиях русской действительности я такого ручательства не вижу и остаюсь при предложении законопроект отклонить в целом.

Я уже затруднял ваше внимание два раза объяснениями по настоящему законопроекту. Позволяю себе и в третий раз это сделать, во-первых, ввиду того, что он в новом виде поступает к нам, а во-вторых, потому, что я, по совести, считаю этот законопроект в высшей степени опасным для русского правосудия и таким, что в случае принятия его, мне представляется (может быть, я слишком большой пессимист) неизбежным позднее с нашей стороны раскаяние, когда его последствия скажутся на действительном отправлении правосудия. Господин министр юстиции говорил нам о необходимости различать между метафизикой и реальностью, между метафизическими соображениями и реальными последствиями. Я совершенно с этим согласен, но только думаю, что под метафизикой надо разуметь теоретические соображения, а под реальностью — соображения практические, и нахожу, что этот проект должен быть рассматриваем именно с точки зрения реальной. Теперь у нас существует обвинительная камера судебной палаты, которая рассматривает вопрос о предании суду каждого из обвиняемых в преступлениях, влекущих лишение или ограничение прав; каждый обвиняемый в преступлении, подсудном присяжным заседателем, имеет неотъемлемое право на то, чтобы вопрос о предании его суду рассматривался судебной палатой. Ныне нам предлагают допустить это рассмотрение только в отношении к тем, которые обжалуют обвинительный акт прокурорского надзора. Можно ли сказать, что здесь есть что-нибудь метафизическое? Это вопрос чисто реальный и ясный. Но метафизическим мне представляется другое, а именно утверждение, высказанное в комиссии,— утверждение о том, что у нас проведено строгое различие судебной и обвинительной власти, вследствие которого допущение окружного суда к рассмотрению вопроса о предании суду и о полноте следствия является смешением функций обвинительной и судебной власти. Реальные условия нашей судебной практики говорят, однако, другое. Есть ст. 528 Устава уголовного судопроизводства, в которой говорится, что в том случае, когда в окружной суд поступает со стороны прокурора заключение о прекращении следствия, а суд с этим заключением не согласен, то вопрос восходит в судебную палату. Что же это значит? Это значит, что окружной суд входит в оценку следствия, его полноты и всего его содержания, сопоставляет с ним прокурорское заключение и, становясь на почву обвинения, отвергает заключение прокурора, т.е., будучи судом, отправляет некоторые обвинительные действия. То, что предлагает здесь Е.Ф. Турау, есть установление того порядка по отношению к окружному суду, который существует относительно судебных палат, т.е. предоставление ему рассматривать предварительное следствие по существу и определять, не нарушены ли формы и обряды судопроизводства, соблюдение которых необходимо для того, чтобы следствие было именно следствием, а не собранием разных случайных сведений, данных Бог знает кем и Бог знает в каких условиях. Нам на это говорят, что такой порядок невозможен еще и потому, что суд будет страшно и непосильно обременен. Совершенно с этим согласен, но тогда оставим старый порядок предания суду судебной палатой. При нем, как я уже докладывал вам, господа, еще в декабре прошлого года, при первом обсуждении этого законопроекта, на каждого члена девяти палат (при пятичленном составе обвинительных камер) придется 33 дела в месяц, что вовсе уже не так обременительно, хотя бы ввиду того, что сенаторы уголовного кассационного департамента докладывают до 48 дел в месяц.

Нам скажут: при новом порядке каждому обвиняемому будет открыта дверь в судебную палату: пусть лишь обжалует обвинительный акт. Нет! Скажу я, не каждому обвиняемому, далеко не каждому!.. Стоит припомнить порядок вручения обвинительных актов. Разве все обвинительные акты вручаются председателем суда, или членом суда, или даже городским судьей? Очень часто обвинительные акты вручаются полицией на местах, и не только городской, но даже в некоторых случаях сельской полицией. Правительствующий Сенат признал, что вручение полицией обвинительных актов представляется исключительно только тогда нарушением, когда это совершено в месте пребывания суда. Тот же Сенат признал, что вручение обвинительных актов тюремным начальником, а не судом, тогда только является нарушением, когда при этом обвиняемый лишен своего права требовать вызова новых свидетелей. Следовательно, Сенат и судебная практика открыли широкую возможность вручения обвинительных актов несудебным персоналом. Думаю, что уровень последнего не таков, чтобы можно было думать, что полицейский чин, вручая обвинительный акт, будет одержим беспокойством о том, знает ли человек, которому вручается обвинительный акт, о своих правах и понимает ли он, что ему надо сделать в ограждение себя? Я сошлюсь на нашего уважаемого сочлена А.Н. Куломзина, который составил, будучи управляющим делами комитета министров, особый список народов и языков, населяющих Россию. Их там до 140 номеров. Действительно, когда мы говорим о вручении обвинительных актов, мы обыкновенно представляем себе какого-нибудь горожанина, мещанина, или купца, или бойкого ярославского мужика и т.д. Но мы составляем шестую часть света, как вчера здесь было сказано, а в этой части света есть разнообразнейшее население — вотяки, черемисы луговые и горные, которые до сих пор язычники, мордва, чуваши и разные восточные племена, наконец, значительная часть сибирских инородцев — и со всеми ими надо объясняться на их языке, чтобы быть ими понятым вполне. А будет ли это там? Возможно ли быть в том уверенным? Я в этом существенным образом сомневаюсь и думаю, что пользоваться обжалованием обвинительного акта будут далеко не все, кому следовало бы этим пользоваться для того, чтобы пройти чрез обряд предания суду. А затем, для необжаловавших будет ли возможность защиты против нарушений форм и обрядов при производстве следствия? Нет! Они этого лишаются. Как ни блестящи страницы истории нашего суда по деятельности его представителей, по их долготерпению, трудоспособности, наконец, по любви к своему делу, но есть и печальные эпизоды, и состоят они в проявлении и в возможности увлечений, в возможности, так сказать, взаимного служебного гипноза. Прежде всего, начинающий судебный следователь — молодой человек, как я уже об этом ранее говорил, товарищ прокурора — то же самое, а между тем он — это тот товарищ прокурора, которому отдается в руки предание суду. Ведь этот товарищ или живет на месте в уездном городе и тогда незаметно для себя и невольно может втягиваться в местные отношения, партии и дрязги, на опасность чего указывали еще составители Судебных уставов, или же он наезжает только в уездный город своего участка из губернского города и тогда весьма легко может сделаться жертвой разных трудно поддающихся проверке слухов, а, между тем, он имеет право, по собственному усмотрению, возбуждать уголовное преследование, согласно п. 4 ст. 297 Устава уголовного судопроизводства. Затем, под надзором, нередко под руководством, под влиянием этого товарища прокурора действует судебный следователь, человек, который часто мечтает о месте товарища прокурора, как о повышении, и знает, какую роль для него вообще играет аттестация прокурора. Поэтому они взаимно могут разделять одностороннее увлечение. Министр юстиции ссылался на дело Мироновича. Напомню его в двух словах. Оно состояло в том, что обнаружено было убийство, совершенное в квартире ростовщика. Покуда производили первый осмотр на месте, пока думали и терялись в догадках, теряя при этом волосы, зажатые в руки убитой и составлявшие главную улику, явился будущий министр юстиции Муравьев, занимавший пост прокурора судебной палаты. Он взглянул орлиным оком военачальника. Следователь и товарищ прокурора подчинились его указаниям и привлекли, вопреки многому говорившему против, содержателя кассы Мироновича... А затем нужно было дважды разбирать это дело, чтобы попасть на настоящую обвиняемую, прославленную психопатку Семенову, которая сама сознавалась в том, что совершила это преступление. Таким образом, был дан толчок, могущественный, начальственный и авторитетный толчок, и дело покатилось по неправильным рельсам. Вы извините меня, если я приведу здесь несколько примеров других увлечений из этой же области. Когда я был прокурором Петербургского окружного суда, из Москвы приехал судебный следователь, специалист по производству следствий о скопческой ереси в России, до того увлеченный своей задачей, что требовал от меня предложения о том, чтобы в Ямской улице, в трехэтажном, подозрительном для него, доме, свидетельствовать всех женщин на предмет определения, скопчихи они или нет. Я должен был с ним воевать, чтобы его удержать от этой дикой меры. Затем такой же случай повторился в Прибалтийском крае, где девушки, населявшие целый поселок, были все освидетельствованы для того, чтобы определить, не родила ли какая-нибудь из них найденного умерщвленным ребенка. Раз такие случаи возможны, следует говорить и об увлечениях следственной власти. А затем припомните Тихорецкое дело. Ведь у всех нас в памяти увлечение судебного следователя в деле несчастной Золотовой. Наконец, можно привести даже воспоминание о следователе, — и чтобы быть точным, я даже назову его фамилию, — о судебном следователе Родзянко, который, когда ему не дали вовремя лошадей на почтовой станции, призвал военную силу и станцию хотел взять штурмом. Раз возможны такие увлечения, возможны случаи, когда вино власти бросается в голову, то законодатель должен быть очень осторожен и ставить преграду увлечениям, говоря: «До сих пор и не дальше, а дальше уже начинает действовать судебная коллегия». Вновь позвольте рассказать случай из моей практики: в Кронштадте, в начале семидесятых годов, были постоянные недоразумения между городским головой из штурманов и военным губернатором из моряков. Сторону городского головы принимал городской секретарь, а сторону губернатора принимал товарищ прокурора окружного суда. И вот, когда этот городской секретарь вздумал баллотироваться в мировые судьи, то товарищ прокурора предложил исправлявшему должность следователя, кандидату на судебные должности, начать о нем следствие по обвинению в оскорблении полиции. В день выборов городскому секретарю было предъявлено это обвинение. Здесь сидит бывший председатель суда, И.И. Шамшин, который, конечно, это дело помнит, так как мы его рассматривали в дисциплинарном порядке. Следствие было начато, была взята копия с постановления о привлечении к обвинению и предъявлена в избирательном собрании. Городской секретарь утратил право баллотироваться в мировые судьи, а вечером в тот же день состоялось постановление о том, что, по разъяснению самой полиции, в действиях обвиняемого нет состава преступления, и дело было прекращено. Итак, необходимо, чтобы мнение прокуратуры кем-нибудь проверялось, чтобы обвинительный акт подлежал критике.

Нам говорят, что члены палаты ставят штемпеля. Это заявление о штемпелях мне кажется чрезвычайно щекотливым и поражает меня в устах господина министра юстиции. Ведь могут и о нас сказать, что, кроме тех дел, по которым мы не соглашаемся с Государственной думой, мы на все лишь штемпеля ставим без всякого обсуждения, а, между тем, мы рассматриваем их очень добросовестно и подолгу. То же самое с палатой. Да и разве оценка акта палатой зависит исключительно от членов палаты? Обвинительный акт проходит через прокурора палаты и его товарищей. Товарищ прокурора палаты может снестись с товарищем прокурора окружного суда и сообщить ему, что он ошибся, что обвинительный акт не точен, с пропусками, с неправильной квалификацией, и предложить его изменить. Во всяком случае, в палате каждое дело рассматривается двумя лицами и рассматривается тщательно— товарищем прокурора палаты и членом-докладчиком. Но, господа, разве не то же самое мы имеем в высшем кассационном суде с тех пор, как он разделяется на отделения? Находящийся между нами здесь недавний первоприсутствующий уголовного кассационного департамента, конечно, может подтвердить мои слова, что большинство дел рассматривается первоприсутствующим и обер-прокурором, если они находят это желательным и полезным, а затем это дело слушается по докладу сенатором резолюции, состоявшейся по большей части по соглашению с товарищем обер-прокурора, и только в редких случаях несогласия между ними или между сенаторами дело переносится в департамент. В сущности, решают дело два человека, пользующиеся доверием коллегии и друг другу в смысле тщательного рассмотрения дела доверяющие. То же самое существует и в судебных палатах. Но предоставить право предания суду во всех случаях необжалования, а их будет четыре пятых всего количества дел, одному лицу, не значит ли сделать это лицо безответственным? Теперь существует надзор. Прокурор палаты знает, кто у него хороший товарищ, кто дурной, кто внимательный, кто невнимательный, и товарищ прокурора собственною властью не может сажать на скамью подсудимых людей, которым грозит серьезное наказание и потеря прав. Скажут, что прокурор палаты будет судить о том, правильна ли обвинительная деятельность местной прокуратуры по приговорам присяжных. Но этим путем нельзя добиться возможности правильной проверки. Мы знаем, как часты у нас нарекания на «суд улицы», на неумелость присяжных и т.п. Такие ссылки будут делаться младшими членами прокурорского надзора в свое оправдание. При оправдательных приговорах присяжных будут говорить: не обвинительный акт нехорош, присяжные нехороши и не умели оценить взглядов обвинительной власти. Но каково же положение того, кто будет таким образом предан суду, т. е. позору публичности, пытке бездушного любопытства праздной толпы и мучению смены надежд, сомнений и страхов? Господа, у нас у всех пример Западной Европы, которая более чувствительна в этом отношении, чем мы, а, между тем, и там подчас совершается судебное мучительство по поводу весьма сомнительных обвинений. Стоит припомнить сенсационные процессы художника Грефа или недавний — графа Эйленбурга... А если человек не виноват, то как он отмоет, как он отскоблит от себя то обвинение, которое к нему предъявлено и по которому он сидит на скамье подсудимых. Но мы знаем психологию человечества. Сначала скажут: «Да, но его оправдали», — а потом будут говорить: «Он за что-то судился», а затем: «У него было какое-то грязное дело, за которое он был под судом», — и честное, быть может, имя человека будет навсегда замарано. Поэтому, по всем этим соображениям, я думаю, что государство заинтересовано в том, чтобы существовала гарантия против поспешного и легкомысленного предания суду, а она существует только при предании судебной палатой, при рассмотрении ею без различия всех и обжалованных и необжалованных обвинительных актов, и, с этой точки зрения, я при окончательной баллотировке буду голосовать против принятия проекта в целом, помня латинское изречение «etiam si omnes ego non» [даже если все (отрекутся), я нет (лат.)].

Обращаюсь к вводимому законопроектом состязательному порядку в рассмотрении дел судебной палатой. Защита, допускаемая по проекту Государственной думы, названа здесь министром юстиции декоративной, хотя в нарисовке этой декорации участвовал сам господин министр юстиции: именно он внес в Государственную думу проект об установлении такого состязательного процесса. Разница между думским проектом и министерским, представленным, состоит только в порядке и способе уведомления жалобщика на обвинительный акт о времени слушания его дела в палате. Я согласен с господином министром в том, что это декорация, вроде тех, которые рисовали, когда Екатерина Великая совершала путешествие по Днепру, для того, чтобы скрыть от ее взора пустынность, незаселенность и бедность окрестной страны. Такая же пустыня, в смысле удовлетворения правосудия, будет, если мы примем первую часть законопроекта. Нам говорят, что в данном случае дело идет о таком вопросе, который никогда не может быть решен удовлетворительно в смысле равенства. Предоставить всем одинаковый достаток и одинаковую защиту невозможно. Звезда от звезды разнствует, говорится в Писании. Да, это правда, но там, где, несмотря на это, уже существует такое равенство, незачем его истреблять. Это равенство существует по отношению всех обвиняемых перед судом присяжных, а нам предлагают его уничтожить и установить гарантии в предании суду только относительно тех, которые обжаловали обвинительный акт. Что значит в сущности оставление своего адреса в месте пребывания палаты? Это означает допущение защиты для людей богатых или живущих в месте пребывания палаты. Представьте себе человека, который живет в Мезени или Холмогорах и беден. Может ли он оставить свой московский адрес московской судебной палате? Нет. А если он содержится под стражей — может ли казна принять на себя доставку его в Москву для объяснений? Нет, потому что такой порядок будет для нее разорительным. Следовательно, огромная масса обвиняемых, которые содержатся под стражей или живут вне места пребывания судебной палаты, будут лишены вновь вводимой защиты, которая станет для большинства — фиктивной. С этой точки зрения, такая защита, доступная лишь имеющим средства нанять поверенного, не настоящая защита, предоставляемая населению, а мираж, обман зрения. Я должен оговориться, что вовсе не противник защиты на предварительном следствии, и думаю, что она рано или поздно должна быть введена, но для этого должен быть выбран совсем другой момент процесса. Должна быть введена защита, когда человеку, о котором производится следствие, предъявляется оконченное следствие, и его спрашивают, что он может еще представить в свое оправдание и чем может он дополнить следствие? Вот здесь надо предоставить ему право приглашать поверенного или защитника, могущего авторитетно просить доследования или производства следствия в другом направлении. Изданию Судебных уставов предшествовал манифест 1856 года. Там было сказано: «Правда и милость да царствуют в судах». А в указе Сенату 1864 года, печатаемом при Судебных уставах, этот афоризм был расширен чудными словами о решимости дать русскому народу суд скорый, правый и равный для всех. Можно ли, после этого, вводить неравномерные гарантии и, отнимая их у большинства далеких от палаты и бедных, предоставлять их лишь незначительному меньшинству наличных, близких и достаточных, забывая, что забота о правосудии есть не частное дело, а дело, лежащее на обязанности государственной власти? Отвечаю, — нет, нельзя! И подам голос против «декораций».

Господа, мы находимся накануне юбилея великих реформ царя-освободителя. Ближайшая из них — снятие с русского народа крепостного ига. Второй из таких реформ была реформа судебная. Колебать устои этой реформы, расшатывать колонны и разрушать своды нельзя без серьезных оснований и крайней осторожности. При принятии настоящего проекта великодушное желание императора Александра II «дать России суд скорый, правый и равный для всех», будет искажено: суд станет немного более скорым, но едва ли будет более правым и, во всяком случае, станет не равным для всех...

Опубликовано: А.Ф. Кони. На жизненном пути. Т. 2. М. 1916.

Анатолий Федорович Кони (1844—1927) — русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, выдающийся судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права Харьковского университета (1890), профессор Петроградского университета (1918—1922).